- Значит, моя, да?Я что, один эту газету читаю!
- Там, на полях, пометка почтового отделения - номер вашего дома и квартиры.
- Ну, это может любой написать.
"Ни в короб, ни из короба, - спокойно подытожил Андрей Владимирович, который от первого допроса и сам ничего не ждал. - Ладно, пока не будем спешить. Конечно, есть вероятность, что убил кто-то другой, а улики сами по себе сгруппировались против этого... Есть... Но!"
- Подпишите, - подвинул он Шестопалову заполненные бланки допроса.
Подписал, кстати, не читая и уже от дверей, занося руки за спину, коротко и звонко бросил:
- Когда ко кресту гвоздями приколотишь, тогда все расскажу! '
- Финт ушами под занавес, - проводил его задумчивым взглядом Шпаньков: "Мол, знай наших! У Достоевского уже был персонаж, который, движимый стремлением пострадать, брал на себя чужое преступление. Но то - мужик, святая простота, а у моего молодца в прошлом - три года за мошенничество! Время тянет, сукин сын. Что ж, посмотрим кто кого перетянет! Мне время тоже нужно".
Следующее же утро показало, что как раз ему, следователю по особо важным делам, времени и не дают.
Едва зашел он в кабинет - звонок. Из тюремной больницы.
- Ваш задержанный добивается, чтобы его поместили к нам.
- Основания?
- Дежурный врач его осмотрел. Ничего серьезного. Достаточно редкие явления психосоматического характера. На щиколотках ног и на запястьях рук с внутренней стороны возникли выраженные припухлости с интенсивной окраской... Похоже на свежие ожоги, но таковых, сами понимаете, быть не может. Это, очевидно, следствие самовнушения, повышенной экзальтации... Андрей Владимирович, может, поместим его на время? Поднимается общественная шумиха, об этом артисте уже говорили сегодня по радио! Называли фамилию, имя-отчество.
- Никаких больничек, - отрезал Шпаньков, - а общественность пусть занимается общественными делами. За уголовных преступников пока еще отвечаем мы!
Опустил трубку, и взгляд его упал на центральную газету, положенную на стол вверх броским заголовком: "Неужели следственный произвол 37-го года возвращается?"
Одним духом пробежал три столбца текста. Конечно, не Фадеев писал. Крикливо, выспренно, истерично. И все, черт бы их драл, в наш огород! Дескать, по надуманному обвинению взят под стражу человек, вся вина которого состоит в том, что в наше время он хотел жить святой жизнью! /За чужой счет, понимал Шпаньков/. Этот праведник - христианин неортодоксального толка /Вроде, шалтай-болтай!/ пользуется заслуженным уважением в пригородах Москвы, облегчая жизнь местным ветеранам войны и труда, которых болезни лишили возможности передвигаться самостоятельно. /Ты скажи!/. После его ареста все они оказались брошенными на произвол судьбы... "... В наше время, - на призывной ноте заканчивалась статья, - нельзя допускать ошибок, что подменяли собой судебную практику в пору культа личности Сталина. Наши святые должны жить среди нас! Им не место в тюрьмах и лагерях!" Шпаньков вызвал секретаршу.
- Статья подписана, - указал он, - Гюли Чохомбили. Похоже, псевдоним. Кто такая? Сегодня влияние прессы на то, в чем она ни уха, ни рыла растет, как бамбук. Нужно установить, журналистка эта Чохомбили или человек случайный.
- Ой, что вы! - принялась выгибать ладошки девица. - Разве не знаете? - Ее восторженный лепет о том, что Гюли Чохомбили - настоящая народная целительница, помогающая сегодня всем - от последнего бомжа и дочлена Политбюро включительно - только подтвердил самые худшие опасения Шпанькова. С подобными дарованиями он уже сталкивался не однаждыи не на газетных полосах, увы, а в местах лишения свободы.
"Одно звено сидит у меня в изоляторе, другое - обозначилось газетной заметкой. Не надо гадать, сколько еще звеньев осуществляют между ними связь. Надо сделать все, чтобы эта цепь не сомкнулась вокруг следствия!"
- От министра ничего не было? - остановил он секретаршу, чья способность восхищаться, похоже, была бездонной.
- Вчера отбыл как глава делегации в Швецию. На неделю.
"Неделя - это хорошо!", - покусал губы Шпаньков и распорядился, чтобы на допрос привели Шестопалова.
На этот раз к нему вместо занюханного оборванца ввели орла, и тот с порога объявил:
- От всех показаний, данных здесь, я на суде откажусь и заявлю, что они были получены под угрозой!
- Садись, - голосом и отдаленно непохожим на приглашение приказал Шпаньков.
- Следует говорить - присаживайтесь! - продолжал внахадку новоявленный орел.
- Не волнуйся, ты у меня не засидишься, - поднял на него разом обесцветившие глаза Шпаньков. - Очень скоро получишь дырку! Ты обвиняешься в умышленном убийстве отца Николая Баева! Экспертиза уже все доказала. Сейчас твои показания - псу под хвост и то не нужны! Суд назначен через два месяца!
- Ша... - непослушными губами едва шолвил Шестопалов. Его глаза, обежав стены, хотели и боялись встретиться со взглядом следователя: - Шантаж! - кое-как проговорил он. - Это - шантаж!
“А ты как думал! - Холодея от ярости, Шпаньков перехватил его бегающий взгляд своим и прямо услыхал, как там, в сырых глазницах преступника, зашипело, словно от огня: - Ты, значит, можешь от своих показаний отказываться, а я, считаешь, нет!"
- Итак, - поняв,что выиграл опаснеШую.в правосудии не-
-О > с//и ИМ/
З^Ш
/
Шпаньков и сам держался на последнем пределе: - выбирай: или ты отсюда отправляешься в "пресс-хату", знаешь что такое! Там тебя, как ты просил, распнут во все дырки. Сам пожалеешь, что приколотить некуда! Суд не понадобится! Или ты подробно рассказываешь мне, почему - понимаешь, почему,а не как! - ты убил этого священника топором по голове. Мог ведь и попроще - риска меньше... Тогда, слушай внимательно, я помогу тебе с жалобами о помиловании... Это много, очень много... В твоем положении, ну!
"Сейчас - без спеха. Медленное, неотступное давление. Так шприцем в организм вводят нужное лекарство". Шпаньков внутренне усмехнулся. Он не дал маху, осмотрев на первом же допросе руки задержанного: и под капельницей тот лежал, и внутривенно сам кололся...
— Ну! — хлестнул он.
"Все! По всем швам пошел, голубчик! И вдоль, и поперек!"
Черт-те что понес Шестопалов. Захлебываясь, петляя и спотыкаясь, поминутно теряя нить изложения и возвращаясь к тому, о чем и речи не было, часа два говорил он. Выпил графин воды. Шпаньков не перебивал. Однако немного своим привычным ухом отвеял из услышанного, да и оно требовало непростого осмысления.
Люди авантюрного склада, чаще всего и выбивающиеся в рецидивисты, обладают особой, во многом схожей манерой убеждения. Так в прошлом веке писала свои труды знаменитая Блаватская. О том, чего не было и быть не может, мадам умудрялась говорить словами, которых вроде бы тоже не существовало. Как будто не читаешь то, что написано на бумаге, а жуешь ее.
Вот из таких незначащих, лукавых слов и сплетал свое повествование Шестопалов. "...Имевшее место столкновение, обозначенное впоследствии медицинскими средствами...", - это про то, как колуном он хватил отца Николая в лоб! Язык не повернется сказать, что витиевато, тут нечто иное, лежащее за пределами человеческих ощущений.
Каждый факт подавал Шестопалов обособленно; ему еще нужно было отыскивать места. Первое - в общей картине расследуемого преступления, второе - в биографии самого преступника.
Взволнованно, занудно и по обыкновению вскользь рассказал Шестопалов о каком-то романе Шолома-Алейхема, герой которого крупно настрадался из-за того, что притворился евреем. Родители, конечно, не понимали сыночка, хотя что там и понимать - вороват был мальчишка и лжив. Вралем же у Шестопалова выходил совсем посторонний Шолом-Алейехем, потому что, когда юный Шестопалов, получая паспорт, в графе национальность написал - еврей, дела его, кажется, пошли к лучшему. Крича про какого-то жулика-соседа, отец надавал оплеух не сыну, а матери, а самозванца, как по маслу, приняли в медицинское училище на отделение зубного протезирования.
- Там у меня аппетит на золото открылся, - выделяюще произнес Шестопалов, и лицо его, скомканное смятением, на мгновение выгладилось: - Я его стал по запаху узнавать!
Слыхал подобное Шпаньков, слыхал. Встречается у мошенников этакий дар.
Исповедь слушал он не перебивая, понимал, что расходившийся перед ним фонтан сейчас легко и дробинкой заткнуть. Но кое-что нужно было все-таки знать поконкретнее. Глядя на подследственного лишь искоса, он раздельно несколько раз про себя подумал: как же тебя, самозванца необрезанного, настоящие евреи приняли?
- Как последнюю суку, - тотчас же сбился с какой-то незначащей темы Шестопалов. - А что я им, тварям позорным, сделал? Я сам не знаю, какой я национальности. Плевать мне на это! В интернациональном государстве живем. Согласны со мной? Какая нация лучше устроилась, к той и прибиваться нужно!
И тут же следующий мысленный посыл, обкладывающий, как вата: однако, от мальчишеской подделки национальности до убийства православного священника - дистанция огромного размера. Как все произошло на самом деле?
Шестопалова затормозило, пустой взгляд уперся в противоположную стену так, словно он налетел на нее с маху.
Шпаньков глядел в свои бумаги. В правой тумбе стола по-тихому работал свою работу магнитофон.
- Магазин, - скучая сказал Шестопалов. - У меня будет в Тель-Авиве магазин. Свой...
Если бы его столик и стул не были привинчены, он бы, разметав их, сейчас валялся на полу, а так - просто обвис меж ними; желтая от табаку пена жиденько смазала губы.
Все натурально, не притворяется...
"Да, ниточка, ниточка, что тобой вязать? Кавалерийекая атака дала две точки. Причину всего последующего, - когда он подделал себе национальность, и потом - награду, ради чего было совершено убийство... И пустота между! Все. Значит, праздники для расследования кончились, будем продолжать работу по-будничному..."
К будням, однако, было не пробиться. - /
/
Врач еще приводил подследственного в чувства, а Шпанькова уже вызвали к министру. Что-то раньше он, гулена, заявился из своей зарубежной поездки.
- Мня! - непререкаемым тоном возгласил министр. - То есть, я хотел сказать - мда!
На сей раз на сияющей пустоши его стола все-таки лежал лист бумаги - с расписным гербом, с круглыми и треугольными печатями. Шпаньков сразу узнал этот бланк – спецкомандировка, от такой не отказываются!
Так оно и было.
Путая Ташкент с Бухарой, министр кое-как объяснил, что именно в этом регионе Союза срочно понадобился полномочный юридический представитель РСФСР. "...Там, видите ли, разворачивается крупномасштабное, так сказать, ташкентское дело! Э-э-э, не более недели, знаете... Вылетаете в 23.03!"
О том, что на Шпанькове висит сейчас зверское убийство в монастырском подворье, о котором он сам давеча так беспокоился, министр, кажется, начисто позабыл.
Заскребло на душе у Шпанькова, но - приказ есть приказ - ничего не попишешь!
Оставив ответственных за дело отца Николая с жестким наказом рыть, где только возможно, а Шестопалова придержать покамест для отстоя, Шпаньков вылетел в Узбекистан.
Вопреки привычному киношному афоризму, восток вовсе не тонкое дело. Там, как и везде, сладкое предпочитают горькому, слабости этой не скрывают и умеют и любят ей послужить.
Три недели промотался Шпаньков по всему Узбекистану, добросовестно встретился с немалой сотней самого разного люда, перечитал кипы уголовных дел, заведенных на каждого сколько-нибудь заметного начальника, и понял, что суть происходящего не в подкупах всех должностных лиц республики, не в их вопиюще-незаконном богатстве и многоженстве, а в том, что густой сладкой крови возжаждало местное руководство. И кровь эта - русская!
Русские принесли на Восток власть народного большинства, всеобщее образование, бесплатную медицину и общедоступный труд.Этим русские отняли у местных баев свободу грабить своих подданных на каждом углу. За это они с позором должны уйти. Нужно выгонять их из квартир, жечь и убивать. "Шибко мешают, слушай!"
"Тут надо не искать закопанные близ колодцев захоронки, а ввести на месяц особое положение, подкрепить следствие войсками МВД и произвести хорошенькую зачистку в городах, всему и конец!” - раздраженно думал Шпаньков, видя с каким усердием составляют вокруг описи конфискованного имущества.
Видел и свирепел и ничего не мог поделать...
"Поди доложи подобные выводы своему министру, тому, который в собственном кабинете сидит, как старший официант в ожидании крупных заказов!"
В Москву воротился он злым, насквозь простуженным - остались за плечами не только раскаленные азиатским солнцем дни, но и пронизающие ознобом ночные обыски.
А в Москве снег сыпался на подметенные ноябрьским ветерком улицы, и, странно, становились они не чище от того, но грязнее; тем гаже, чем гуще валил сверху ослепительно-белый снег!
На работе не было ни снега, ни грязи.
Те трое, кого оставил он на деле отца Николая, скучали за своими столами.
- Значит, можно поздравить? Сделал дело - гуляй смело!
- Андрей Владимирович, - поднялся старший, - десятый день смело гуляем. Нету больше нашего дела. Без фигур, знаете, даже в домино не сыграешь.
- Шестопалов? - шевельнул губами Шпаньков.
- Он. Ночью на верхней шконке свил из оторванного рукава рубахи веревку. Петлю приспособил к стояку, что на проход. Опустил в нее голову и сделал пас ручками - бросил себя на бок, вниз. Голова у него была зажата между стояком и лежаком, под прямым углом... Ну, позвонки – к чертям собачьим! Я о таком, признаться, и не слыхивал...
- Слышал, бывает. Почему не сообщили?
- Вот - наша телефонограмма, вот - ответ. Он не подписан, подтверждается устная передача из-за отсутствия необходимой связи...
* обе-две!
"Сказать им, подчиненным, что одну он не читал, а другую не посылал, мне, начальнику, было бы психологически некомфортно", - усмехнулся про себя Шпаньков. Сказал:
- Ладно, после разберемся. Сейчас самому отчитываться надо. Гуляйте дальше...
Министра не было - опять набирался дефицитного опыта в каких-то Европах. За Ташкентское дело отчитался Шпаньков перед его замом. Ни вопросов, ни ответов. Одни бумаги, словом, прибыл-убыл.
- Андрей Владимирович, - хмур был заместитель министра и, видно, сердит; это нравилось Шпанькову: - Учитывая ваш опыт... Вам такое имя - Гюли Чохомбили ничего не говорит?
- Слышал мельком, - мгновенно вспомнил Шпаньков газетную статейку в защиту его самоубившегося убийцы и свое указание выяснить, кем написана.
- Впрочем, не имеет значения. У секретарши для вас - весь имеющийся материал. Почитайте, подумайте... Общая директива такова: эта баба, Гюли Чохомбили, в прошлом небезупречный работник тбилисского общепита, чудеса, понимаешь, вытворяет, с такой же легкостью, как мы чай пьем. И? лечит. Людей повыше нас рангом! Не знаю от чего! Может, она им конского возбудителя в коктейли добавляет, или еще чего... Головы там, конечно, не рубят, но... Вы посмотрите сами. Нас ее способности уже вот как достали. Недавно в нашем буфете сам слышал: мол, не будь Гюли тогда на Мальте, Брежнев бы и по сию пору жил! Надоело! Только, Андрей Владимирович, не спешите, пожалуйста. Тише едешь... так, полегоньку!
- Понимаю,- протяжно кивнул Шпаньков.
Ему новое задание было дороже дорогого. Считай, получил возможность продолжить дело отца Николая.
Глава пятая.
Комплекс Гитлера
Хоть и немало воды утекло, но экономический обозреватель газеты "Правда", кандидат экономических наук Арон М.Бревно не надул профессора экономики Гуверовского института Стэнфордского университета Аб Галла - за деньги верховного Совета СССР пригласил последнего на три месяца в Москву для участия в расширенных консультационных работах.
В некоторых своих особенно наивных книгах человечество иной раз проговаривалось о временах, когда и последние станут первыми. Вот и снюхались, наконец, подходящие обстоятельства: последний профессор экономики на кафедре Милтона Фридмана в Гуверовском институте Калифорнии приглашался первым в группу международных экспертов, закрепленных эа высшим органом государственной власти Союза Советских Социалистических республик. Этот последний до такой степени заделался вдруг первым, что русские даже полностью оплачивали ему перевозку с собой жены, хотя кого бы и по каким вопросам могла бы она консультировать в России, не допер бы и сам Создатель.
Ввиду свалившегося на него избранничества Аб Галл весь внутренне присел в какую-то очень неприличную позу - совсем, как если бы схватило его по большой нужде, средь бела дня, в коридорах родного институтика.
- Еще и жену тащи с собой! - негодовал он, тасуя кипу проездных и денежных документов. - Как будто в Москве баб мало!
"Вот так, - терлась внутри постаревшего профессора новая, откровенно говоря, не слишком желанная тяжесть: - Пока травка подросла, жеребенок превратился в мерина!”
Покинув Союз двадцатилетним мальчишкой, Аб Галл, тогда - Абрам Гальперин, ничего кроме Кишинева на Родине не видел. Россию он себе попросту не мог представить, но в Кишинев, этот, айв как он только сейчас понял, необыкновенно добрый и богатый город, он бы, хрен с ним, мог полететь и сам, без самолета. Прилетел бы и сказал: здравствуйте! Я - американский профессор! Идите, добродию, глинянный глечик молока с погреба!
Старым, старым и мечтательным становился Аб Галл; годы, суки, брали и свое, и чужое.
В непроницаемо-черных очках, днем он перемещался меж собственным домиком и институтом безобидной тенью; вечером, принявши на грудь калифорнийского яблочного, делался романтиком, то бишь вступал в диалог с женой, Маей Щуп.
Нечто древнегреческое, освященное Платоном, ценил в подобном общении Аб Галл.
- Я тебя, лошадь, вывез из Ленинграда, я тебя туда и возвращу! - говорил ученый, пытаясь удержать слабеющими челюстями тяжеленную трубку.
- На себя бы посмотрел, козел! - в полном соответствии с классическими образцами отвечала Мая: - Козел с трубкой! Тьфу!
"Так. Тема найдена, скажем: о бесчисленном подобии животных", - отмечает про себя Аб Галл и продолжает: - Когда меня угораздило встретиться с тобой, я был послан в Ленинград как разведчик! Точно, точно... Теперь я это понимаю! - Он привычно отражает ее контрдоводы, закрывая лицо подносом, с корпусом Мая никогда не полемизирует, поднос ажник гудит. - Я был там и как будто не был. Понимаешь, я не чувствовал тогда себя д о м а! О, как это важно! Быть Дома! Дом - это не постель! Не стол, за которым жрешь! Дом - это то, чего у человека с собой нет! Что обязательно должно быть где-нибудь во вне. Чтобы можно было туда возвращаться. А еще лучше, чтобы можно было там жить всегда, зная - это и есть мой Дом! О, даже такое знание дается далеко не каждому! А Дом?.. Да, здесь, в Америке, я, пожалуй, и не встречал таких, у кого бы имелся Дом!.. Дом...
- Дом, дом. Заладил, как сорока! Что же ты тогда не едешь в Израиль? Сколько раз приглашали! Вот и будет тебе твой исторический дом. Хоть ложкой ешь! - устало, как бы безучастно говорит Мая. Глаза же ее, напротив, подвижны, как два негасимых огонька. Нет, она не презирает мужа. Презрение - сравнительно недавнее чувство, а тот огонь, которым раскалены ее зрачки, наверняка, взят с первобытного костра, где мужчины делили принесенное с охоты мясо и где злобным и жадным таким, как она, бросали одни кости: - Пожалуйста, - трагически поджимает Мая губы, - не возвращай меня в Ленинград! Поедем в Израиль.
- К тыканной матери на легком катере, - заключает собеседование Аб Галл. – Что я, жидов не видел? Нет, поедем туда, куда приглашены!
Волоча ноги и все-таки ухитряясь при этом вертеть задом, Мая уходит в свою комнату, где немедленно припадает к телефонной трубке. С умопомрачительной скоростью извергает она в нее тысячи и тысячи слов. Уже, кажется, не осталось в округе ни одной женщины, с которой не состояла бы Мая в близких телефонных отношениях, нет, она все сближает и сближает их.
Аб Галл остается один на один со своим калифорнийским яблочным. Огонь в его трубке плохо горит, шипит, часто гаснет.
Вновь и вновь перебирал Аб Галл итоги своей давней конспиративной поездки в Ленинград. По институтской линии это, конечно же, было достижение. Он привез необходимые тогда Милтону Фридману сведения и закрепился на кафедре.В личном плане никаких достижений, увы, не просматривалось. Деловые интересы свели его в тогдашнем Ленинграде с кучкой проходимцев вроде известного поэта Изяслава Маровихера, а самый ядовитый цветочек того букета он сдуру выписал к себе на дом и сделал женой. Теперь из-за нее в собственном дому ему не вздохнуть не охнуть
Что же выйдет на этот раз?
Декорации изменены самым решительным образом. Аб Галл уже ничего не скрывает. Да, он вынужден был когда-то покинуть Родину по политическим мотивам. В Америке добился широкого признания как одаренный экономист и в этом качестве спешит ныне оказать посильную помощь своему бывшему отечеству.
Что будет? Что?
Бесконечный страх и несказанная радость равно сжимали его сердце.
Верно, это размеренная благополучная жизнь и состояние непрекращающейся войны с женой вывели его в конце концов к простой, как ладонь, мысли, что кроме прав, расписанных декларациями, есть у человека, пожалуй, единственное необходимое ему право - знать свое место.
Что бы с ним ни случилось, кем бы он ни стал, человек должен иметь место, прийти куда ему никто не может помешать. Потому что оно только его, потому что он тут родился. Отцы его и деды тут жили! Это место так же неотъемлемо от человека, как имя.
Кстати, когда Аб Галл предпринял попытку вернуть себе прежнюю фамилию, коллеги по кафедре его быстренько образумили, доказав, как дважды два: Гальпериных в Америке, что собак нерезанных, а вот Аб Галл один, и поди еще угадай, что это за фрукт: то ли он потомок индейских вождей, то ли заносчивый, как петух, француз!
Это противостояние еще больше укрепило Аб Галла в его правоте.
"Когда я вернусь на свое место, ко мне вернется и мое настоящее имя" - твердо решил он тогда.
А это значило одно - вернуться туда, откуда он бежал, вернуться на Родину, в Россию, в Дом, на то место, без которого ничего нет, даже профессора Аб Галла!
Так мечталось ему много лет, и вот, нежданно-негаданно, мечта стала явью!
Нет большей невзгоды для человека, чем мечта, которая сбылась.
Неуклюжим, неотвратимо реальным протезом приходится она на то место, где еще вчера властвовала всесильная фантазия; она кладет безжалостный предел тому, что прежде было только бескрайним; собственно, она - камень страждущему, а не хлеб.
Пил, все пил Аб Галл свое яблочное калифорнийское, силился разглядеть хоть что-нибудь впереди, и остатки волос шевелились у него на макушке.
То, что здесь, в Америке, ему совершенно нечего делать - он понял давно. Как бы сытно ни жилось!
То, что жена, Мая, вовсе не спутник ему по жизни, а кропотливая обезьяна, следующая за ним шаг в шаг и плюющая на каждый его поступок, - он понял недавно. Ужасно, конечно, но, во всяком случае, осознанно.
Что же будет с ним там, в России, куда так неистово стремился он каждым нервом своим, никак не мог представить себе его ум.
Впервые тут пожалел Аб Галл, что не верил он ни в бога, ни в черта, а при мысли, что за такой вздор, как никому не нужная душа человеческая расплачивается нечистый, щедро решая все бытовые проблемы своего клиента, даже облизнулся. Облизнулся, но вовремя сплюнул через левое плечо, вспомнил, что и в помине не осталось у него ничего похожего на душу, одна видимость веяаовш вроде психологии, как бы по штату положенной всякому мудаку интеллигентной профессии.
Однако, когда ощутимо полегчала необхватная бутыль с вином, когда расплавленное, лишенное прохлады утро разом затопило его комнату с растворенными на ночь окнами, незваный и распоясанный, черт заявился сам и спросил, как в лоб дал:
- Об чем голова болит?
Свою большую, пластиковую бутыль с любимым калифорнийским внимательно осмотрел Аб Галл. Он был человек ученый, то бишь начитанный и знал: когда черт привиделся доктору Мартину Лютеру, богослов не долго думая запустил в проклятого чернильницей. Средневековая чернильница наверняка была свинцовой либо медной, словом, такой, какой и пришибить можно... А современная полиэтиленовая бутыль? Нет... Вдобавок Аб Галл подозревал, что все это - штучки его дражайшей половины. Дай сейчас этому черту по уху и через неделю получишь такой судебный иск, что мало не покажется…
- Ну ты, блин, и говно, - разорался было на гостя Аб Галл, да срезался. Не походил он на того, в кого можно смело запускать тяжелыми предметами со стола.
Первозданной глубинной бледностью поражало лицо его в потоках жирного солнечного света, и сколько ни старалось солнце зажечь их огнем своим, глаза оставались скорбными.
- Извиняюсь, - икнул Аб Галл. - Это вы меня... меня назвали
- И не думал.Так считаешь ты сам.
- Да, понимаю. Я - осел, - охотно согласился Аб Галл. Невесть с чего он вдруг уверился, что именно сейчас ему предоставилась единственная в жизни возможность точно узнать для чего и зачем он, Аб Галл, живет на земле. И пускай сейчас он пьян в дымину, пусть все вокруг смахивает на бред - больше такого случая не выпадет. Это - последний!
- Ради Бога, - лепетал он. - Будь вы хоть сам дьявол или кто угодно. Наплевать! Скажите... я нужен? А? Ну хоть где-нибудь у черта на рогах, хоть кому-нибудь? Только это! Больше мне ничего не надо! Нужен или нет?
Прельстительны были слова дьявола, а сам он и среди света светился:
- Ты не нужен своему народу, а это больше, чем если бы нуждалось в тебе несколько человек твоей семьи.Ты не научишься обращать свет во мрак, но ты овладел искусством превращать знание в невежество. Зачем избранному народу такой талант? Берись за колесо своей судьбы сам! Иди в чужой народ. От рождения вся твоя жизнь - ложь и притворство.Тому народу, к которому идешь, отдай их!
- А мне? Что останется мне? У меня же больше ничего нет!
- У чужого народа возьми правду его. Надень и носи. Она станет твоей! И когда ты обратишь ее в ложь, твой избранный народ со славой примет тебя в лоно свое! Иди и соблазняй!
- Жид! - не помня себя от ярости закричал Аб Галл.- Чему учишь, морда? Чему ты меня учишь? Слушая вас, жидов, я уже потерял свой Дом и свое Имя! У меня от всей жизни моей один кончик остался! Так ты и на него
пасть открыл? Ах ты, жидовская харя...
Он бушевал до тех пор пока вызванный обозленной Маей врач не сделал ему успокоительный укол.
- Что? Что с моей милашечкой? - защебетала Мая, когда лицо Аб Галла разгладилось и кулаки разжались.
- Стресс, - просвистал преуспевающий доктор. - Перепады давления. Жара. Неполноценный секс.
- Скажете тоже, - обиделась Мая. - Почему неполноценный??
- Потому что - безальтернативный!
- А как вы думаете, кому из нас нужна альтернатива? - по-детски надула губки Мая.
Жизнь в Америке основательно отразилась на ее внешности. Ежедневные занятия аэробикой и бесконечные омолаживающие диеты превратили ее некогда трепетное девичье тело в жилистую гимнастическую конструкцию наподобие тренажера или раскладушки; обильные кремы и притирания выдубили кожу на лице, сделав его похожим на учебный муляж по наглядному изучению внутреннего механизма улыбки.
Ее она с готовностью и продемонстрировала.
Доктор окинул ее мгновенным профессиональным взглядом.
- По личным вопросам я консультирую только за отдельную плату, - отрезал он и ушел.
Конечно, Аб Галл пил не по-людски и в пьяном виде был не подарок, однако никакие чертики и тому подобная ползучая нечисть, о которой с такой любовью пишут сочинители антиалкогольных брошюр, никогда его не донимала. Этот же, источавший бледное сияние и среди солнечного дня, не отставал. Его крупные, маслянистые глаза терпеливо поджидали момент, когда профессор экономики останется один и тогда, трубно дунув ему в уши: "Ты же еврей, Гальперин!", - исчезали до следующего раза.
Аб Галл сжал зубы и все внимание свое сосредоточил на отъезде. Мая, хоть и попискивала еще для приличия об Израиле, с увлечением взялась ему помогать - завалила дом горами шмутья и косметики.
В этой суматохе глаза запойного демона, кажется, поотстали, а может, просто затерялись среди цветастого барахла, которым утрамбовывала Мая чемодан за чемоданом.
Объявились они уже в Москве, где встретили чету Аб Галлов по-царски - на трех черных "Волгах". Самому Аб Галлу предназначалась головная машина, Маю загрузили в следующую, замыкающая громыхала багажом.
Ледяной ветер гулял над Россией, бросал в глаза приехавшим сухой, колючий снег, добирался до костей. Клацая зубами, завалился Аб Галл на заднее сидение, окостеневшим голосом пожаловался строгому, черному, как жук, шоферу:
- Я и позабыл, что у вас сейчас зима!,
- У нас, профессор, - поправил тот с рассчетливой покровительностью бывалого холуя. - Вы же - еврей! Должны с ходу ко всему привыкать!
Аб Галл глянул на него внимательнее. Точно: глаза, как у того, побелевшего от сивухи черта - скорбные и наглые одновременно.
Аб Галлу враз стало жарко.
В роскошных шш апартаментах гостиницы "Россия", куда попали они, как по мановению волшебной палочки, нешуточный холод снова охватил его. Из двух комнат четырехкомнатного номера видна была припорошенная снегом спина чугунного Пушкина, от этого и вовсе зуб на зуб не попадал. Пританцовывая, чего давненько с ним не случалось, Аб Галл попросил включить отопление.