Обычно меня не интересуют чужие дворы, но двор Бейкеров так повлиял на моего отца, что он всерьез решил заняться нашим. Он сказал, что наш долг — показать соседям, каким должен быть нормальный двор. Так что пока Майк и Мэтт занимались своим боа, мне приходилось приводить в порядок наш двор, что, честно говоря, было для меня немного чересчур.
Если вы думаете, что после этого отец Джули — огромный и сильный — решил привести в порядок свое хозяйство, то вы ошибаетесь. Если верить моей маме, он все свободное время рисовал. Его пейзажи не производили на меня особого впечатления, но, судя по тому, какую цену он за них назначал, он был ими очень горд. Мы видели его картины каждый год на ярмарке округа Мэйфилд, и мои родители всегда придерживались того же мнения:
— Мир был бы гораздо прекраснее, если бы он вместо рисования привел в порядок свой двор.
Моя мама и мама Джули иногда разговаривали. Мне кажется, моя мама жалеет миссис Бейкер — она говорит, что миссис Бейкер замужем за мечтателем, и поэтому один из них всегда будет несчастлив.
Я в этом не разбираюсь. Может, именно под влиянием отца Джули считала этот платан подарком Бога нашему маленькому уголку вселенной.
В третьем и четвертом классах она со своими братьями проводила у этого дерева кучу времени. Они повесили качели на его кривых ветках и весело качались, а братья Джули излазили все дерево. А иногда она проделывала такие опасные пируэты, что рисковала свалиться и переломать все кости. Они играли там всякий раз, когда мы собирались куда-нибудь всей семьей. И вот мы ждали у машины, а Джули рисковала жизнью на этом дереве, а моя мама качала головой и говорила:
— Никогда не смей влезать на это дерево, слышишь меня, Брайс? Не смей даже подходить к нему!
|
|
Тебя это тоже касается, Линетта. Это слишком опасно.
Моя сестра обычно закатывала глаза и отвечала что-то вроде:
— Как скажешь.
А я молил только об одном, чтобы Джули не начала выкрикивать с этого дерева мое имя.
Однажды в пятом классе я попытался влезть на него. Это произошло на следующий день после того, как Джули спасла моего воздушного змея, сняв его с самых верхних веток этого платана. Казалось, она проползла несколько километров, чтобы освободить его, а спустилась ужасно довольная. Отдала змея мне и ушла.
Я был рад, что все закончилось так быстро, и она ничего не выкинула, хотя в то же время мне было немного стыдно. Когда я увидел, где застрял мой змей, я был уверен, что его уже никогда не снять. Но Джули была другого мнения. Она достала его всего за несколько минут. Я чувствовал себя глупо.
Так вот, прикинув, насколько высоко она забралась, на следующий день я решил влезть даже немного выше. Я лез и лез, и вдруг решил проверить, насколько высоко забрался, и посмотрел вниз.
Это была большая ошибка! Мне показалось, что я без страховки оказался на самой вершине Эмпайр-Стейт-Билдинг. Я постарался разглядеть то место, где накануне застрял мой змей, но безнадежно. Что ж, стало совершенно очевидно, я не приспособлен к лазанию по деревьям.
Мы пошли в среднюю школу, и моя мечта о жизни без Джули разбилась вдребезги. Мне пришлось ездить на автобусе, и угадайте с кем. На нашей остановке собирались еще восемь ребят, и они создавали определенную буферную зону, только она не помогала. Джули всегда оказывалась рядом или даже заговаривала со мной.
|
|
А потом она начала забираться на дерево. Девочка в седьмом классе влезала на дерево — прямо на самую верхушку. Зачем? Оттуда она кричала что автобус в пяти, четырех, трех кварталах от нас! И каждое утро мы слушали ее сообщения о движении автобуса.
Джули пыталась заставить меня влезть на дерево вместе с ней.
— Брайс, давай! Ты даже не представляешь, как здесь красиво! Просто дух захватывает! Брайс, ты должен сюда влезть!
Да, я так и слышал это: «Брайс и Джули вместе на дереве...» Второй класс когда-нибудь отпустит меня?
Однажды утром я специально постарался не смотреть вверх, как вдруг она буквально свалилась с ветки прямо на меня. Сердечный приступ! Я упал и повредил шею. Все, с меня хватит. Я отказался ждать поддеревом вместе с этой чокнутой обезьяной. Я стал выходить из дома в самую последнюю минуту, ждал в другом месте, и когда видел приближающийся автобус, вскакивал прямо на ходу.
Нет Джули, нет проблем.
Так я поступал весь седьмой класс и почти весь восьмой. Но несколько месяцев назад кое-что произошло. Однажды утром я услышал шум на холме и увидел, как там останавливаются большие машины. Какой-то мужчина принялся орать на Джули, и у дерева тут же собралась толпа.
Я слышал, как другие ребята уговаривали ее слезть с дерева. С ней все было в порядке — в этом мог убедиться каждый, у кого была пара ушей — и я никак не мог понять, о чем вообще спор.
Я поднялся на холм, подошел поближе, увидел, что держат мужчины в руках, и сразу понял, почему Джули отказывалась слезать с дерева.
|
|
Бензопилы.
Не поймите меня превратно, ладно? Это дерево было уродливым мутантом. А защищала его Джули — самая приставучая и всезнающая девчонка в мире. Но у меня внутри все перевернулось. Джули любила это дерево. Как бы глупо это ни было, она его любила, и спилить его означало распилить на части ее сердце.
Все пытались уговорить ее спуститься. Даже я.
Но она наотрез отказалась спускаться и даже попыталась уговорить нас подняться.
— Брайс, пожалуйста! Поднимись ко мне. Они не спилят дерево, если мы все на него влезем!
Несколько секунд я раздумывал. Но потом приехал автобус, и я плюнул на это. Дерево было не мое и не Джули, хотя она и вела себя так, словно оно принадлежало ей.
Мы сели в автобус, а она осталась, но в школе было тоскливо. Я все время думал о Джули. Сидит ли она по-прежнему на дереве? Арестуют ли ее?
Когда вечером мы вышли из автобуса, Джули не было, а от дерева осталась только половина. Верхних веток, где застрял мой змей, и где она так любила сидеть, не было.
Мы немного посмотрели, как работают мужчины. Щепки летели во все стороны, пила словно вгрызалась в ствол. Когда спилили все ветки, дерево стало казаться голым, и через несколько минут я ушел. У меня было такое ощущение, будто я стал свидетелем расчленения тела. Мне хотелось плакать. Плакать. Из-за дурацкого дерева, которое я ненавидел.
Я пошел домой и попытался обо всем забыть, но меня не оставляла мысль: «А не должен ли я был влезть к ней на дерево? Принесло бы это какую-то пользу?»
Я собирался позвонить Джули и сказать, как мне жаль, но так и не сделал этого. Это было бы слишком, ну, я не знаю, странно.
На следующее утро Джули не пришла на автобусную остановку, и на обратном пути из школы я ее тоже не видел.
А потом вечером, прямо перед ужином, дедушка позвал меня в гостиную. Не сам позвал. Нет. Он попросил маму сделать это.
— Я не знаю, в чем дело, милый, — сказала она. — Может, он просто хочет получше узнать тебя?
Здорово. Этот человек жил здесь уже полтора года, но именно сегодня решил узнать меня получше. Но ведь я не мог отказать ему.
Мой дедушка довольно крупный мужчина с мясистым носом и зализанными назад волосами. Он носит спортивный костюм, и я никогда не видел на нем щетины — он бреется трижды в день. Это его главное занятие днем.
Руки у него тоже мясистые. Это особенно заметно, если посмотреть на его обручальное кольцо. Он никогда его не снимает, и хотя мама говорит, что так и должно быть, я думаю, чтобы его снять, дедушке пришлось бы отрезать палец.
Когда я подошел к нему, эти большие руки, сложенные вместе, покоились на газете у него на коленях.
Я сказал:
— Дедушка, ты хотел меня видеть?
— Садись, сынок.
Сынок. Все это время он не хотел знать меня, а теперь «сынок»? Я сел в кресло напротив него и стал ждать.
— Расскажи о твоей подруге, Джули Бейкер.
— Джули? Она не совсем моя подруга!..
— Почему? — спросил дедушка очень спокойно, словно знал ответ.
Я начал объяснять, но потом задумался и спросил:
— А почему ты спрашиваешь?
Он развернул передо мной газету, и я только сейчас понял, что вся первая полоса посвящена Джули Бейкер. Там была огромная фотография: она сидела на дереве, окруженном пожарными и полицейскими, и еще несколько маленьких фотографий, разглядеть которые я не мог.
— Можно я посмотрю?
Дедушка поднял газету так, чтобы я смог разглядеть статью.
— Почему она не твоя подруга, Брайс?
— Потому что она... — Я потряс головой и сказал: — Просто ты не знаешь Джули.
— Я бы хотел узнать.
— Почему?
— Потому что она очень сильная личность. Почему бы тебе как-нибудь не пригласить ее?
— Сильная личность? Дедушка, ты не понимаешь. От нее одна головная боль. Она всезнайка, выпендрежница, да еще и жуткая прилипала!
— Так, значит?
— Именно! Именно так! Она преследует меня со второго класса! Дедушка нахмурился, посмотрел в окно и сказал:
— Они живут здесь так давно?
— У меня такое чувство, что они все родились здесь! Он нахмурился еще больше, снова перевел взгляд на меня и произнес:
— Знаешь, не всем так повезло с соседками.
— Тогда они счастливые люди!
Дедушка долго и пристально изучал меня. Я спросил:
— Что?
Но он не ответил. Просто продолжал рассматривать меня, но я больше не мог этого выносить — я отвел взгляд.
Я понимал, что это мой первый настоящий разговор с дедушкой. Его первая попытка заговорить со мной. Но интересен ли я ему? Нет! Он хочет знать о Джули!
Просто встать и уйти я не мог, но мне жутко хотелось поступить именно так. Но я почему-то знал, что если сделаю это, он больше никогда не заговорит со мной. Даже соль не попросит передать. Так что я сидел словно на допросе с пристрастием. Он злится на меня? Но за что? Я ведь не сделал ничего плохого!
Когда я снова посмотрел на дедушку, он протягивал мне газету.
— Прочти это, — сказал он. — И отбрось все предубеждения.
Я взял газету, а дедушка снова уставился в окно. Я понял, что должен уйти.
Я жутко злился, поднимаясь к себе в комнату. Хлопнул дверью, плюхнулся на кровать и бросил газету в ящик стола. Будто мне нужно знать о Джули Бейкер что-то еще!
За ужином мама спросила меня, почему я такой нервный, и постоянно поглядывала на дедушку. Соль и этот вечер дедушке не понадобилась, и это хорошо, потому что я мог ненароком просыпать все на него.
Сестра и папа, как всегда, были заняты. Линетта выбирала изюм из морковного салата, а потом долго стаскивала кожу с куриных крылышек. Папа тем временем завел тоскливый разговор о политике и управлении.
Его никто не слушал, и на этот раз мама даже не притворялась, что слушает. И она впервые не пыталась убедить Линетту, что блюдо гораздо вкуснее, если ничего из него не выковыривать. Мама не сводила глаз с меня и дедушки, стараясь понять, что между нами произошло.
Не то чтобы на меня это сильно подействовало. Да и в конце концов, что я ему такого сделал? Ничего. Абсолютно. Но он, похоже, так не считал. Поэтому я старался почти весь ужин на него не смотреть. А потом я решился.
Он все так же изучал меня. Но взгляд был не злой или серьезный, а мягкий. Какой-то отеческий. Меня это жутко удивило. Да что с ним такое?
Больше я на него не смотрел. И на маму тоже. Я просто уткнулся в свою тарелку и притворился, что слушаю отца. При первой же возможности я извинился и ушел в свою комнату.
Я собирался позвонить моему другу Гэррету, как делал всегда, когда меня что-то беспокоило. И даже набрал номер. А потом просто повесил трубку.
А когда позже ко мне зашла мама, я притворился, что сплю. В жизни так не делал. Но все было так странно. Мне просто нужно было побыть одному.
На следующее утро Джули снова не появилась на остановке. И в пятницу тоже. В школу она ходила, но заметить это было сложно: ее надо было искать специально. Она больше не тянула руку на уроках и не махала учителям в коридорах, чтобы они заметили ее в толпе. Она даже не делала замечаний ученикам, у которых на губе были усы от молока. Она просто сидела. Тихо.
Я говорил себе, что должен радоваться этому, ведь ее словно и вовсе не было, а разве не об этом я мечтал все эти годы? Но, несмотря на это, мне было плохо. Из-за ее дерева, из-за того, что она пошла обедать в библиотеку в одиночестве, из-за того, как покраснели ее глаза. Я хотел сказать Джули, как мне жаль ее платан, но слова так и не сорвались с моих губ.
К середине следующей недели они закончили спиливать дерево. Они даже выкорчевали пень.
Джули по-прежнему не показывалась на автобусной остановке, и в конце недели я узнал от Гэррета, что она ездит на велосипеде. Он сказал, что видел ее пару раз на дороге на этой ржавой развалюхе.
Я надеялся, что она придет в себя. Путь до средней школы был не близкий, и как только она перестанет переживать из-за дерева, то снова станет ездить на автобусе. И я как-то даже поймал себя на
Том, что высматриваю ее. Не пристально, просто огляделся на всякий случай.
Потом пошел дождь, и я подумал, что уж сегодня то она точно будет на остановке. Но нет. Гэррет сказал, что видел ее на велосипеде в желтом дождевике. А на математике я заметил, что ее джинсы все еще мокрые до самых колон.
После урока я пошел за ней, чтобы сказать, что она снова должна ездить на автобусе, но вовремя остановился. О чем я думал? Эта Джули обязательно поймет все неправильно. Нет, приятель, берегись! Лучше оставить ее в покое.
В конце концов, меньше всего мне было нужно, чтобы Джули Бейкер решила, будто я скучаю по ней.
Платан
Я люблю наблюдать, как рисует мой отец. Точнее, мне нравится слушать, как он разговаривает, когда рисует. Слова звучат так мягко, когда он слой за слоем наносит мазки на свои пейзажи. Но не грустно. Может быть, немного устало.
Студии у моего отца нет, а поскольку весь гараж забит всяким барахлом, которое все считают абсолютно необходимым, но которым никто никогда не пользуется, он рисует на улице.
Ведь именно на улице должны быть самые красивые пейзажи. Только у нас поблизости ничего красивого нет. Поэтому папа постоянно возит с собой камеру. Он каменщик и поэтому много ездит, и всегда готов снять красивый рассвет, или закат, или просто симпатичное поле со стадом коров. Потом он распечатывает снимки, прикрепляет их к своему мольберту и рисует.
Картины у папы хорошие, но мне всегда было немного жаль, что ему приходится рисовать такую красоту на нашем заднем дворе, далеком от живописности. Он никогда особенно не был похож на нормальный двор, и когда я начала разводить цыплят, лучше не стало.
Но когда папа рисует, он ничего этого не замечает. Да он, по-моему, и на фотографии особенно не смотрит. Тут что-то совсем другое. У него иногда бывает такой взгляд, будто он видит нечто, неподвластное обычным людям. И его большие мозолистые руки так липко управляются с крошечной кисточкой, что возникает ощущение, словно они подчиняются какой-то почти сверхъестественной силе.
Когда я была маленькой, папа разрешал мне сидеть, на крыльце рядом с ним, если я вела себя тихо. Сперва мне было очень трудно усидеть на месте, но вскоре я заметила, что через пять-десять минут тишины он начинал говорить.
Благодаря этому я многому научилась у отца. Он рассказал мне массу историй из своего детства н много чего еще — как он получил свою первую работу и как хотел закончить колледж.
Когда я подросла, он по-прежнему много рассказывал о себе, но стал задавать и мне вопросы. Что мы проходим в школе? Какую книгу я сейчас читаю? Что я думаю о том или о другом.
И вот однажды он очень удивил меня вопросом о Брайсе. Почему я так помешалась на Брайсе?
Я рассказала папе о его глазах и волосах и о том, как краснеют его щеки, но не думаю, что мой ответ прозвучал убедительно, поскольку папа покачал головой и мягко сказал, что мне пора научиться видеть весь пейзаж целиком.
Я не очень-то поняла, что он имел в виду, но мне захотелось с ним поспорить. Разве может он понять мои чувства к Брайсу? Он ведь его совсем не знает!
Но место было не подходящим. В конце концов, мы были не в лесу, а на нашем заднем дворе.
Мы немного помолчали, потом папа поцеловал меня в лоб и сказал:
— Правильный свет — это главное, Джулианна.
Правильный свет? О чем он говорит? Попросить разъяснений я не решилась. Я побоялась, что раз ничего не поняла, он решит, что я еще слишком мала. Почему-то мне казалось, что я и так должна была все понять.
Потом папа говорил не о чем-то конкретном, а о своих идеях. И чем взрослее я становилась, тем более философскими становились наши беседы. Не знаю, стала ли философия со временем больше его занимать, или просто он думал, что я уже вполне в состоянии понимать такие вещи.
Большая часть того, о чем папа говорил, просто пролетала мимо меня, но бывало и такое, что я вдруг как бы просыпалась и абсолютно точно улавливала его мысли.
— Картина — гораздо большее, чем просто сумма своих составляющих, — говорил мне папа, а потом принимался объяснять, что корова — это просто корова, луг — это просто трава и цветы, пробивающееся сквозь ветви деревьев солнце — это просто пучок света, но стоит сложить все вместе, получается волшебство.
Я понимала, о чем он говорит, но никогда этого не чувствовала, пока впервые не влезла на платан.
Казалось, это дерево росло на холме целую вечность. Это был большой пустырь, и летом там можно было отлично скрываться от жары, а весной в ветках дерева гнездились птицы. А еще платан заменял нам горку. Его ствол был так закручен по спирали, что по нему можно было отлично скатываться. Мама говорила мне, что это дерево когда-то было очень сильно повреждено бурей, но оно выжило, и сейчас, сотню лет спустя, оно по-прежнему здесь, самое большое дерево, какое она видела за всю свою казнь. «Памятник выносливости», так она его наливала.
Я всегда играла на дереве, но ни разу высоко не выбиралась. Впервые это случилось, когда я училась в пятом классе, тогда мне пришлось спасать воздушного змея, застрявшего в верхних ветках. Сначала я увидела, как змей парит в воздухе, а потом он вдруг исчез где-то в районе холма платана.
Я и сама запускала змеев и знала — иногда они теряются навсегда, а иногда просто дожидаются где-то поблизости, пока ты спасешь их. У меня случалось и так, и этак. И если змея можно спасти, это стоит сделать.
С этим змеем мне повезло. В нем не было ничего особенного, просто классический ромб с голубыми и желтыми полосками. Но он летал так плавно и красиво, что мне захотелось его спасти.
Так что мы с Чэмпом побежали по Колльер-стрит, чтобы найти место, где упал змей, и вдруг Чэмп принялся лаять на платан. Я посмотрела вверх и тоже увидела змея, его голубые и желтые полоски сверкали в ветвях.
Лезть пришлось долго, но я была уверена — это того стоит. Чэмп присматривал за мной снизу, подстегивая своим лаем, и вскоре я уже была так высоко, как еще ни разу не забиралась. Но змей все еще был очень далеко.
Глянув вниз, я заметила подошедшего Брайса.
И по тому, как он смотрел вверх, я сразу же поняла, — это был его змей.
Какая удача, какая удача, что появился этот змей!
Ты сможешь туда забраться? — крикнул мне Брайс.
— Конечно! — ответила я.
И продолжала лезть.
Ветки были толстые, и их было так много, что влезть на самый верх не составило никакого труда. И чем выше я забиралась, тем больше зачаровывал меня открывающийся вид. Я в жизни не видела ничего подобного! Как будто я летела на самолете над крышами, над всеми остальными деревьями. Над всем миром!
А потом я посмотрела вниз. На Брайса. И вдруг у меня закружилась голова и ослабли колени. Да я уже была в целом километре от земли!
Брайс прокричал:
— Ты точно сможешь?
Я задержала дыхание и постаралась успокоиться:
— Без проблем!
А потом заставила себя сосредоточиться на голубых и желтых полосках, смотреть только на них и лезть, лезть, лезть. Наконец я дотянулась до него, я схватила его, я держала змея в своих руках!
Но веревка так сильно запуталась в ветках, что я никак не могла освободить змея.
Брайс крикнул:
— Порви ее!
И мне каким-то чудом это удалось.
Змей был свободен, но мне необходима была передышка, прежде чем начать спуск. Поэтому вместо того чтобы посмотреть вниз, я покрепче схватилась за ветки и взглянула на открывающийся передо мной вид. Поверх домов.
Именно тогда страх высоты исчез и пришло удивительное чувство полета. Парения над землей, купания в облаках.
Вдруг я начала замечать, как чудесно пахнет воздух. Он пах... солнцем. Солнечным светом, травой, ананасами и дождем! Я не могла надышаться, снова и снова вдыхая аромат, чудеснее которого в мире ничего не было.
Брайс снова закричал:
— Ты застряла?
Его голос вернул меня на землю. Я начала аккуратно спускаться и увидела, как Брайс ходит кругами под деревом, чтобы проверить, все ли со мной в порядке.
Когда я оказалась на земле, дрожь от страха, как высоко я забралась, сменилась дрожью от того, что мы с Брайсом были одни.
Одни!
Мое сердце готово было выскочить из груди, когда я протягивала ему змея. Но еще до того, как Брайс забрал змея, Чэмп ткнулся мне сзади в ногу, и я ощутила его холодный мокрый нос на коже.
На коже?!
Я схватилась за ногу и только сейчас поняла, что все джинсы у меня сзади разорваны.
По тому, как нервно рассмеялся Брайс, я догадалась, что он это знает, и на этот раз пришел мой черед краснеть. Он забрал змея и убежал, а я осталась определять степень катастрофы.
Стыд из-за разорванных джинсов быстро прошел, а вот вид, открывшийся с платана, оставил во мне неизгладимые впечатления. Я не переставала думать об этом. Мне хотелось пережить это еще раз. Я хотела снова взобраться на дерево, увидеть, почувствовать. Еще раз.
Очень скоро я совсем перестала бояться высоты и нашла наверху местечко, ставшее моим. Я могла сидеть там часами, просто глядя на мир. Какие дивные были закаты! Иногда пурпурные и розовые, иногда ослепительно-оранжевые, а порой в облаках на горизонте пылало настоящее пламя.
Папины слова о том, что целое больше суммы своих частей, за один день переместились из моей головы в сердце. С моего дерева я видела не просто крыши, облака и ветер.
Это было волшебство.
И я стала гадать, отчего мне так хорошо? Как такое возможно? Почему я так переполнена счастьем и умиротворением? Как одно простое дерево может подарить такое чудо?
Я влезала на дерево при любом удобном случае. В средней школе я делала это почти каждый день, потому что автобус, отвозивший нас в школу, останавливался прямо перед платаном.
Сначала я просто проверяла, насколько высоко я смогу забраться прежде, чем подойдет автобус. Но вскоре я начала выходить из дома очень рано, влезать на свое место и наблюдать за восходом, порханием птиц и ребятами на автобусной остановке.
Я даже пыталась уговорить ждавших автобус ребят влезть на дерево вместе со мной, но они в один голос ответили, что не хотят испачкаться. Отказались от волшебства из страха испачкаться? Я их не понимала.
Маме я не рассказывала, что лазаю на дерево. Она бы обязательно испугалась и сказала, что это слишком опасно. Братья — это братья, им было наплевать.
Оставался только папа. Единственный человек, который мог понять. Но даже ему я боялась рассказать. Он бы рассказал маме, и мне бы запретили вообще подходить к дереву. Так что я молчала, продолжала взбираться на дерево и испытывать нечто вроде светлой грусти от того, что возвышаюсь над всем миром.
А несколько месяцев назад я заметила, что разговариваю с деревом. Это был настоящий разговор, только я и дерево. А когда я спускалась, мне хотелось плакать. Ну почему у меня нет настоящего друга, с кем можно было бы поговорить? Почему у меня нет лучшего друга, как у всех остальных? Да, в школе были ребята, с которыми я общалась, но близких друзей у меня не было. Никому не хотелось лазить на дерево. Вдыхать солнечный свет.
В тот вечер после ужина папа пошел рисовать. Холодным вечером в свете фонаря на крыльце он завершал работу над восходом солнца.
Я надела куртку и села рядом.
Через несколько минут папа спросил:
— Что у тебя на душе, милая?
Ни разу за все время, что я провела, наблюдая за его работой, папа не задавал мне этот вопрос. Я смотрела на него, не в силах говорить.
Папа нанес очередной оранжевый мазок и очень тихо сказал:
— Поговори со мной.
Я вздохнула так тяжело, что даже сама удивилась.
— Я понимаю, почему ты это делаешь, пап.
Он попытался пошутить.
— Может, ты и маме это объяснишь?
— Правда, пап. Я понимаю теперь, почему целое больше суммы своих частей.
Папа перестал смешивать краски.
— Правда? И что же произошло? Расскажи!
И я рассказала ему про платан. Про вид и про звуки, и про цвета, и про ветер, и на такой высоте кажется, будто летишь. Как это похоже на волшебство.
Папа ни разу не перебил меня, и когда я закончила, я взглянула на него и прошептала:
— Ты залезешь туда со мной?
Он долго раздумывал над этим, потом улыбнулся и сказал:
— Я уже староват для этого, Джулианна, но я обязательно попробую. Как насчет этих выходных?
— Отлично!
Я была так взволнована, что, кажется, за всю ночь не проспала и пяти минут. Суббота была уже совсем близко. Я не могла дождаться!
На следующее утро я побежала к дереву ни свет ни заря. Я видела, как за облаками восходит солнце, посылая огненные стрелы из одного конца мира в другой. Я увлеклась составлением мысленного списка того, что должна показать папе, как вдруг услышала внизу шум.
Под деревом остановились два больших грузовика. Очень больших. У одного из них был пустой прицеп, а у другого такая кабинка, которой пользуются электрики, чтобы устранять аварии на высоко протянутых силовых кабелях.
Четверо мужчин разговаривали и пили из термосов, и я чуть не крикнула им:
— Простите, но здесь нельзя парковаться... Это остановка автобуса!
Но прежде чем я успела это сделать, один из мужчин подошел к грузовику и начал выгружать из него инструменты. Перчатки. Веревки. Наушники. А потом бензопилы. Три бензопилы.
Я все еще ничего не понимала. Я смотрела по сторонам, гадая, что же они собираются спиливать. Кто-то из ребят, уже собравшихся на автобусной остановке, указал вверх и стал разговаривать с этими мужчинами. И через несколько секунд он уже указывал прямо на меня.
Один из мужчин крикнул:
— Эй! Лучше спускайся. Мы должны спилить это дерево.
Я покрепче схватилась за ветки, потому что внезапно мне показалось, что я вот-вот упаду. Я с трудом выговорила:
— Дерево?
— Да, давай, спускайся.
— Но кто приказал вам его спилить?
— Владелец! — ответил мужчина.
— Но почему?
Даже с такой высоты я увидела, как он нахмурился.
— Потому что он будет строить здесь дом, и это дерево ему мешает. Ну же, девочка, нам нужно работать!
К тому времени почти все ребята уже собрались на остановке. Они ничего мне не сказали, просто смотрели вверх и иногда говорили что-то друг другу. Потом появился Брайс, и я поняла, что сейчас подойдет автобус. Я присмотрелась, и точно, вот он, всего в четырех кварталах.
Я запаниковала. Что же делать? Я не могла уйти и позволить им спилить дерево!
Я закричала:
— Вы не можете спилить его! Не можете!
Один из мужчин покачал головой и ответил:
— Я сейчас позвоню в полицию. Мало того, что ты нарушаешь границы частного владения, так еще и не даешь нам делать свою работу. Либо ты спустишься сама, либо тебя снимут насильно.
Автобус был уже в трех кварталах. За всю жизнь я ни разу не прогуляла школу, пропускала занятия только по болезни, но сейчас поняла, что не сяду в автобус.
— Вам придется заставить меня спуститься! — завопила я.
А потом меня посетила идея. Они не спилят дерево, если мы все будем сидеть на нем. Тогда они послушаются!
— Эй, ребята, — позвала я одноклассников. — Поднимайтесь ко мне! Они не спилят дерево, если вы все влезете сюда! Марсия! Тони! Брайс! Давайте, ребята, не позволяйте им сделать это!
Но они просто стояли и смотрели на меня. Автобусу остался один квартал.
— Ну же, ребята! Вам не надо забираться на самый верх. Хотя бы на нижние ветки. Пожалуйста!
Автобус остановился прямо у грузовиков, и, когда его двери открылись, все мои одноклассники по очереди забрались в него.
После этого у меня все слилось в одно большое пятно. Помню соседей и полицейских с мегафонами. Помню пожарную лестницу, помню, как какой-то мужчина говорил, что это его чертово дерево и мне лучше спуститься подобру-поздорову.
Кто-то привел мою маму, она плакала и умоляла, но я не спустилась. Я не собиралась спускаться.
Потом появился папа. Он вылез из своего пикапа, поговорил с мамой, а потом в кабинке для электриков его подняли прямо ко мне. И тогда все кончилось.
Я расплакалась и попыталась объяснить ему, какая отсюда открывается красота. Но папа не стал смотреть. Он сказал, что ни один вид не стоит безопасности его маленькой девочки.
Я спустилась с ним, и папа отвез меня домой, но я не могла там оставаться. Я не могла выносить звук бензопил даже на расстоянии.
Поэтому папа взял меня с собой на работу, и пока он укладывал стену, я сидела в машине и плакала.
Я, наверное, целых две недели только и делала, что плакала. Нет, я, конечно, ходила в школу и старалась вести себя как обычно, но на автобусе больше не ездила. Вместо этого я стала ездить на велосипеде, выбирая самый длинный путь, чтобы не проезжать по Колльер-стрит. Мимо кучки опилок, что осталась от самого прекрасного в мире платана.