Выживание и неуязвимость 5 глава

Освободиться от этого сознания дистанции можно лишь сообща. Именно это и происходит в массе. Раз­рядка позволяет отбросить все различия и почувство­вать себя равными. В тесноте, когда между людьми уже нет расстояния, когда тело прижато к телу, каждый ощущает другого как самого себя. Облегчение от этого огромно. Ради этого счастливого мгновения, когда ник-

Масса и власть

то не чувствует себя больше, лучше другого, люди со­единяются в массу.

Но миг разрядки, столь желанный и столь счастли­вый, таит в себе и свои опасности. Уязвима главная ил­люзия, которую он порождает: ведь люди, вдруг ощу­тившие себя равными, не стали равными взаправду и навсегда. Они возвращаются каждый в свой дом, ло­жатся спать каждый в свою постель. Каждый сохраняет свое имущество. Никто не отказывается от своего име­ни. Никто не прогоняет своих родственников. Никто не убегает от своей семьи. Лишь когда дело доходит до действительно серьезных перемен, люди порывают ста­рые связи и вступают в новые. Такого рода союзы, кото­рые по своей природе могут охватить лишь ограничен­ное число участников и, чтобы обеспечить свою устой­чивость, должны устанавливать жесткие правила, я называю кристаллами масс. О них еще будет сказано подробней.

Но сама масса распадается. Она чувствует, что рас­падется. Она боится распада. Она может сохраниться лишь в том случае, если процесс разрядки продолжит­ся, если он вовлечет в себя людей, примкнувь'их к ней. Лишь рост массы дает возможность принадлежащим к ней не возвращаться к грузу своих частных тягот.

Жажда разрушения

О страсти массы к разрушению говорится часто, это первое, что в ней бросается в глаза, и нельзя отри­цать, что эту страсть действительно можно наблюдать всюду, в самых разных странах и культурах. Все это

Элиас Каннетти

констатируют и осуждают, но никто по-настоящему не объясняет.

Больше всего масса любит разрушать дома и пред­меты. Поскольку имеются в виду чаще всего предметы хрупкие, такие, как оконные стекла, зеркала, горшки, картины, посуда, принято считать, что именно хруп­кость предметов побуждает массы их разрушать. Не­сомненно, шум разрушения, звук разбиваемой посуды, звон оконных стекол немало добавляет к удовольствию от процесса: это мощные звуки новой жизни, крик но­ворожденного, То, что их легко вызвать, делает их еще более желанными, все кричит на разные голоса, и вещи рукоплещут, звеня. Особенно бывает нужен, очевидно, такого рода шум в самом начале, когда собралось еще не слишком много народа и событий еще мало или вов­се не произошло. Шум сулит приход подкрепления, на него надеются, в нем видят счастливое предвестие гря­дущих дел. Но неверно было бы полагать, что решаю­щую роль здесь играет легкость разрушения. Набрасы­вались и на скульптуры из твердого камня и не успока­ивались, покуда не уродовали их до неузнаваемости!

Христиане отбивали головы и руки греческим бо­гам. Реформаторы и революционеры порой низвергали изображения святынь с таких высот, что это бывало не­безопасно для жизни, а камень, который пытались раз­рушить, нередко оказывался таким твердым, что цели удавалось добиться лишь отчасти.

Разрушение произведений искусства, которые что-то изображают, есть разрушение иерархии, которую больше не признают. Атаке подвергаются установлен­ные дистанции, для всех очевидные и общепризнанные. Их прочность соответствует их незыблемости, они су-

Масса и власть

ществовали издавна, как полагают, испокон веков, сто­яли прямо и непоколебимо; и невозможно было при­близиться к ним с враждебными намерениями. Теперь они низвергнуты и разбиты на куски. В этом акте осу­ществилась разрядка.

Но она не всегда заходит так далеко. Обычное раз­рушение, о котором шла речь вначале, есть не что иное, как атака на всяческие границы. Окна и двери — при­надлежность домов, они самая уязвимая их часть, огра­ничивающая внутреннее пространство от внешнею мира. Если разбить двери и окна, дом потеряет свою ин­дивидуальность. Кто угодно и когда угодно может туда войти, ничто и никто внутри не защищены. Но в этих домах обычно прячутся, как считают, люди, пытавшие­ся обособиться от массы, ее враги. Теперь то, что их от­деляло, разрушено. Между ними и массой нет ничего. Они могут выйти и присоединиться к ней. Можно их заставить сделать это.

Но и это еще не все. Каждый в отдельности человек испытывает чувство, что в массе он выходит за пределы своей личности. Он ощущает облегчение от того, что утратили силу все дистанции, заставлявшие его замы­каться в самом себе, отбрасывавшие его назад. Освобо­дившись от этого груза, он чувствует себя свободным, а значит, может преступить собственные границы. То, что произошло с ним, должно произойти также с дру­гими, он ждет подобного от них. Какой-нибудь глиня­ный горшок раздражает его тем, что это, в сущности, тоже граница. В доме его раздражают закрытые двери. Ритуалы и церемонии, все, что способствует сохране­нию дистанции, он ощущает как угрозу, и это для него невыносимо. Повсюду массу пытаются расчленить, вер-

Элиас Каннетти

нуть в заранее навязанные пределы. Она ненавидит свои будущие тюрьмы, которые были для нее тюрьма­ми и прежде. Ничем не прикрытой массе все кажется Бастилией.

Самое впечатляющее из всех разрушительных средств — огонь. Он виден издалека и привлекает дру­гих. Он разрушает необратимо. После огня ничто не вернется в прежнее состояние. Масса, разжигающая огонь, чувствует, что перед ней не устоит ничто. Пока он распространяется, ее сила растет. Он уничтожает все враждебное ей. Огонь, как еще будет показано, самый мощный символ массы. Как и она, он после всех причи­ненных им разрушений должен утихнуть.

Прорыв

Открытая масса это масса в собственном смысле слова, которая свободно отдается своему естественно­му стремлению к росту. Открытая масса не имеет ясно­го чувства или представления, насколько большой она могла бы стать. Она не привязана ни к какому заранее известному помещению, которое ей требовалось бы за­полнить. Ее размер не определен; она склонна расти до бесконечности, а для этого ей нужно лишь одно: боль­ше и больше людей. В этом голом состоянии масса осо­бенно приметна. При этом она воспринимается как что-то необычное, а поскольку она рано или поздно распадается, ее трудно сполна оценить. Наверно, к ней и дальше не относились бы с достаточной серьезнос­тью, если бы чудовищный прирост населения и быст­рое разрастание городов, характерное для нашей совре-

Масса и власть

менной эпохи, не способствовали все более частому ее возникновению.

Закрытые массы прошлого, о которых еще будет идти речь, превратились в организации для посвящен­ных. Своеобразное состояние, характерное для их учас­тников, кажется чем-то естественным; ведь собирались всегда ради какой-то определенной цели: религиозной, торжественной или военной, и состояние, казалось бы, определялось этой целью. Пришедший на проповедь наверняка пребывал в искреннем убеждении, что его интересует проповедь, и он бы удивился, а может быть и возмутился, скажи ему кто-то, что больше самой про­поведи ему приятно множество присутствующих. Смысл всех церемоний и правил, характерных для та­ких организаций, в сущности, удержание массы: луч­ше надежная церковь, полная верующих, чем весь не­надежный мир. Равномерность посещения церкви, привычное и неизменное повторение определенных ритуалов обеспечивали массе своего рода массовые переживания, только введенные в какое-то русло, рам­ки. Исполнение этих обрядов в строго определенное время заменяет потребность в чем-то более суровом и сильном.

Возможно, таких учреждений было бы достаточно, оставайся число людей примерно одинаковым. Но в го­рода прибывает все больше жителей, рост народонасе­ления в последние сто лет происходит нарастающими темпами. Тем самым создавались и предпосылки для образования новых, более крупных масс, и ничто, в том числе самое опытное и умелое руководство, не способ­но было при таких условиях остановить этот процесс.

Выступления против традиционного церемониала, о которых рассказывает история религии, всегда были

Элиас Каннетти

направлены против ограничения массы, которая в ко­нечном счете хотела вновь ощутить свой рост. Вспом­ним Нагорную проповедь Нового завета: она звучала под открытыми небесами, ее могли слушать тысячи, и она была направлена, в этом нет никакого сомнения, против ограничительного церемониала официального храма. Вспомним стремление христианства во времена апостола Павла вырваться из национальных, племен­ных границ еврейства и стать универсальной религией для всех людей. Вспомним о презрении буддизма к кас­товой системе тогдашней Индии.

Событиями подобного рода богата и внутренняя история отдельных мировых религий. Храм, каста, цер­ковь всегда оказываются слишком тесными. Крестовые походы порождают массы таких размеров, что их не могло бы вместить ни одно церковное здание тогдаш­него мира. Позднее флагелланты устраивают свои дейс­тва на глазах у целых городов, причем они еще путе­шествуют из города в город. Проповедник Весли еще в XVIII веке организует свое движение методистов, уст­раивая проповеди под открытым небом. Он прекрасно сознает, как важно привлечь к себе большие массы, и не раз отмечает в своем дневнике, сколько людей слушало его на этот раз. Прорыв из закрытых помещений, где принято собираться, всегда означает желание массы вернуть себе прежнюю способность к внезапному, быс­трому и неограниченному росту.

Итак, прорывом я называю внезапный переход за­крытой массы в открытую. Такое случается часто, одна­ко не следует понимать этот процесс как чисто про­странственный. Порой впечатление такое, как будто масса вытекает из помещения, где она была надежно

Масса и власть

укрыта, на площадь и на улицы города, где она, все в себя вбирая и всему открытая, получает полную свобо­ду действий. Но важней этого внешнего процесса соот­ветствующий ему процесс внутренний: неудовлетво­ренность ограниченным числом участников, внезапное желание привлечь к себе других, страстная решимость вобрать всех.

Со времен Французской революции такие проры­вы приняли форму, которую можно назвать современ­ной. Очевидно, потому, что масса в значительной мере отказалась от связи с традиционными религиями, нам стало с тех пор легче наблюдать ее, так сказать, в голом, биологическом виде, вне трансцендентных толкований и целей, которые она позволяла себе внушать прежде. История последних 150 лет отмечена быстрым возрас­танием числа подобных прорывов; это относится даже к войнам, которые стали массовыми. Массе уже не до­статочно благочестивых правил и обетов, ей хочется самой ощутить в себе великое чувство животной силы, способность к страстным переживаниям. Единствен­ный перспективный путь тут — образование двойной массы, когда одна масса может сопоставлять себя с дру­гой. Чем ближе обе по силе и интенсивности, тем доль­ше, меряясь друг с дружкой, смогут они продлить свое существование.

Чувство преследования

К наиболее бросающимся в глаза чертам жизни массы принадлежит нечто, что можно назвать чувством преследования. Имеется в виду особая возбудимость,

Элиас Каннетти

гневная раздражительность по отношению к тем, кто раз и навсегда объявлен врагом. Эти люди могут вести себя как угодно, быть грубыми или предупредительны­ми, участливыми или холодными, жесткими или мяг­кими, — все воспринимается как проявление безу­словно дурных намерений, недобрых замыслов против массы, заведомым стремлением откровенно или испод­тишка ее разрушить.

Чтобы объяснить это чувство враждебности и пре­следования, нужно опять же исходить из того основно­го факта, что масса, однажды возникнув, желает как можно быстрее расти. Трудно переоценить силу и на­стойчивость, с какой она распространяется. Она чувс­твует, что растет например, в революционных процес­сах, которые зарождаются в маленьких, однако полных напряжения массах, она воспринимает как помеху вся­кое противодействие своему росту. Ее можно рассеять или разогнать с помощью полиции, однако это оказы­вает воздействие чисто временное как будто рукой со­гнали рой мух. Но она может быть атакована и изнутри, если требования, которые привели к ее образованию, оказались удовлетворены. Тогда слабые от нее отпада­ют; другие, собравшиеся к ней примкнуть, поворачива­ют на полпути.

Нападение на массу извне может лишь ее укрепить. Физический разгон лишь сильнее сплачивает людей. Гораздо опасней для нее нападение изнутри. Забастов­ка, добившаяся каких-то выгод, начинает распадаться. Нападение изнутри апеллирует к индивидуальным прихотям. Масса воспринимает его как подкуп, как не­что «аморальное», поскольку оно подрывает чистоту и ясность первоначальных настроений. В каждом члене

Масса и власть

такой массы таится маленький предатель, который хо­чет есть, пить, любить, который желает покоя. Покуда это для него не так важно, покуда он не придаст этому слишком большого значения, его никто не трогает. Но едва он заявит об этом вслух, его начинают ненавидеть и бояться. Становится ясно, что он поддался на вражес­кую приманку.

Масса всегда представляет собой нечто вроде осаж­денной крепости, но осажденной вдвойне: есть враг, стоящий перед ее стенами, и есть враг в собственном подвале. В ходе борьбы она привлекает все больше при­верженцев. Перед всеми воротами собираются прибы­вающие друзья и бурно стучатся, чтобы их впустили. В благоприятные моменты эту просьбу удовлетворяют; иногда они перелезают и через стены. Город все больше и больше наполняется борцами; но каждый из них при­носит с собой и маленького невидимого предателя, ко­торый поскорее ныряет в подвал. Осада состоит в по­пытках не допустить в город перебежчиков. Для врагов внешних стены важнее, чем для осажденных внутри. Это осаждающие все время их надстраивают и делают выше. Они пытаются подкупить перебежчиков и, если их нельзя удержать, заботятся о том, чтобы маленькие предатели, уходящие вместе с ними, прихватили с со­бой в город достаточный запас враждебности.

Чувство преследования, которому подвержена мас­са, есть не что иное, как чувство двойной угрозы. Коль­цо внешних стен сжимается все сильней и сильней, подвал внутри становится все больше и больше. Что де­лает перед стенами враг, всем хорошо видно; но в под­валах все совершается тайно.

Элиас Каннетти

Впрочем, образы такого рода обычно раскрывают лишь часть истины. Прибывающие извне, желающие проникнуть в город для массы не только новые привер­женцы, подкрепление, опора, это и ее питание. Масса, переставшая расти, пребывает как бы в состоянии пос­та. Существуют средства, позволяющие выдержать та­кой пост; религии достигли по этой части немалою мастерства. Дальше еще будет показано, как мировым религиям удастся сохранять массы своих привержен­цев, даже если не происходит их большого и быстрого роста.

Укрощение масс в мировых религиях

Религии, претендующие на универсальность, до­бившиеся признания, очень скоро изменяют акцент в своей борьбе за души людей. Первоначально речь для них идет о том, чтобы охватить и привлечь к себе всех, кого только возможно. Они мечтают о массе универ­сальной; для них важна каждая отдельная душа, и каж­дую они желают заполучить. Но борьба, которую им приходится вести, постепенно порождает нечто вроде скрытого уважения к противнику с его уже существую­щими институтами. Они видят, как непросто им де­ржаться. Поэтому институты, обеспечивающие единс­тво и устойчивость, кажутся им все более важными. Побуждаемые примером противников, они прилагают все усилия, чтобы самим создать нечто подобное, и, если им это удастся, со временем такие институты ста­новятся для них главным. Они начинают жить уже сами по себе, обретают самоценность и постепенно укроща-

Масса и власть

ют размах первоначальной борьбы за души. Церкви строятся таких размеров, чтобы вместить тех верую­щих, которые уже есть. Увеличивают их число осторож­но и с оглядкой, когда это действительно оказывается необходимо. Заметно сильное стремление собирать ве­рующих по группам. Именно потому, что их теперь ста­ло много, увеличивается склонность к распаду, а значит, опасность, которой надо все время противодейство­вать.

Чувство коварства массы, можно сказать, в крови у исторических мировых религий. Их собственные тра­диции, на которых они учатся, напоминают им, как не­ожиданно, вдруг это коварство может проявиться. Ис­тории массовых обращений в их же веру кажутся им чудесными, и они таковы на самом деле. В движениях отхода от веры, которых церкви боятся и потому пре­следуют, такого рода чудо обращается против них, и раны, которые они ощущают на своей шкуре, болезнен­ны и незабываемы. Оба процесса, бурный первоначаль­ный рост и не менее бурный отток, потом питают их постоянное недоверие к массе.

Они хотели бы видеть нечто противоположное ей — послушную паству. Недаром принято говорить о верующих как об овцах и хвалить их за послушание. Пастве совершенно чуждо то, что так важно для массы, а именно стремление к быстрому росту. Церковь до­вольствуется временной иллюзией равенства между верующими, на которой, однако, не слишком строго на­стаивает, определенной, причем умеренной плотностью и выдержанностью курса. Цель она предпочитает ука­зывать очень отдаленную, где-то в потусторонней жиз­ни, куда вовсе не нужно тотчас спешить, пока еще жив,

Элиас Каннетти

ее еще нужно заслужить трудом и послушанием. На­правление постепенно становится самым главным. Чем дальше цель, тем больше шансов на устойчивость. Как будто бы непременный принцип роста заменяется дру­гим, весьма от него отличным: повторением.

Верующие собираются в определенных помещени­ях, в определенное время и при помощи одних и тех же действий приводятся в состояние, присущее массе, но состояние смягченное; оно производит на них впе­чатление, не становясь опасным, и они к нему привыка­ют. Чувство единства отпускается им дозированно. От правильности этой дозировки зависит устойчивость церкви.

В каких бы церквах или храмах ни приучились люди к этому точно повторяемому и точно отмеренному пе­реживанию, им уже от него никуда не уйти. Оно уже становится для них таким же непременным, как еда и все, что обычно составляет их существование. Внезап­ный запрет их культа, подавление их религии государс­твенной властью не может остаться без последствий. Нарушение тщательного баланса в их массовом хозяйс­тве может спустя время привести к вспышке открытой массы. И уже эта масса проявляет тогда все свои извес­тные основные свойства. Она бурно распространяется. Она осуществляет подлинное равенство взамен фик­тивного. Она обретает новую и гораздо более интен­сивную плотность. Она отказывается на время от той далекой и труднодостижимой цели, для которой воспи­тывалась, и ставит перед собой цель здесь, в этой конк­ретной жизни с ее непосредственными заботами.

Все религии, подвергавшиеся внезапному запрету, мстили за себя чем-то вроде секуляризации. Сильная,

Масса и власть

неожиданно дикая вспышка совершенно меняет харак­тер их веры, хотя сами они не понимают природы этой перемены. Они считают эту веру еще прежней и пола­гают, что лишь стараются сохранить свои глубочайшие убеждения. На самом деле они вдруг совершенно меня­ются, обретая острое и своеобразное чувство, прису­щее открытой массе, которую они теперь образуют и которой во что бы то ни стало хотят оставаться.

Паника

Паника в театре, как уже часто бывало замечено, это распад массы. Чем сильнее объединяло людей пред­ставление, чем более замкнута форма театра, который держит их вместе внешне, тем более бурно происходит распад.

Впрочем, может быть и так, что само по себе пред­ставление еще не создает настоящей массы. Часто оно вовсе не захватывает публику, которая не расходится просто потому, что уже пришла. То, чего не удалось вы­звать пьесе, тотчас делает огонь. Он не менее опасен для людей, чем звери, самый сильный и самый древний символ массы. Весть об огне внезапно обостряет всегда присутствовавшее в публике чувство массы. Общая, несомненная опасность порождает общий для всех страх. На какое-то время публика становится подлин­ной массой. Будь это не в театре, можно было бы вместе бежать, как бежит стадо зверей от опасности, черпая Дополнительную энергию в единой направленности движения. Такого рода активный массовый страх вели-

Элиас Каннетти

Масса и власть

кое коллективное переживание всех животных, кото­рые живут стадом, быстро бегают и вместе спасаются.

В театре, напротив, распад массы носит насильс­твенный характер. Двери могут пропустить одновре­менно лишь одного или нескольких человек. Энергия бегства сама собой становится энергией, отбрасываю­щей назад. Между рядами стульев может протиснуться лишь один человек, здесь каждый тщательно отделен от другого, каждый сидит сам по себе, на своем месте. Рас­стояние до ближайшей двери для каждого разное. Нор­мальный театр рассчитан на то, чтобы закрепить людей на месте, оставив свободу лишь их рукам и голосам. Движение ног по возможности ограничивается.

Таким образом, внезапный приказ бежать, который происходит от огня, вступает в противоречие с невоз­можностью совместного движения. Дверь, через кото­рую каждый должен протиснуться, которую он видит, в которой он видит себя, резко отделена от всех прочих, это рама картины, которая очень скоро овладевает его мыслями. Так что масса подвергается насильственному распаду как раз на вершине своего самоощущения. Рез­кость перемены проявляется в самых сильных, индиви­дуальных действиях: люди толкаются, бьются, бешено колотят вокруг.

Чем больше человек борется «за свою жизнь», тем яснее становится, что борется он против других, кото­рые мешают ему со всех сторон. Они выступают здесь в той же роли, что и стулья, балюстрады, закрытые двери, с той только разницей, что эти другие еще движутся против тебя. Они теснят тебя отовсюду, откуда только хотят, вернее, откуда теснят их самих. Женщин, детей, стариков щадят не больше чем мужчин, здесь просто

никого не различают. Это характерно для массы, где все равны; и хотя каждый уже не ощущает себя частицей массы, он все еще ею окружен. Паника это распад массы внутри массы. Отдельный человек отпадает от нее в мо­мент, когда ей как целому грозит опасность, он хочет от нее отделиться. Но так как он физически еще принадле­жит ей, он вынужден против нее бороться. Довериться ей теперь означало бы для него гибель, поскольку ги­бель грозит ей самой. В такой момент он делает все, что­бы как угодно выделиться. Ударами и пинками он на­влекает на себя ответные удары и пинки. Чем больше он их раздает, чем больше получает в ответ, тем яснее он ощущает себя, тем отчетливей начинает вновь осоз­навать границы собственной личности.

Интересно наблюдать, как много общего оказыва­ется между массой и пламенем для вовлеченных в эту борьбу. Масса возникает благодаря неожиданному виду огня или возгласу «Пожар!»; подобно пламени она иг­рает с тем, кто пытается из нее вырваться. Люди, кото­рых этот человек расталкивает, для него словно горя­щие предметы, их прикосновение к любому месту тела враждебно ему, оно его пугает. Это общее чувство враж­дебности, напоминающее об огне, захватывает каждого, кто попадается на пути; то, как он постепенно подсту­пает к каждому предмету отдельно и наконец полно­стью его охватывает, весьма напоминает поведение массы, грозящей человеку со всех сторон. Движения в ней непредсказуемы, вдруг вырывается из нее рука, ку­лак, нога, точно языки пламени, которые могут взвить­ся внезапно и где угодно. Огонь, приобретший вид лес­ного или степного пожара, есть враждебная масса, каж­дый человек может это ярко почувствовать. Огонь

Элиас Каннетти

вошел в его душу как символ массы и таким остается в его сознании. А когда приходится видеть, как в панике старательно и как будто бессмысленно топчут ногами человека, это есть не что иное, как растаптывание огня. Панику как распад можно предотвратить лишь в том случае, если продлить первоначальное состояние общего массового страха. Это возможно в церкви, ко­торой что-то грозит: тогда в общем страхе начинают молиться общему Богу, ибо ему одному дано совершить чудо потушить огонь.

Масса в виде кольца

Двояко замкнутую массу можно наблюдать на аре­не. Не лишено интереса исследовать ее в этом своеоб­разном качестве.

Арена хорошо отделена от внешнего мира. Обычно ее видно издалека. Ее местоположение в городе, здание, которое она занимает, известны всем. Даже когда о ней не думаешь, всегда чувствуешь, где она. Крики оттуда разносятся далеко. Если она открыта сверху, многое из того, что на ней происходит, становится известно в го­роде.

Но как бы ни возбуждали эти известия, беспрепятс­твенный доступ внутрь арены невозможен. Число мест здесь ограничено. Ее плотности положен предел. Си­денья расположены так, чтобы люди не слишком тес­нились. Им всем должно быть удобно. Надо, чтобы все могли хорошо видеть, каждый со своего места, и чтобы никто никому не мешал.

Масса и власть

С внешней, обращенной к городу стороны, арена представляет собой безжизненную стену. Изнутри же здесь выстраивается стена из людей. Все присутствую­щие обращают к городу свои спины. Они отделены от структуры города, его стен, его улиц. Пока они находят­ся внутри арены, их не заботит ничто происходящее в городе. Жизнь с ее обычными заботами, обычными правилами и привычками отодвинута в сторону. На ка­кое-то время люди получают возможность собраться в большом количестве, им обещаны положенные эмоции, но при одном важнейшем условии: масса должна раз­ряжаться вовнутрь.

Ряды расположены один над другим, чтобы все ви­дели, что происходит внизу. Но в результате выходит так, что масса располагается сама против себя. Каждый видит перед собой тысячу людей, тысячу голов. Пока он гут, они тут все. Все, что волнует его, волнует и их, и он это видит. Они сидят от него на некотором отдалении; отдельные подробности, обычно различающие людей, делающие их индивидуальностями, смазаны. Все стано­вятся друг на друга очень похожи, все сходно ведут себя. Каждый замечает в других только то, что перепол­няет его самого. Возбуждение, которое он видит в них, подогревает его собственное возбуждение.

Масса, которая таким образом оказывается выстав­лена сама себе на обозрение, нигде не прерывается. Кольцо, образуемое ею, замкнуто. Ничто из него не вы­рвется. Кольцо, составленное из рядов очарованных лиц, представляет собой нечто на удивление однород­ное. Оно охватывает и вбирает в себя все, происходя­щее внизу. Никто его не покидает, никто не хочет уйти.

Элиас Каннетти

Каждое пустое место в этом кольце могло бы на­помнить о предстоящем, когда все должны будут разой­тись. Но пустот здесь нет: эта масса замкнута двояко по отношению к внешнему миру и внутри себя.

Свойства массы

Прежде чем предпринять попытку классификации массы, уместно вкратце обобщить ее главные свойства. Можно выделить следующие четыре черты:

1. Масса хочет постоянно расти. Природных границ для ее роста не существует. Там, где такие границы ис­кусственно созданы, то есть в институтах, служащих сохранению замкнутой массы, всегда возможен и вре­мя от времени происходит прорыв массы. Безусловно надежных учреждений, которые могли бы раз и навсег­да помешать приросту массы, не существует.

2. Внутри массы господствует равенство. Оно абсо­лютно, бесспорно и никогда не ставится под вопрос са­мой массой. Оно имеет такое фундаментальное значе­ние, что можно определить состояние массы именно как состояние абсолютного равенства. У всех есть голо­вы, у всех есть руки, а чем там они отличаются, не так уж важно. Ради этого равенства и становятся массой. Все, что могло бы от этого отвлечь, не стоит принимать во внимание. Все лозунги справедливости, все теории равенства вдохновлены в конечном счете этим опы­том равенства, который каждый по-своему пережил в массе.

3. Масса любит плотность. Никакая плотность для нее не чрезмерна. Не должно быть никаких перего-

Масса и власть

родок, ничего чужеродного внутри, все должно по воз­можности ей принадлежать. Чувство наибольшей плот­ности она получает в момент разрядки. Возможно, еще удастся подробней определить и измерить эту плотность.

4. Массе нужно направление. Она находится в дви­жении и движется к чему-то. Общность направления для всех, кто к ней принадлежит, усиливает чувство ра­венства. Цель, лежащая вне каждого в отдельности и относящаяся ко всем, вытесняет частные, неравные цели, которые были бы для массы смертельны. Для того чтобы она существовала, ей необходимо направление. Поскольку масса всегда боится распада, ее можно на­править к какой-то цели,

Но тут существует еще и темная инерция движе­ния, зовущая к новым, более важным связям. Часто нет возможности предсказать, какого рода будут эти связи.

Каждое из четырех обозначенных здесь свойств мо­жет играть большую или меньшую роль. В зависимости от того, какое из них превалирует, можно по-разному классифицировать массы.

Когда речь шла об открытых и закрытых массах, было подчеркнуто, что эта классификация устанавли­вается по признаку роста. Покуда этому росту ничто не препятствует, масса открыта; она закрыта, когда ее рост ограничен.

Другое разделение, о нем речь впереди, между рит­мической и замершей массами. Оно основано на двух следующих главных свойствах: равенстве и плотности, причем на обоих вместе.

Замершая масса живет ожиданием разрядки. Она не сомневается в ней, однако оттягивает ее. Она хочет

- 5767 Бланш о

Элиас Каннегги

относительно долго оставаться плотной, чтобы подго­товиться к мгновению разрядки. Позволительно ска­зать, что она в этом плотном состоянии разогревается, а разрядку откладывает как можно дольше. Масса на­чинается здесь не с равенства, а с плотности. Равенство же становится главной целью массы, которого она на­конец достигает; всякий совместный крик, всякое сов­местное проявление оказывается тогда выражением этого равенства.