– Зая, – нежно сказал он, – на хера мне музыка, бухло и наркота? Мне ты нужна! Я все брошу, только вернись.
У Лидии глаза заблестели от слез. Она забрала у него кепку и ответила:
– Ну ты даешь, Пат! Так обычно сектанты с богом торгуются.
У Джо в Лондоне был приятель, чувак по имени Куртис, здоровенный лысый хип‑хопер. Пат с Джо вписались на квартире этого Куртиса и его девчонки, бледной моли по имени Уми. Пат в Лондоне раньше никогда не был. Он и в Европе‑то был лишь однажды, поехал еще в школе по обмену, и то потому, что мать хотела показать ему Италию. До Италии он так и не добрался: в Берлине подцепил какую‑то телку, их приняли с коксом, и его отправили домой за нарушение всех и всяческих правил. Потом еще была надежда поехать с «Молчунами» на гастроли в Японию. Это у них такая шутка была с Бенни, типа, «живыми легендами» становятся только те, кто играл в Японии. Но не срослось. И сейчас Пату впервые в жизни предстояло выступать на другом континенте.
– Так ты из Портленда, – сказала ему Уми. – Вроде группа «Декабристы» тоже оттуда?
В девяностых, когда Пат говорил в Нью‑Йорке, что он из Сиэтла, все сразу вспоминали «Нирвану» или «Перл джем». Пат скрипел зубами и притворялся, будто он в тусовке, хотя сопляков этих терпеть не мог. Теперь и с Портлендом, младшим братом Сиэтла, та же история.
План был такой: в Лондоне Пат должен был выступить в подвальном клубе «Труппа» – Куртис там работал вышибалой. Но Джо решил, что начинать надо с Эдинбурга, обкатать шоу и тогда уж двигать на Лондон. Пат укоротил программу. Получился смешной монолог минут на тридцать, перемежаемый шестью песнями. («Всем привет! Меня зовут Пат Бендер. Если мое лицо вам знакомо, значит, ваши друзья тоже хипстеры с утонченным вкусом. Ну вот, вы это говно слушали, а я его пел. Второй вариант: мы трахались после концерта в туалете. В любом случае, простите, что я так внезапно исчез».)
|
|
Пат провел квартирник для Джо и его друзей. Депрессняк из программы он решил исключить, и песню «Лидия» тоже, но Джо сказал, «Лидию» надо петь обязательно. Типа, это такая эмоциональная кульминация, усек? Поэтому на квартирнике Пат ее исполнил, и Джо опять утирал слезы. Тут и Уми преисполнилась энтузиазма. Даже молчаливый Куртис признал, что шоу «сойдет».
В лондонской квартире все трубы были наружу, ковер прогнил и вонял. Пат с Джо жили там целую неделю, и Пат совсем очумел от бардака. Вот Джо не парился: они с Куртисом целыми днями сидели в гостиной в грязных семейных трусах и курили шмаль. Джо, как выяснилось, слегка приврал, когда сказал, будто он менеджер. В основном пацан либо болтался без дела, либо приторговывал дурью. В квартиру приходили незнакомые люди и покупали наркоту. Разница в возрасте быстро дала о себе знать: Пата как‑то напрягала их музыка, растянутые треники, сон до полудня и ненависть к личной гигиене.
Пат мучился от бессонницы, поздно засыпал, рано вскакивал и сразу сваливал из дома. Бродил по городу, пытался научиться ориентироваться в нем, но сосредоточиться не мог. Он постоянно терялся, не мог запомнить ни одного кривого переулка, ни одной магистрали, внезапно превращающейся в тупик. С каждым днем Пату все сложнее было вобрать в себя этот город. Он понимал, что брюзжит как старый хрен, и от этого еще больше раздражался. Вечно он путался в названиях улиц, вечно не знал, куда смотреть, когда дорогу переходишь. И монеты эти еще дурацкие, никакой в них не было логики. Почему столько народу на тротуарах? Почему все так дорого? У Пата денег не было совсем, так что оставалось только ходить и смотреть. Ходил он в основном по бесплатным музеям, от которых у него быстро поехала крыша: десятки комнат в Национальной галерее, тысячи экспонатов в Британском музее и Музей Виктории и Альберта в придачу Под конец у Пата случился передоз культурных ценностей.
|
|
В последний день Пат забрел в галерею «Тейт модерн». Его потрясла бесшабашность тамошних творцов и размах всего мероприятия. Осмотреть галерею целиком было невозможно, как невозможно целиком увидеть океан или небо. Может, дело было в недосыпе, но Пата аж затошнило от всего этого великолепия. Он бродил среди сюрреалистических полотен и удивлялся странному, извращенному уму их создателей. Бэкон, Магритт и особенно Франсис Пикабиа, который, если верить аннотации, разделял мир на две категории: никому не известные ничтожества – и неудачники. Пат ощущал себя жуком под лупой. Жгучие лучи искусства буравили в его несчастном, лишенном сна черепе дыру.
Пат вышел на улицу. Воздуха не хватало. Снаружи тоже творилось какое‑то сумасшествие. Мост Миллениум, продукт космической эры, словно ложка в рот, входил в арку собора Святого Павла. Лондон с хрустом перемалывал цвета, эпохи и жанры. Здесь смело соседствовали модернизм, неоклассицизм, викторианские особняки и небоскребы.
Пат перешел через мост и остановился послушать квартет: виолончель, две скрипки и клавиши. Приятное разнообразие, Бах над Темзой. Пат присел, чтобы отдышаться, и его поразил профессионализм совсем еще молодых ребят. Играли они блестяще. И это уличные музыканты! А ему‑то что тут ловить? Гитаристом он был слабеньким и всегда этого стеснялся. Нет, ритм держать Пат мог и на сцене знал, как себя вести, но настоящим музыкантом в их группе был Бенни. Вместе с Бенни они написали сотни песен. А вот сейчас Пат послушал, как дети, не надрываясь, лабают сложный канон, и осознал смехотворность своих композиторских потуг. Даже лучшие его песни на музыку никак не тянули. Так, поделки, для заумных бездарей сгодится. Оказалось, что за всю жизнь Пат не создал ничего просто… прекрасного. Канон Баха был похож на старинный собор, а песни Пата – на грузовик: обаяния и наглости примерно столько же. Для Пата музыка была просто позой, подростковой агрессивной реакцией на изящество мироздания. Чихать он хотел на всякие художественные изыски. А теперь вдруг ощутил горечь и пустоту. Никому не известный неудачник. Ничтожество. Пат попал сразу в обе категории.
|
|
И тогда он сделал то, чего не делал уже много лет. По пути домой Пат зашел в музыкальный магазин с огромной красной вывеской «Безбашенные диски», побродил немного по залу для вида, а потом попросил у продавца «Молчунов».
– А, ну да, – парень натужно вспоминал, – конец восьмидесятых – начало девяностых, такой мягкий панк‑поп‑рок.
– Ну, не такой уж и мягкий…
– Или это гранж?
– Нет, гранж был уже после.
– Ну да. Нет, у нас ничего из них нет. Мы тут более… актуальную музыку продаем.
Пат поблагодарил и вышел на улицу.
Наверное, потому‑то он и переспал с Уми, когда вернулся. А может, просто она была одна и в нижнем белье, и Джо с Куртисом ушли в паб смотреть футбол.
– Можно я присяду? – спросил Пат, и она закинула ноги на спинку дивана, чтобы освободить Пату место. Он посмотрел на ее белье, а через пять минут они уже целовались и кувыркались, неуклюжие, как дорожное движение в Лондоне (Уми: «Главное, Курти не говорить»), а потом наконец нащупали ритм. Для Пата Бендера хороший трах был проверенным способом вернуть уехавшую крышу на место.
Они лежали, касаясь друг друга ногами, и Уми расспрашивала его о личной жизни, как будто обсуждала экономическое положение страны или выясняла ходовые качества новой машины. Пат отвечал честно, но кратко. Ты женат? Нет. И даже не был никогда? Нет. И не собирался? Нет. А как же та песня, «Лидия»? Разве эта Лидия – не главная любовь всей его жизни? И почему все так серьезно воспринимают слова этой песни? «Главная любовь всей его жизни», бред какой! Нет, когда‑то он и сам так думал. Они снимали квартирку и жарили шашлыки на балконе, а по утрам в воскресенье вместе разгадывали кроссворды. А потом Лидия застала его с другой. «Если ты меня любишь, то это даже хуже. Значит, ты просто жестокий человек», – сказала она.
Да нет же, ответил он Уми. Какая там любовь всей жизни? Просто девчонка. И они перешли к обычному трепу. Откуда он? Из Сиэтла, хотя много лет прожил в Нью‑Йорке, а сейчас вот в Портленде обосновался. Семья? Только мать. А отец? Пат его почти не знал. Он продавал машины. Хотел быть писателем. Он умер, когда Пату было четыре года.
– Как жалко! Вы с мамой, наверное, очень дружите?
– Вообще‑то, я с ней больше года не разговаривал.
– Почему?
И он вдруг вспомнил один вечер. Лидия с матерью объединились и наехали на него («Пат, мы за тебя переживаем» и «сколько можно?»). В глаза они ему не смотрели. Лидия познакомилась сначала с Ди, а уж потом с Патом. Они с матерью вместе играли в театре в Сиэтле. Обычно все подружки Пата жаловались, что он грубиян, что он обижает их, а Лидия все больше говорила про то, как он расстраивает маму. Не появляется месяцами (пока деньги не понадобятся), не держит данное слово, не вернул ей долг. Так нельзя, повторяла Лидия, это ее убивает. «Ее», с точки зрения Пата, относилось к обеим женщинам. Чтобы они угомонились, Пат завязал со всем, кроме бухла и шмали. Они с Лидией протянули еще год, а потом заболела мать. Если подумать, в тот самый вечер, когда Лидия с матерью на него напали, вся их любовь и закончилась.
– А где она сейчас? – спросила Уми. – Твоя мама?
– В Айдахо, – нехотя ответил Пат. – В Сэндпойнте. Она там театром руководит. – И неожиданно добавил: – У нее рак.
– Жесть какая! – Оказалось, у отца Уми лимфома.
Пат не стал расспрашивать ее, что да как, она ведь тоже его не расспрашивала.
– Это тяжело, – просто сказал он.
– Даже не знаю, как… – Уми помолчала, глядя в стену. – Мой брат постоянно твердит, что папа отлично держится, что он очень храбрый. А по‑моему, его жизнь – сплошной кошмар.
– М‑да… – Пату стало неловко. – Ну что делать…
С его точки зрения, все послепостельные правила вежливости он соблюл, во всяком случае, американские правила. Как тут у них в Англии принято, он пока не выяснил, случая не было.
– Ну ладно… – Он встал.
Уми смотрела, как Пат одевается.
– У тебя большой опыт, – сказала она уверенно.
– Да ладно!
– Вот за это я вас, красавчиков, и люблю, – засмеялась она. – «Кто, я? Да я сто лет ни с кем не спал!»
В Лондоне Пат был иностранцем, а вот в Эдинбурге – вообще инопланетянином.
Они с Джо сели в поезд на вокзале Кингс‑Кросс, и пацан через минуту уже уснул. Пат смотрел в окно и гадал, что это они такое проезжают. Потянулись районы, исчерченные бельевыми веревками, потом вдалеке мелькнули развалины, потом пошли пшеничные поля, потом базальтовые скалы. В целом ничего, похоже на Америку.
Через четыре с половиной часа, когда поезд въезжал в Эдинбург, Джо чихнул и проснулся.
– Ага, – сказал он, глядя в окно.
Они вышли с вокзала. Перед ними лежала глубокая долина. Слева замок, справа город эпохи Возрождения. Фестиваль «Фриндж» оказался масштабнее, чем Пат себе представлял. На каждом столбе висели плакаты с рекламой концертов. Народу тут было полно: туристы, хипстеры, немолодые фанаты рока, артисты всех мастей, в основном комики, но и театральных актеров с музыкантами тоже хватало. В программе предполагались монологи, дуэты, импровизации (и даже целые труппы импровизаторов). Можно было посмотреть кукольные представления, на мимов, на жонглеров, подбрасывающих горящие факелы, акробатов на одноколесных велосипедах, фокусников, а еще на живые статуи и чуваков в костюмах на вешалках (что это значит, Пат так и не понял) и близнецов, танцующих брейк. Короче, настоящий средневековый ярмарочный дурдом.
В администрации фестиваля они поговорили с каким‑то усатым долдоном (акцент у него был еще хуже, чем у Джо, ни слова не разобрать) и выяснили, что рекламой своих выступлений Пату придется озаботиться самостоятельно, а денег ему будут платить вдвое меньше против того, что обещал Джо. Пацан начал качать права и говорить, что какая‑то Николь ему гарантировала совсем другую оплату. Усатый долдон ответил, что Николь «кроме демонстрации собственной жопы ничего гарантировать не может». Тогда Джо сказал Пату, чтобы тот не волновался, раз так, Джо комиссии не возьмет. Пат обалдел, поскольку о комиссии раньше не было ни слова.
Они вышли на улицу. Пат с любопытством озирался. Городские стены высились над ними, точно скалы, а дальше начиналась мощеная дорога, идущая через старый город, «Королевскую милю», к замку и огромным старинным особнякам, весьма закопченным и обшарпанным. Фестивальная жизнь била ключом. Гомон, крики, помосты с микрофонами – Пат совсем приуныл от такого количества артистов. А вот зрителей на всех не хватало.
Джо и Пата поселили в пансионе, в полуподвальной комнате. Пансион содержала пожилая чета.
– А ну, скажи что‑нибудь смешное, – велел Пату косоглазый старик, когда услышал, с чем Пат собирается выступать.
Вечером они пошли на первый концерт. Вниз по улице, через какой‑то проулок, потом насквозь через людный бар, снова через проулок, и наконец перед ними открылась высокая узкая дверь с резной медной ручкой посередке.
Какая‑то тетка молча проводила Пата в гримерку (это явно был чулан: тут стояли метлы и швабры, а вдоль стены шли водопроводные трубы). Джо объяснил, что поначалу народу будет немного. Тут важно мнение критиков, их около дюжины. Они пишут рецензии, и у Пата есть все шансы получить от них «четыре звезды». Тогда и зрители подтянутся. Через минуту его объявила женщина с блокнотом, и Пат вышел под жиденькие аплодисменты. Жиденькие – это еще мягко сказано: в зале на сорок посадочных мест вольготно устроилось шесть человек. Включая Джо и престарелую чету, у которой они поселились.
Но Пату было не привыкать, и он порвал этот «зал» и даже добавил пару новых рифов перед «Лидией».
«Она сказала друзьям, что у меня в постели завелась другая женщина. Завелась, слыхали? Как клоп. Сказала, что поймала меня с поличным. Как будто бандита арестовала. Надо бен Ладену кого‑нибудь в постель подкинуть, тогда б американцы его наконец изловили».
Даже аудитория в шесть человек все равно заводит. Ему хлопали и хвалили. Произношение у этих англичан – оборжаться! Пат и Джо до утра обсуждали, как будут рекламировать шоу.
На следующий день пацан приволок плакаты и флаеры – фотография Пата с гитарой и заголовок: «Пат Бендер, “Да, я такой!”» И приписка: «Великий комик‑музыкант из Америки». Да, и еще четыре звезды от кого‑то, кто назывался Жан‑де‑Арм. Пат и раньше видел такие флаеры, но название шоу и особенно пурга про великого американского комика‑музыканта его разозлила. Комик‑музыкант, это надо же! Он же не новичок сопливый. Это писатели могут валять дурака сколько влезет и при этом писать серьезные романы. Или режиссеры. Музыкантам, хоть убейся, полагается быть говном, притом патетическим как бегемот. «Я люблю тебя, детка!» и «Дайте миру шанс!» Джо божился, что у каждого артиста на флаерах такое написано. Ну и пошли они! Он‑то тут при чем? И пацан в первый раз рассердился, даже щечки порозовели.
– Але! Короче, так все делают, усек? Знаешь, кто такой этот «Жан‑де‑Арм»? Я, мля! Я дал тебе четыре звезды. – Он швырнул Пату флаеры. – И бабки платил тоже я!
Пат вздохнул. Понятно, сейчас другие времена и музыкантам положено иметь блоги, шмоги, твиттеры и прочую чухню. А у него и мобильника‑то не было. Даже в Штатах тихонько писать музыку и не скандалить нынче не прокатывало. Теперь надо себя «продвигать». Выкладывать в интернет отчет о каждом пуке. Современный протест против общества – это сунуть в жопу «лего», заснять все это на видео и выложить на «ю‑тубе».
– «Лего» в жопу, – заржал Джо. – Это надо в шоу использовать.
Они прошлись по улицам, раздавая флаеры. Занятие это было примерно столь же унизительное, сколь он себе и представлял. Но Пат честно учился у Джо. Тот кидался к прохожим с поистине юношеским пылом: «Приходите, шоу улетное, от него в Америке у всех башню снесло!» Пат очень старался. Усилия он сосредоточил в основном на женщинах. «Обязательно приходите. Я думаю, вам понравится», – говорил он, заглядывая барышням в глаза, и вкладывал флаеры в затянутые в перчатки руки. Вечером на концерте было восемнадцать зрителей, включая критика, писавшего для загадочного портала «Смеха ради». Он поставил Пату четыре звезды и написал в своем блоге (Джо читал это, захлебываясь от восторга): «Бывший фронтмент когда‑то культовой американской группы “Молчуны” читает едкий, остроумный, честный монолог, монолог, который стоит послушать. Приятно видеть настоящего мизантропа».
На следующий вечер пришло уже двадцать девять человек, включая девицу в черных обтягивающих штанах. После концерта они обкурились на пару. Пат трахнул ее, прижав спиной к трубам и швабрам в гримерке.
Когда он проснулся, напротив него на табуретке, скрестив руки на груди, сидел Джо, уже полностью одетый.
– Ты что, трахнул Уми?
Пат сначала не сориентировался, думал, он про вчерашнюю девушку.
– Ты ее знаешь?
– Я про Лондон, ушлепок! Просыпайся давай! Ты переспал с Уми?
– А, да. – Пат сел. – Куртис знает?
– Куртис?! Она мне, мне все рассказала! Хотела узнать, спрашивал ли ты про нее. – Джо рывком снял очки и вытер глаза. – Помнишь, в Портленде я тебе говорил, что влюблен в девушку лучшего друга, в Уми? Помнишь?
Что‑то такое Пат припоминал, и имя Уми, теперь, когда Джо об этом сказал, показалось ему знакомым. Но он тогда загорелся мыслью поехать в Англию и про девушку не очень‑то слушал.
– Куртис трахает все, что движется. Прямо как долбоеб из твоей песни, а я об этом Уми не рассказываю, потому что этот кретин считает меня своим другом. А ты при первой же возможности… – Джо порозовел, потом покраснел, глаза наполнились слезами. – Пат, я же ее люблю!
– Джо, ну прости! Я не знал!
– А о ком, ты думал, я тебе рассказывал? – Джо нацепил очки на нос и вылетел из комнаты.
Пат немного посидел, приходя в себя. Ему было ужасно неудобно. Потом он оделся и пошел искать Джо. «Как долбоеб из твоей песни». Господи, он что же думал, это песня про Пата? И тут ему в голову пришла ужасная мысль: а может, он и правда… Этот самый?
Пат искал Джо весь день. Даже в средневековый замок заглянул. Протолкался через толпу туристов с фотоаппаратами. Джо нигде не было. Вернулся в новый город, взобрался на Келтон‑хилл, обошел памятники разных эпох в истории Эдинбурга. Этот город всегда старался забраться повыше, занять положение повыгоднее и побезопаснее, и дома тут строили высокие, колокольни, башни, колонны, и повсюду винтовые лестницы, ведущие на самый верх. Внезапно Пату показалось, что и человечество вот так же постоянно лезет ввысь. Конечно, надо заметить врага и утвердиться над крестьянами, но еще – надо оставить по себе след, построить нечто, чему будут дивиться потомки. Доказать, что… когда‑то ты был там, на самом верху, на сцене. Те, кто строил эти здания, давно уже умерли, и никто об этих неудачниках не слышал, и никто их не знал.
На вечернем концерте было сорок человек. Джо так и не появился.
– Я сегодня гулял по Эдинбургу и подумал, что искусство и архитектура – это просто память об умерших, тех, кто старался оставить свой след во времени. – Выступление только начиналось, а Пат уже опасно отклонился от сценария. – Вся моя жизнь… Я думал, мне на роду написано стать знаменитым. Прославиться. – Он огляделся. Его зрители, да и он сам, очень рассчитывали посмеяться над хорошей шуткой. – Так уж устроен мир. Нам отчаянно нужно, чтобы нас заметили. Мы просто дети, мы хотим внимания. И я хуже всех. Спроси меня кто, какой у твоей жизни заголовок… философия… девиз, я бы сказал: тут какая‑то ошибка! Я должен был стать великим музыкантом!
Откуда берутся провальные концерты? Ответа Пат не знал, как не знал он, сколько таких провалов досталось другим музыкантам. Во всяком случае, случались эти провалы с большой регулярностью. Пока он играл в «Молчунах», судьба распоряжалась очень просто: один классный альбом («Молчуны»), один хороший («Манна») и потом бессмысленная претенциозная блевотина («Метроном»). И с концертами так же было, тут уж кому как повезет. Хотя с концертами – это они нарочно так делали. Ну, не то чтобы совсем нарочно, просто ровно у них как‑то не получалось: Пат сидел на кокаине, Бенни вообще на герыче, а Кейси Миллер постоянно рвался все песни отстучать на пять четвертей. Но никто ведь и не хотел, чтобы они играли одинаково. Нет, всем нужен был драйв, надрыв. Никаких тебе танцевальных ритмов, длинных хаеров или разрисованных черным лиц. Никакой рисовки, короче. Потому что это все херня. Правда, дальше выступлений в клубах «Молчуны» не ушли, но зато и в слезливую псевдо‑рок‑группу, исполняющую лирические баллады, тоже не превратились. Они остались верны духу рока, а в те времена верность еще ценилась.
Но даже и тогда случались у него кошмарные провалы. И не из‑за наркотиков, не из‑за бесконечных раздоров, не из‑за экспериментов со звуком. Просто провалы, и все.
В тот день, когда Пат поссорился с Джо, он тоже с треском провалился. На концерт пришел критик из «Шотландца», а Пат сначала запорол вступление к «Барабанщикам», потом попытался выкрутиться и рассказать бородатый анекдот из репертуара восьмидесятых про то, что в Америке все говорят «скотч», а в Шотландии почему‑то просто «виски». А вот еще – скотч, это ведь просто клейкая лента, да? И все смотрели на него и думали: да, дебил, это просто клейкая лента, и что? «Лидию» он еле‑еле доиграл до конца, ему не давало покоя ощущение, будто он один в зале не понимает ее смысла.
Он почувствовал, как аудитория перешла тонкую грань. Вот тут она тебя еще любит, смеется над шутками, она «с тобой». А вот тут ты ее уже раздражаешь, что бы ты ни сделал. Ни разу не опробованный пассаж про огромные зады шотландских девчонок («как будто им в трусы пудинга и сосисок напихали») тоже не прибавил ему популярности. Даже гитара фальшивила и била диссонансом по ушам.
И на следующее утро Джо тоже не появился. Пожилая пара положила перед дверью комнаты Пата номер «Шотландца». Его выступление называли дискриминационным агрессивным нытьем, а дальше он читать не стал. Вечером пришло восемь человек, потом пять. Все покатилось примерно так, как он и предполагал. Джо не появлялся. Долдон с усами сообщил Пату, что его контракт не продлевается. Время выступления и гримерка переходят чревовещателю. Чек он передал его менеджеру, добавил долдон. Пата прямо смех разобрал, надо же, он этого Джо повсюду ищет, а тот свалил себе на поезде в Лондон с его пятьюстами фунтами в кармане.
– Как же я до дома доберусь? – спросил он долдона.
– В Штаты? Ну не знаю… Твоя гитара хорошо на воде держится?
В темном периоде жизни Пата было только одно преимущество: тогда он научился выживать на улице. Дольше пары‑тройки недель он так не развлекался, но сейчас хотя бы в панику не ударился. Пат знал, что делать. В Эдинбурге было несколько каст артистов: известные, менее известные, но профессионалы с постоянными контрактами (вроде Пата), те, что путешествовали по миру с гитарой, те, кто просто так приехал попытать своего счастья на сценах в программах «свободный микрофон», потом уличные музыканты. Дальше шли танцоры с Ямайки в грязных кроссовках и с дредами, чилийские оркестры, маги с пятью дежурными фокусами, цыганка, играющая на флейте. Ниже на социальной лестнице стояли только попрошайки и карманники. В тот вечер в ряды уличных музыкантов влился и Пат Бендер. Он встал напротив кофейни в центре города и начал исполнять американскую классику, время от времени добавляя пару смешных строк от себя.
Американских туристов было полно, и он довольно быстро собрал тридцать пять фунтов. Пат купил себе пива и жареной рыбы, а потом пошел на вокзал. И обалдел: билет до Лондона стоил шестьдесят фунтов. С учетом еды, этак ему три дня выступать придется.
Чуть ниже замка располагался длинный и вытянутый, как кишка, городской парк, окруженный высокими стенами. Пат прошелся вдоль скамеек, выискивая местечко, где можно переночевать. Примерно через час он решил, что стар уже для таких развлечений, это дело молодежи, и отправился в новый город, где выпил водки, заплатил ночному портье и переночевал в кабинке гостиничного туалета.
На следующее утро Пат снова занял место перед кофейней. Он как раз заиграл старую песню «Молчунов», когда обнаружил в толпе зрителей девчонку, которую трахнул в своей гримерке. Она выпучила глаза и дернула подружку за руку:
– Смотри, это же он!
Оказалось, ее зовут Наоми, ей восемнадцать, и она приехала сюда с родителями на каникулы из Манчестера. Ее родителей звали Клод и Джун, и они как раз обедали в пабе неподалеку от кофейни. Клод и Джун оказались его ровесниками и вовсе не обрадовались, когда дочка представила им своего нового друга. Наоми почти плакала, описывая его злоключения, каким он был честным и порядочным, а подлый менеджер его обобрал до нитки, и теперь бедный Пат застрял и не может уехать домой. Через два часа он уже сидел в поезде. Сомнений насчет того, почему отец Наоми так страстно хотел помочь ему покинуть пределы Шотландии, у Пата не было.
Пат ехал в Лондон и думал о фестивале. О несчастных артистах, раздающих флаеры прохожим, об уличных музыкантах, о треугольных верхушках церквей, о замке и скалах. О стремлении забраться повыше, быть замеченным. О замкнутом круге созидания и протеста, когда каждый уверен, будто непременно скажет новое слово в искусстве, что его творчество станет откровением, хотя все уже сделано и сказано миллионы раз до них. Вот к чему он стремился всю жизнь. Быть знаменитым. Быть звездой.
Ну и что, услышал он голос Лидии, значит, тебе не обломилось.
Куртис открыл дверь. В ушах у него торчали наушники‑затычки. Выражение его лица не изменилось, вот что больше всего потрясло Пата. Круглоголовый Куртис спокойно толкнул его к стене, ударил ребром ладони по шее, вышибив из Пата дух, дал коленом по яйцам. Пат уронил рюкзак и гитару. Он попытался что‑то сказать, но не смог, и еще успел понять, что Куртис отрабатывает на нем приемы вышибалы. В лицо ему ударил огромный кулак, и все мысли из башки мигом улетучились. Пат сполз по стенке на пол. Он утер кровь и попытался разглядеть, нет ли позади Куртиса Уми или Джо. Квартира была не просто пустой, она была разгромленной. Пат представил себе, как Джо врывается сюда, как месяцами копившееся говно брызжет фонтаном, как все трое орут, как Джо говорит потрясенной Уми, что любит ее. Мысль о том, что эти двое едут сейчас в поезде с его пятьюстами фунтами, Пату очень понравилась.
А Куртис, оказывается, вышел к нему в одних трусах. Господи, ну что за люди! Парень пнул его гитару. Только не ее, подумал Пат.
– Слабак, – тяжело дыша, произнес Куртис. – Вали отсюда, пока цел! – И ушел в квартиру.
Даже волна воздуха, докатившаяся до Пата, когда дверь захлопнулась, причиняла боль. Если бы Пат не боялся, что Куртис вернется и займется гитарой, он бы не встал. На улице от него шарахались все прохожие: кровь из носа текла ручьем. В пабе напротив ему дали пива, лед и тряпку. Пат умылся в туалете и стал наблюдать за подъездом Куртиса. За два часа никто не вышел, ни Джо, ни Уми, ни Куртис. Тогда он допил пиво и выложил на стол перед собой все деньги: двенадцать фунтов и сорок пенсов. Он полюбовался убогой кучкой, закрыл лицо руками и разрыдался. Пату даже полегчало немного. Он понял наконец, что стремление забраться повыше едва не разрушило его жизнь. Ему показалось, будто он проскочил через туннель, через кромешную тьму, и выбрался на другую сторону.
Все, с него хватит. Больше он не будет карабкаться и доказывать, а начнет просто жить.
На улице было сыро и промозгло, дул пробирающий до костей ветер. Пата аж трясло от нетерпения. Он вошел в красную телефонную будку, основательно провонявшую мочой и усыпанную рекламками стрип‑клубов и эскорт‑сервисов.
– Будьте добры, Сэндпойнт, штат Айдахо, – сказал он оператору. Голос дрожал. Пат боялся, что забыл номер, но как только назвал код города, 208, сразу вспомнил и остальные цифры.
– С вас четыре фунта пятьдесят пенсов, – ответил оператор.
Почти половина всех его сбережений, но просить мать оплатить звонок сейчас нельзя. Пат сунул деньги в прорезь автомата.
Трубку сняли со второго звонка:
– Але?
Что‑то было не так. Голос чужой, не мамин. Опоздал, с ужасом подумал Пат. Она умерла, дом продали. Господи боже, он опоздал. Не успел попрощаться с единственным человеком, который его любил.
Пат Бендер стоял в красной телефонной будке на улице Лондона, утирал кровавую юшку и ревел.
– Але? – снова повторил голос. Вроде кто‑то знакомый. Но все равно это не мама. – Але? Говорите!
– Але. – Пат выдохнул и утер слезы. – Лидия?
– Пат?
– Да, это я. – Он представил себе ее высокие скулы, темные печальные глаза, задумчивое лицо, короткие, почти черные волосы. Это знак, решил Пат. – Лидия, ты откуда там?
Матери делали очередной курс химиотерапии. Значит, все‑таки не опоздал. Пат зажал рукой рот. Лидия говорила, что они все помогают по очереди, сестры Ди – сумасшедшие тетки Дарлин и Диана, – а теперь вот и Лидия на несколько дней из Сиэтла прилетела. У нее был такой звонкий голос, такие интонации… Ничего удивительного, что Пат когда‑то в нее влюбился. Она напоминала сияющий в лучах света кристалл.
– Пат, а ты где?
– Не поверишь, – ответил он, – в Лондоне, прикинь? Его один местный пацан уговорил поехать сюда в турне, но тут все полетело кувырком, пацан его обобрал, и… На том конце провода стало очень тихо.