В конце декабря в Москве не понять, который час стоит на дворе - то ли утро, то ли вечер. Сашке было все равно. На обледенелой расколотой плите, заменявшей крылечко перед его подъездом, он поскользнулся и влетел в дверь руками вперед. На них сейчас же повисла неразичимая впотьмах женщина.
- Господи, целую неделю, - всхлипывала она,- целую неделю я тебя тут встречаю! Если бы только знал!
- Постой, да ты кто?
Разглядеть было можно только то, что на голове у нее колосится высокая светлая прическа да, верно, от слез поблескивают скулы. Всем телом она вцепилась в Сашку, не давая ему шевельнуться. Он выпустил чемоданчик и с силой оторвал ее от себя.
- Не узнал даже, - поникла она. - А я-то думала...
В несколько мгновений он с какой-то назидательной замедленностью вспомнил все. И давно прошедший день Победы, казавшийся ему таким одиноким, а ведь жив еще был Афган! И небритую кавказскую рожу, без обиняков предложившую ему чудную русскую девчушку... Рожу ту маленько погодя пришлось поучить вилкой!... А ему бы следовало знать, что такие рожи по-гадючьи мстительны...
- А Ара твой в моей квартире сейчас шастает? Ну-ка шагай вперед!
Без слова она стала подниматься по узкой леснице и когда на площадке попала под квелый свет из окна, Сашка удивился, что движения ее вовсе лишены обычной женской многозначительности - руки-ноги точно плети.
Дверь была в порядке. Он отпер.
- Под ванну загляни, - равнодушно сказала она в коридорчике и, привалясь под вешалку, сама превратилась в позабытую тут ветошь.
Сашка механически закурил; какое загляни, и так ясно, что в квартире никого нет.
- Ну, - лишь бы не молчать спросил он. - Что надо?
Грязным он чувствовал себя, извалявшимся невесть в чем. И не в перелете было дело. В жизни. Ту дорогу, по которой он шел к цели, положим, к горизонту, жизнь вдруг перевернула вверх ногами, и из путника он превратился в муху на потолке. На прежнее даже головы не повернуть. Далеко внизу ржали над ним, подпрыгивая, Арон М.Бревно с Анисимом Нахалковым, а Рыло, пьянущий в дым, стоял нерушимо, как скала. Сашка понимал, что поступив в штат к Рыле, попал в стан избранных покупателей. Не недвижимость они скупали, а незыблемость - Россию, власть над ней! Но КГБ? Но бедолага Скоморохов? Неужели и их можно подкупить только затем, чтобы растоптать и унизить его, честного советского офицера?
- Ну хватит тишину жевать, - подстегнул он незванную гостью. - Говори в чем дело и разбежимся. У меня сил нет на всякие трали-вали.
- Люблю, - ответила та, придерживаясь за стенку. - Я тебя люблю!
С тех пор как видел ее Сашка, она сильно сдала. В чем только и душа держалась. А красоты, той, что захолонула его некогда, не было и помина. Волосы посеклись, провалились глаза и щеки...
- Прикажешь сойти с ума от счастья, - понимая, что гнать ее отсюда или разубеждать не способен, сказал Сашка. – Сообрази-ка чайку на кухне.
Он прошел в комнату и сел в кресло, поставленное там, где обычно спал Афган.
Жизнь! Вот на что жгла обида. А рядом, размером с вербную мохнатую почку, вызревала, туманилась, разрастаясь и дрожа, боль о том, что рано или поздно жизнь прекратится - дух перехватывало и глазам делалось тесно в орбитах. Ведь больше не будет... Никогда! Самого простого! Всем доступного... как тот первый морозчик поутру, и он, Сашка Гримм, пятнадцатилетний подросток, больше не вздохнет, густой и тяжелый, тот рвущий легкие воздух, не простучит упругими каблуками по затвердевшей комковатой земле...
…Он почти позабыл о ней, когда она, самозванная, опасная и лишняя, замелькала перед ним с чайником и чашками.
- Значит, любишь? - отнесся он ко всем ее действиям, насильно возвращая себя к той сегодняшней точке жизни, с которой все мысли его, все чувства влеклись прочь…
Есть мужское упрямство, мужчина отстаивает истину; заупрямившись, женщина отстаивает только то, что сочла своим, и пусть весь мир рушится вокруг, если ему это не по нраву.
- Да, - услышал Сашка спокойный голос;т ут же упало и не разбилось блюдечко, он поднял его.
Эта женщина тоже была жизнь и самозабвенно требовала своего, а его еще надо было найти. Сашка подождал, пока она нальет чаю и, отхлебнув, сказал?
- Ну хорошо. Вот я приду в Кремль и скажу: я тебя люблю! Он что сейчас же станет моим?
- А ты думал... И станет.
- Ты поняла, что ты сказала?
- А зачем?
Действительно, зачем? Он-то, идиот, слушает и понимает, говорит и опять-таки понимает. В итоге все остается на своих местах. Нулевой результат! ^,чего в природе не бывает. Нет, надо или только понимать или только приказывать, коктейли здесь не проходят.
- Ты вообще кто? Училась? Работала?
- Я? Никто. Зачем мне учиться? А работала с Арой... Ну ты знаешь...
- Свою вертушку, Ми-24-н1Ув Афгане бывало с носового колеса поднимал в любых горах... Только, правильно, зачем? И учился... зачем? 3емлю я хотел увидеть всю сразу... она ведь прекрасна! Ты понимаешь?
- Ага, - радостно звякнул ее голосок, но не понимала она ни слова. Даже не вслушивалась потому, что все глушил низкий голос поднимавшийся из нутра ее. Слова Сашкины били в нее, как в колокол, и вся она страшно гудела от этого. Где тут было понимать?
Ничего этого Сашка не замечал и близко. Так долог был его одинокий путь, так бесплодны все ожидания и так велика накопившаяся жажда поступка, свершения - он уже не мог не расплескивать всего, что носил в себе. Душа, душа пошла через край.
- Вам с Арой убивать приходилось, - спросил он совсем как бы между прочим, и она опять-таки не поняв, купилась на обыденность простецкой интонации - ответила:
- Один раз. Ну случайно... Мы не хотели.
Сашка усмехнулся!
- Раз не хотели, так и не убивали. Кирпич, упавший прохожему на голову - не преступник.
- Ой, - вдруг с нескрываемым облегчением выдохнула она. - Так ты убил кого-то?
Ей еще и двадцати не было, но - московская да уличная - в своей женской неотразимости и необходимости она уверилась давно. У тех, с кем проводила она все время, особым шиком было намекать при ней на убийства, которые потом никто не совершал, на ошеломляющие кражи, которые тоже кончались пшиком. Привычное она нутром почуяла, ей сразу стало уютнее в непрошенных гостях. Получается, этот Сашка, ну никак не похожий на ее многочисленных знакомцев, тоже вон не без греха. В натуре, держит против кого-то камень за пазухой. Да, держит!
- Не считал я убитых, - промолвил, как отмахнулся, Сашка. - Я не снайпер. Солдатам на войне считать некогда. А ты подумала я - бандит?
Она улыбнулась. На всякий случай. Кто вас, мужиков, разберет! Она пришла сюда взять его, приспособить к нуждам своего тела, сделать своим. Мужики, да, называют это: она пришла отдаться. "Вот фиг вам, - думала она. - Сроду никому не отдавала и не отдавалась. Я беру. Поняли? Свое! Пока другие не прибрали!".
- Ты, конечно, тот еще подарочек судьбы, - размышлял между тем Сашка. - Кто его знает, чего тебя принесло ко мне. Хорошо, если не попытка твоих дружбанов отомстить.ииш/Всем своим видом она изобразила - нет, нет, никогда!/ Да мне все равно. Скажи, пожалуйста, я чувствую, ты спец. Вот убили вы человека! Тихо! Я к примеру... к примеру, - властно поднял он руку в ответ на ее бурное негодование. - Так, взяли его машину, деньги, барахло, удачно сбежали... Теперь вопрос, какая еще польза будет от этого жмурика?
Вот сейчас она действительно ничего не поняла. И закокетничала, на середину комнаты бросила из-под коротенького подола ножки, захихикала.
- Соль подешевеет... Идет? - сказала лишь бы не промолчать.
Сашка почти не смотрел на нее. Со всеми своими чувствами и прикидками она попала на самый край его сознания. По центру шла его Воля. Его, несомненно! Но кто-то поставил ее на кон в своей игре. Воля - это совершеннейшее оружие. Оружие надо содержать в чистоте, а волю - в святости. На базаре, общедоступная, она непредставима.
Прямая есть кратчайшее расстояние между двумя точками. Это и есть точнейшее определение Воли, ее формула. Сейчас Сашка смятенно чувствовал, как какие-то силы пытаются подсунуть ему лишнюю точку. Точку исходную, которой является он сам, не заменишь. Разыгрывать можно лишь ту, с которой необходимо соединиться.
В последнее время она явно начала двоиться...
Афганская война воспитала в нем чувство справедливости, неиссякаемое и неумолимое, требующее применения, отвергающее бездеятельность.
С человеческой плоти тучнеет земля, а пролитая на нее злобная кровь удобряет ее, делает добрее. Так было на проклятой земле Афганистана и поневоле думалось, что так должно быть и на родной земле, на русской. С Великой Победы не видела она дурной вражьей крови...
... А были враги, были. И не заемные, не из-за моря-окияна, а рожденные среди своих...
По началу открытие это, пусть и совершенное самостоятельно, было слишком общим, рассеянным, как любой ненаправленный свет. Сосредоточить его первой выпало Алене Зотовой, когда она вдруг по-женски не к месту попросила Сашку убить подлеца Рыло, большого государственного человека, вождя нового номеклатурного типа. Не приняв, разумеется, ее просьбу всерьез, уже на службе у этого самого Рыла Сашка сам понял, как опасна подобная тварь, попавшая на высокий пост. Ведь народ видит в ней олицетворение государства, а своему государству русский народ от веку привык верить. Когда его обманывают на самом верху, он беззащитен, как ребенок. Таких, как Рыло, необходимо убивать, чем раньше, тем лучше. Но… Но, если бы в России их было только двое: он да Рыло!... Нет, покуда Сашка учился летать и воевать, а потом и воевал, проливая настоящую кровь и защищая Родину, на Родине что-то перевернулось не тем концом. Правители Союза перестали служить не только своему народу, но и самим себе. Казалось, они назначались единственно, чтобы обслуживать своих советников. Таких, как Арон М.Бревно. По глупости и по лени правители пошли за советниками не продравши со сна глаз да еще и спрашивая: удобно ли им ступать. А народ поплелся за ними и вовсе вразброд, совсем без дороги... Теперь убийством одного Рыла ничего не поправишь. Их там тьма! Взять хотя бы того же Нахалкова...
- Нахалков, - вступила тут откуда-то она. - Он же голубой! Вот бы не подумала...
Вот диво! Сашке казалось, что он убедительно, умно и доходчиво говорит, но он скорее думал вслух, чем излагал. На нее он вскинул ничего не видящие глаза. Синева в них, измучась, перекипела и затуманилась, и не смотрели они, а договаривали то, что пропустили губы.
И она не захотела больше не понимать. Что слова? Только бы держать эти глаза у своей груди, и в клубящейся тоске их высматривать ту причину, которая соединяет мужчину с женщиной крепче всех иных уз земных.
- Ты сосни, - с нежностью, которая сильней любой силы, обняла она Сашку. - Положи вот так головку. С дороги ведь...
Пальцы ее легли ему на веки. Они были спокойны и прохладны.
- Нет, - еле слышно вымолвил он, - кто боится пролить кровь, того отравит ш^щ^ВШ г~(1 и ГР е иа *
И уснул.
Глава седьмая
На круги своя.
Если разобраться, духовная жизнь Изяслава Маровихера всегда сводилась к двум состояниям: то он бросал пить, то начинал.
После страшной гибели Коли Баева, когда ему с Карасиком не в шутку привиделась беспощадная месть "Черного передела" за их легкомысленное отношение к заветам предков, эти два состояния каким-то образом ухитрились смешаться между собой. И немудрено! Карасик, паскуда, слинял, а Маровихер из последних сил вынужден был отдуваться в одиночку.
Как ни в чем не бывало, он шлялся по городу, разыгрывая привлекательную роль всеми любимого и преуспевающего редактора популярной независимой газеты. Сам с замиранием сердца ждал откликов на подсадную, провокационную статью о безвременной кончине Нурдулды Горфункеля, надеялся найти среди них прощение и поддержку, а приходилось встречаться с кучей самого разного народа, ужинать с ними, чего-то разговаривать. Тут его антиалкогольные принципы и претерпели существенное изменение. Пришлось жестко сузить временные рамки. Если раньше он, положим, год пил, а год не пил, то теперь этот метод пришлось употреблять всего за один день: хочешь - пей, хочешь - не пей! Короче, вскоре он и сам перепутал в каком из двух состояний находится....
Под это дело, может, спьяну, а, может, и наоборот, он и сцепился с Моней Едкиндом в жарком споре о вечном блаженстве.
-Вечное блаженство - это вечный оргазм после смерти, - кричал Маровихер.
Талмудист и наветчик, Моня Едкинд редкозубо возражал, упирая на то, что еврею, существу избранному, не след упиваться в черт его знает какой торричеллиевой пустоте, разумнее блаженствовать здесь, в среде обитания, где всего вдоволь.
- Будь ты хоть двести раз избранным, - горячо не соглашался Маровихер, - здесь тебе какая-нибудь сука всегда может прямо в душу нагадить!
Невозмутимый, как бы всегда отрешенный Моня бесил Маровихера своей непоказной самоуверенностью, но приходилось терпеть. В газетной работе секс-философ был незаменим, кроме того недавно выпустил тяжеленный том - "Сексуальная жизнь ребенка" и, выходит, со всех сторон был на коне - весь интеллектуальный Петербург только о нем и говорил.
- Хрен с ним, - подытожил полемику Маровихер. - Жизнь покажет!
И жизнь не подвела. Через пару дней кабинетный ученый Моня Едкинд был с великим шумом арестован по подозрению в совершении целой серии сексуальных убийств. Жертвами его насилия были мальчики. Чем младше, тем лучше. Ребенка после полового акта Моня обычно расчленял...
После допроса в качестве свидетеля, допроса жесткого и нелицеприятного, Маровихер, возвращаясь восвояси, тряс головой, будто набрал в уши воды. Дело было даже не в подробностях кровавых, как профессиональные фантазии голливудских сценаристов, - дело было в том, что среди погибших мальчишек попадались и еврейские!
Похоже, девятым валом накатывал конец. Что теперь будет с газетой? Моня в ней и шутил, и делал эротические обзоры прошедшего, и составлял половые прогнозы на всех знаменитых особ современности... Да, ничего не скажешь, видимо, это - профессиональная болезнь! А если ж узнают, что среди его жертв были еврейские дети? Вэй из мир! Горе мне! Горе!
Когда он добрался до своего дивана, выбора пить или не пить уже не было. Конечно же, пить!Как можно скорее и как можно больше!
Выпил. Позвонил второму киту своей разнесчастной газеты - умнику Име, шашисту. Когда последняя цифра номера стала на место, ужаснулся от пришедшей внезапно мысли - а этот тихоня чем занимается в свободное от работы время? Небось, тоже режет кого-нибудь ножичком?
Ответили ему поразительно ангельским голосом.
- Ноги в руки, и сюда!
На взошедшего Иму Маровихер попытался вылупиться обоими глазами сразу и чуть не упал со стула.
- Ты с кем спишь? - рявкнул все-таки.
- С мамой.
"Ну!" - отлегло от сердца.
- Она у меня очень больная, - как ни в чем не бывало, продолжал Има. - Вот я и предусмотрел, чтобы с ней и ночью ничего не случилось. В одной комнате спим.
Вконец ошалев, с матеркам да на пальцах Маровихер поведал ему всю преступную трагедию экс-секс-философа. Когда дошел до того, что в поползновениях своих Моня добрался и до еврейских мальчиков, совсем сник.
- Представляешь, - плакал, - толстых еврейских мальчиков! А? Глазки, щечки! Изверг... Интернационалист!
- Карасик, - тоже всхлипнув, произнес Има - Один Карасик.
- Ага! Карасик! Ты хоть знаешь, где он?
- В Гомеле. Вот адрес.
Блаженство, подобное тому, вечному, о котором так недавно скандалил он с детоубийцей Едкиндом, охватило Маровихера.
- А и правда, - утерся он. - Ну и голова у тебя! Недаром в сто клеток играл.
- Конечно, у меня голова, - охотно согласился Има, - Но Карасик - святой человек. Он все может.
О святости своей Валериан Карасик и сам знал не по наслышке.
пусть и т&ышАяшшштъ между бровями - раз! Масонский тесть, умерший, правда, не совсем естественным образом, - два! Наконец, всесоюзный банк с международными связями - три!
Беда, что уйти все это могло в одночасье. О-хо-хо, - четыре...
В Гомель, скромненько эдак, поездом, прибыл он в середине дня. В городе своего серенького детства не был черт знает сколько лет, и потому выбравшись из подземного туннеля на привокзальную площадь, почувствовал себя обыкновенным приезжим, а не старожилом. "Пять,” -самопроизвольно загнулся у него мизинец на правой руке. Укоризненно оглядев самостоятельный палец, Карасик взял такси и велел ехать в |алинейный район, где на тихой улочке жила в собственном доме мать (Гсестрв
- Шесть! - вдруг гаркнул он в самое ухо водителю, едва тот взял с места. - В гостиницу вези. Самую лучшую! пСож",кажется!
И то сказать, мать, конечно, дело святое, но святое всегда может подождать, решать надо те проблемы, что на шее сидят.
Из гостиницы, сделав несколько звонков и переодевшись, он пешком двинулся в сторону базара. Толстый и наглый, с ног до головы в импортозе, клацая американскими зубами, производил Карасик на улицах родного города не величественное, как хотелось, а театрализованное впечатление. Будто он - герой какого-то боевика из жизни провинцальных американских гангстеров; идет, чтобы его прихлопнули средь бела дня... Правда, здесь уже начинало темнеть. Белорусы - народ деликатный, и завидя шлепавшую об асфальт всей ступней тушу Карасика, прохожие отводили глаза, тот же, напротив, пялился на каждую подходящую юбку и снисходительно сопел, но на душе кошки скребли, большие черные коты...
Таки, доконал его страх перед возможным возмездием и примчавшись в Гомель, он воспользовался телефоном, который достался ему от его погибшего странноватой смертью тестя, известного масона-рабби Алесандра Ивановича Тверского. Это уже был край. Признаться, когда неверной рукой набирал Карасик номер, от души надеялся, что давно переменили его - сколько лет прошло, но хрена с два, сразу же ответили и не откладывая пригласили в гости. В дом, которого Карасик с детства боялся - в "Дом цыганского барона". Плосковерхий, в полтора этажа, восемь окон по уличному фасаду, дом тот лежал в переулке подле базара, как коробка, заключавшая в себе молчаливую жуть. Ни звука не доносилось из-за стен его, никто и никогда не видел, как открываются и закрываются ставни его. С малых лет, бегая на базар к отцу рубщику кошерного мяса, запомнил Карасик, что "Дом цыганского барона" всегда выглядит темным...
Трусил он порядочно, однако шел, ибо ноги сами несли его. Они подошвами узнавали исхоженные некогда вдоль и поперек места. Вот по Крестьянской улице перешел он проспект Ленина с ярко освещенным направо магазином. Отсюда - рукой подать. Карасик шумно перевел дух. А уж совсем стемнело вокруг. В Питере, уезжал, уже морозило, а тут широко и влажно еще дышала зрелая осень. Вроде асфальт везде и каменные дома, а кажется, что совсем рядом все собирают и собирают поздние яблоки...
Не помня себя, выбрался Карасик к указанному адресу. Темнее темного стоял "Дом цыганского барона". Матерно подвывая и подсвечивая себе зажигалкой, вскарабкался он на крыльцо. Дверь сама открылась внутрь, а за ней разве что самую малость светлее, чем на улице. Но вдруг - руки! Женские. Снимают дорогой итальянский плащ... еще более дорогую шляпу, черт знает откуда... Ага, ведут. Ну наконец-то, комната и свет. Правда, свет жиденький, как от керосиновой лампы и убранство, мягко говоря, не то: самодельный стол и две такие же табуретки. Карасик осторожненько сел, мгновенно вспомнив, что на подобной мебели порвать штаны - плевое дело. Огляделся. Напротив, в углу - хануккия, старинный ханукнальный светильник. Большой, серебрянный. “Между прочим, серебро – ого-го! Такое нынче днем с огнем не найдешь. Век, наверно, семнадцатый,” - проснулся в банкире искусствовед. Но: "Сколько же это может стоить в в долларах?", - тотчас же окоротил искусствоведа банкир.
Карасик прикинул по курсу... плюс-минус... и не сразу понял, что в комнате он уже не один. А когда увидел, с кем именно он не один, то собственное сердце вдруг отчетливо ощутил холодным куском лежалой ветчины. Легло, падло, и ни мур-мур! Время словно повернуло вспять; давно усопший от перманентного запора рабби и тесть ура/йцш-ч"™** в одном лице - Александр Иванович Тверской стоял перед ним, как вылитый. Тот же колтун волос на голове, затруханный, но дорогой костюм с чужого плеча...
- Сколько, по-вашему, может стоить такой светильник? - выпучив глаза и чувствуя, что сердце, этот мудацкий кусок отварного мяса никакне желает стучать, спросил Карасик и совсем зашелся: крашенный суриком пол перед его глазами мгновенно занял место беленного потолка, и все пропало...
На землю он вернулся от того, что на голову ему не скупясь вылили холодной воды.
- Такой костюм, как у меня, - сам изумляясь своей настырности, сипло залупился он, - даже при моих заработках, портить нельзяI
- Дело не в том, чтобы много зарабатывать, - отмахнулся от взъерошенного Карасика тот, с кем он был не один, - дело в том, чтобы мало тратить!
- Почкумы? - безнадежно удивился Карасик непослушным языком. – Каикая така?
Тот, кто был его покойным тестем, а, может, и кем-то иным, осмотрел его умными, быстрыми, как у мыши, глазами.
- Почему так? Или - как так?
По-девичьи зардевшись, Карасик кивнул - говорить было себе дороже, язык стал - хоть выброси.
Двойник покойника или, кто знает, сам подлинник собственной персоной уселся на табурете напротив со староеврейской учтивостью - ножки будто приклеены одна к другой, ручки - ладошка к ладошке.
- Нам с вами, Валериан бен Абрам, делить нечего, - с редкой убедительностью произнес он: - Все ваше моментально может стать нашим!
Карасик не то всхлипнул, не то хихикнул.
- Да перестаньте, глубокоуважаемый! То, что вы мне здесь понаделали, ужо не смешно. Посмотрите сами, чтобы остановить эмиссию вашему банку, мне понадобится один день. День! - Он в деталях перечислил те кредитно-финансовые точки, через которые Карасик гнал свои деньги на Запад. Поименно назвал людей, дававших "добро" на такие операции; людей этих Карасик считал своими партнерами по бизнесу...
- Пвггить можно, - сообразив, что все самое страшное позади, а впереди - тот же бизнес, спокойно попросил Карасик.
- Хоть сто порций.
Они прошли в соседнюю комнату, где был накрыт стол. Давненько столь страстно не жрал Карасик... Пока он работал, как уборочный комбайн, его собеседник сидел с нетронутой рюмкой вишневой наливки.
- Готов выслушать все ваши предложения, - насытился, наконец, Карасик, - и взвесить их как деловой человек... Даже самые фантастические!.
Чей-то там двойник тонюсенько ухмыльнулся:
- По-деловому так вас за покойного рабби Александра бен Ивана надо побить камнями. Так что не будем... Я скажу, а вы сделаете...
Суть сводилась к следующему. В пору грянувших над Союзом перемен гомельская еврейская община не хотела оставаться с "таком". Без гарантий бросать деньги на ветер тоже не хотела. После затяжных междусобойчиков было все-таки выбрано поле действия и фигура, которой можно было ходить по этому полю не засвечиваясь. Полем стал многострадальный Верховный Совет, а фигурой - Ярослав Михайлович Скоморохов, воин-интернационалист, недавно возвращенный из афганского плена самим Рыло. Однако и на такой, казалось бы, беспроигрышный вариант евреи раскошеливались туго. Тогда вспомнили про земляка Карасика, ставшего в Питере банкиром. То, что он, отрезанный ломоть, оплатит расходы, связанные с выдвижением Скоморохова в народные депутаты, устраивало всех. Принялись за дело. Пока в Питере Карасик безмятежно нагуливал долларовый жирок, в Гомеле уже оценили изуверское убийство отца Николая Баева и тот ужас, каким пробрало в Союзе всех разбогатевших евреев-выкрестов. Для окончательной лакировки была подключена Гюли Чохомбили, и Карасик, сам того не ведая, покатил оплачивать корешки тех сладких плодов, вкус которых ему останется неведом.
Разумеется, высказано все это было куда суше, без аналитической слюны, но Карасик, привыкший играть на обе стороны стола, домыслил то, что было для него очевидным и решил, что отбояривается малой кровью.
"Да подавитесь вы,чем хотите, - думал он упоенно, глядя в одну точку. - Пейте мою кровь, сосите мои яйца! Все равно бы вы меня достали, не сегодня, так завтра!"
- Сколько нужно всего на круг, - спросил он без всякого выражения, - и каковы единовременные доли?
Названные суммы только укрепили его решение."Как не верти, а провинция есть провинция, провинцией и останется!". Поторговавшись для виду, он согласился и засобирался уходить.
- Все детали - в рабочем порядке, - кивнул и вышел, выжатый, как лимон, но с неукротимым ощущением победы в груди.
Под навесом крыльца он помедлил, тьма маленько рассеялась, но зарядил дождь. "Извини-подвинься, - не без грусти пришло ему в голову. - Кончается местечковая еврейская мощь... А может, оно и к лучшему?"
Он потянулся поднять воротник, в это время дверь сзади, скрипнув, отошла и выскользнувшая оттуда тень, у которой только и заметил он что исступленно молодые глаза, обожгла его таким поцелуем, что он едва устоял на ногах.
- Вот это сервис, - вслух сказал Карасик и, сплюнувши, зашлепал по лужам в гостиницу.
Восхитительный сервис утром поимел продолжение. Дежурная по этажу, когда Карасик попытался ее пощупать, передала ему папку - досье на Скоморохова. Съевший собаку на документах, Карасик сразу же открыл последнюю страницу и прочитал, что столь необходимый еврейству объект прибыл в Гомель только несколько дней назад и сейчас вовсю отмечает возвращение... "Раньше чем через неделю говорить с ним бессмысленно", - решил Карасик и нарядившись пуще вчерашнего спустился к ресторану - позавтракать. Как говорится, поцелуй пробой и ступай домой - заперто.
С его-то деньгами, в забегаловке на углу он нахлебался какой-то бурды и, ощущая желудок как нечто пусть и родное, но непотребное, очертя голову бросился под первую же легковушку, требуя,чтобы его отвезли в парк.
- Ты, дядтка, с розуму съехал, - отвечал ему водитель, - до того парку - мо^квартал!
Обеими руками приласкав желудок, Карасик вспомнил, что все правильно - тут только площадь перейти, и мимо памятника Ленину заковылял ко входу в знаменитый гомельский парк, привольно - то вниз, то вверх -окруживший дворец Румянцевых-Паскевичей. Его, давно уже голые, деревья, высились в спокойном ожидании и ждали, разумеется, не Карасика. Тем не менее в животе у него забулькало, и он сообразил, что тоскует.
Как если бы привели его на фабрику, где день и ночь печатают, режут и складывают в пачки доллары. И глядя на это кощунство, он сначала бы горько пожалел о том, как поздно стал зарабатывать деньги, а потом, еще горше, понял бы, что со всеми своими махинациями ему за печатным станком все равно не угнаться.
Эти деревья были уже огромными и старыми, когда он прибегал сюда мальчишкой, то, что нынче он тоже постарел им было до лампочки, и сколько ни живи на белом свете Карасик, их ему не пережить!
Позабыв даже о желудке, руки в брюки, легким, как ему представлялось, шагом он свернул налево. Там, перед фасадом дворца был фонтан, где летом с оглушительной печалью играл духовой оркестр, где, подкрашись, можно было дернуть приглянувшуюся девчонку за косу или купить яичное мороженое...
Фонтан, конечно, не работал. Скамейки вокруг, в незапамятные времена ломившиеся от публики, были пусты... Впрочем, нет. На ближайшей, как шиш, торчал небритый... Маровихер! Здоровый глаз его смотрел по-собачьи преданно, а косой грозил небесам. И кстати, зря, - пронизанные каким-то тайным светом, необыкновенно хороши стояли в тот день облака над Гомелем.
Карасик прямо обомлел. Еще не легче! Как ни извилист был ум старого практика, ну не укладывались в нем рядом два таких простых и знакомых явления, как Маровихер с гомельским парком! Видимо, лежали через извилину.
Опять предательски забулькало в животе, и дрожь прошла по всему телу.
- Изя, - стараясь говорить, как можно медленнее, выдавил из себя Карасик, - пойдем в туалет. Я знаю, где здесь...
- Сказал бы я тебе... - ругался Маровихер, когда они выбирались из загаженного сарайчика. - Тебе вон полчаса на толчке сидеть надо, а мне вообще расстегиваться незачем - у меня в поезде ресторана не было!
С обычным высокомерием Карасик взглянул на него.
- Ты зачем, слушай, упал, как снег на голову? Случилось что?
Когда он выслушал мастерский рассказ Маровихера о том, как тихий кабинетный секс-философ Моня Едкинд обернулся серийным маньяком-убийцей,желудок сызнова разгулялся в нем, хорошо еще, что на холостую ногу.
"Не... Не так... Неправильно... Не соответствует имеющимся данным, - как с невидимого дисплея считывал и отбрасывал он вариант за вариантом. - Не отвечает... Не...".
-... А вот что! - Он развернул к себе понурившегося Маровихера. - Вот что! Пулю нужно отливать из того, что Моня Едкинд - это псевдоним.
Врубился?
Промерзший и голодный Маровихер был туг на головку!
- И ты можешь взять псевдоним, и я.
- Правильно. Но, - Карасик поднял лоснящийся, как сосиска, палец. - Наличие псевдонима позволяет нам свободнее распоряжаться с национальностью его носителя. Моня Едкинд - еврейский псевдоним, а кто он на
самом деле - черт его знает. Чеченцем был твой Моня, или, например, адыгом! Да, адыгом. Это - хорошая национальность, ее никто не знает. Звоняй своим помоганцам, пускай засылают эту хайку во все газеты!