– Вот именно.
Пат отдал честь, снова надел наушники и взял гитару.
– Эй! – сказал он, когда Дебра уже была в дверях. – Только не поддавайся, если он будет тебя уговаривать прыгнуть с тарзанки. Ему нравится смотреть, как девушки машут ногами.
Дебра закрыла дверь, пошла к выходу и вдруг остановилась, задумчиво глядя на трубку. Зачем было ее доставать, если у него нет травы? И он слишком долго рылся в ящике. А трубка ведь должна была быть на самом верху Дебра вернулась и распахнула дверь. Пат сидел на кровати, ящик стола снова был выдвинут, и теперь он держал в руках то, что на самом деле прятал. Тетрадь с песнями. Он поднял голову и покраснел от злости.
– Мама! Какого черта?!
Она вырвала тетрадь у него из рук, еще не зная, что хочет найти. В голове вертелись все самые жуткие сценарии, которыми пугают родителей. Он пишет песню о том, что хочет покончить с собой. Или о том, как торгует наркотиками. Дебра пролистала страницы. Тексты, пометки с аккордами – нотную грамоту Пат знал плохо, – отрывки любовных песен, таких, какие пишут пятнадцатилетние подростки («Сексуальная игра» с неуклюжей рифмой «Таня, хочу тебя»), какой‑то патетический гимн про солнце, луну и чрево вечности.
Он протянул руку:
– Отдай!
Дебра листала страницы. Что же тут было такого страшного, если он предпочел отдать ей трубку для марихуаны?
– Мама! Я сказал, отдай! Ну!
Она дошла до последней страницы. Вот эту песню он и прятал. Дебра очень расстроилась. Песня называлась «Улыбка небес», так же, как и роман Алвиса.
А я раньше думал, что папа придет.
Почему небо улыбается? Мне не смешно.
– О господи! – Дебре было ужасно стыдно. – Пат, прости, я думала…
Он выхватил тетрадь из ее рук.
Так редко удавалось разглядеть эмоции за саркастической маской, что Дебра часто забывала, какой он еще ребенок. Маленький мальчик, до сих пор тоскующий по отцу, которого даже не помнил.
– Тебе что, легче соврать, что ты куришь траву, чем рассказать про песню об отце? Пат, ну прости!
Он потер глаза.
– Песня‑то плохая.
– Да ладно тебе, очень даже хорошая.
– Говно сопливое! Я так и знал, что ты будешь потом эту тему час мусолить.
Она села на кровать:
– Ну ладно… давай поговорим.
– О господи! – Он замер, глядя в одну точку, потом вдруг засмеялся, словно вышел из транса. – Мам, да это ж ерунда! Просто песня.
– Пат, я понимаю, тебе было тяжело…
Он поморщился:
– По‑моему, ты не въезжаешь. Я вообще не хочу об этом говорить. Совсем. Ну пожалуйста! Давай потом как‑нибудь, а?
Она не сдавалась. Тогда Пат легонько толкнул ее ногой.
– Давай уже. Мне еще столько надо написать, а ты на свидание опоздаешь. Физрук Стив всех, кто опаздывает, заставляет бегать пять кругов.
Физрук Стив приехал на здоровенном «плимуте» с грязными сиденьями. Вид у него был вполне геройский, короткая стрижка с косым пробором, квадратная челюсть. Фигура тяжелоатлета только‑только начинала оплывать – возраст брал свое. У мужчин период полураспада, как у урана, подумала Ди.
– Что будем смотреть? – спросил Стив, когда она села в машину.
– «Экзорциста‑2». – Ди стало неловко за свой выбор. Она пожала плечами: – Дети в библиотеке говорили, что вроде картина неплохая.
– Ну и ладненько. А то я уж боялся, что ты выберешь какой‑нибудь заумный иностранный фильм с субтитлами и мне придется делать вид, будто я все понял.
Дебра рассмеялась.
– Там хороший актерский состав. Линда Блэр, Луиз Флетчер, Джеймс Эрл Джонс, Ричард Бёртон… – Она покраснела от одного звука его имени.
– Ричард Бёртон? Он что, не помер еще?
– Нет пока.
– Ну ладно. Только ты меня за руку держи. Я на первом «Экзорцисте» чуть со страху не обделался.
Дебра посмотрела в окно.
– Я первого не видела.
Они поужинали в рыбном ресторанчике. Стив взял креветку с тарелки Ди, не спрашивая разрешения, и это ей ужасно понравилось. Говорить с ним было легко и приятно. Стив расспрашивал ее о Пате, Дебра отвечала, что тот взрослеет и проблем гораздо меньше. Забавно: о Пате говорили только в контексте проблем.
– Да не волнуйся ты так, – Стив как будто мысли ее читал, – в хоккей Пат, честно сказать, играет хреново, но парень он хороший. Талантливые ребята вроде него вечно во что‑нибудь вляпываются, и чем больше вляпываются, тем крепче стоят на ногах, когда вырастут.
– А ты откуда знаешь?
– Я вот ни во что никогда не вляпывался, а теперь физруком в школе работаю.
В общем, вечер оказался вполне удачным. Они заранее пришли в кинотеатр. Взяли одно ведро попкорна на двоих, боролись за один на двоих подлокотник и даже историю жизни друг другу успели рассказать. Ди: родилась и жила в Сиэтле, овдовела десять лет назад, мать умерла, отец женился снова, есть младший брат и две сестры. Стив: разведен, двое детей, двое братьев, родители живут в Аризоне. Потом они посплетничали. Школьники обнаружили в тайнике у учителя труда целую порноколлекцию. Миссис Вайли соблазнила забияку Дейва Эймса. Ди: «Но ведь он совсем еще мальчик!» Стив: «Теперь уже не мальчик».
Огни в зале погасли, Стив откинулся на спинку кресла и тихонько сказал:
– Ты какая‑то другая, не такая, как в школе.
– А какая я в школе?
– Честно? К тебе подойти страшно.
Она рассмеялась:
– Уж так и страшно!
– Очень страшно. Прямо жуть берет. Сразу чувствуешь себя полным идиотом.
– Я в этом не виновата!
– Да ладно! Ты себя в зеркало видела?
От дальнейших подробностей Ди спасла реклама. Ди подалась вперед, чувствуя, как накатывает знакомое волнение. Она всегда нервничала, когда смотрела его фильмы. На экране появились вспышки пламени, потом демоны, раздались взрыва. Наконец ей показали Ричарда, и Ди расстроилась: лицо его посерело, черты заострились, а в глазах, тех самых, которые она видела дома каждый день, почти совсем потухли искры.
Сюжет лихо закручивался, становился все глупее и непонятней, может, надо было все‑таки первую серию посмотреть? Пату недавно удалось пробраться в кино, и он объявил «Экзорциста» «уморительным». Действие разворачивалось вокруг гипнотического прибора, с которого свисала целая копна жутковатых проводов и присосок. Прибор позволял нескольким людям одновременно видеть один и тот же сон. Когда на экране не было Бёртона, Ди старалась сосредоточиться на сюжетных ходах, попытаться понять замысел, заметить режиссерские находки. Она смотрела фильмы с Диком и представляла, как бы сыграла с ним эту сцену. Она и студентов своих тому же учила: следите за тем, какое решение сцены выбирает актер. Луиз Флетчер играла с изумительной легкостью. Ди восхищалась ее профессионализмом. И ее карьерой, и ролями. У Ди тоже могла бы быть такая судьба. Может быть.
– Хочешь, уйдем, – прошептал физрук Стив.
– Что? А, нет, зачем?
– Ты все время фыркаешь.
– Правда? Извини.
Остаток фильма она сидела тихо, аккуратно сложив руки на коленях, и наблюдала, как Дик мечется в поисках выхода. Пару раз она вдруг видела прежнего Бёртона, энергичного, а не растягивающего, словно пьяный, слова.
По дороге к парковке они почти не разговаривали.
– Интересный фильм, – сказал Стив.
– Ну да, – ответила она.
Дебра задумчиво смотрела в окно. Прокручивала в голове разговор с Патом, пыталась понять, не упустила ли она чего. Что, если бы она просто сказала: «Кстати, я сейчас пойду смотреть фильм, в котором главную роль играет твой отец»? Только вот непонятно, чем бы это ему помогло. Что бы он сделал? Стал бы встречаться по выходным с папочкой на теннисном корте?
– Надеюсь, ты не нарочно этот фильм выбрала, – сказал Стив.
– Что, прости? – Ди съежилась.
– Ну, просто после такого фильма трудно пригласить девушку на второе свидание. Все равно что предлагать спасшемуся с «Титаника» еще раз поехать в круиз.
Она натянуто рассмеялась. Ди убеждала себя, что следит за ролями Бёртона из‑за Пата, на случай, если она все‑таки когда‑нибудь расскажет ему правду. Но ведь никогда она не расскажет!
Зачем же она ходила на его фильмы? Шпионила за ним, смотрела, как он губит себя? В уме проигрывала роли его партнерши, непременно положительной героини. И роли эти исполняла не Дебра Морган, учительница актерского мастерства и итальянского, а Ди Морей, актриса, которой она была много лет назад. Ей казалось, будто она тогда разделилась на две части. Дебра вернулась в Сиэтл, а Ди Морей проснулась в маленькой итальянской гостинице у моря, милый Паскаль отвез ее в клинику в Швейцарии, и врачи сделали все, что нужно. Ди променяла ребенка на карьеру, – карьеру, о которой мечтала Дебра. «После двадцати шести фильмов и бесчисленных ролей в театре Ди Морей, ветеран сцены, наконец номинирована на приз за лучшую роль второго плана». Ха!
Дебра вздохнула. Как была она дурочкой, как пела в расческу, так и не поумнела до сих пор!
– Все нормально? – спросил Стив. – У меня такое ощущение, будто ты километров за сто отсюда.
– Прости. – Дебра сжала его руку. – Просто у меня перед выходом был странный разговор с Патом и я расстроилась.
– Что стряслось?
Дебра чуть не рассмеялась. Подумать только, чтобы она во всем призналась физруку Пата!
– Да ну его, – ответила она. – Наплевать и забыть.
Вот интересно, думала Дебра, сумеет Стив повлиять на Пата? Он нормальный мужик, хороший пример для подражания. Или уже слишком поздно?
Они подъехали к дому. Дебре свидание понравилось, она бы и еще пошла, но вот момент, когда водитель поворачивается, с надеждой заглядывает ей в глаза, тянется поцеловать и приглашает на следующее свидание, – это кошмар. Аж скулы сводит от неловкости.
Дебра оглянулась на окна. Ей ужасно не хотелось, чтобы Пат увидел, как они со Стивом целуются, и потом ее дразнил. Перед домом чего‑то не хватало. Она открыла дверцу и пошла по дорожке, словно во сне.
– Ну что, на этом все? – спросил Стив.
– Что? – Дебра обернулась.
Стив вышел из машины.
– Слушай, может, сейчас неподходящий момент, но я все‑таки скажу. Ты мне нравишься. – Он стоял, опираясь рукой на крышу автомобиля. – Ты меня спросила, какая ты в школе. Вот честно, такая, как сейчас по дороге домой. Я сказал, что к тебе страшно подойти, потому что ты красивая. Это правда. Но иногда кажется, будто ты вообще не замечаешь тех, кто рядом. Они для тебя не существуют.
– Стив…
Но он еще не закончил.
– Я знаю, я тебе не очень подхожу. И это нормально. Но ты была бы куда счастливее, если бы хоть изредка подпускала людей поближе.
Дебра хотела все объяснить, но последняя реплика, «ты была бы куда счастливее», ее разозлила. Была бы? Конечно, была. У нее могла бы быть совсем другая жизнь! Ди сердито смотрела на Стива.
– В общем, спокойной ночи! – Он уехал.
Дебра проводила взглядом до поворота красные огоньки.
А потом обернулась к дому, к пустой дорожке, на которой должна была стоять ее машина.
Дебра открыла ящик, где хранилась запасная пара ключей. Их, разумеется, не было. Зашла в комнату к Пату (его, разумеется, не было тоже), поискала записку (которой, разумеется, тоже не было), налила себе вина и села у окна ждать возвращения сына. Без четверти три ночи ей наконец позвонили из полиции. «Вы миссис… Вашего сына зовут… Какая машина… “Ауди”, бежевая… номерной знак…» Дебра на все вопросы отвечала «да». Вопросов было столько, что она перестала вслушиваться, просто бездумно соглашалась. Потом она повесила трубку, позвонила Моне, та приехала и отвезла ее в полицейский участок.
Мона припарковалась и взяла Дебру за руку. Милая Мона! На десять лет моложе Дебры, недурна собой, красивые плечи, зеленые умные глаза, светлые волосы, собранные в тугой узел. Однажды она попыталась Дебру поцеловать. Они закрылись в кабинете труда для девочек и слишком много выпили. Настоящее чувство всегда легко распознать. Только почему‑то в Дебру влюбляются именно те, кого она не любит.
– Слушай, я знаю, ты от него без ума, но сколько же можно это терпеть? Эй, ты слышишь меня? Пусть этот говнюк сядет. Не вытаскивай его!
– Он уже почти исправился, – сказала Дебра. – И песню написал… – Она не закончила. Сказала спасибо и пошла в участок.
Там ее встретил здоровенный полицейский в круглых очках. Беспокоиться не надо, сказал он, ее сын жив и здоров, но вот машина вдребезги – вылетела за ограждение и упала в овраг.
– Жуткая авария, чудо, что никто не пострадал!
– Никто?
– Сзади сидела девушка. Она тоже цела. Испугалась сильно, а так ничего. Ее родители уже здесь.
Девушка, ну конечно!
– Можно мне с ним поговорить?
Полицейский сказал, можно. Но сначала он должен поставить ее в известность, что ее сын был нетрезв. В машине нашли бутылку водки и следы кокаина на зеркальце. Его обвиняют в неосторожном вождении, управлении машиной в состоянии алкогольного и наркотического опьянения, к тому же и прав у него пока нет.
Он сказал «кокаин»? Дебре ничего не оставалось, кроме как слушать и кивать.
Обвинения серьезные, дело передадут в прокуратуру, следователю по делам несовершеннолетних, который определит…
Стоп! Кокаин?! Где он взял кокаин? И еще – физрук Стив сказал, что она всех держит на расстоянии. За что он так с ней? Она бы и рада кого‑нибудь подпустить. Или скорее она бы и рада сама от себя сбежать куда подальше. И Мона тоже заладила: «Засади говнюка, сколько можно терпеть?» Они думают, она мазохистка?! Что она может хоть как‑то повлиять на Пата? А хорошо бы и правда его засадить. Вернуться назад во времени и прожить совсем другую жизнь…
Ди Морей сидит на скамейке на берегу Ривьеры. Она читает газету, а ее спутник, милый Паскаль, уходит играть в теннис.
– У вас есть ко мне вопросы?
– Что, простите?
– У вас вопросы есть?
– Нет.
Толстяк проводил ее куда‑то в глубь участка.
– Наверное, сейчас момент неподходящий, – сказал он, оглянувшись, – но я заметил, что вы без кольца. Может, сходим как‑нибудь поужинать? От всех этих юридических тонкостей можно с ума сойти, совет опытного человека вам бы не помешал…
Служащий отеля приносит Ди телефон. Она снимает шляпу и берет трубку. Это Дик! «Здравствуй, любовь моя, – говорит он, – я уверен, ты сегодня как всегда прекрасна».
Полицейский протянул ей визитную карточку:
– Я понимаю, вам сейчас не до того, но, может, потом как‑нибудь?
Дебра посмотрела на карточку.
«Я видела “Экзорциста”». «Господи боже, зачем ты пошла на эту дрянь? – говорит Дик. – Вечно ты мне на больную мозоль наступаешь». «Да уж, – мягко говорит она, – не Шекспир». Дик смеется. «Послушай, дорогая, – говорит он, – у меня тут есть одна пьеска, мне бы хотелось сыграть ее с тобой…»
Полицейский открыл дверь. Дебра судорожно вдохнула и вошла в пустую комнату.
Пат сидел на стуле, обхватив голову руками. Услышав шаги, он выпрямился и посмотрел на мать. Эти глаза! Никто никогда не поймет, как тесно они с Патом связаны. Как все непросто, подумала Ди. Ссадина у Пата на лбу была похожа на проплешину на ковре. Главное, он цел и практически невредим. И неотразим, как его отец.
– Привет! – Он улыбнулся так, словно удивился, увидев ее здесь. – Как свидание?
14. Ведьмы из Порто‑Верньоны
Апрель 1962
Порто‑Верньона, Италия
Когда Паскаль проснулся, солнце уже позолотило верхушки гор над деревней. Он поднялся по ступеням на третий этаж, в комнату Ди Морей. Ди была здесь только вчера. Трудно в это поверить. И вчера же он приехал из Рима на «альфа‑ромео» сумасшедшего Ричарда Бёртона. Как будто время замерло на сутки, подождало, пока сказка закончится, и снова пошло. Паскаль посмотрел на терракотовые стены. Это теперь комната Ди. Приедут и другие гости, но у Ди всегда будет собственный номер. Паскаль открыл ставни, впустил солнечный свет. Пахло только морем. Запах Ди уже исчез. Паскаль пролистал неоконченную рукопись Алвиса. Писатель приедет со дня на день и снова засядет за свой роман. Придется его переселить в другой номер.
Паскаль вернулся к себе и оделся. На столе лежала фотография Ди Морей и хохочущей брюнетки. Фотографу не удалось передать ощущения от девушки, Паскаль запомнил ее совсем другой: изящной, высокой, с длинной красивой шеей, с огромными бездонными глазами. И главное, пластика! Точные, энергичные движения. Удивительная, никогда не виданная прежде грация! Паскаль взял фотографию, поднес к глазам. Ему нравилось, как смеялась Ди, как она держала другую женщину за руку, как они хохотали. Фотограф поймал настоящий, живой момент. Теперь никто никогда не узнает, что же там случилось такого смешного. Паскаль спустился в холл и пристроил снимок за раму картины с оливковыми деревьями. Он представил, как показывает фотографию американским гостям и непринужденно говорит: «Ну конечно, звезды у нас тоже бывают. В “Подходящем виде” тихо, и в теннис можно на скалах поиграть».
Он снова вспомнил Ричарда Бёртона. Сколько у него женщин! Может, Ди ему и не нужна вовсе? Он отвезет ее в Швейцарию, там ей сделают аборт, а потом что? Никогда он на ней не женится.
Взять и поехать в Портовенере, постучать в дверь ее номера и сказать: Ди, выходите за меня замуж, я буду любить вашего ребенка, как своего! Нет, конечно, смешно даже думать об этом. Она ни за что не выйдет за того, с кем едва знакома. Паскаль вспомнил об Амедии, и ему стало стыдно. Кто он такой, чтобы осуждать Бёртона? Вот что бывает с мечтателями: представляешь себе то одно, то другое, а жизнь проходит.
Паскалю захотелось кофе. Он вошел в тратторию. Ставни были распахнуты, полуденное солнце заливало комнату. Странно, обычно Валерия держала их закрытыми почти до вечера. Тетя сидела за столиком и пила вино. В одиннадцать утра. Она подняла голову. Глаза ее были красными и мокрыми от слез.
– Паскаль, – сказала тетя Валерия. – Прошлой ночью… твоя мама…
Паскаль промчался через тратторию и распахнул дверь в комнату Антонии. Здесь тоже были открыты все окна и ставни, морской бриз раздувал занавески. Антония лежала на кровати, волосы разметались по наволочке, точно водоросли, рот скривился и стал похож на клюв. Подушки за ее спиной были взбиты, одеяло подтянуто до плеч и загнуто, как будто мать готовилась к похоронам. Кожа казалась желтой, выскобленной.
В комнате пахло мылом.
Валерия стояла за его спиной. Она что же, обнаружила сестру мертвой и убралась в комнате? Что‑то тут не сходится. Паскаль повернулся к тете:
– Почему ты мне вчера об этом не сказала, когда я вернулся?
– Время пришло, Паскаль, – ответила Валерия, глотая слезы. – Теперь ты сможешь пойти и жениться на американке. – Голова ее упала на грудь, точно выбившийся из сил гонец, принесший важную весть. – Она так хотела, – прошептала Валерия.
Паскаль посмотрел на подушки, потом на пустую чашку на тумбочке у кровати.
– Что же вы наделали, тетя? – сказал он.
Паскаль взял Валерию за подбородок и заглянул ей в глаза. И понял, как все было. Увидел, как две женщины подслушивают у окна, не понимая ни слова из его разговора с Ди. Услышал, как мать много месяцев твердила, что ее время пришло, что Паскалю нужно уехать отсюда и найти себе жену. Тетя Валерия в отчаянии рассказала больной американке дурацкую сказку про то, что в их деревне никто не умирает молодым. Она надеялась удержать девушку, не дать ей уехать. Мать снова и снова умоляла сестру помочь, просила, требовала…
– Не может быть!
Не успел он закончить, как Валерия рухнула на колени. Паскаль обернулся к постели:
– Боже мой, мама!
Но ведь это же дурацкое недоразумение! Они все неправильно поняли! Паскаль погладил рыдающую тетю по щекам. Глаза застилали слезы.
– Что… ты сделала?
И Валерия рассказала ему все. Антония просила отпустить ее с того момента, как умер Карло. Она даже пыталась удавиться подушкой. Валерия не дала. Антония заставила сестру пообещать, что, когда боль станет невыносимой, Валерия поможет ей уйти. И неделю назад она напомнила Валерии об их уговоре. Та снова отказалась, но Антония все повторяла, что она мать, что Валерия никогда ее не поймет, ведь у нее нет детей, что для Паскаля она, Антония, теперь просто обуза, что мальчик не уедет из Порто‑Верньоны, пока она жива. И Валерия согласилась. Она запекла яд в хлебе и по просьбе сестры ушла из гостиницы на час. Антония считала, что тогда грех будет только на ней. Перед уходом Валерия еще раз попыталась отговорить сестру, но Антония твердила, что душа ее обрела покой, что Паскаль сможет уехать с прекрасной американкой и жениться на ней…
– Что ты говоришь! – закричал Паскаль. – Американка любит другого! Помнишь актера, который приезжал прошлой ночью? Вот его. На меня ей наплевать! Все это было напрасно!
Валерия снова зарыдала, обняв его колени. Паскаль смотрел на ее вздрагивающие плечи, и его постепенно охватывала жалость. Жалость к тетке и любовь к матери. И он поступил так, как хотелось бы Антонии: погладил Валерию по голове и произнес:
– Прости, тетя! Это я со зла сказал. – Он оглянулся на мать, и ему показалось, что она его слова одобряет.
Валерия весь день проплакала в своей комнате, а Паскаль курил на крыльце и ждал возвращения рыбаков. Ближе к вечеру они с тетей туго завернули тело в простыни и одеяло, юноша поцеловал холодный лоб матери в последний раз и закрыл ей лицо. Мамины поступки понять невозможно, подумал он. Она потеряла двоих сыновей, его братьев, которых он никогда не видел. Она пережила детей и мужа. Кто он такой, чтобы решать, пришло ее время или еще нет? Антония считала, что покончила со всеми делами. Может, это даже и хорошо, если она верила, будто он поедет за прекрасной американкой.
Томассо‑коммунист помог Паскалю перенести Антонию в лодку. Юноша не знал, что мать так похудела. Он понял это, только когда нес тело на берег, придерживая за костлявые плечи. Валерия выглядывала в дверь, тихонько прощаясь с сестрой. Остальные рыбаки толпились на площади и приносили свои соболезнования. «Она теперь встретилась с Карло», говорили они, «бедная Антония», «упокой Господь ее душу». Паскаль кивнул им всем из лодки, Томассо снова завел мотор, и они вышли в море.
– Ее время пришло, – сказал Томассо.
Паскаль сидел на носу и смотрел вперед, чтобы не нужно было разговаривать, не нужно было смотреть на иссохшее тело матери. Он был рад тому, что от соленых брызг так щипало глаза.
В Ла‑Специи Томассо договорился со смотрителем маяка и одолжил у него тележку. Они везли тело Антонии по улицам, точно мешок с зерном, и Паскалю было очень стыдно перед мамой. Наконец они добрались до погребальной конторы и договорились похоронить Антонию рядом с Карло сразу после службы. Паскаль разыскал косоглазого и очкастого падре, отпевавшего его отца. У падре два дня были расписаны по минутам, очень много детей должны прийти на первое причастие. Отпевание он мог назначить только на пятницу. Сколько человек придет прощаться? Немного, ответил Паскаль. Рыбаки придут, если их попросить. Поплюют на ладони, пригладят волосы, наденут черные костюмы и встанут вместе с неулыбчивыми женами над гробом, пока священник будет петь Antonia, requiem aeternum dona eis, Domine. А потом неулыбчивые жены принесут в гостиницу еду и устроят поминки. Паскаль понял, что заранее видит всю картину, все до мельчайших подробностей. Какая‑то бессмысленная суета. Но мама хотела, чтобы ее похоронили именно так, и потому он договорился на пятницу. Падре глянул на юношу поверх очков с толстенными линзами и что‑то пометил в своем гроссбухе. Желает ли Паскаль, чтобы он прочитал еще и trigesium на тридцатый день? Интересно, зачем это? Чтобы придать покойнице ускорение в направлении небес? Да, Паскаль желал заказать trigesium.
– Eccellente, – сказал отец Франциско и протянул Паскалю руку. Юноша собрался пожать ее, но косой падре глянул на него очень строго одним глазом.
– А… – Паскаль достал из кармана деньги. Купюры исчезли в недрах сутаны. Падре торопливо благословил юношу.
Паскаль шел к пристани, ничего не замечая вокруг. Забрался в лодку, опустился на скамейку, заляпанную рыбьей кровью. Юноше было очень стыдно. Он даже не смог как следует позаботиться о теле матери! И вдруг Паскаль вспомнил одну историю. Ему было лет семь. После обеда его положили спать, а когда он проснулся и спустился вниз, мама плакала, а отец ее утешал. Паскаль так и прирос к полу в дверях кухни. Тогда он впервые осознал, что родители – отдельные от него существа, что они жили задолго до того, как Паскаль появился на свет. «Бабушка умерла», – сказал ему отец. Паскаль решил, что умерла мать его мамы. А потом оказалось, что умерла мать отца. И при этом папа утешал маму. Антония посмотрела на сына и сказала: «Ей повезло, она теперь с Господом на небесах». Юноша снова заплакал. Невозможно понять даже самых близких людей. Паскаль закрыл лицо руками, и Томассо деликатно отвернулся.
Валерии нигде не было. Паскаль заглянул в ее комнату, там было так же чисто, как и в комнате матери, словно тут никто никогда не жил. Рыбаки ее не увозили. Значит, она ушла пешком через горы. Гостиница казалась Паскалю усыпальницей. Он принес из родительского погреба бутылку вина и сел за стол в пустой траттории. Паскаль пил и смотрел на фотографию Ди Морей. Ночь подходила к концу, а тетя все не возвращалась. Наверное, он заснул, потому что внезапно ему послышался шум моторной лодки, а потом в прихожей раздался глас Божий.
– Buon giorno! – крикнул Бог. – Карло, Антония! Где вы там?
Паскалю захотелось плакать. Раве они не с ним, не с Богом? Почему он зовет их, да еще по‑английски? Паскаль понял, что уснул, попытался встряхнуться, а Бог уже переключился на итальянский.
– Cho cosa è un ragazzo devi fare per ottenere una bevanda qui intorno?
Нет, это не Бог. Алвис Бендер приехал с утра пораньше, чтобы две недели писать роман на берегу моря. Ему что же, помирать от жажды прямо у них на крыльце, спрашивал он на ломаном итальянском.
После войны Алвис Бендер совсем растерялся. Он вернулся в Медисон, пошел преподавателем в маленький искусствоведческий колледж Эджвуд. Навалилась депрессия, Алвис постоянно уходил в запои. Былая радость от преподавания и чтения испарилась без следа. Францисканцы, которым принадлежал колледж, пьянство Алвиса долго терпеть не стали, и ему пришлось пойти на работу к отцу. К началу пятидесятых автосалон Бендера стал крупнейшим в Висконсине; в Гринбее, Ошкоше и даже пригороде Чикаго открылись отделения, торгующие «шевроле» и «понтиаками». Бендер пользовался благами, нажитыми его семейством, как умел. Секретарши и бухгалтеры прозвали его Всенощный Бендер, потому что он мог пить всю ночь напролет. Резкие перемены в его настроении сотрудники деликатно считали результатом психологической травмы, полученной на войне. Отец как‑то спросил Алвиса, искорежила ли его жизнь война. Алвис ответил: «Меня корежит, когда я не выпью, папа».
Алвис никакого посттравматического синдрома не ощущал. В настоящих сражениях‑то он ведь не участвовал. Просто устал от жизни. Может, война и определила его мировоззрение, но поедом ела его душу какая‑то мелочь, сущая ерунда. Все на свете утратило смысл. Особенно трудно ему было понять, зачем работать, надрываться, стараться все сделать правильно? Ричардс вот старался, и где он теперь? А Бендер уцелел, вернулся в Висконсин. Для чего? Чтобы учить дебилов разбирать предложения? Или продавать машины дантистам?
В редкие минуты просветления он мечтал выразить все это в романе. Вот только роман он на самом деле не писал. Говорил, да, и много, но писать не писал. Слова не шли. И чем больше он о своем романе говорил, тем труднее ему было приступить. Как начать? Бендер знал, что в его военном романе самой войны быть не должно. Должны быть тусклый солдатский быт и только одно сражение, девять секунд обстрела под Стретуей. Девять секунд, унесших жизни двоих товарищей. Важно только это: рутина и скука, за которой следуют страшные девять секунд, и главный герой погибает, а роман все равно продолжается, только уже со второстепенными персонажами. Он хотел объяснить, что на войне все случайно. Романы о Второй мировой такие серьезные, такие трагические, и речь в них исключительно о героях и подвигах. А он смотрел на вещи проще и говорил только о том, что видел. Так обычно писали о Первой мировой Хемингуэй, Дос Пассос, Селин. Телеграфный отстраненный стиль или мрачный юмор. Личная трагедия, описанная с большой долей иронии.
Как‑то вечером он окучивал очередную дамочку, которую собирался затащить в постель, и похвастался, что пишет книгу Дамочка заинтересовалась:
– О чем она?
– О войне.
– В Корее? – вполне серьезно спросила дамочка. Ничего плохого она в виду, безусловно, не имела.
Алвис почувствовал себя жалкой старой развалиной. Ричардс был прав, правительства затеяли новую войну, а Бендер еще не успел уложить в голове последствия предыдущей. Алвис вспомнил о старом друге, и ему стало стыдно. Как он провел эти восемь лет! На следующий день Бендер пришел к отцу и решительно попросил отпуск. Алвис хотел вернуться в Италию и засесть наконец за свой роман. Отец не обрадовался, конечно, но согласился. Только поставил условие: через три месяца Алвис вернется и возглавит автосалон в Кеноше. Так и порешили.