Вспомним название одного из эпохальных киноповествований советской эпохи. «В бой идут одни старики». Очень удачное название, подразумевающее следующий оборот мысли: время выходить старикам, ибо юноши уже полегли в бою. А, кроме того: тот, кто прошел через мясорубку сражения, больше уже не юноша, но старик. На армейском сленге «старик» значит «бывалый солдат», «ветеран».
В условиях мирного времени «стариками» становятся, отслужив год-полтара в рядах вооруженных сил, в нынешней российской армии — на последней четверти срока службы. В армейском фольклоре 1980-х годов фигурировало полушутливо-почетное «дед ы », «дедушки советской армии» [3]. «Старики» 1980-х почти не нюхали фронтового пороха, а о «стариках» афганской компании располагали самыми смутными представлениями. Все же в воображении тех, кто тогда проходил свою службу по эту сторону афганской границы, Афганистан был каким-то особым местом, местом, где «старение» происходило быстрее и более драматически. В большинстве своем молодые парни, отдававшие свои два года родине, понимали, что разыгрываемая ими партия в «стариков» и «новобранцев» — всего лишь дань неизбежной армейской табели о рангах, способ проведения различий, которые крайне условны, и могут пойти прахом, если дело примет нешуточный оборот, такой, как в Афганистане. Размышления об Афганистане молодых солдат Советской Армии — мои и моих товарищей по службе, с которыми мы часто затрагивали эту тему, — нередко обнажали одну нелицеприятную истину: «старость» наших собственных «стариков» весьма ненадежна; окажись мы на настоящем поле боя, все могло бы оказаться иначе. В сущности, мы мыслили категориями известного кинофильма, герои которого становились «стариками», когда возвращались живыми с поля боя. В условиях войны «стариками» становятся, пережив опыт поля боя.
В антропологическом смысле поле боя — это главное место, где происходят военные действия, сцена, где сходятся, чтобы поразить друг друга, враждующие стороны. Поле боя — пространство, наполненное телами, сражающимися, гибнущими, ранеными, мертвыми. При этом оно нередко оказывается вполне реальным географическим пространством, местечком, которое можно пометить специальным флажком на штабной карте: Бородинское поле, Полтавское, Куликово поле. Но, в первую очередь, и в наиглавнейшем смысле, это символическое пространство, область, густо насыщенная своими собственными смыслами, своей мифологией, своими стереотипами, в том числе, генедерными. Поле боя — место преимущественной репрезентации мужского.
Принято утверждать, что на поле сражения мальчики становятся мужчинами. Таково фундаментальное правило нашего мышления. Чтобы преодолеть барьер возмужания, нужно всего лишь преодолеть расстояние, отделяющее нас от расположения неприятеля. Такова ситуация с атакой. При обороне дело сводится к тому, чтобы уцелеть, отбросив противника, стремящегося к твоим собственным окопам. В том и другом случае необходимо вступить с ним в соприкосновение, сойтись лицом к лицу, чтобы затем поразить его штыком, прикладом, расстрелять в упор. Важен телесный контакт. Именно по этой причине все прочие атрибуты военных событий, такие, как бомбежки, артиллерийский обстрел, атака газами и иные, не в счет. Но все меняется, когда мы не видим врага и не можем дотянуться до него руками. Враг, если он действует издалека, не позволяет солдату проявить свою мужественность. Поэтому под бомбами и от пуль снайперов гибнут не мужчины, а мальчики. Подобное обстоятельство не вызывает ничего кроме досады. Абсолютная Сизифова ситуация. Смерть мальчиков во время войны бессмысленна. Умереть со смыслом, заглянув в лицо своему врагу, именно врагу, а не абстрактной смерти в виде падающей с неба бомбы, может только мужчина.
Поле боя, стало быть, предназначено для рукопашной схватки. Но было бы ошибкой думать, что поле — это место, где хозяйничают этакие гомеровские полубоги, способные в пылу ярости и особого воинственного вдохновения в одиночку решать исход целой битвы. Наряду с моральными факторами, и даже в первую очередь, исход сражения на конкретном поле зависел от применения тех или иных технологий убийства. На полях сражений всегда опробовались самые передовые технологии, представляющие собой сложные сочетания тел, оружия и защитных доспехов. В течение многих веков важнейшим техническим средством в рукопашной схватке был, главным образом, боевой порядок, строй. Со времен первых греческих фаланг на европейских театрах военных действий правильный, плотный строй закованных в броню пехотинцев или — реже — всадников [4] вновь и вновь решал судьбу того или иного конкретного сражения. Но уже с конца XVII века многое меняется. Теперь, по словам Мишеля Фуко, «техническая проблема пехоты состоит в том, чтобы освободиться от физической модели массы. Вооруженные пиками и мушкетами — оружием не быстрым и не точным, практически не позволявшим целиться и попадать в цель, — войска использовались как снаряд, как стена или крепость: «грозная инфантерия испанской армии». Распределение солдат в этой массе производилось главным образом в соответствии с выслугой и доблестью; в центре ставились новобранцы (выделено мной — Д.М.), призванные обеспечить вес и объем и придавать плотность всему корпусу; впереди по углам и на флангах — самые отважные и пользующиеся репутацией наиболее опытных (выделено мной — Д.М.). В Классическую эпоху перешли к целому множеству тонких взаимосвязей. Единица — полк, батальон, отделение, а позднее «дивизия» — становится своего рода машиной с многочисленными деталями, которые перемещаются, с тем чтобы прийти к некой конфигурации и достичь конкретного результата» [5].
Итак, с конца XVII века средства поражения противника на расстоянии становятся все более совершенными. Тогда же исчезает давний дуализм между стрелками и мечниками, мушкетерами и пикинерами, теми, кто метает стрелы или стреляет, и теми, кто сходится с врагом для ближнего боя. В европейских армиях времен Северной войны уже использовали ружье с примкнутым штыком, благодаря которому один и тот же участник сражения вынужден был сочетать в себе две прежде различные функции: стрелять и колоть. С тех пор от воина требуется стать солдатом, послушной марионеткой, созданной по букве Устава. Распространяется правило: «Каждый солдат должен знать свой маневр». Так, поле боя перестает быть местом, где солдат принимает самостоятельные решения. Нити всякого конкретного сражения стягиваются к штабу, откуда ведется управление полем боя, организуется перемещение войск.
На рубеже XVIII—XIX веков происходит еще одно изменение. Масштабы применения огневой мощи возрастают. Поле боя перестает быть местом, где сражаются строем. Оно делается пространством применения разнообразных элементов современной военной индустрии, в то время как всякое конкретное сражение полностью превращается из ритуального выяснения отношений между сторонами в рутину уничтожения. Под шквальным ружейным и артиллерийским огнем тела солдат становятся пушечным мясом. Они выглядят по-детски беззащитно.
Вот первая из причин появления солдат-мальчиков. Их производит сражение с массированным применением огнестрельного оружия. Солдаты стреляют и припадают к земле. Как дети, они играют в рискованные игры со смертью: пронесет, не пронесет. Спасение часто зависит не от смелости, а от везения. Когда идет перестрелка, особенно с применением тяжелых пулеметов и артиллерии, на поле боя останавливается всякое передвижение. Встать в полный рост невозможно. Бежать нельзя. Многие часами лежат, уткнувшись лицом прямо в песок или грязь. В ХХ веке поле боя — это насквозь простреливаемое пространство, безумный мир пуль и снарядов.
Из разговоров с бывалыми солдатами, особенно с теми, кто прошел Отечественную, можно узнать много любопытных тонкостей, касающихся искусства выживания на войне. Чаще всего такие подробности сообщаются в шутку, поскольку некоторые их детали крайне пикантны, не подлежат обнародованию нормальным тоном. Иначе говоря, о таких вещах не хвастаются, но все же делятся ими как особым секретом, который и другим может пригодиться. Давно, еще в 1970-е годы, «дядя Петя», как называли его мы, мальчишки, рассказывал нам, что всю войну, служа минометчиком, таскал не себе тяжелую минометную плиту, которая служила ему щитом от шальных пуль и осколков. Воевал не хуже, не лучше всех остальных, делал «свое дело», но, как сам говорит, прибегал к необходимой для солдата изворотливости.
Михаил Шолохов в «Они сражались за Родину» описывает забавный эпизод с рядовым Лисиченко. Выкапывая свой очередной окоп в Донской степи, этот боец явно перестарался, заглубив его больше необходимого [6]. Чем для «дяди Пети» была его бронированная плита, тем для героя романа Шолохова оказалась сверхнормативная глубина окопа. Перед атакой танков солдат, который надеется выжить, прибегает к радикальным мерам: полностью прячет свое тело в земле. Как еще выстоять под огнем тяжелых пулеметов и артиллерии?
Случай предприимчивого бойца указывает, что на войне ХХ века в тени массово продуцируемого мальчика-солдата сохранялось место и для развития традиционной воинской мужественности. Воин-мужчина современной эпохи был мудрецом и приспособленцем. Его мужественность не была связана с театрализованным геройством, но укрепляла себя в осмотрительности и в умении думать своей головой. Ее не афишировали. И отнюдь не только огонь артиллерии и авиации препятствовал широкому производству этого типа мужественности. Ее самобытность ограничивалась также дефицитом стратегического воображения военачальников и политиков, самой военной доктриной массовых обществ, превращающих войны в бойни народов, а всякое поле — в место, где совершается безумный потлач.
Война народная
В феодальном мире Европы войны вели суверенные правители, которые могли выставить на поле сражение сравнительно небольшой отряд воинов. Их противниками были такие же суверены со своими дружинами, или ополчения городов, которые набирались хотя и не из профессионалов, но при этом мало чем уступали первым [7]. С началом Нового времени создание армии становится государственным делом, тогда как само государство еще никак не отождествляется с продуктом Общественного Договора. Вплоть до конца XVIII века войны ведутся между государствами и во имя государственных интересов. Лишь с наступлением эпохи революций (США, Франция) война становится делом народа. При этом радикально меняется старая схема, в которой воин выступал противником крестьянина и горожанина [8]. Вместо нее формулируется принцип о союзе обывателя и военнослужащего, в котором каждая из сторон мыслит себя как субъект и одновременно объект забот по отношению к другой стороне. С того момента, как воин перестает быть головорезом при дворе суверена, он превращается в защитника отечества, которому народ оказывает свое покровительство. Именно тогда армия становится любимым детищем народа.
Уже в XIX столетии ни одна из европейских стран, которые втягивались в военные действия, не желала вести войну на своей территории, стремясь перенести ее как можно дальше от собственных границ. В наибольшей степени и дольше других это удавалось осуществлять Англии, отгородившейся от своих европейских соседей Ла-Маншем. С появлением авиации это преимущество Англии было утрачено (вспомним бомбардировки Британских островов фашистскими «люфт-ваффе»), и им завладели Соединенные Штаты Америки, которые оказались наиболее удалены от традиционных театров военных действий, но в то же время достаточно сильны, чтобы направлять свой флот, свои самолеты и своих солдат всюду, куда распространяется их интерес. Новый этап развития ракетной техники, наступивший после 4 октября 1957 года [9], лишил даже и США гарантий полной военной безопасности.
К началу 1960-х годов ни одна из великих держав не была в состоянии вести полномасштабную войну с применением всех современных видов оружия. По этой причине основные игроки мировой политики обращаются к новому типу соперничества — ядерному сдерживанию. Война, которая до сих пор могла существовать лишь в «горячей» форме, перерастает в великое противостояние ядерных потенциалов, в бесконечную подготовку к войне, или, как выразился Поль Вирильо, в «чистую войну» [10].
Это обстоятельство самым непосредственным образом сказывается на отношении общества к армии. Вся армия в целом превращается в большого ребенка, к которому начинают относиться то с жалостью, то с опаской. В руках армии оказывается столь грозная сила, что обществу становится страшно от одной только мысли, что армия не сумеет ею распорядиться. При этом формируется вполне ясное понимание, что эта сила принадлежит вовсе не простому солдату, но контролируется специальными структурами, штабом, который находится весьма далеко от той или иной конкретной воинской части. В ракетных войсках стратегического назначения и частях противовоздушной обороны, составляющих ударную силу армии, солдат совершенно перерождается в мальчика, которому командование зачастую отказывается доверять самое простое оружие [11]. Происходит планомерная инфатилизация солдата, в котором начальство усматривает незрелый ум и дешевую рабочую силу, годную лишь для того, чтобы строить генеральские дачи и выполнять черную работу в общественных столовых.
В советской культуре 1960—1980-х годов кристаллизуется образ солдата, у которого боевая подготовка заменяется праздным времяпрепровождением. Одна из самых популярных песен о советской армии этого времени содержит такие строки:
«А солдат попьет кваску, купит эскимо,
Никуда не торопясь, выйдет из кино.
Карусель его помчит, музыкой звеня,
И в запасе у него останется полдня».
Под эту песню шагали в ногу несколько поколений солдат. Шагал под нее и я. О чем мы думали, распевая эту песню? Разумеется, о том, чтобы попить кваску и, что вполне неизбежно, чтобы не дай бог не пришлось брать в руки оружия. Эпоха «холодной войны» — эпоха мальчиков-солдат.
Процесс инфантилизации солдата проходил тем эффективнее, чем яснее всем обществом сознавалась идея, что в ядерной войне ни одна из сторон не добьется успеха. Не будет победы. Жертвы, которые понес советский народ в годы Отечественной, делали саму мысль о возможном участии в новых войнах предосудительной. Поэтому в песнях этого времени были и такие слова:
«Рисуют мальчики бои,
Что им, по счастью, незнакомы,
И берегут они свои
Огнем кричащие альбомы.
Рисуют мальчики войну» [12].
Как явствует из слов песни, война отныне обязана была существовать лишь в форме рисунка. Хотя бы для того, чтобы новое поколение мальчиков было спасено от нее. Общество эпохи «холодной войны» не желало новой бойни народов. По этой же причине оно не желало превращения мальчиков в мужчин.