Одним из наиболее важных моментов, касающихся истории колонизации Африки, является возникновение того комплекса условий, благодаря которому глубокая европейская экспансия на континент вообще стала возможной. Авторы очень многих работ, посвященных данному периоду, касаются этого вопроса лишь вскользь и акцентируют внимание в основном лишь на географических открытиях, сделанных на континенте европейцами в середине столетия, и на деятельности миссионеров. Иногда почему-то в качестве важного фактора упоминается изобретение пулемета (митральезы), хотя как раз наличие либо отсутствие этого вида вооружений у колонизаторов в успехе их предприятий серьезной роли не играло.
В самом деле, если рассматривать проблему действительно серьезно, то на первый взгляд не совсем понятно, почему активная колонизация Африки началась гораздо позже, чем то произошло на других материках. В конце концов, о ее существовании европейцы знали еще с античных времен, общее начертание береговой линии было им известно уже в конце XV века, и совершенно точно, они имели представление об огромных богатствах, что содержат эти земли. Кроме того, потенциально Африканский континент являет собою просто превосходный объект колонизации еще и потому, что протяженность транспортных маршрутов между Европой и Африкой относительно невелика, а их преодоление не сопряжено с необходимостью пересечения открытого океана и длительным пребыванием вдали от каких-либо берегов. Короткие же коммуникации означают не только более интенсивный грузооборот, но и снижение затрат на транспортировку грузов, что сулит очень зримую коммерческую выгоду. И с учетом этих моментов столь позднее начало активного освоения материка выглядит еще более странным. Но это лишь на первый взгляд.
Разгадка такого мнимого парадокса кроется в том, что для белых людей африканский континент являл собою крайне труднодоступную цель в силу главным образом очень “тяжелого”, совершенно неблагоприятного климата. Как справедливо написал в своей книге “Контуры мировой экономики в 1 – 2030 гг.” британский экономист Энгас Мэддисон, одним из немногих действительно четко выделивший вышеуказанное обстоятельство, “С точки зрения европейцев переселение в Африку было значительно менее привлекательным, чем переезд в Америку. В Африке было распространено множество смертельно опасных для европейцев болезней, тогда как африканцы были не слишком подвержены европейским заболеваниям. Африканцы были лучше вооружены, чем коренное население Америки, и готовы к самозащите. Интерес европейцев к Африке ограничивался главным образом торговлей рабами и золотом.”[3] Такое заключение в полной мере согласуется с тем, на что указывали сами колонизаторы. Например, участник англо-бурской войны, знаменитый британский литератор сэр Артур Конан Дойл, описывая в своей книге “Англо-бурская война” период португальской колонизации южного африканского побережья, сказал следующее: “На избранном португальцами побережье свирепствовала малярия. Сотни миль ядовитых болот отделяли их от внутреннего плато со здоровым климатом. В течение столетий эти пионеры южноафриканской колонизации пытались проникнуть вглубь страны, но, следуя течению рек, не смогли продвинуться далеко. Кровожадные туземцы и тяжелый климат преграждали им дорогу.”[4] Не менее показательным является свидетельство участника абиссинской экспедиции 1896 года, российского поручика барона Криндача, который отмечал крайне тяжелый и долгий период акклиматизации европейцев к условиям Африки, распространенность в отряде кожных и желудочно-кишечных заболеваний, постоянные проблемы с пригодной для питья водой. Характеризуя местность, по которой проходил маршрут экспедиции, Криндач писал: “Первое, что бросается в глаза при взгляде на условия и характер местности, это то, что на протяжении 300 с лишним верст дорога представляет, так сказать, один этап, и ее нужно было проехать en bloc. В случае несчастия со всадником или животным, в случае необходимости пополнить запасы и т.п. ожидать помощи было неоткуда, искать ее – негде. Ввиду этого приходилось готовиться ко всякой случайности, а между тем снаряжаться можно было только в скромных пределах, не препятствовавших продолжительному движению, не обременявших лишним грузом животного, которому, при громадной затрате сил на почти непрерывное движение в продолжение 3-х с лишним суток, еще нужно было возможно ограничиваться в пище и воде. В этой-то особенности пути, вследствие которой надобно было победить, либо погибнуть, или, по меньшей мере, очутиться в очень рискованном положении, - и нужно искать одно из самых крупных затруднений…”[5] И подобных примеров можно привести еще множество. Поэтому в свете изложенного неудивительно, что даже без учета возможных стычек с недружественным местным населением, средний показатель смертности среди европейцев на африканском континенте составлял еще в начале XIX века порядка 50%.[6]
Однако к середине столетия ситуация стала ощутимо меняться, и причиной тому была начавшаяся в Европе научно-техническая революция, затронувшая и такую важнейшую область, как медицина. Несомненно, одним из самых выдающихся достижений стало выделение из коры хинного дерева алкалоида хинина, в результате чего европейцы получили первое по-настоящему эффективное лекарство против малярии. Это событие случилось в 1820 году и являлось заслугой французских фармацевтов Пьера Жозефа Пеллетье и Жозефа Бьенеме Каванту.[7] Еще одним огромным прорывом стало введение в клиническую практику наркоза, что резко снизило смертность больных от шоковых состояний после получения серьезных травм или во время операций. Главную роль здесь сыграли исследования шотландского хирурга Джеймса Янга Симпсона, в 1847 году проведшего ряд успешных операций с использованием наркоза эфиром и хлороформом, а также американцев Уильяма Мортона и Эдварда Бартона, использовавших эфирный наркоз.[8] Окончательно же эффективность этого метода была доказана в годы Гражданской войны в США, где обе воюющие стороны с большим успехом использовали при проведении операций хлороформ. Следующим важным моментом, значительно повлиявшим на принятую медицинскую практику, стала выработка единых санитарно-гигиенических норм для военных госпиталей. Произошло это в ходе Крымской войны и было связано в первую очередь с деятельностью группы медсестер под руководством Флоренс Найтингейл, работавшей в 1854-56 гг. в турецком госпитале Скутари под эгидой Британской санитарной комиссии.[9] Наконец, поистине революционное значение для европейской и мировой хирургии получили исследования британского врача Джозефа Листера, в 60-е годы XIX века разработавшего под влиянием научных работ Луи Пастера антисептический метод. При проведении операций Листер использовал растворы карболовой кислоты, распылявшиеся в воздухе операционной и наносившиеся на инструменты, перевязочный и шовный материал, само операционное поле, а также руки хирурга и его ассистентов. Для предотвращения воздушной инфекции раны после операции закрывались многослойными повязками, также пропитанными карболовой кислотой. В результате, несмотря на известный риск, связанный с токсичностью паров действующего вещества, удалось добиться снижения послеоперационных осложнений и смертности пациентов в несколько раз, и это притом, что еще в начале века от осложнений, связанных с разного рода заражениями, умирало до 80% оперированных.[10] А в середине 80-х годов метод Листера был дополнен внедрением в хирургическую практику стерилизации медицинского инструмента и перевязочного материала посредством обработки паром или кипящей водой, что стало заслугой германского врача Эрнста фон Бергманна и его ученика Курта Шиммельбуша.[11]
Помимо уже упомянутых открытий, выведших практическую медицину на качественно новый уровень, большое значение для успешной деятельности европейских колонистов имело возникновение такой новой научной дисциплины, как экспериментальная гигиена, основоположником которой стал германский ученый Макс Йозеф фон Петтенкофер, в 1865 году возглавивший кафедру гигиены при Мюнхенском университете, а четырнадцатью годами спустя ставший директором первого европейского института гигиены. По ходу своих исследований он разработал ряд методик оценки почв, воздуха и водоснабжения в населенных пунктах, установил гигиенические нормы питания, определил комплекс необходимых санитарных мероприятий по очистке городов от отходов человеческой жизнедеятельности. Практическая реализация предложений фон Петтенкофера позволила существенно снизить уровень заболеваемости и смертности в европейских городах (особенно в смысле различных кишечных инфекций), и несомненно, сыграла немалую роль также и при планировании колониальных поселений на других материках.[12]
Описание прорывных достижений, изменивших в середине XIX века облик европейской медицины, было бы неполным без упоминания новых инструментов и средств первичной диагностики, вошедших в тот период в широкую практику. Среди таковых стоит отметить изобретенный в 1816 году французским врачом Рене Ланнэком стетоскоп, созданный в 1850 году германским ученым Германом фон Гельмгольцем офтальмоскоп, а также ларингоскоп, впервые примененный в 1855 году для обследования гортани испанским оперным певцом и врачом Мануэлем Гарсиа. Также совершенно обычной частью диагностической процедуры стали измерение температуры тела больного, а при необходимости – лабораторные клинические анализы. В итоге прогресс в области медицины привел к тому, что во второй половине XIX века смертность европейских колонистов на Африканском континенте снизилась с 50% до 5%, и это можно и должно считать одним из главных факторов, обеспечивших успех дальнейшей колонизации Африки.[13]
Что же касается сферы военных технологий, развитие которой, несомненно, давало европейцам решительное преимущество в противостоянии с народами, населявшими Африку, то отнюдь не появление пулеметов сделало такое превосходство совершенно безоговорочным. Пулеметы, как и митральезы, даже в 90-е годы XIX века оставались оружием тяжелым, громоздким, не слишком мобильным, далеко не безотказным и к тому же не слишком распространенным, так что и применялось главным образом для защиты стационарных объектов или открытых полевых сражений. Самым же главным прорывом в военных технологиях того времени следует считать массовое распространение нарезного стрелкового оружия как такового и появление унитарного патрона, в котором пороховой заряд, пуля и капсюль-воспламенитель были объединены в одно целое гильзой.[14] Унитарные патроны, как и конструкция винтовки с затвором, заряжаемой с казенной части, были изобретены в 1827 году германским оружейником Иоганном фон Дрейзе, и это произвело настоящую революцию в военном деле. Отныне весь процесс заряжания сводился лишь к закладыванию патрона в казенник при открытом затворе, причем стрелку уже не надо было каждый раз поворачивать ружье дулом к себе и подниматься во весь рост.[15] Таким образом, скорострельность основного оружия пехоты увеличилась в несколько раз, а с появлением в 50-е годы патронов с металлической гильзой вместо использовавшейся ранее бумажной сошли на нет такие проблемы, как высокий риск отсыревания пороха в патроне или случайные деформации гильзы при досылке ее в ствол затвором. Помимо этого, изобретение Дрейзе дало новую жизнь такому портативному оружию ближнего боя, как револьвер, который, благодаря внесенным Сэмюэлем Кольтом усовершенствованиям, во второй половине столетия решительно потеснил однозарядные пистолеты. Значение этого вида вооружения сложно недооценить, и особенно применительно к условиям Африки, где наличие у колонизатора простого, компактного и надежного многозарядного оружия нередко играло решающую роль в тех случаях, когда бой происходил на местности, в которой дальность прямой видимости исчислялась считанными метрами (например, в буше или джунглях).
Следующим важным фактором, во многом способствовавшим успеху колонизации, стало быстрое вытеснение в середине столетия парусного флота паровыми кораблями с металлической обшивкой корпуса. Несмотря на то, что такого рода техника успешно применялась даже в самом начале века (например, британский паровой буксир “Шарлотта Дандас” конструкции Уильяма Саймингтона или американский пароход “Клермонт” конструкции Роберта Фултона), отношение к ней поначалу было весьма скептическим. И только трансатлантический рейс британского парохода “Сириус”, в 1838 году пересекшего океан без помощи парусов и лишь на паровой тяге, смог поколебать такие настроения.[16] А убедительная победа англо-французского парового флота, не оставившего никаких шансов русским парусным кораблям в ходе Крымской войны, окончательно расставила все по своим местам. С одной стороны, по таким параметрам, как эстетический вид, стоимость производства, удобство работы экипажа, затраты на обслуживание, паровые корабли уступали парусным. Более того, они были даже менее безопасными, поскольку надежность паровых машин поначалу вовсе не являлась высокой.[17] Однако быстрое развитие новых технологий и широкое внедрение на флоте к 70-м годам XIX века гораздо более надежных и эффективных двухцилиндровых паровых компаунд-машин дали возможность снизить на паровых кораблях расход топлива, полностью отказаться от парусов, увеличить полезный объем для размещения грузов и облагородить архитектурный облик.[18] В результате ведущие страны мира получили в свое распоряжение морской транспорт, не зависящий уже от ветра, гораздо более быстроходный, живучий и мореходный, способный дать значительное увеличение грузооборота и снизить временные затраты на прохождение больших водных маршрутов. Связь уже имеющихся и потенциальных колоний с метрополиями стала, таким образом, гораздо более прочной, не говоря уже о том, что малотоннажные речные корабли теперь могли стабильно обеспечивать снабжение удаленных от побережья колониальных пунктов там, где имелась подходящая для этого водная система. В тех же районах, где такие внутренние водные транспортные артерии отсутствовали, задачу транспортировки грузов между поселениями и опорными базами колонистов могло взять на себя еще одно детище научно-технической революции – паровоз. И хотя железнодорожный транспорт в эпоху масштабной колонизации Африки был не так уж сильно развит и его материальная часть была далека от совершенства, там, где он все же имелся, эффективность его использования с лихвой оправдывала вложенные средства. Например, в тропических областях континента, где применение конного транспорта почти не представлялось возможным по причине очень высокой подверженности лошадей характерным для этого климата болезням, начало эксплуатации железных дорог позволило очень серьезно сократить издержки, поскольку затраты на перевозку грузов в итоге не превысили 6% от тех, что были связаны с транспортировкой посредством услуг носильщиков.[19]
Наконец, условием огромной важности, благоприятствующим колониальной экспансии европейцев в Африке, стало открытие 17 ноября 1869 года судоходства по Суэцкому каналу, соединившему акватории Средиземного и Красного морей. До этого момента наличие узкого 173-километрового перешейка между этими водными бассейнами удлиняло морской путь из Европы к восточному африканскому побережью на целых 4000 миль (7408 километров), не говоря уже о том, что протяженность маршрутов до более отдаленных портов выражалась пятизначными цифрами. Например, путь от Лондона до Бомбея по морю составлял 10719 миль, до Шанхая – 13805 миль, а до Йокогамы – 14500 миль.[20] В тогдашних условиях ни один из существовавших пароходов не имел достаточных собственных запасов топлива для преодоления таких расстояний, а создание промежуточных угольных станций являлось делом крайне затратным и непростым. В силу этого даже в начале 60-х годов, когда трансатлантические рейсы обслуживались уже почти исключительно паровыми кораблями, на восточных линиях по-прежнему господствовали парусники. Введение же в эксплуатацию Суэцкого канала полностью решило данную проблему, создав короткую и удобную коммуникационную линию, проходящую к тому же по очень хорошо известным и относительно спокойным внутренним морям, изобилующим крупными портами.
Таким образом, именно революционные достижения в науке и технике, сделанные европейскими и американскими учеными и инженерами ко второй половине XIX века, стали тем трамплином, благодаря которому появилась действительно реальная возможность совершить большой прыжок на африканский континент. Разумеется, географические открытия, совершенные такими прославленными учеными, миссионерами и путешествениками, как Мунго Парк, Дэвид Ливингстон, Генрих Барт, Джеймс Ричардсон, Адольф Овервег, Ричард Фрэнсис Бертон и Джон Хеннинг Спик, имели очень важное значение для последующего покорения материка, однако же сами по себе не являлись ключевым залогом достижения столь непростой цели.