Своеобразие поэтического восприятия Б. Л. Пастернака

С начала своего творческого пути Б. Пастернак был при­верженцем правды. Пытаясь запечатлеть наиболее точно, во всей сложности то или иное мгновение жизни, он торопился воплотить всю.сумятицу впечатлений в стихах, иногда не

заботясь о том, чтобы они были поняты. Пафос молодого поэта — необузданный, неистовый восторг жизни. Его оше­ломляет хаос запахов, красок, звуков и чувств.

Сестра моя — жизнь и сегодня

в разливе

Расшиблась весенним дождем обо всех,

Но люди в брелоках высоко

брюзгливы

И вежливо жалят, как змеи в овсе.

Книга стихов "Сестра моя - жизнь" создавалась им в первый год революции, когда все привычное, рутинное летело кувырком. Рушились и устои литературного стиля, поэтому творчество раннего Б. Пастернака близко к новым течениям в поэзии.

Для Б. Пастернака главным является правда жизни, те ее мгновения, которые он запечатлевает. В конце жизни, в опыте автобиографии "Люди и положения", он написал: "...моей постоянной мечтой было, чтобы само стихотворение нечто содержало: чтобы оно содержало новую мысль или новую картину... Мне ничего не нужно было от себя, от читателей, от теории искусства. Мне нужно было, чтобы одно стихотворение содержало город Венецию, а в другом заключался Брестский, ныне Белорусско-Балтийский вок­зал". Но простое воспроизведение действительности для него немыслимо, так как эта действительность и язык, предназ­наченный для ее описания, — явления принципиально различные. Поэтому нужно было найти компромисс, в ко­тором язык и реальность, не утратив своего своеобразия, максимально точно соответствовали бы друг другу. Этим вызвано непривычное для читателя построение образной структуры поэзии раннего Пастернака.

Первые два сборника стихов посвящены созданию атмос­феры, которая позволила бы воспроизвести мир, где все связа­но между собой, но эта атмосфера важна не сама по себе, а как средство для выражения представлений поэта о нравствен­ных основах мира.

В третьей книге стихов "Сестра моя — жизнь" мы видим,

что природа и человек воспринимаются поэтом как части одного целого, включающего все богатство и разнообразие человеческой жизни, пронизанной и революционными собы­тиями, и интимными переживаниями. В стихотворениях этого сборника фотокарточка является заместительницей женщины, деревья спорят о человеке с ветром, Демон обе­щает вернуться лавиной, сад бьется в зеркале и т.д. Поэто­му кажущиеся чисто пейзажными стихотворения приобре­тают характер глобальный, как стихотворение "Степь": "Как были те выходы в степь хороши!/ Безбрежная степь, как марина./ Вздыхает ковыль, шуршат мураши,/ И плавает плач комариный./.,. Не стог ли в тумане?/ Кто поймет!/ Не наш ли омет? Доходим. - Он./ - Нашли! Он са­мый и есть. — Омет./Туман и степь с четырех сторон". И далее: "...И через дорогу за тын перейти/Нельзя, не топча мирозданья". В этих строках — ощущение целостности всего сущего, неразрывной связи жизни человечества и природы.

Природа, мир, тайник вселенной. Я службу долгую твою, Объятый дрожью сокровенной, В слезах от счастья отстою!

Творчество зрелого Пастернака перестало быть необуздан­ным, оно подчиняется его творческой воле. Стихи становятся лаконичными и стройными, в них ощущаются сила и яркость.

В 50-е годы лейтмотивом нового цикла стихов становят­ся самоотверженность, самоотдача.

Цель творчества - самоотдача, А не шумиха, не успех.

В стихотворении "Свадьба" он пишет:

Жизнь ведь тоже только миг,

Толькорастворенье

Нас самих во всех других,

Как бы им в даренье.

Эти стихи перекликаются с ранним циклом поэта "На ранних поездах", когда он очутился в вагоне, переполненном "простыми людьми". Свое чувство к народу Пастернак на­звал обожанием.

Сквозь прошлого перипетии И годы войн и нищеты Я молча узнавал России Неповторимые черты.

Стиль позднего Пастернака — просветленный. Но про­светление не значит успокоение. В нем осталась прежняя ненасытность души, жажда понять и осмыслить непостижи­мые радости, противоречия и трагедии жизни.

Во всем мне хочется

дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте,

До сущности протекших дней,

До их причины,

До основанья, до корней,

До сердцевины.

Все время схватывая нить

Судеб, событий,

Жить, думать, чувствовать, любить,

Свершать открытья.

Пастернак стремился донести до читателя не только внешнюю сторону событий, но и их глубинную сущность; чувствовал громадную ответственность писателя за точную передачу смысла изображаемой им жизни, заботился о со­хранении в сегодняшней действительности извечных мо­ральных ценностей человечества. И если в ранней поэзии и прозе это скорее чувствовалось, чем прочитывалось впря­мую, то позже, в последних циклах стихов он добил­ся максимальной отчетливости, проясненности своих прин­ципов.

Убеждение в том, что "поэзия сохраняет в себе личность художника в том случае, если он верно определяет и выража­ет своим творчеством "безвременное значение"", Пастернак пронес от самых ранних произведений до стихов книги "Ког­да разгуляется" и романа "Доктор Живаго".

Библейские мотивы в романе Б. Л. Пастернака "Доктор Живаго"

Библия сама по себе много значила для Б. Л. Пастер­нака. В "Охранной грамоте" он писал: "Я понял, что, к примеру, Библия есть не столько книга с твердым текстом, сколько записная тетрадь человечества, и что таково все вековечное".

Поэтому интересны библейские мотивы в его творчестве. В романе "Доктор Живаго" получили воплощение как нрав­ственные стороны евангельского учения, так и другие, свя­занные с главной идеей, принесенной Христом человечеству, "Смерти не будет", — так звучит один из авторских вари­антов названия будущего романа. По мнению Пастернака, человек должен носить в себе идею бессмертия. Без этого он не может жить. Юрий Живаго считает, что бессмертие будет достигнуто человеком, если он станет "свободен от себя" — примет на себя боль времени, примет все страдания человечества, как свои.

И значимо то, что главный герой — не только врач, но и поэт. Сборник его стихотворений является результатом, ито­гом жизни. Это жизнь Юрия Живаго после смерти. В этом — бессмертие человеческого духа.

Еще одна тема, которая волнует Пастернака, как и Досто­евского. Это тема духовного воскрешения личности. Она явно вплетена в сложный романный ансамбль. Первые строки книги (похороны матери Юры, вьюжная ночь после погребения, пе­реживания ребенка) — смысловой зачин этой темы. Позднее Юрию Андреевичу мнится, что он пишет поэму "Смятение" о тех днях, которые протекли между смертью Христа и его вос­кресением, о том пространстве и времени, когда шла борьба между воскресительной потенцией жизни и "черной земной

бурей": "И две рифмованные строчки преследовали его: "Рады коснуться /И надо проснуться".

Рады коснуться и ад, и распад, и разложение, и смерть, и, однако, вместе с ними рада коснуться и весна, и Магдалина, и жизнь. И — надо проснуться! Надо проснуться и встать. Надо воскреснуть".

А главный герой романа воскресение понимает так:

"...Вот вы опасаетесь, воскреснете ли вы, а вы уже вос­кресли, когда родились, и этого не заметили". Доктор Живаго считает, что человек в других людях и есть душа чело­века, его бессмертие: "В других вы были, в других и оста­нетесь. И какая вам разница, что потом это будет на­зываться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего".

Интересна в романе и идея жизни как жертвы. Именно такой жизнью живут герои романа. Для Пастернака важна тема сострадающего тождества души одного человека друго­му, мысль о неизбежности отдать всего себя за людей. Си­мушка Тунцова в романе рассуждает: "...Адам хотел стать Богом и ошибся, не стал им, а теперь Бог становится челове­ком, чтобы сделать Адама Богом". Героям Пастернака прису­ща любовь к ближним. В "Охранной грамоте" автор писал, что "будущее человека есть любовь". И о главном герое ро­мана так говорится: "...всю жизнь он старался относиться с любовью ко всем людям, не говоря уже о близких и семье". Есть еще один герой — Микулицын, который, как и герои Достоевского, живет любовью к ближним. Это про него ска­зано в романе: "...он преступно добр, добр до крайности. По­шумит, покобенится и размякнет, рубашку с себя снимет, пос­леднею коркою поделится".

В романе Пастернака можно выделить два уклада бы­тия: естественная жизнь людей (время) и сверхъестествен­ная (вечность). Лишь в контексте вечности жизнь человека и всего человечества получает для писателя смысл. Все события романа, все персонажи то и дело проецируются на новозаветное предание, сопрягаются с вечным, будь то явный параллелизм жизни доктора Живаго с крестным пу­тем, судьбы Лары с судьбой Магдалины, Комаровского — с дьяволом.

"Загадка жизни, загадка смерти" — над этой тайной бьет­ся мысль автора "Доктора Живаго". И Пастернак разгадыва­ет "загадку смерти" через жизнь в истории-вечности и в твор­честве. Вот почему у гроба Живаго любящая его женщина ощущает "веяние свободы и беззаботности".

Этого писателя всегда бесконечно трогало чудо жизни. Он никогда не утрачивал ощущения первичной красоты того, что нас непосредственно окружает. Этому Пастернак отдал свою жизнь, и это, собственно, его в ней держало. Но он никогда не обособлял себя от времени, просто пытался утвердить гармонию того существования, с которым он пришел в жизнь. Вот этим нам и дорог Пастернак. В этом залог его если не вечной, то, во всяком случае, длительной жизни.

А. Т. ТВАРДОВСКИЙ

"Немую боль в слова облечь..."

А. Т. Твардовский — ярчайший поэтический талант. До­минирующая черта его творчества — высочайший уровень гражданского беспокойства во всех без исключения жизнен­ных ситуациях.

Счастлив тот, кто "посетил сей мир в его минуты роко­вые". Чем-чем, а "роковыми минутами" наша эпоха не обде­лена. Твардовский убедился в этом на собственном жизнен­ном опыте. Родом он из смоленской деревни, из семьи, пере­жившей драму раскулачивания и ссылки.

О коллективизации он знал не понаслышке. Картины новой колхозной жизни, сразу якобы ставшей счастливой, в литературе и искусстве принято было приукрашивать. Не­вольно вспоминается муляжное изобилие в знаменитой ки­нокомедии "Кубанские казаки", которая вышла тоже в довольно суровые послевоенные годы, но показала крестьян­скую жизнь сплошным праздником — и праздник полу­чился на славу. Так было и в раннем стихотворении Твар-

донского "Гость", где к колхознику приезжает единоличник (на своей телеге со своим конем!), чтобы посмотреть: а стоит ли вступать в колхоз? (Можно подумать, что дело было добровольным.) Он-то сам не может решиться вынуть из кошелки привезенный "ржаной с начинкою пирог", а хозяева ему поллитровку ставят и яичницу "во всю сково­роду"! Хвастается колхозник хлебом и льном, лошадьми, коровами и телятами: "А скот был сытый, плавный, чисто­кровный". Этот сюжет Твардовский включил позднее в поэму "Страна Муравия".

Старое вино будет влито в новые мехи. И черные — с построек старых — бревна Меж новых хорошо легли в забор.

Многозначительный образ! Словно символ того, как люди старого, темного сознания все же входят в новую жизнь. Та­кой образ нельзя потерять, и те же бревна "хорошо легли" в текст поэмы.

И бревна старые в забор Меж новых улеглись.

Одним словом, правду жизни следовало втиснуть в про­крустово ложе "социализма", забыв о крестьянской траге­дии. Надо было вспомнить, как страдали бедняки от кула­ков. Твардовский описал несчастную долю девушки, выдан­ной за богатого хозяина, у которого "скот хоботастый, сы­тый, чистокровный". Уж не этот ли скот оказался на кол­хозном дворе? Помните, в "Госте" сказано точно так же о скоте?

Впрочем, разве дело в одном лишь скоте? В колхозе людям и работается весело (еще бы — ведь за "трудодни"!), и свадьба гуляется от души (где и Никите Моргунку пере­пало как гостю). А на кулацком на дворе, "где журавель колодезный — и тот звучал с торжественностью церковной", — в том "немилом, нежилом раю" бедной бесприданнице нет ни веселья, ни жизни, она бежит с постылого двора в чем была.

Ты хлопотала по двору чуть свет, В грязи, в забвеньи подрастали дети, И не гадала ты, была ли, пет Инаярадостъ и любовь на свете.

Об этом пишет он в своей миниатюре. Что было, то было: участью жены в большом крестьянском хозяйстве (как и участью мужа) была работа от зари до зари. А в строках Твардовского есть искренняя боль и искренняя вера в возможность иной, радостной жизни. А чем конча­ется кулацкая жизнь? Угрюмых супругов раскулачивают и ссылают;

И с ним одним, угрюмым стариком, Куда везут вас, ты спокойно едешь, Молчащим и бессмысленным врагом Подписывавших приговор соседей.

Не правда ли, в этом очень "идейном" стихотворении, в этих "правильных" словах все же чувствуется "немая боль" высылаемых крестьян.

Да и как не быть боли? Односельчане "подписали приго­вор" соседу-кулаку, как своему врагу. На фоне этой скрипу­чей телеги, увозившей на Соловки классовых врагов, особенно должна была впечатлять идиллическая картина новой жиз­ни всей Смоленщины:

Край мой деревенский, шитый лыком, Ты дивишься на свои дела. Слава революции великой Стороной тебя не обошла. Славной жизнью, сытой и веселой — Новая Смоленщина моя.

Было все это. Но какой ценой. Миллионы умерших от голода мужиков в Поволжье и на Украине. А сколько было лучших работников сослано или расстреляно. Сами же му­жики расстреливали мужиков. И вот уже новая героиня по­эта горюет, что родители не позволили ей выйти замуж по

любви за пастуха, выдали за кулака — и что теперь, как жить?

Поздно о том говорить, горевать, Батьке бы с маткой заранее знать, Знать бы, что жизнь повернется не так, Знать бы, чем станет пастух да батрак.

"Жизнь повернется не так" - надолго, хотя не навсегда. В этом вопросе председатель колхоза, у кого гостил Никита Моргунок, оказался плохим пророком.

В наши дни поэма "Страна Муравия" своей правдивостью и драматизмом напоминает нам о цене, которую народ пла­тит за то, что жизнь поворачивается "не так".

- Что за помин?

- Помин общий!

- Кто гуляет?

- Кулаки!

Поминаем душ усопших, Что пошли на Соловки... Их везли, везли возами... С детками и пожитками.

Вот и снова "немая боль" в очень оптимистической поэме. Жуткая картина выселения человека из воли в неволю, что равносильно почти выселению из жизни в смерть. Нет, не случайно у Твардовского зазвучала песенка о божьей птичке:

Отчего ты, божья птичка, Звонких песен не поешь?

- Жить я в клетке не хочу,
Отворите мне темницу,

Я на волю полечу.

Невольно вспоминается стихотворение А. С. Пушкина "Птич­ка". Сложены эти строки в 1823 году, но прошло столетие — и вновь пришлось писать о птичке в клетке, но уже без вся­кой надежды.

Через двадцать лет наступила хрущевская "оттепель". Прав был И. Г. Эренбург, лед тронулся — и его уже нельзя было остановить никаким "застоем". Твардовский внутренне рас­крепостился и "немую боль в слова облек". Одна за другой пишутся поэмы, о которых он прежде мечтать не мог: "За далью — даль", "Теркин на том свете". Нещадно изобличаю­щие строки, бичующие бюрократизм, очковтирательство, по­казуху.

Немало таких строк и в посмертно опубликованной поэме "По праву памяти":

Пред лицом ушедших былей Не вправе мы кривить душой, — Ведь эти были отплатили Мы платой самою большой...

За два года до своей смерти Твардовский отверг все запре­ты на память — предал гласности память о крестьянской трагедии 30-х годов:

„.не те иже годочки, —

Не вправе я себе отсрочки

Предоставлять.

Гора бы с плеч —

Еще успеть без проволочки

Немую боль в слова облечь,

Ту боль, что скрыта временами

И встарь теснила нам сердца...

"По праву памяти" — это осмысление поэтом опыта всей прожитой жизни. Она отмечена новым уровнем пости­жения народной правды. Это острое социально-граждан­ственное и лирико-философское раздумье о непростых путях истории, о судьбе отдельной личности. Она пронизана тре­бованием большой и бескомпромиссной правды, воскреша­ющей "живую быль" и боль нелегких страниц нашего ис­торического прошлого.

Поэма отмечена характерной для Твардовского глубиной и силой поэтического обобщения. Сама память в его поэме —

это не просто воспоминание о былом, а невозможность за­быть, неотпускающая боль души, постоянное тревожное и су­ровое напоминание о том, что никогда не изгладится в сердце человеческом. Сам мотив поиска правды — как истины и справедливости — сквозной в поэме и пронизывает ее текст, от обращения к себе во вступительных строках и до заверша­ющих ее слов.

В этой поэме развиваются и углубляются мотивы, прозву­чавшие в книге "За далью - даль" (особенно в главах "Так это было", "Друг детства"), но приобретшие здесь глубоко лич­ностный характер. Все это поистине выстрадано поэтом, по­скольку речь идет о драматической судьбе его семьи, самых близких людей, о его собственной судьбе.

О великом подвиге народа в годы войны, когда решалась судьба Родины, когда народ, отдавший сынов и дочерей во имя этого подвига, показал, на какие жертвы он способен, рассказал Твардовский. И о том, какие бесчинства соверша­лись "во имя этого народа", рассказал честно, правдиво. И помнил, помнил и берег эту память свято. Но вера в то, что "и впредь как были — будем — какая вдруг ни грянь гроза, — людьми из тех людей, что людям, не пряча глаз, глядят в глаза", пронизывает все произведения поэта.

На долю Твардовского выпало стать поэтическим зерка­лом трех трагических периодов, потрясших мир, и большую и малую родину. Он пережил, перестрадал и 30-е и 40-е годы, и послевоенные годы — и, наконец, ему посчастливи­лось пережить, как говорили древние греки, катарсис — очищение души. Поэт такой судьбы имел полное право по-пушкински горделиво, по-маяковски дерзко написать о себе:

Вся суть в од ном-единственном завете: То, что скажу, до времени тая, Я это знаю лучше всех на свете — Живых и мертвых — знаю только я. Сказать то слово никому другому Я никогда бы ни за что не мог Передоверитъ.Даже Льву Толстому — - Нельзя. Не скажет — пусть себе он бог.

А я лишь смертный. За свое в ответе. Я об одном при жизни хлопочу: О том, что знаю лучше всех на свете, Сказать хочу. И так, как я хочу.

Простота языка Твардовского загадочна, как простота Пуш­кина. "Эта простота, меткое слово, — писал Б. Пастернак, — помогла завоевать сердца миллионов..."

Твардовский был не просто представителем своего време­ни, а его выдающимся представителем. Он жил и работал в полную силу, прекрасно понимая, что не в полную силу нельзя писать. Это было бы безнравственно по отношению к народу, к России. "Силу можно показать, когда говоришь в полный голос", - писал Ф. Абрамов. И по сей день этот голос "прав­ды сущей", голос "прямо в души бьющий" доходит до душ и сердец наших.

А. И. СОЛЖЕНИЦЫН

"Палачи и жертвы"

Имя Александра Солженицына, долгое время бывшее под запретом, сейчас заняло свое место в истории русской литера­туры советского периода.

В 1989 году в нашей стране был опубликован цикл произ­ведений "Архипелаг ГУЛАГ", анализируя который, можно рас­крыть сущность темы "Палачи и жертвы".

Солженицын не скрывает своей неприязни к тем совет­ским, партийным руководителям, а тем более к руководя­щим работникам НКВД и прокуратуры, которые сами стали объектом жестоких репрессий в 1937 и 1938 годах. В пер­вом томе "Архипелага ГУЛАГ" Солженицын пишет: "Если подробно рассматривать всю историю арестов и процессов 1936—1938 годов, то главное отвращение испытываешь не к Сталину с его подручными, а к унизительно-гадким подсуди­мым — отвращение к душевной низости их после прежней гордости и непримиримости". Такое же отношение автора к

"потоку 1939 года" мы ощущаем и на страницах второго тома. Все эти люди, по утверждению Солженицына, были в годы гражданской войны или коллективизации безжалостны к своим политическим противникам, и потому они не заслу­живают сострадания теперь, когда "система" повернулась и против них самих.

Но я никак не могу разделить этих настроений и выска­зываний Солженицына.

Во-первых, нельзя не учитывать того, что среди погибших в 30-е годы были люди, далеко не одинаковые по своим лич­ным качествам и по степени ответственности за преступле­ния предшествующих лет.

Здесь были люди, уже захваченные сталинской системой настолько, что они, не рассуждая, выполняли самые жестокие приказы. Никак нельзя всех членов партийного аппарата 30-х годов зачислять в преступники, получившие по заслугам. Я никак не могу поддержать Солженицына, который с издев­кой предлагает писать в печати вместо слов "трагически погиб в годы культа личности" слова "комически погиб". Лучшие рус­ские писатели никогда не позволяли себе глумления над мерт­выми. Меня неприятно удивили слова Солженицына, что "мысль об унижениях", которым подвергся в Бутырской тюрьме перед расстрелом нарком юстиции Н. Крыленко, обрекавший ранее на эти унижения других людей, как-то "успокаивала" Солже­ницына во время описания судебных процессов, на которых Крыленко выступал обвинителем. Я думаю, что такая позиция автора очень далека от простой человечности, о которой гово­рит Солженицын в конце второго тома. Дальше он пишет: "С тех пор я понял ложь всех революций истории: они уничто­жают только современных им носителей зла (а не разбирая, впопыхах — и носителей добра) — само же зло, еще увеличен­ным, берут себе в наследство".

С этими словами трудно согласиться. На мой взгляд, необходимо бороться со злом в каждом человеке, с совре­менными его носителями и с несправедливыми обществен­ными отношениями. Исказить и повернуть против человека можно любую идею или теорию. Казалось бы, насколько человеколюбива христианская религия! Но вспомним хотя бы то, что еще в XVI веке русская православная церковь

сжигала еретиков живыми, не говоря уже о католической на Западе.

Конечно же, А. Солженицын мастерски нарисовал ужас­ные картины преступлений, и с осуждением этих преступле­ний нельзя не согласиться. Но я все-таки думаю, что только построение общества, где в центре внимания будет простой человек с его нуждами и проблемами, может обезопасить че­ловечество от повторения подобных преступлений.

"Архипелаги" А. И. Солженицына

В последние годы мы получили возможность познакомить-ся со многими произведениями, от которых волевым решени­ем коммунистических идеологов были насильственно отлуче­ны. Нам стали доступны произведения В. Гроссмана, Г. Вла-димова, В. Набокова, В. Максимова, В. Войновича и многих других писателей. Среди этого потока имен и блестящих про­изведений выделяется имя А. И. Солженицына, лауреата Но­белевской премии, ныне здравствующего классика нашей ли­тературы.

Уже публикация в 60-х годах в "Новом мире" повести А. И. Солженицына "Один день Ивана Денисовича" произве­ла настоящую сенсацию в обществе.

Иван Денисович — простой русский человек, один из мно­гих, и в его судьбе, как в капле воды, отразилась судьба мно­гих миллионов таких же жертв бесчеловечной тоталитарной машины советского государства. Первоначально Солженицын дал своей повести название "Гу-854". Таков был лагерный номер героя (кстати, лагерный номер самого Солженицына "Гу-282"). Уже одним названием повести Солженицын зас­тавлял мысль читателя двигаться в направлении, обратном коллективному пафосу обезличивания.

В повести Солженицына много трагических подробностей лагерной жизни, которые самому писателю знакомы были не понаслышке. Перед читателем проходят разные герои, разво­рачиваются разные судьбы, непохожие характеры. Эта по­весть — не жалоба, а спокойное и глубоко взвешенное изоб­ражение трагедии народа. Здравый ум и внутренняя твер-

дость Ивана Денисовича вызывают невольное уважение и сим­патию. Мы чувствуем: на этого работягу можно положиться и он многому может научить.

Исследование лагерной темы было продолжено А. И. Солженицыным в монументальном труде "Архипелаг ГУЛАГ". Писатель работал над этим произведением в течение долгих лет, кропотливо собирая свидетельства оче­видцев, воспоминания, Документы, проливающие свет на историю возникновения и функционирования системы реп­рессивных органов в нашей стране. В этой книге нет; ни­какого вымысла, она базируется только на документах, и в этом ее сила.

Прочитав "Архипелаг ГУЛАГ", нельзя остаться равно­душным, нельзя продолжать жить по-прежнему, беспомощно разводя руками и потакая официальной лжи, оправдывая собственную трусость тем, что, мол, времена такие. Истори­ческая повесть А. Солженицына — это, прежде всего, при­зыв к нашей совести. "Архипелаг ГУЛАГ" — книга вели­кого освобождения духа, памятник всем жертвам, о "чисто­те" которых никак не доспорят бывшие кремлевские верши­тели судеб.

Нет, никогда не оскудевала русская земля праведниками, людьми с обостренной совестью и чувством человеческого до­стоинства. Солженицын верит во внутреннюю силу русского народа. Вот его небольшой рассказ "Матренин двор". Труд­ная, подобная роковому испытанию судьба, беспросветная жизнь — вот о чем этот рассказ. Но за трагическими обстоя­тельствами вновь встает несгибаемый характер простой рус­ской женщины, сильной духом и непреклонной в своем прав­доискательстве.

Правда у Солженицына - это, в первую очередь, совесть, стремление во что бы то ни стало "жить не по лиси". Сегодня, когда вроде бы пришла долгожданная свобода, когда каждый получил возможность высказывать собственное мнение, этот призыв не утратил своей актуальности.

♦ ♦ ♦

Суровая правда жизни в произведениях А. И. Солженицына

...Первым осмелился сказать правду о ста­линизме...первый призвал и себя, и нас не лгать.

"Литературная газета". 1989, 7 июня

Не прямой линией, а параболой вычерчен творческий путь Александра Солженицына. Его имя появилось на ли­тературном небосклоне в начале 60-х, в период хрущевской "оттепели", вспыхнуло, напугав поборников "безгласности" времен "застоя", и исчезло на долгие годы, преданное хуле и забвению.

Литературный дебют Солженицына состоялся, когда ему было далеко за сорок: в 1962 году в "Новом мире" была напечатана выстраданная в лагерях повесть "Один день Ивана Денисовича". Началось трудное восхождение. Это произведение вызвало огонь "верноподданнической" крити­ки. Кое-кто открыто обвинял его в очернительстве совет­ской действительности и прославлении антигероя. И только благодаря авторитетному мнению А. Т. Твардовского, глав­ного редактора журнала "Новый мир", повесть была опуб­ликована, заняла надлежащее ей место в литературе того времени.

"Жизненный материл, положенный в основу повести А. Солженицына, - писал А. Твардовский, - необычен в со­ветской литературе. Он несет отзвук тех болезненных явлений в нашем развитии, связанных с периодом развенчанного и от­вергнутого партией культа личности, которые по времени хотя и отстоят от нас не так далеко, представляются нам далеким прошлым. Но прошлое, каким бы оно ни было, никогдане ста­новится безразличным для настоящего. Залог полного и бес­поворотного разрыва со всем тем в прошлом, чем оно было омрачено, — в правдивом и мужественном постижении до кон­ца его последствий".

Автор повести показал действительно один день из лагер­ной жизни "зека" Ивана Денисовича Шухова, причем день

сравнительно удачный. Жизнь "зека" писатель показывает не со стороны, а изнутри, подробно останавливаясь на мело­чах быта людей за колючей проволокой. В повести точно обозначено время действия — январь 1951 года.

Кто же такой Иван Денисович? До войны жил он в маленькой деревушке Телпенево, работал в колхозе, кормил семью — жену и двоих детей. Во время Великой Отече­ственной честно воевал, был ранен, возвратился из медсан­бата в часть, попал в плен, но бежал из него, скитался по лесам, болотам, добрался до своих и вот тут-то и обвини­ли его в измене, сказали, что выполнял задание немец­кой разведки. "Какое же задание — ни Шухов сам не мог придумать, ни следователь. Так и оставили просто — задание".

"В самом же деле знал Шухов, что если не подпишет — расстреляют, и хотя можно представить себе, что он'в те ми­нуты пережил, как внутри горевал, удивлялся, протестовал, но после долгих лет лагеря он мог вспомнить об этом лишь со слабой усмешкой: на то, чтоб всякий раз возмущаться и удив­ляться, не хватило бы никаких сил человеческих... Умирать ни за что ни про что глупо, бессмысленно, противоестествен­но. Шухов выбрал жизнь — хоть лагерную, скудную, мучи­тельную, но жизнь, и тут задачей его стало не просто выжить как-нибудь, любой ценой выжить, но вынести это испытание так, чтобы за себя не было совестно, чтобы сохранить уваже­ние к себе".*

Что же касается генетически заложенных в его характере, свойственных русскому крестьянству черт — трудолюбия, че­ловеческого достоинства, совести, он не поступился ими ни при каких обстоятельствах.

Не один со своей бедой Иван Денисович. У него есть това­рищи по бригаде, так же, как и он, несправедливо осужденные, брошенные за колючую проволоку. Это и капитан второго ранга Буйновский, и Сенька Кловшин, совершивший побег из Бухенвальда, готовивший там восстание против фашистов, и многие другие. Попытки этих людей добиться восстановле­ния справедливости, их письма и прошения в высшие ин­станции, лично Сталину оставались без ответа. Люди начина­ли догадываться, что это не трагические ошибки, а продуман-

ная система репрессий. Неизбежно возникал вопрос: кто же виноват в этом?

"У иного мелькала дерзкая догадка о "батьке усатом", дру­гой гнал от себя, наверное, эти крамольные мысли и не нахо­дил ответа. Не в том ли и была для Ивана Денисовича и его товарищей главная беда, что на вопрос о причинах их несчас­тья ответа не было".

Так в трагедии одного человека, как в зеркале, отразилась трагедия целого народа, приговоренного к кресту сталинской тоталитарной системой. Повесть Солженицына взывала к сознанию живущих не предавать забвению замученных в ла­герях и заклеймить тех, кто был пособником вершителей репрессий.

Истинно значительное содержание повести, верность боль­шой жизненной правде, глубокая человечность в подходе к изображению даже самых трудных объектов потребовали и соответствующей формы изложения. В "Одном дне Ивана Денисовича" она ярка и своеобразна в самой будничной обыч­ности и внешней непритязательности, она менее всего озабо­чена самой собою и потому исполнена внутреннего достоин­ства и силы.