Выживание и неуязвимость 14 глава

Быть может, чтобы заново понять язык безумия, нужно обратиться к великим тайным творениям лите­ратуры и искусства. Гойя, Сад, Гельдерлин, Ницше, Не-рваль, Ван Гог, Арго пленяют нас не только своими кол­довскими чарами, но и связями каждого из них с тем­ным знанием о Безрассудстве и с тем, что ясное знание,

Забвение, безрассудство

наука, именует безумием. Каждый из них на свой лад ведет нас к вопросу, открывшему Декарту возможность выбора, определяющему суть современного мира: если разум, власть мысли, исключает безумие как саму не­возможность, то разве мысль, в сущности ставшая для себя безвластной властью, ставящая под сомнение свое тождество с единственной возможностью, не должна как-то отойти от себя самой и от посреднической и тер­пеливой работы к бездеятельному, нетерпеливому, без­результатному и тщетному поиску? Не могла ли она по­дойти к тому возможному крайнему измерению, име­нуемому безумием, и, проходя мимо, впасть в него? Или: до какой точки мысль придерживается различия безрассудства и безумия, если явленное в глубине без­рассудства— это зов безразличия: это нейтральное, как само различие, как то, что ничем (не) различается? Или еще, пользуясь выражением Мишеля Фуко, что же ввело в безумие тех, кто однажды пережил опыт без­рассудства?

Спрашивается, почему именно писатели и живо­писцы (какие странные имена, всегда уже анахронич­ные) привилегированным способом породили эти воп­росы и принудили других быть к ним внимательными. Сперва следует легкий ответ. «Безумие» есть отсутствие творения, и творцом является не только по преимущес­тву человек созидающий, но и тот, кто заботливо вовле­чен в опыт всегда наперед разрушаемого творения и втянут в пропасть безделья, в бездну растворения, где из бытия никогда ничего не было сотворено. Можно ли сказать, что это полное раскрытие творения (и, в неко­тором смысле, исторического времени, диалектической истины), то расцветаемое в литературном произведе-

Морис Бланшо

нии, то увядаемое в помутнении (разума), и порой ут­верждаемое в том и другом, обозначает точку, где по­мутнение и просветление меняются местами, где вся­кий язык колеблется между лепетом и вразумительной речью, где взрыв времени знаменует его исчезновение и оставляет после себя отражение и мираж Великого Возвращения, промелькнувшего перед взором Ницше прежде, чем тот впал в безумство? Естественно, этого нельзя сказать. Все-таки, если это вызванное бездельем столкновение безрассудства и безумия, безумия и тво­рения, определяется всегда как стерильное отношение, если у одного и того же человека, у Ницше, обнаружи­вается только, странным образом лицом к лицу и в бо­лезненной немоте, бытие трагической мысли и бытие слабоумия, идентичное и безотносительное, то имеется событие, для самой культуры подтверждающее цен­ность этого диковинного опыта безрассудства, кото­рым зарядился (или разрядился) классический век. Это событие — психоанализ.

Здесь еще Мишель Фуко ясно и обоснованно гово­рит то, что нужно начать говорить. Пока все больше распадается единство, сплотившее слабоумие и необуз­данность духа, исступления сердца, бесчинства отшель­ника, все формы ночной трансценденции, и после того, как позитивная психиатрия придала ментальному от­чуждению статус объекта, который окончательно его отчуждает, появляется Фрейд, и Фрейд пытается «вновь смело выступить против безумия и безрассудства и восстановить возможность диалога». По-новому зву­чит давно замолкшее, отраженное лишь в языке лири­ческой зарницы и только в форме обаяния искусства. «В психоанализе затрагивается уже не психология, а

Забвение, безрассудство

тот самый опыт безрассудства, который последняя на­меренно скрывала». Отсюда, таким образом, между пи­сателями и искателями нового языка возникает некое содружество и не обходится без недоразумений там, где психоаналитики нерешительно отказываются от неко­торых требований так называемого научного познания, всегда более ясным образом помещающего безумие в природную крепость и во временное, историческое и социальное окружение (в действительности, речь еще не идет о науке).

Это колебание психоанализа важно, ибо оно встря­хивает одну из проблем, встававших на его пути, как если бы, сталкивая безрассудство и безумие, ему следо­вало бы, таким образом, считаться с двумя противопо­ложными движениями: одно указывает на восхождение к отсутствию времени — возвращение к не-началу, без­личное погружение (это есть знание о Безрассудстве); другое, напротив, развивается в ходе определенной ис­тории и в некоторых своих моментах повторяет ее. Эта двойственность раскрыта в нескольких ключевых по­нятиях, более или менее удачно пущенных в ход раз­личными типами психоанализа. К чему добавлять, что новая ориентация психоаналитических работ, связан­ная с Гегелем, Хайдеггером и лингвистическими иссле­дованиями, находит, возможно, несмотря на явное не­соответствие такой ссылки, свой смысл в аналогичном вопросе, который можно оформить так: если у безумия свой язык, если оно само является языком, не отсылает ли этот язык (хотя бы как литература другого уровня) к одной из проблем, с каковыми драматически связана наша эпоха, стремящаяся удержать в единстве требова­ния диалектического дискурса и существование недиа-

Морис Бланшо

лектического языка, точнее, недиалектического опыта языка? Это скрытый и жестокий спор, вызванный «Пле­мянником Рамо», и сразу же Сад оставляет его на наш век, когда, повстречав в одной из одиночных камер за­ключенное вместе с ним Безрассудство, он освобожда­ет его после более чем векового безмолвия и провозгла­шает его, ко всеобщему возмущению, как слово и как вожделение, как бесконечную речь и беспредельное желание; правда, связь того и другого остается пробле­матичной. Однако именно с такого загадочного отно­шения мысли, невозможности и речи только и можно попытаться вновь овладеть общей значимостью свое­образных творений, которые культура, принимая их полностью, отбрасывает; подобно тому, как она отвер­гает, объективируя их, опыты-пределы, творения, став­шие, таким образом, одинокими, даже когда о них гово­рят, почти что анонимными, и я думаю об одном из са­мых одиноких, о том, которому по дружбе и в рамках игры одолжил свое имя Жорж Батай.

ЧАСТЬ III

Вернер Зомбарт

РАСШАТАННОСТЬ ДУХОВНОЙ ЖИЗНИ

(Отрывки из книги «Буржуа: Этюды по истории духов­ного развития современного экономического человека»)

Признаки делового духа

Позыв к могуществу, который я бы обозначил как признак современного духа, — это радость от того, что имеешь возможность показать свое превосходство над другими. Это в конечном счете сознание в слабости, вследствие чего это чувство и составляет, как мы виде­ли, важную часть детского мира ценностей. Человек ис­тинного внутреннего и природного величия никогда не припишет внешнему могуществу особенно ьысокой

ценности...

Бисмарк, несомненно; никогда особенно не забо­тился о той власти, которой он естественным образом пользовался, в то время как у Лассаля не было более сильного стремления, чем стремление к власти. Король имеет власть, поэтому она для него — небольшая цен­ность; мелкий торговец с польской границы, который заставляет короля, потому что тот нуждается в его де-

Бланшо

Вернер Зомбарт

ньгах, ждать в передней, греется в лучах своего могу­щества, потому что ему его внутренне недостает. Пред­приниматель, который командует 10 000 людей и раду­ется этой власти, похож на мальчика, который беспрерывно заставляет свою собаку апортировать. А если ни деньги, ни какое-нибудь другое внешнее средс­тво принуждения не дает нам непосредственной власти над людьми, то мы удовлетворяемся гордым сознанием, что покорили стихии. Отсюда детская радость нашего времени от новых, «делающих эпоху» «изобретений», отсюда необыкновенное восхищение, например, «поко­рением воздуха» — аэротехникой...

Истинно великое поколение, которое трудится над разрешением глубоких проблем души человеческой, не будет чувствовать себя великим от того, что ему уда­лось несколько технических изобретений. Оно будет пренебрегать такого рода внешним могуществом. А наша эпоха, лишенная всякого истинного величия, те­шится, как дитя, именно этим могуществом и переоце­нивает тех, кто им владеет. Вследствие этого ныне выше всего стоят во мнении массы изобретатели и милли­онеры.

Возможно, что у предпринимателя, стремящегося совершить свое дело, все эти идеалы носятся перед гла­зами более ясно или более расплывчато. Но все они для него воплощаются, приобретают для него осязательную форму все же только в ближайшей цели, на достижение которой направлено его стремление: в величине и про­цветании его дела, которые ведь всегда составляли для него необходимую предпосылку, чтобы осуществить какой-нибудь из этих общих идеалов. Итак, направле­ние и меру его деятельности как предпринимателя дают

Расшатанность духовной жизни

стремление к наживе и интерес дела. Какою сложится под влиянием этих сил деятельность современного

предпринимателя?

По видам ее деятельность современного капита­листического предпринимателя в ее основных чертах та же, что и прежде, — он должен завоевывать, органи­зовывать, вести переговоры, спекулировать и кальку­лировать. Но все же в видимом характере его деятель­ности могут быть указаны перемены, которые происхо­дят от изменения участия различных отдельных ее проявлений в совокупной деятельности.

В наше время, очевидно, приобретает все большее и большее значение в общей деятельности предпринима­теля функция «торговца» — если мы, как и выше, будем употреблять это слово в смысле человека, ведущего пе­реговоры. Деловые успехи все больше зависят от мощ­ной силы внушения и умелости, с которою заключают­ся многочисленные договоры. Узлы все больше прихо­дится развязывать, и их нельзя так часто разрубать, как

прежде.

Затем все более важной для предпринимателя ста­новится умелая спекуляция, под которой я разумею здесь совершение биржевых операций. Современное предприятие все более втягивается в биржевую спеку­ляцию. Образование треста, например, в Соединенных Штатах означает, в сущности» не что иное, как превра­щение производственных и торговых предприятий в биржевые предприятия, благодаря чему, следовательно, и для руководителя производственного и торгового предприятия возникают совершенно новые задачи, преодоление которых требует и новых форм деятель­ности...

Вернер Зомбарт

Но решающе новым в деятельности современного экономического человека является все-таки изменение, которое испытали размеры его деятельности. Так как отпало всякое естественное ограничение стремления, так как требования живого человека, количество под­лежащих переработке благ не ставят преград деятель­ности предпринимателя, эти размеры стали «безмер­ными», «безграничными». Положительно это означает, что трата энергии у современного экономического че­ловека как экстенсивно, так и интенсивно повышается до границ возможного для человека. Всякое время дня, года, жизни посвящается труду. И в течение этого вре­мени все силы до крайности напрягаются. Перед глаза­ми каждого стоит ведь картина этих до безумия рабо­тающих людей. Это общий признак этих людей, будь они предпринимателями или рабочими: они постоянно грозят свалиться от переутомления. И вечно они в воз­буждении и спешат. Время, время! Это стало лозунгом нашего времени. Усиленное до бешенства движение вперед и гонка — его особенность; это ведь общеиз­вестно.

Известно также, как этот избыток деловой деятель­ности расслабляет тела и искушает души. Все жизнен­ные ценности приносятся в жертву Молоху труда, все порывы духа и сердца отдаются в жертву одному инте­ресу: делу....

Особенно ясно проявляется эта расшатанность ду­ховной жизни в современном экономическом человеке, когда дело идет о зерне естественной жизни: об отно­шении к женщинам. Для интенсивного воодушевления нежными любовными чувствами у этих людей так же недостает времени, как и для галантной игры в любовь,

Расшатанность духовной жизни

а способностью к большой любви, к страсти они не об­ладают. Обе формы, которые принимает их любовная жизнь, — это либо полная апатия, либо короткое вне­шнее опьянение чувств. Либо им совершенно нет ника­кого дела до женщин, либо они удовлетворяются вне­шними наслаждениями, которые может дать продаж­ная любовь...

Деловые принципы, естественно, соответственно тому сдвигу, который испытала цель хозяйства, также проделали перемену. Ныне хозяйственное поведение современного предпринимателя подчиняется преиму­щественно следующим правилам:

а) вся вообще деятельность подчиняется наивыс­шей, по возможности абсолютной рационализации. Эта рационализация с давних пор была составной частью капиталистического духа, как мы это установили в ходе этого исследования. Она издавна выражалась в плано­мерности, целесообразности ведения хозяйства. Но то, что отличает в этом отношении современный капита­листический дух от раннекапиталистического, — это строгое, последовательное, безусловное проведение ра­циональных деловых принципов во всех областях. Пос­ледние остатки традиционализма истреблены. Совре­менного экономического человека (каким он всегда в наиболее чистом виде проявляется в американском предпринимателе) воодушевляет воля к единственно рациональному устроению хозяйства, и он обладает и решимостью осуществить эту волю, следовательно, применить всякий наиболее совершенный метод, будь то метод коммерческой организации или счетоводства или производственной техники, потому что он самый рациональный, что, естественно, с другой стороны, оз-

намает, что он, не стесняясь какими бы то ни было труд­ностями, оставит старый метод в тот момент, когда он узнает о существовании лучшего;

б) хозяйство направлено на чистое производство благ для обмена. Так как высота достигнутой прибыли есть единственная разумная цель капиталистического предприятия, то решающее значение относительно на­правления производства благ имеют не сорт и добро­качественность изготовляемых продуктов, но исклю­чительно их способность к сбыту. Чем достигается наибольшая выручка, понятно, безразлично. Отсюда безразличие современного предпринимателя как в от­ношений производства низкосортных товаров, так и в отношении фабрикации суррогатов. Если скверными сапогами достигается больше прибыли, чем хорошими, то изготовлять хорошие сапоги значило бы погрешать против духа святого капитализма. То, что ныне в неко­торых отраслях производства (химическая промыш­ленность!) началось движение, стремящееся к «повы­шению качества», так же мало доказывает что-нибудь против правильности только что выраженной мысли, как, например, старание владельца магазинов способс­твовать продаже более дорогих сортов при помощи раздачи премий приказчикам. Это, напротив, только доказывает, что в подобных случаях капиталистичес­кий интерес (прибыли) начал двигаться в направлении производства продуктов более высокого качества или сбыта более ценных предметов. В тот момент, когда предприниматель бы убедился, что это благоприятс­твование вышестоящим по качеству товарам принесло бы ему убыток, он, конечно, немедленно снова стал бы изготовлять или сбывать менее доброкачественный то-

Расшатанность духовной жизни

вар. Да это, в сущности, представляется само собою по­нятным, как только мы согласимся взглянуть на мир глазами капиталистического предпринимателя.

Так как размеры сбыта определяют высоту прибы­ли и так как — мы это видели — стремлению к наживе присуще стремление как можно больше расширять возможности получения прибыли, то деятельность сов­ременного предпринимателя с неизбежной необходи­мостью направлена на беспрерывное увеличение сбыта, к которому и потому еще лежит его сердце, что оно представляет ему многочисленные преимущества в борьбе с конкурентами. Это судорожное стремление к расширению области сбыта и увеличению количества сбыта (являющееся самой мощной движущей силой в современном капиталистическом механизме) создает затем ряд деловых принципов, которые все имеют одну цель — побудить публику покупать. Я назову из них важнейшие:

в) покупателя отыскивают и нападают на него, если так можно сказать; принцип, который так же естест­венно присущ всему современному ведению дела, как он был чужд всему прежнему, даже и раннекапиталис-тическому, ведению дела. Цель, которую потом пре­следуют,— это возбудить у покупателей: 1) внимание, 2) желание купить. Первое осуществляется тем, что им как можно громче кричат в уши или возможно более яркими красками бьют в глаза. Второго пытаются до­стигнуть тем, что стремятся внушить покупателям убеждение в необыкновенной доброкачественности или необыкновенной выгодности цены сбываемого то­вара. Излишне указывать, что средством к достижению этой цели является реклама. Излишне распространять-

Вернер Зомбарт

ся также и о том, что ни с чем не считающееся пресле­дование этой цели должно уничтожить всякое чувство благопристойности, вкуса, приличия и достоинства.

Что современная реклама в конечном счете в эсте­тическом отношении отвратительна,в нравственном — бесстыдна, это ныне — слишком само собою разумею­щийся факт, чтобы его приходилось подкреплять хотя бы одним словом доказательства. Здесь также, несом­ненно, не место рассуждать о положительной или отри­цательной ценности рекламы. Нужно было только ука­зать на нее как на характерную черту в общей картине современного ведения хозяйства;

г) к наивысшему возможному удешевлению произ­водства и сбыта стремятся для того, чтобы привлечь публику действительными выгодами. Это стремление ведет к многочисленным присущим нашей хозяйствен­ной жизни приспособлениям и обыкновениям, пере­числять которые здесь также не место, так как ведь дело для нас идет только о том, чтобы выяснить принципы ведения хозяйства. Весь раннекапиталистический хо­зяйственный образ мыслей был не расположен к деше­вым ценам, так как в нем действовало правило: на не­многих делах много заработать. В противность этому ныне выставляется другая цель: на многих делах понем­ножку заработать, что выражается в руководящем пра­виле, господствующем над нынешней хозяйственной жизнью во всех отраслях: большой оборот — малая польза;

д) свободы локтей требуют, чтобы иметь возмож­ность беспрепятственно достичь поставленных стрем­лением к наживе целей. В этой свободе локтей заключе­на, во-первых, формальная свобода — иметь возмож-

Расшатанность духовной жизни

ность делать или не делать то, что считают необходимым в интересах дела.,. Свободное проявление собственной силы одно должно решать хозяйственный успех. Во-вторых (материально), в требовании свободы локтей заключена идея совершенно ни с чем не считающейся наживы. С ее господством признается первенство цен­ности наживы над всеми другими ценностями. Связей какого бы то ни было рода, сомнений какого бы то ни было рода — нравственных, эстетических, сердеч­ных — больше не существует. Мы говорим тогда: чело­век действует «беззастенчиво» в выборе средств.

Что такое ни с чем не считающаяся нажива, нам лучше всего ныне показывает¹ поведение больших аме­риканских трестов. В последнее время описания проде­лок «The American Tobacco Company» снова в особенно яркой форме вызвали перед глазами картину деловой практики беззастенчивых предпринимателей, не полу­чившей еще такого всеобщего применения в Германии и в Европе вообще. Мы узнали тут, что значит не счи­таться более ни с чем и не оставлять ни одного пути непройденным, если он обещает вести к цели. Чтобы приобрести новые области сбыта, трест продавал все изделия по бросовым ценам. Посредникам-торговцам он давал самые крупные скидки. Известные, излюб­ленные марки подделывались, и малоценные фабрика­ты продавались в фальшивой упаковке. Возникавшие иногда процессы трест вследствие своего финансового перевеса над противником умел затягивать так долго, пока противник тем временем не разорялся. И мелкую торговлю трест прибирал к рукам, открывая просто в

Книга Зомбарта была написана в 1913 году. — Примеч. ред. 265

Вернер Зомбарт

удобных местах конкурентные предприятия, которые «выбрасывали» товар до тех пор» пока старая, коренная лавка не вынуждалась к закрытию. Трест, наконец, мо­нополизировал и закупку сырья, и по этому поводу дело дошло потом до войны с табачными плантаторами в Кентукки. Когда в 1911 г. с табачным трестом было поступлено по закону Шермана, судья, объявивший приговор, заявил: «Вся компания треста против неза­висимых была измышлена и проведена с достойной удивления хитростью, осторожностью и утонченнос­тью. На поле конкуренции всякое человеческое сущес­тво, которое вследствие своей энергии или своих спо­собностей могло причинить тресту неприятности, без­жалостно откидывалось в сторону».

Законченным типом беззастенчивого делового че­ловека был скончавшийся несколько лет назад Эдуард Г. Гарримэн, о деятельности которого распространилась такая посмертная слава: «Тайна (его) победы заключа­лась в полном освобождении от соображений мораль­ного порядка. Если бы Гарримэн не освободился от вся­ких нравственных сомнений, то он тотчас же споткнул­ся бы на первых ступенях своего развития в большого спекулянта. Он начал с того, что свернул шею тому че­ловеку, который открыл ему врата железнодорожного рая; а второй этап этой славной карьеры начался с гру­бой кампании против Моргана. Тот, правда, обратил потом на пользу самому себе способности своего про­тивника. Ликвидация отношений с Гиллем тоже не сто­яла под знаком нравственных колебаний. И присоеди­нение к группам Стандард Ойл также произошло пос­редством акта насилия. Но вещи,которые строгий судья нравов занесет в дебет Гарримэну, принадлежат к неиз-

Расшатанность духовной жизни

менному составу американской спекуляции. С ней нуж­но считаться, как с данной величиной: существо же та­ких факторов исчерпывается тем, что они неизменны. Дела Гарримэна с New-York Life Insurance National City Bank, выдача высоких дивидендов, которые добывались только путем выпуска облигаций, искусные уловки в книгах— это вещи, от которых строгого моралиста дрожь пробирает. Американский спекулянт легко скользит по такого рода явлениям; а законодатель дол­жен ограничиваться тем, что проявляет добрую волю к их устранению».

К великим победителям на ристалище современно­го капитализма имеет, пожалуй, общее применение то, что еще недавно сказали о Рокфеллере, что он «умел с почти наивным отсутствием способности с чем бы то ни было считаться, перескочить через всякую мораль­ную преграду». Сам Джон Рокфеллер, мемуары которо­го являются превосходным зеркалом почти детски-на­ивного представления, резюмировал будто бы однажды свое credo в словах, что он готов платить своему замес­тителю миллион содержания, но тот должен (конечно, наряду со многими положительными дарованиями) прежде всего «не иметь ни малейшей моральной щепе­тильности» и быть готовым «беспощадно заставлять умирать тысячи жертв».

Человек, который сам себя считал за очень «отста­лого» предпринимателя в этом отношении, потому что был слишком «добродушным», имел «слишком много сомнений», — Вернер Сименс увещевал однажды свое­го брата Карла вести дело «smartly»¹ следующими сло-

¹ Разумно (англ.).

267

Вернер Зомбарт

вами: «Будь только всегда строгим и ни с чем не считай­ся. Это необходимо в таком большом деле. Раз ты на­чнешь считаться с частными отношениями, ты попадешь в лабиринт претензий и интриг» (письмо от 31 марта 1856г.).

Мещанские добродетели. Что сталось с ними, кото­рых мы считали такими существенными составными частями в построении капиталистического духа? Име­ет ли прилежание, бережливость, благополучие — industry, frugality, honesty — еще и ныне какое-нибудь значение для создания образа мыслей капиталистичес­кого предпринимателя? На этот вопрос не следует слишком категорически отвечать утвердительно, но также не следует отвечать отрицательно. Потому имен­но, что то положение, которое ныне эти «добродетели» занимают в общем строении хозяйства, принципиаль­но иное, чем каким оно было в раннекапиталистичес-кую эпоху. Эти понятия, правда, перестали быть сущес­твенными и необходимыми добродетелями капиталис­тического предпринимателя; но этим они отнюдь не утратили своего значения для определения характера ведения хозяйства. Они только вышли из сферы лично­го проявления воли и сделались вещественными со­ставными частями делового механизма. Они перестали быть качествами живых людей и сделались вместо это­го объективными принципами ведения хозяйства.

Это звучит странно и нуждается в объяснении. Я изложу для каждой из названных добродетелей в отде­льности то, что я имею здесь в виду.

В те времена, когда дельные и верные долгу деловые люди восхваляли молодому поколению прилежание как высшую добродетель имеющего успех предприни-

Расшатанность духовной жизни

мателя, они должны были стараться как бы вбить в ин­стинктивную жизнь своих учеников твердый фунда­мент обязанностей, должны были пытаться вызывать у каждого в отдельности путем увещания личное направ­ление воли. И если увещание приносило плоды, то при­лежный деловой человек и отрабатывал путем сильно­го самообуздания свой урок. Современный экономи­ческий человек доходит до своего неистовства совершенно иными путями: он втягивается в водово­рот хозяйственных сил и уносится им. Он не культиви­рует более добродетель, а находится под влиянием при­нуждения. Темп дела определяет собою его собствен­ный темп. Он так же не может лениться, как рабочий у машины, тогда как человек с инструментом в руках сам решает, хочет ли он быть прилежным или нет.

С еще большей ясностью проявляется объективи­зация «добродетели» бережливости, так как здесь част­ное ведение хозяйства предпринимателя совершенно отделяется от ведения хозяйства его предприятия. Это последнее подчинено ныне принципу бережливости в большей степени, чем когда бы то ни было раньше. «Расточительность должна быть подавляема и в самом малом — это не мелочь, потому что она представляет собою разъедающую болезнь, которая не поддается ло­кализации. Есть большие предприятия, существование которых зависит от того, разгружаются ли наполнен­ные землею тачки дочиста или в них остается на лопату песку». Известна скряжническая бережливость, кото­рую применяет Рокфеллер в ведении дел Standard Oil Company: капли металла, падающие при запаивании бидонов, собираются и снова используются; мусор во дворах, перед тем как его увозят, внимательно исследу-

Вернер Зомбарт

ется; маленькие ящики, в которых привозится цинк из Европы, продаются цветочным торговцам в городе или идут на топливо. Но в этом фанатизме бережливости частное хозяйство самих предпринимателей участия не принимает. Ни во дворцах Вальтера Ратенау (у которо­го было заимствовано приведенное выше мнение), ни у Рокфеллера посетитель не почует духа Бенджамина Франклина: ни взыскательность, ни умеренность не ук­рашают более стола наших богатых предпринимателей. Даже если мужья еще и продолжают жить в староме­щанском стиле, то жены, сыновья и дочери заботятся о том, чтобы роскошь, довольство и великолепие сдела­лись элементами буржуазного образа жизни...

Наконец, коммерческая «солидность». Кто усом­нится, что «солидное» ведение дела еще и ныне — и ныне, может быть, больше, чем когда бы то ни было, — представляет необходимую составную часть практики всякого крупного предпринимателя? Но опять-таки поведение предпринимателя как человека совершенно отделено от поведения предприятия. Правила «солид­ности» — это ныне комплекс принципов, которые должны регулировать не личное поведение хозяйству­ющего субъекта, а смену деловых отношений. «Солид­ный» коммерсант может лично быть безусловно низко стоящим в моральном отношении человеком; характе­ристика «солидности» относится исключительно к мыслимому отдельно от него ведению дела. Оно как бы отделено от личного поведения руководителя дела и подчиняется совершенно особым законам. Это дело со­лидно, говорим мы: оно как таковое имеет репутацию солидности, может быть, в течение ряда поколений. Мы

Расшатанность духовной жизни

совершенно не знаем его владельцев; оно, быть может, товарищеское предприятие, может быть, совершенно безличное акционерное общество с меняющимися ди­ректорами во главе, личную нравственность которых нельзя проверить, да и не нужно проверять. Репутация «фирмы» ручается за ее характер. Мы можем особенно ясно проследить этот сдвиг понятия солидности из сферы личных свойств характера и его перенесение на деловой механизм, когда речь идет о кредитоспособ­ности предприятия. Если прежде доверие к солидности, например, банка покоилось на уважении к старым «пат­рицианским» семьям, то ныне положение банка в дело­вом мире и у публики определяется главным образом величиною вложенного капитала и резервов. Что эти крупные дела ведутся «солидно», предполагается — разве что будет открыт их мошеннический характер — само собою разумеющимся. Значит, и здесь тот же са­мый процесс «овеществления», который мы имели воз­можность наблюдать относительно других «мещанских добродетелей».

Это все, конечно, действительно только в отноше­нии крупных предприятий. Для среднего и мелкого предпринимателя продолжает и ныне иметь значение то, что мы могли установить для прежних времен капи­тализма. Здесь мещанские добродетели еще и ныне представляют составную часть свойств характера са­мого предпринимателя, здесь они, как личные доброде­тели, все еще являются необходимой предпосылкой хо­зяйственного преуспевания. Но высококапиталисти­ческий дух в своей чистоте является нам все-таки только в больших предприятиях и их руководителях.

Вернер Зомбарт