В стародавние времена был у Коли Баева, ныне - отца Николая, как бы побочный духовный сын, из прибивающихся к вере христовой, кого со временем надлежало непременно обратить в православие, врач Исайя Тофель. В самых свойских отношениях был священник со своим подопечным прозелитом- дверей, звал его, посмеиваясь. А Тофель, между тем,славился по Москве как очень искусный и удачливый целитель, смело можно было сказать, что моден он в определенных кругах - среди приближенной к Кремлю творческой интеллигенции, у ее прекрасной половины - особенно.
За коньячком, после душеполезного собеседования разговорились они как-то. Отец Николай напрямки спросил, отчего это именно евреи оказываются всегда лучшими врачами.
- Евреи - нация талантливая во всем, за что ни берется, - не стал бродить вокруг да около Исайка, - Но, конечно, медики-евреи имеют в традициях своего народа более стабильную поддержку. Посудите сами, когда мы лечим гоев, мы - ветеринары, а не врачи, ведь и гои - не люди, а только животные с человеческими лицами. Отсюда - наша прославленная быстрота в определении диагноза и легкость, с какой проводят наши хирурги сложнейшие операции. Нет груза моральной ответственности, нет страха, убьешь себе подобного... Не спорю, евреев мне лечить гораздо тяжелее. С вами, например, - несколько смутился он, - мне бы пришлось прилично помучаться.
Отец Николай тоже был смущен.
... Рецепт опытнейшего медика всплыл у него в памяти, когда, взломав-таки, дверь заступили они с шоферюгой-трудником в запущенную квартиренку Ждана. Сам хозяин сидел, привалясь к тумбе стола, на котором валялся перевернутый телефон. Лицо его по цвету сливалось с сумерками, а выцветшие губы дергало тиком.
- Того и гляди, концы отдаст, - сказал трудник, зыркая по сторонам острыми щелками запухших глаз.
- Не допустит Господь! - Коротко обронил отец Николай. Та легкая безответственная быстрота, о которой говорил Тофель, охватила его. С незапамятных пор валялись у него в часовом кармашке брюк чудодейственные американские таблетки, снимавшие, по слухам, любой сердечный приступ. Стоили они бешенных денег, отцу Николаю достались по случаю, даром, потому что срок их действия истек лет десять назад... "А почему бы не попробовать?", - решил батюшка.
Вдвоем с амбалом трудником они еле-еле втиснули в Ждана ажник две таблетки разом и всего облили, заставляя запить. Действие таблеток предполагалось минут через десять.
Шоферюге-труднику было наплевать, а отец Николай приметил страждущим оком, что мало-помалу возвращается краска на щеки больного.
- Явлено! - заявил он с торжеством. - Свершилось чудо по слову Божию для тех, кто верует! А ты - Фома неверующий есть!
Синяя от татуировок рука трудника сотворила крестное знамение.
- Оставлять его здесь нельзя ни в коем разе Шеей в машину, - распорядился отец Николай.
Так, в беспамятстве, попал Ждан Истома из безнадежно-холостяцкого жилья своего в тяжело и богато убранные хоромы старинного монастырского подворья, схоронившегося в самом центре столицы столь умело, что даже старожилы были уверены, будто находится оно где-то у черта на куличках.
Мысли о возможном и скором патриаршестве, обо всем безграничном, что с этим связано, превратили отца Николая в законченное подобие белки, наконец-то безраздельно завладевшей желанным колесом. Он и вообще-то был человеком неленивым, смолоду любил вертеться, тут и закружился.
"Не потопаешь - не полопаешь!", - говорил еще рыжебородый Коля Баев, педераст-комсорг академии художеств.
Та вода утекла давно, но и в нее не брезговал заглядывать нынче отец Николай. До непредставимых размеров разнесло его память, и сделалась она у него отзывчивой, как предельно настроенная струна. Отзывалась на малейшее душевное колебание, и отзыв этот был всегда, что называется, в десятку! Так слепорожденные по внешним признакам почти не отличаются от зрячих. Более того, многое, что ранее казалось ему одномерным, приобрело объемность. Перед отцом Николаем открылись девственные внутренности тех явлений, которые он считал важными.
Он начал действовать с убийственной неожиданностью и сноровкой, почти не тратя времени на обдумывание и подготовку.
Будучи скрытым евреем, прежде он только знал, что еврейская воля вкупе со всепроникающими способностями масонов произвели его в православные священники с незаурядными перспективами для дальнейшего роста. Знал, гордился и думал, будто эта опора - единственная. Теперь он сумел увидеть, что и еврейство, и послушные ему масоны - лишь незаконная обивка на стенах того могущественного дома, где он родился и живет и где законно может занять одно из самых ключевых мест - пост блюстителя Веры народной. Что ж, спору нет, на пристенную обивку грех не облокотиться удобства ради, но по-настоящему поддержать могут одни стены, то бишь именно тот русский народ, который Коля Баев от веку привык понимать, как сборище малограмотных пьяниц, ленивых и тупых. Однако, веруют они там или не веруют, только вознесенный умелыми и корыстными руками на патриарший престол, лишь для русских мужиков-гоев будет отец Николай подлинным и непогрешимым владыкой духовным.
Церковный догматизм нисколько не повредил живости его ума.
"Не жиды же, в самом деле, станут в меня верить, - небезосновательно размышлял отец Николай. - Я для них - рукотворная кукла; как вознесли, так и на помойку вытряхнут. Ну нет, парни, кус мир тохес! Вы думаете меня держать за куклу, а у меня, между прочим, и мозги собственные есть, и руки с языком. Что ж несусветная глупость - быть частью интерьера в том здании, куда тебя назначили архитектором!"
Все эти мысли вынашивал отец Николай в глубочайшей тайне. Далеко не каждый зоркий глаз приметил бы, что с некоторых пор достигает он во всей жизни своей давно невиданных образцов. Меньшие чином сочли это за показное благочестие, но паства московская, постоянная, придирчивая запомнила. Крайняя, но справедливая дотошность в ведении служб и, вместе с тем, обыденная простота и незаемная участливость во время исповедей составляли славу его имени.
Окружающий отца Николая клир еще во всю жил устаревающими на глазах советскими правилами и понятиями для духовных лиц, политику, давлеющую злобе дня сего, никто не замечал, считая пустой, светской забавой.
Здесь отец Николай, несомненно, был на голову выше всех. Но и на этой высоте долго пришлось выжидать. Все не образовывался на просторах общественности случай, каким мог бы отец Николай безопасно, открыто и, разумеется, сокровенно повязать свое пастырское имя с безусловным страдальцем за русский народ.
Ждана Истому с его телевизионной выходкой ему истинно сам Господь послал.
Интрига складывалась трехгранной, как русский штык: жиды, русские, а на вершине - отец Николай, то бишь Православная церковь собственной персоной. Даосический треугольник, а треугольник, не следует забывать, - самая устойчивая фигура! И риска никакого... Жданово обвинение, брошенное с экрана, еврейству, - как божия роса на оскаленную морду. Россия для евреев - жратва, за уши не оттащишь, тут все обозримое будущее - это борьба еды с едоком! Что может быть надежнее, чем позиция над их схваткой? А именно такая и выпадает церкви, ныне христолюбивой, как никогда. Что?
"Ничто!", - сам себе ответил отец Николай, приняв окончательное решение.
Хочет того Ждан или не хочет, но быть ему связкой меж теми и другими. Он будет всем вместе: жертвой и насильником, совестью и вероломством, той чертой он станет, которую нельзя переходить ни русским, ни евреям. И все это - под чутким руководством отца Николая. Ласковое теля двух маток сосет!
Особо пленительным в этой истории было то, что слодила ее сама жизнь. Тут каждая нитка вплеталась в строку. Их давнее, пусть и шапочное знакомство, дальнейшее разветвление биографий Ждана и Коли Баева: одного призвал Бог, другой продолжил служить страстям и заблуждениям Мира сего; когда началась перестройка, оба активно заискрили на своих полюсах - отец Николай поддержал обновленческие тенденции в церковных кругах, Ждан Истома стал народным депутатом. Чрезмерное увлечение политикой способно довести до крайностей и нетерпимости. Следствием этого и явилось пристрастное, скоропалительное выступление депутата Истомы по центральному телевидению. Но тут ему, заблудшему, сама церковь в лице отца Николая протянула свою милосердную руку.
Апофеоз, как в театре! Безразмерная милость к падшим. Святоотческая передовица в современном житийном вкусе! Упустить такое способен лишь законченный идиот.
Чем-чем, а идиотом отец Николай никогда не был.
Доставив уснушего Ждана на подворье, он тут же устроил ему келью, смежную со своими покоями, и вызвал врача. Не Тофеля. Тот ушел в обслугу сборной Союза по теннису. Не потому что беспокоился о состоянии больного. Просто монастырский врач, тоже еврей и педераст, был подходяще болтлив. Уже завтра поступок отца Николая, подобный евангельской притче о самарянке станет известен всей Москве.
- Кто сей? - прежде всего осведомился врач, брезгливо выворачивая толстенные губищи.
- Прихожанин один, - сильно упирая на "о" и уже не замечая этого, ответствовал отец Николай,
На мгновение глаза их встретились и постояв, темные, друг напротив друга, разошлись.
- Понимаю, - тоже окая произнес врач.
Конечно, это может быть только Шадринск. На горке, что близ вокзала, снег отполирован санями и слепит глаза. Ветерок гонит по скату стайку свежесоструганных стружек, и запах их столь тревожен и бесшумен, что он немедленно оказывается в другом городе, в другой поре года. Овлажненная дождем земля под ногами...
- Паспорт, - спрашивают у него те, кого не видно.
- Есть, - кивает он и достает из кармана неуклюжий сверток.
Словно висящая в воздухе надпись и почему-то серебрянными буквами. То, что он считает паспортом, выглядит, как брезентовая папка для бумаг с длинными, нелепыми тесемками.
Невидимые смеются.
"Это же - Минск!", - узнает он вдруг площадь с междугородним переговорным пунктом на углу. Но по периметру весь центр ее зачем-то уставлен тёмнокрасными дорическими колоннами. Пламя пожарища, языкатое и страшное, хлещет по-над капителями.
Ему не страшно, но безысходность сжимает сердце. Нет у него ничего - одни потери кругом. Туфли вдрызг разбиты, сами по себе звонко щелкают отставшие подметки...
"Только во сне может человек с такой остротой чувствовать непоправимость своей жизни", - догадывается Ждан и тяжко просыпается. Язык, нёбо - точно усыпаны песком, в ушах - переливающийся шум. Ему кажется, что он не может поднять свою левую руку, но - нет, выпрастывает ее поверх одеяла и открывает глаза.
То, что он видит вокруг похоже на декорации исторического фильма. Низкий, сводчатый потолок, там, где должно быть окно - портьеры мятого бархата, рядом с его изголовьем - пузатый столик из некрашенных досок, на нем - лекарства и две деревянные расписные чашки. Чуть не со скрипом преодолевая сопротивление затекших от долгого лежания мышц, он поднимает голову. Наискосок от него, в другом углу стоит трон.
... Сон или продолжается, или он сошел с ума...
Он закрывает глаза. Дрема делается неощутимой, только баюкающей. Она отнимает у него все: и неудобное тело, и покалывающие мысли... Наконец, глаза открываются сами. Декорации прежние, но свечами смятенно освещен трон. На троне сидит весьма благообразный человек с участливыми глазами и окладистой бородой, в густой седине которой металлически поблескивает жесткая йиданш? рыжина. Одет он так, как нынче не одеваются - во что-то длинное, женского покроя, глухое и черное. Самое интересное, что Ждан его знает... Никак не вспомнить имя...
- Коля, - с трудом выговаривает Ждан. - Баев?.. Да?..
- Ныне раб божий отец Николай, - отвечает человек таким умиротворяющим голосом, что больной засыпает опять.
Судьба сведет, так и с курицей сойдешься; человека принять много труднее, ибо спрашиваешь с него, как с себя.
Вторую неделю жил Ждан под боком у Коли Баева. Болезнь отступала, он принимал предписанные лекарства и соблюдал режим; подступала жизнь – от нее не было лекарств и никакой режим не мог ему помочь.
С Колей /Ждан так и не привык называть его - отцом Николаем/ они каждый вечер смотрели телевизор. Большинство коллег-депутатов осудило выступление Истомы, кое-кто даже требовал проведения психиатрической экспертизы....
После той матерщины, которой хватил Ждан из собственного телефона, это звучало едва ли не примирительно.
С лица диктора, оснащенного служебным обаянием, как спецназовец средствами нападения, переводил Ждан взгляд на Колю. Благостным был лик отца Николая. Сколько не смотрел он, никакого душевного движения не умел разобрать на тех участках лица, что были свободны от бороды. МфЦ философическая плешь через все темя, и глазные впадины, и румяненькие щечки, обрамлявшие задумчивый нос - все выражало одно несокрушимое здоровье. Думалось, взорвись сейчас здесь атомная бомба, отец Николай разве что высморкается, отряхнувшись, и скажет: "Господи, благослови!".
Разговаривали они между собой лишь на самые общие темы. Были и студенческие воспоминания, но быстро иссякли - учились на разных курсах, да и кипучая деятельность всеинститутского комсорга не дозволяла тогда Коле Баеву слишком сливаться со студенческой массой, - во многих сферах приходилось витать, времени не хватало.
- Все пытаюсь представить, - подпустил однажды Ждан, - твой переход от обирания комсомольских взносов к служению Господу... Прости, не получается. По-моему, почти невозможно! Сейчас это тяжелее, чем у того евангелиста, забыл, как звать, который будучи мытарем бросил отнятые у народа деньги и последовал за Христом.
Сказал и из-под полуприкрытых век следил за Колей. Тот размеренно сновал вокруг старинного кресла в углу, которое временами и впрямь походило на трон. "Нет, хоть бы хны! Что в лоб ему, что по лбу!"
- Чудо Веры христовой в том и заключается, - продолжая снимать нагар со свечей отвечал отец Николай, - что подтверждений обыденных ей не требуется. Был Савлом, станешь Павлом! Каждая женщина всякий раз рожает нового человека, так и Вера!
- Куда ж старые-то деваются?
Отец Николай смиренно улыбнулся:
- Лежи-ка, спорщик, да сил набирайся. А о душе попусту не думай, она у тебя, болезная, больше плоти натепелась. Живи в усокоении покамест. Бог даст, все образуется.
Ждан не прекословил. И то сказать, где бы он нашел такой уход себе. Отвезли бы в больницу, и лежал бы он, депутат, как бомж какой, даже навестить некому, словом не с кем перекинуться. Бог не Бог, а какое-то предопределение все же, видимо, есть на белом свете.
Ухаживал за Жданом молоденький совершенно безответный монашек. Отец Николай заглядывал по нескольку раз в день, а вечерами они вместе смотрели новости по телевизору и коротали время неторопливой беседой. С усыпляющим журчанием их разговоров не всегда справлялся Ждан. Сколько не распинался перед ним тишайший отец Николай, ушлый комсорг Академии художеств, неумытый и наглый, Коля Баев с обтруханным портфелем-подушкой в руках, не шел из головы. Никуда он не мог подеваться, убежден был Ждан, здесь болтается!
Темы для собеседования подсказывали им обычно телепередачи. Что-то много места в своих репортажах стало уделять телевидение христианству. Интервью со служителями культа являлись в новостях ежедневно. После одного из них спросил Ждан отца Николая об архимандрите Фотии. При Александре Первом этот церковный деятель доставил властям немало хлопот, его и слушать никто не хотел, а он все талдычил на каждом перекрестке об ужасающем падении Веры в народе, о скором масонском восстании, которое благополучно и грянуло 14 декабря 1825 года...
- Что за фигура был этот иерарх, объясни, пожалуйста, светскому человеку.
Мракобес, чуть не сорвалось у Коли, но он вовремя прикусил язык. -
- Иерарх, - сказал прежде,- есть священнослужитель в епископском сане. Фотий же был настоятелем монастыря. Чрезмерная ревность в служении Богу так же пагубна, как и в мирских делах. О таких, как Фотий мудро сказано - за деревьями леса не видят!
- Как же леса, Коля? О масонском заговоре Фотий предупреждал царя за несколько лет до декабрьского бунта. Теперь любой школьник способен оценить его историческую правоту.
- Ну что такое эти масоны? - искоса и небрежно бросал отец Николай. Будто это не он, рукоположенный, брал некогда деньги от простого советского масона Александра Ивановича Тверского; не он, ныне совершающий таинства Веры, отрабатывая эту мзду, сдавал в психбольницу Вареньку Гримм. Казалось, что и педераст-комсорг Коля Баев тут ни при чем: - Что такое есть масоны? - повторил он, волнуясь одной бородой: - Светское вполне невинное заблуждение. Если в Европе они еще что-то значат, то у нас в России их не было никогда!
- Так ли? - всматривался в него Ждан. - Ведь именно масоны разрушили Ватикан, Папу римского превратили в устаревшее ничтожество! - очень интересно было сейчас Ждану. Гласность, сама того не желая, кое-что все-таки сумела сделать. В горячке борьбы выхлестнули на страницы общедоступных газет никогда невиданные документы и факты. Узнало, наконец, советское общество, что Февральская революция 17-го года была совершена масонами, совсем недавно на всех уличных лотках лежало об этом, впрочем, весьма уклончивое исследование. Лживо, но все-таки!..
"Как он, во всем такой современный, ухитряется проходить мимо? Прямо второй Солженицын!"
- Я разумею так, - слегка мешкал отец Николай. - Были, конечно, всякие случайности в истории... Нетипичное иногда выглядит куда как типично... Но я же не историк. Знаю, что все попытки их укорениться на
нашей почве кончались неудачно... Кстати, - осенило его вдруг, - восстание на Сенатской площади - вот тебе самый школьный пример! Идеи масонства, не затронув общества в целом, сумели повести за собой лишь несколько сотен, самых молодых, самых отчаянных. В результате - бессмысленный, детский бунт. Только наказание досталось декабристам без всяких сидок... Да что говорить? Нас ведь учили по одним учебникам.
- Согласен, по одним. Но, знаешь, я с тех пор и в тюрьме успел за правду посидеть, скажем, как Чичиков, - криво ухмыльнулся Ждан. – Повидал виды. И после этого кое на что стал смотреть иначе. На мой нынешний
взгляд, участие масонов в деле 14-го декабря несомненней не потому, что об этом написал известный историк. А потому, что произведено все чужими руками, которых не жалко, честными и неумелыми. Смахивает на обычный грабеж, в который матерый пахан втравил малолеток. Они по групповой срок будут мотать, а он на югах отдохнет. Больше скажу, у мозгового центра, который разрабатывал мятеж 14-го даже особых надежд на успех не было. У него были другие цели. Ему нужно было заявить о своей мощи, произвести великое потрясение умов! Сам грабеж, в нашем случае, политический бунт его мало интересовал. Вот и ломают историки головы, почему все было сделано так, спустя рукава? Да так задумано было! А у следствия тогдашнего, как я понимаю, до всех этих умников руки не дошли. Настоящие заговорщики среди декабристов не названы, Сибири и не нюхали! "Бесов" Достоевского помнишь? Так вот, Петр Степанович Верховенский на свободе остался, не пройдя по делу даже свидетелем, под суд сунули Лямшина, Шигалева и прочих "наших"... Видишь, полной истории того времени нет до сих пор! Не написана почему-то!
- Нет. Ты все-таки не того, - подрастеряв обычную велеречивость, стоял на своем отец Николай. - Слишком большое внимание придаешь историческим деталям, ребенка с водой выплескиваешь...
Что за ребенка он, однако, не сказал, спор потихоньку свильнул к вопросам дня сегодняшнего, оставив у Ждана легкое недоумение - с чего бы это православному священнику быть заступником масонов? 3десь-то какие исторические детали присутствуют?!
Уход и поддержка, оказанные ему, искренне трогали Ждана. За них он был глубоко благодарен Коле Баеву, и, вместе с тем, как человек уже битый жизнью и, к тому же, занявший слишком уязвимую общественную позицию, он не мог не опасаться подвоха. Тюрьма доказала ему, что мнительность не возникает на пустом месте. Она всегда - следствие чьих-то определенных побуждений, пусть покамест и не ставших поступками. Вот и сейчас он не доверял ни Колиному поведению, ни его чувствам - слишком он петлял в самых естественных разговорах...
Смотрели они какую-то новую художественно-публицистическую программу - все они нынче были новыми! - с названием типа: "От и до, но после". Ведущий, распомаженный, кудрявый малый, похожий на дореволюционного полового подносил сюжетики один другого краше: то эфиопские колдуны сквозь местные травы прозревали трагическую будущность России, то давала прикурить принцесса Диана с новым любовником... Вдруг вытащил он на экран фотографии Владимира Маяковского, сделанные сразу после самоубийства и пребывавшие прежде, разумеется, в секретных архивах Сталина.
- Посмотрите, - призывал малый,- на светлой рубашке поэта отчетливо видны следы двух ранений - слева и справа! Что это? Возможно ли такое самоубийство?
- Ты помнишь? - оборотился Ждан к отцу Николаю. - Об убийстве Маяковского и Есенина ходили одно время в Академии слухи. Кто-то даже уверял, что Хрущев собирался для расследования всех обстоятельств их смерти создать специальную комиссию, да погнали вскорости Никитку... Не ты ли говорил мне об этом? Помнишь?
- Угу, - кротко отозвался отец Николай, сидел он по обыкновению на своем троне с четками в руках: - Слово человеческое не освященное истинной Верой мало что значит. Сегодня есть оно, а завтра где?...
... Вспыхнула память и высветила. Близ их институтской столовки, в закуточке под стертой железной лестницей - вот он комсорг Академии Коля Баев: огненная бороденка сбилась за ухо, портфель то между ног засунет, то на брюхо поставит, а вокруг - все первокурсники, второкурсники, рты нараспашку, глаза горят... Голос у Коли уже тогда был на неплохой проповеднической подкладке:
- А вы как думали? И маяковский, и Есенин были убиты нашими славными чекистами, теми самыми, которые и щит и меч... Так-то!
Ушки у первокурсников, как первомайские флажки на ветру...
- Не помнишь? Совсем?
Молчит собеседник.
По лицу отца Николая гуляет трепетная, далекая от дел мирских, углубленная ухмылка... Он сразу узнал ведущего передачи, выряженного в современный костюм, дореволюционного полового. А как же -. недавно крестил! Кроме прочего, может поручиться за новообращенного и как за крутого педика! Воистину, чудны дела твои, Господи... Хотя, если вникнуть, Господь тут, может, и ни при чем...
- Погоди, - медленного выбирается из канонических соображений отец Николай: - Что?.. Погляди, какие фотоматериалы показывают. В первый раз вижу.
На экране конец 20-х годов. Маяковский со "щеном" на руках, с волосами, разъятыми, как два крыла, на своей предсмертной выставке "20 лет работы" - несмотря на то, что на втором плане посетители, глаза у поэта закрыты, лицо усталой смерти. А вот компания. Стоят: Маяковский; в обнимку два приказчика - Ося Брик с Пастернаком; повыше - сосредоточенный, как счетовод, текстовик тогдашней эстрады Сергей Третьяков; очень похожий на Ленина, Шкловский вывернул голову так, словно шарит по карманам у соседей. Одинаково невзрачные, ниже сидят три 1Шв&я&; знаменитая Лили Брик в центре.
- Нет, что бы там ни говорили,- вдруг вспомнил свое искусствоведческое прошлое отец Николай, - фотография - несомненно, искусство. Время это только подчеркивает.
- Ты знаешь, Коля, тюрьма - тоже, - тихо сказал Ждан.
- Что - тоже?
- Высокое искусство. Ты прав, со временем в этом убеждаешься окончательно.
И опять глаза их не встретились.
Что правда то правда - вернувшееся на экран после документального ряда, лицо ведущего выглядело неумелой подделкой.
Он бодренько пустился объяснять показанное. Власти, де, боялись Маяковского, разумно разжевывал он. Поэт якобы после поэмы "Хорошо" собирался писануть поэму "Плохо". Там 1$5 и грозился развернуться во всю Ивановскую! Его были вынуждены убрать... А если помнить, что дом Бриков, как и они сами, был напичкан чекистами, всех мастей, всех специальностей... ну, так об чем говорить?
- Чушь, - зло бросил Ждан, - для умственно неполноценных детей!
- Ну знаешь, - искренне удивился отец Николай, - почему вдруг?
- Да потому! Это непонятно только тому, кто сам понимать не хочет. Скажи пожалуйста, какой секрет может существовать у государства, выведав который человек сразу становится хозяином всей машины? Есть ли та
кой кирпичик,что лишь тронь его и все общественное устройство рухнет? Абсурд же! Разведчики не знают ничего подобного, а нас уверяют, что это доступно Поэту!
- Да верно в общем-то, - глянул на часы отец Николай.
- А смысл на поверхности - и слепой споткнется. Действительно, Брики, как тут выразились, напичканы были чекистами, сами в ЧК служили. Отнюдь не туманная картинка; что Брики, что Агранов с присными служат не народному государству, а собственным шкурным интересам, словом, местечковая банда - "Как это делалось в Одессе?". А Маяковский живет в этой кодле, все видит, все понимает и, естественно, не приветствует, а, может, что и похуже... Так что убит Маяковский бандой Бриков! Не поэмы "Плохо" они боялись, а конкретного разоблачения своей антигосударственной деятельности, они боялись Маяковского гражданина - не поэта. Местечковые разборки, а в результате погиб гений... По телевизору же кажут пакость, пакость! Да, я разрешаю себя обманывать, но допускать к себе подлость - зачем?
Ждан уже сидел на своем ложе, побледневшие за время болезни щеки взялись краской, в левой стороне груди боль подмигнула и тотчас перестала.
- Зачем? - повторил он, ища глазами отца Николая, которого в разговоре совсем потерял из виду.
Тот сидел себе на любимом кресле, и лицо его косило куда-то в сторону.
- А... - как бы возвернувшись вымолвил он и мигом взял верный тон: - Совсем заговорил я тебя, прости Господи грешного... И позабыл, что болен человек, что покой ему надобен. Ну... Бог даст день, Бог даст и пищу… Покойной ночи...
И |&вш$1 наискосок г вышел.
Ждан еще разгорячен был тем, что наговорил, мысли теснились в голове, живые и многошумные. Владимир Маяковский - лицо мертвее мертвого, глаза закрыты, но видит же, видит - стоял рядом; Ждан все-таки подивился. Столь спешно никогда не уходил от него Коля Баев; бывало, что и надоедал... Легкая царапина прошла по его размышлениям...
Ощущение перекоса давно не оставляло отца Николая.
Дело в том, что уже более месяца, еще до истории со Жданом, откопал он себе великолепного негодяя.
Все понятия, все предметы на земле имеют право на превосходную степень - с естественной демократичностью языка не поспоришь!
Субъект, в которого отца Николая угораздило влюбиться - о, не педерастически, конечно, - вряд ли у кого другого вызвал бы подобные чувства.
Среди всякого народа, хоть черноволосого, хоть белокурого, встречаются такие обсоски, что ни с долу, ни с лесу, ходячая сопля, в глазных скважинах которого ветер гуляет. Волосики, куда ни зачесывай, все куксятся над лобиком, ручки - дрянь, ножки - дрянь. Надо быть знатоком, как Коля Баев, чтобы в этаком телесном вздоре разглядеть душу, исполненную еще большей дряни.
А она была.
Столкнулись они впервые на службе в прогнившей церковушке одного из московских пригородов./Отец Николай, чтоб уж вовсе не забыть Бога в своем служении клиру, брал иногда в таких вечерню-две в месяц/. Так и тогда. Вечерня и вечерня. Прошла. Прихожан - пяток простуженных дачниц да глухой, как пень, монтер.
Надо уметь увидеть негодяя.
Отец Николай сумел, ибо зиял тот среди прочих, аки место пустое. А природа пустот не терпит, и обходя с благословением притвор, ступил отец Николай прямо в него.
- Извините, - произнесло оно вроде бы и человеческим голосом, но так, что даже монтера передернуло.
За батюшкой сунулся туда же и дьячок, ему оно больно отдавило ногу. Когда же из пустоты осенило всех крестным знамением, до слез раскашлялись и дачницы, а одна из них сбивчиво нашептала батюшке, что вперся он аккурат в местного чудодея. $мллц
- Какие еще чудодеи? - громыхнул отец Николай, и тут обвально свет.
Мало сказать, все смешалось, на мгновение попритчилось даже, что народу в церковушке не то безмерно прибыло, не то повымело всех начисто.
Глухой монтер справился с довольно редкой в этих местах аварией, считай, за полчаса. Обнаружилось: похищен светский костюм отца Николая, дорогущий, на заказ шитый, не было во дворе и епархиальной "волжанки". Проклиная свою приверженность к практике церковного делания, улегся отец Николай ночевать в боковом приделе, промозглом, как погреб.
Все недавнее провернулось с такой быстротой, что казалось, какой там сон, до утра бы продержаться, однако, глаза стали слипаться сами собой. Как был, в облачении, натягивая подол ризы на ноги и пряча в рукава руки, все теснее прилипал отец Николай к малоутешительным пружинам древнего диванчика, а под плотно смеженными веками его кружились, сгорая, праздничные фейерверки. Тьма стояла - хоть глаз коли, осенняя, русская.
Проснулся он от света, при котором, впрочем, продолжать спать было бы еще уютнее. Ночничок отыскался в приделе и, затепленный, ровно и сказочно освещал он стол с бутылкой и консервами. Будто заброшенный уголок рая малость прибранный для приема неожиданных праведников, вот только существо по-хозяйски сновавшее перед глазами на ангела совсем не походило. Это был именно тот негодник, чьими стараньями и попал отец Николай на продавленный диванчик, в одночасье лишившись и одежды, и автомобиля. Спросонок засек отец Николай и сообщника кражи, да приглядевшись допер, что это его собственный костюм, повешенный на стуле.