Джоанна и Питер Клэфем пришли в приют рано утром, еще до рассвета, чтобы не дать старому Айзеку Чип- пенделу снова ускользнуть от них. Надзиратель почтительно отрапортовал им, что сделал все как положено и что старик со вчерашнего дня заведения не покидал; разумеется, он еще вниз не спускался, а поскольку все прочие постояльцы, ночевавшие с ним в одной комнате, уже ушли, то господа могут подняться к нему и побеседовать с ним наедине. Старый Айзек никогда не имел привычки вставать с петухами, добавил он.
Они осторожно поднялись по крутой и темной лестнице и вошли в голую неуютную комнату, всю меблировку которой составляли шесть низеньких и узких железных кроватей, тесно соседствовавших друг с другом. Воздух здесь был настолько спертый, затхлый и душный, что Питер поспешил открыть окно. Скудный язычок пламени, мерцавший над газовым рожком, давал ровно столько света, чтобы вошедшие могли убедиться, что все кровати пусты, кроме одной. Эта кровать стояла дальше всех от двери; на ней и лежал старый Айзек, по-видимому, погруженный в глубокий сон. Несколько мгновений посетители стояли молча, с жалостью оглядывая убогую постель и седую голову старика, покоившуюся на нечистом матраце. Он лежал одетый, но пальто, которое Джоанна накануне дала ему, нигде не было видно; Айзек был кое-как укрыт своими грязными лохмотьями. Так они стояли некоторое время, и постепенно странное, смутное опасение охватило их. Старик лежал без движения и не подавал никаких признаков жизни. Питер наклонился и приподнял его седую голову, но стоило ему убрать руку, как голова безжизненно упала на жесткий матрац; лицо Айзека, теперь обращенное к ним, было неживым. Джоанна, опустившись на колени у постели, положила руку старику на грудь.
— Еще слегка бьется, - сказала она, поднимая к мужу взволнованное лицо. - Он еще жив, но жизнь в нем едва теплится.
— Останься с ним, — быстро сказал Питер. — Ты не испугаешься? Я схожу за доктором.
Ровный гул голосов, доносившихся из кухни, где постояльцы стряпали себе завтрак из вчерашних объедков, внезапно оборвался. В следующую минуту распахнулась дверь, и на пороге встал испуганный надзиратель; из-за его плеча высовывалась Тряпичница, как видно, тщетно старавшаяся прорваться в комнату.
— Убийство, сударыня? — спросил он, не переступая порога.
— Не знаю, — сказала Джоанна.
— До прихода доктора лучше ничего не трогать, - торопливо предупредил он. - А уж доктор пошлет за полицией, если решит, что это убийство. Только имейте в виду, сударыня, я здесь ни при чем! Тут нынче ночевали лихие ребята, а я ничего такого и не подозревал. Убирайся вон, Тряпичница! Леди не хочет, чтобы тут ошивались всякие-разные!
— Да-да, — подтвердила Джоанна. - Пусть никто сюда не заходит, пока мой муж не приведет доктора.
Обитатели приюта ушли, и она осталась наедине с несчастным, покоившимся на убогом смертном одре и все же так сильно напоминавшим ее отца. Как странно, что братья-близнецы шаг за шагом шли по одной и той же жизненной стезе до первого перекрестка, где каждому из них пришлось самому выбрать, какой дорогой идти дальше! И как далеко разошлись эти дороги! Широкие врата и легкий путь праздности и потворства самому себе привел ее бедного дядюшку к полному физическому и нравственному разрушению; Джоанна чувствовала себя так, словно она стояла на краю страшной бездны и с ужасом глядела в ее черные глубины.
Прошло, наверное, не более четверти часа, прежде чем на лестнице послышались знакомые шаги мужа, но для нее это время тянулось бесконечно долго. Питер привел с собой доктора — пожилого человека с усталым лицом и в потертой одежде, видно было, что хлопот пациенты доставляют ему немало, зато платят немного.
— А-а! - воскликнул он, завидев Айзека Чиппенде- ла. - Знавал я этого старого бродягу: он был отъявленный плут! Вечно рассказывал душещипательные истории из своей прошлой жизни, да с какими правдоподобными деталями! Когда-то он со своей подельницей - Тряпичница ее зовут - и славной такой девчоночкой, которую выдавал за свою внучку, были самыми удачливыми попрошайками во всем Лондоне и за день зарабатывали столько, сколько иной и за неделю не заработает. Редко кто мог перед ними устоять. Да, вот и ему, значит, пришел конец...
Доктору пришлось изрядно повозиться, прежде чем старый Айзек пришел в сознание и смог кое-как рассказать, что произошло этой ночью. То, что здесь не обошлось без драки и воровства, было ясно как день, но к истории о покушении на убийство доктор отнесся с большим сомнением. Он не слишком доверял словам своего давнего знакомца, который сильно пил и к тому же был значительно ослаблен нездоровым образом жизни. По всему было видно, что Айзеку оставалось жить считанные часы, и всякая попытка перенести его в другое место, могла оказаться фатальной. В таких обстоятельствах разумнее было бы закрепить за ним эту комнату на весь день и на предстоящую ночь, заплатив небольшую сумму за все ночлежные места; кроме того, необходимо получить у инспектора, который приходит по утрам, разрешение оставаться рядом с умирающим.
Джоанна провела весь этот пасмурный ноябрьский день в убогой приютской комнате, у смертного одра своего дяди, родного брата ее отца. Время от времени с улицы доносились крики: люди внизу ссорились и ругались, и этот шум, проникавший в тихую комнату, больно ранил слух Джоанны. Старик был уже так далек от этого мира, что, казалось, был слеп и глух к повседневной суете, и даже самые отчаянные вопли, раздававшиеся снизу, не тревожили его. Однако в какой-то момент его иссохшие губы зашевелились, и она услыхала едва различимый шепот, обращенный не то к себе самому, не то к какому-то незримому слушателю.
— Я - скверный человек, - шептал он, - я, как Иуда Искариот, иду туда, куда мне назначено; мое место в аду, и нигде больше. Бог поругаем не бывает, а я всю жизнь ругался над Ним.
Эти страшные слова сползали с его губ медленно и напряженно, так словно бы он выговаривал их через силу или кто-то силой выдавливал их из него. В его полуоткрытых глазах застыло такое неописуемое выражение животной тоски и ужаса, что Джоанна невольно содрогнулась. Она взяла в ладони его худую холодеющую руку и крепко ее сжала.
— Вы узнаете меня? - сказала она. - Я - Джоанна, дочь вашего брата Роджера. Мы уже послали за ним, и к вечеру он приедет. А я здесь, с вами, и я вас не оставлю. Бог не покинул вас, иначе бы меня здесь не было.
— Нет, - слабо пробормотал он. - Бог меня не покинул. Это я покинул Его. Я сознательно грешил против Него. Я снова распял Сына Божия и предал Его на поругание. Я виновен. И теперь иду, чтобы предстать перед Его лицом и принять на себя гнев Агнца. Кто стерпит пламя гнева Его?
Голова его заметалась по подушке из стороны в сторону; он слабо застонал и, вырвав руку у Джоанны, стиснул ладони в припадке невыразимого страха.
— Послушайте меня, - сказала она, стараясь говорить отчетливо и уверенно. - Я знаю, что вы были очень скверным человеком и недостойны предстать перед Богом. Но послушайте, что я вам сейчас скажу: «Верно и всякого принятия достойно слово, что Христос Иисус пришел в мир спасти грешников, из которых я первый». Он пришел спасти наихудшего из грешников - даже такого, как вы. Он знает о вас все, и Он простит и спасет вас!
Голос ее дрожал, из глаз катились слезы, когда она склонилась над умирающим. Но как только она умолкла, он взглянул ей в лицо, и в этом взгляде было все то же беспредельное отчаяние.
— Я знаю наизусть все, что вы можете мне сказать, — с горечью произнес он, - и знал это всю жизнь. И даже неплохо на этом зарабатывал. Сколько раз мне давали деньги только за то, что я к месту цитировал стих из Евангелия! Так что ничего нового вы мне не скажете. Но теперь эти слова не имеют для меня никакого значения. Мне ничего не стоило пропеть подряд хоть десяток гимнов, прочесть подряд хоть сотню стихов, но сердце мое всегда оставалось холодным и твердым, как камень. И если бы я воскликнул: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику!», эти слова прозвучали бы дьявольской издевкой. Я ожесточился против Бога, и теперь моя жестокость обращается против меня, и Он смеется надо мной. «Бог поругаем не бывает. Что посеет человек, то и пожнет». Вот и для меня пришло время жатвы!
— Позвольте мне помолиться за вас, - плача, попросила она. Он не ответил. Тогда она опустилась на колени возле кровати и стала молиться за него простыми и искренними словами. Она чувствовала, что сердцем он далек от ее молитвы; ее слова словно бы проваливались куда- то в пустоту, не затрагивая ни слуха его, ни души. Тогда она встала с ощущением тоскливой безнадежности и беспомощности; он же лежал, тяжело дыша и вперив неподвижный взгляд куда-то в потолок.
— Я должен вам сознаться в одном грехе, - проговорил он наконец. - Когда Алиса, ваша сестра, умирала, я обещал отослать ее маленькую дочку домой, к Роджеру. Но Тряпичница уговорила меня этого не делать: малышка была такая забавная и трогательная. И я написал Роджеру, что ребенок тоже умер. Мы с Тряпичницей брали ее с собой на улицу просить подаяния. Но я все-таки старался, чтобы она не пошла по плохой дорожке. Она была с нами в ту ночь, когда мы с вами повстречались на Сильвердейл-Роуд.
— Я помню, - сказала Джоанна, когда он умолк, переводя дыхание.
— Да, - продолжал он, болезненно морщась, - а на следующий день из страха, что Роджер все узнает, я увез ее в Брайтон, и мы были там всю зиму. В мае мы снова вернулись в Лондон, и она от меня сбежала. Больше я ничего о ней не слышал, и это меня мучило. Если Джоан стала такой же, как все эти дурные женщины, тогда даже адское пламя будет для меня слишком мягким наказанием.
Проговорив это, он отвернулся к стене. Джоанна видела, как страдальчески искривились его тонкие иссохшие губы. Минуту или две она молчала в нерешительности. Не лучше ли дождаться приезда отца? Когда он узнает, что его брат при смерти, он тотчас же приедет и, вероятнее всего, привезет с собой Джоан. Но часы старого Айзека были сочтены, он мог умереть или впасть в забытье, предшествующее смерти, и так и не услышать доброй вести, которую она могла ему сообщить.
— Так вы боитесь, что Джоан сбилась с пути? - спросила она.
— Да, очень боюсь, — отвечал он. — Для меня нет ничего страшнее, чем знать, что я искалечил ей жизнь. Она была хорошей девочкой и чем-то напоминала мне мать. В Лондоне для маленьких нищенок, таких, как она, нет спасения, - разве только Бог сжалится над ней. Надо мной Он посмеется, а ее, может, и помилует.
— Она убежала от вас, - сказала Джоанна, стараясь четко выговаривать каждое слово, чтобы он не усомнился в том, что услышит, - но нашла дорогу домой, к моему отцу. Теперь она живет у него, в нашем старом доме. Она жива и здорова, и больше ей ничто не грозит.
— Она дома! — повторил он, приподнимаясь на постели. - Но как же она нашла дорогу домой? Кто ее туда привел?
— Бог, - отвечала Джоанна. - Господь ведет Своих детей неисповедимыми путями, и Он привел Джоан домой.
— Слава Тебе, Господи! — воскликнул старик, откидываясь на подушку и закрывая глаза, словно избавившись от последней земной заботы, которая еще могла его волновать. Он лежал без движения так долго, что Джоанна, забеспокоившись, коснулась рукой его лба. Слабой улыбкой он ответил на это прикосновение. Старик был еще жив.
Глава 18. Камень на душе
Поздно вечером Роджер Чиппендел и Джоан свернули с широкой и ярко освещенной главной улицы в лабиринт темных и узких улочек, которые девочке были хорошо знакомы. Роджер с болью в сердце отметил, как свободно она ориентируется в этом хитросплетении переходов и закоулков, как без колебаний сворачивает то за один угол, то за другой. В том, что она так хорошо знает эти трущобы, было нечто постыдное, нечто такое, что бесчестило их обоих.
Телеграмма Питера Клэфема пришла как раз вовремя: они еще успевали на поезд, идущий в Лондон. Джоан со слезами умоляла деда взять ее с собой, и в конце концов он сдался на ее уговоры. Во время их невеселого путешествия Роджер все вспоминал дни своего детства. Он как наяву слышал топот ножек своего маленького братца, его звонкий голосок, прикосновение его пальчиков - как часто они бегали по парку, взявшись за руки! Вспомнилась ему и сельская школа, где они сидели рядышком на одной скамье и твердили уроки по одной и той же книжке. Братец Айзек был сообразительнее его и учился лучше. Как счастливо и спокойно они жили до того рокового дня, когда Айзек был взят в услужение к молодому хозяину! Но даже когда его брат окончательно сбился с пути, Роджер относился к нему все с той же преданной и нежной любовью, пока не обнаружил, какой непоправимый и непростительный грех совершил тот по отношению к нему и к его маленькой Джоан. Тогда место его любви и долготерпения заняла горькая обида. Для его честной и независимой натуры было нестерпимым унижением знать, что его внучка шаталась по лондонским улицам, выклянчивая милостыню у прохожих. Все, что Джоан рассказывала ему о своей прежней жизни, говорило о том, сколько горестей и невзгод выпало на ее долю.
Мало того, что было безвозвратно утрачено безоблачное детство, теперь душу девочки отягощало знакомство с темными сторонами жизни, а в памяти, вероятно, навсегда запечатлелись картины убожества и порока.
Малышке Везунье в этом отношении посчастливилось больше, чем Джоан: воспоминания о прошлом уже тускнели и постепенно изглаживались из ее памяти. Роджер старался не задавать девочкам слишком много вопросов. Он хотел, чтобы они как можно скорее забыли все, что с ними было. И сейчас, когда он увидел, что Джоан чувствует себя здесь как дома, это стало для него очередным болезненным потрясением.
К чувству обиды на брата примешивалось едва уловимое ощущение, что теперь, когда его любви и терпению пришел конец, Бог тоже отвернулся от Айзека. Роджер больше не молился за него, как бывало. Ему казалось, что брат блуждал вдали от Бога так долго и ушел от Него так далеко, что возвратиться к Небесному Отцу было уже невозможно. Роджер шел за Джоан по гулкой мостовой, и в душе его была печаль и горечь.
— Это здесь, - сказала Джоан, сворачивая в мрачный закоулок и бесстрашно входя в полуоткрытую дверь. Был как раз тот час, когда все постояльцы собирались в общей кухне, поскольку мужчины уже вернулись в приют, а женщины и дети еще не ложились спать. В большом очаге пылал огонь, и пламя газовых светильников горело ярко и весело. Роджер Чиппендел остановился на пороге, охваченный смятением: ему показалось, что здесь собралось все лондонское отребье. Нет, уж лучше бродить по улицам всю ночь напролет, спать урывками на пороге или на лестнице чужого дома, чем смешиваться с этой гнусной толпой! Кое-кто жарил рыбу прямо на открытом огне, и ее густой, жирный запах сливался с удушливым табачным дымом. В кухне стоял невообразимый галдеж, от которого звенело в ушах, но в этом шуме ясно и громко звучали скверные ругательства и проклятия. Он глянул на внучку, но не заметил на ее лице ни удивления, ни тревоги. При виде тощей белесой женщины, пробиравшейся им навстречу, Джоан испуганно схватила его за руку и отвернулась.
— Это Тряпичница! - зашептала она. - Она обязательно спросит про Везунью. Ой, что теперь будет!
— Да ведь это Джоан! - вскричала Тряпичница. - Какая встреча! Поди, поди сюда, - продолжала она, резко меняя тон и поддавая профессиональной задушевности. - Твой бедный дедушка еще жив. Вот сюда, дорогая!
Тряпичница проскользнула в комнату вместе с ними и притаилась в темном углу, рассчитывая, что здесь ее не заметят. Старый Айзек действительно был еще жив. Наполовину парализованный, он лежал недвижимо, и только его голова без устали качалась из стороны в сторону. Джоанна, весь день не отходившая от него, сидела рядом, но теперь она была не одна, так как муж присоединился к ней. Роджер Чиппендел тихо подошел к кровати, глядя на брата, чей жалкий конец близился так стремительно. Нет, этот человек не был преступником, он ни разу не сидел в тюрьме и никогда не поднимал руки на своих собратьев. Он был просто нищим бездельником, а добросердечие христиан вымостило ему путь к саморазрушению. Своей доверчивостью и благорасположением люди только поощряли его к дальнейшему жульничеству и помогали еще глубже увязнуть в трясине лицемерия и лжи.- Айзек! - скорбно сказал он. - Брат! Ты не узнаешь меня?
Глаза умирающего были наполовину прикрыты, седая голова беспокойно качалась из стороны в сторону.
— Дедушка! - позвала Джоан своим звонким голоском. - Это же я, твоя малышка Джоан! Посмотри, я вернулась. Ты выздоровеешь, и мы заберем тебя домой.
При первом звуке ее голоса старый Айзек приоткрыл глаза и попытался поднять голову. Джоан встала на колени рядом с ним и поцеловала его морщинистую щеку.
— Джоан, - прохрипел он, тщетно стараясь дотронуться до нее. Девочка живо схватила его бедную парализованную руку и ласково прижалась к ней щекой.
— О! — всхлипнула она. - Мы с моим настоящим дедушкой приехали забрать тебя домой. Смотри! Вот он стоит. Он хочет, чтобы ты посмотрел на него. Нам тебя так жалко!
— Роджер, - проговорил он, задыхаясь, - я украл ее у тебя.
— Да, - ответил Роджер Чиппендел.
— Тяжко умирать с этим камнем на душе, — медленно продолжал Айзек. - Такое не прощается. И я не смею просить тебя о прощении.
— Это было хуже, чем убийство, - сказал Роджер. - Если бы ты умертвил ее и похоронил вместе с матерью, это было бы не так жестоко, как то, что ты с ней сделал. Если бы Бог не вызволил ее, она бы погибла - и телом, и душой. Моя внучка, плоть от плоти, кровь от крови моей, мое дитя. Она стала бы такой же, как все эти женщины и девушки там, внизу, если бы Бог не спас ее.
— Я не смею просить о прощении ни тебя, ни Его, — пробормотал умирающий, еле держась за руку Джоан. Ему трудно было поднимать глаза. Предметы вокруг него расплывались, звуки дробились и становились все глуше. Ледяное оцепенение охватывало все его тело. Но ужас, овладевший им, не утихал, и дух его еще не погрузился в предсмертное бесчувствие. Позади была его нелепая и разрушенная жизнь, а где-то там, впереди, предстояла встреча с Богом.
— И все-таки я прощаю тебя, Айзек, - сказал брат. - Полностью и от всего сердца. Один Бог знает, чего мне это стоит, но я прощаю тебя, хоть ты и не смеешь просить о прощении. И Бог готов простить тебя. О, Господи! Ты видишь все, что делается в сердце моего брата. Он не смеет молить о прощении, и я делаю это за него. Господи! Когда Тебя распинали на кресте, Ты сказал: «Отче! прости им, ибо не ведают, что творят!» И эти люди были прощены, ибо Ты воззвал и просил за них. И ныне я взываю к Тебе и молю за брата, который не осмеливается обратиться к Тебе. Он уходит от нас, чтобы предстать перед Твоим престолом, престолом Высшего Судии. Внемли же нашей мольбе! Я прощаю его, как Бог простил меня во имя Твое. Мое сердце может быть жестоко, но не Твое! Ты возлюбил моего брата больше, чем люблю его я. Ради него Ты пожертвовал Своей жизнью. И ныне мы предаем его в руки Твои, Господи Иисусе Христе!
Роджер умолк. Айзек лежал неподвижно, словно бы все еще вслушивался в его слова. Потом, подняв на брата слабеющий взор, он попытался протянуть к нему руки, но эта попытка совсем обессилила его. Голова его откинулась на подушку, морщинистые веки закрылись, и одна только Джоан, стоявшая на коленях рядом с ним, слышала, как он прошептал: «Боже! Будь милостив ко мне, грешнику!»