Из журнала «Психологическое обозрение» за 1913 год

 

Задание:

· прочесть приведенные фрагменты первоисточника,

· ответить на вопросы,

· законспектировать (письменно ответить на вопросы)

 

Вопросы для самоподготовки по первоисточнику:

1) Как Уотсон определяет психологию и ее задачи?

2) В чем суть критики Уотсоном структурализма и функционализма?

3) Какова роль «наследственных и поведенческих факторов» в адаптации организма к окружающей среде?

4) Как описывает Уотсон область прикладной психологии? Не потому ли она истинно научна, поскольку занята поиском общих законов, которые могут быть использованы для контроля за поведением?

5) Как описывает Уотсон важность обеспечения единообразности экспериментальных процедур при исследовании, как людей, так и животных?

Психология, как ее видит представитель бихевиоризма, представляет собой чисто объективную экспериментальную отрасль естественных наук. Ее теоретической задачей является прогнозирование поведения и управление поведением. Интроспекция не является существенной частью этого метода, так как научные данные интроспекции зависят от того, каким образом они могут быть выражены в терминах существования сознания. Бихевиорист в своем стремлении выработать унитарную схему реакций животного не видит никакой разделительной черты между человеком и животным. Поведе­ние человека, при всей его сложности и высоком уровне развития, составляет только часть общей схемы исследований в бихевиоризме.

В качестве основной проблемы приверженцами феномена сознания, с одной стороны, был взят анализ сложных душевных состояний (или процессов) и разложение их на элементарные составляю­щие, с другой — конструирование сложных состояний на основе заданных элементарных состав­ляющих. Мир физических объектов (раздражений или стимулов, которые включают все, что может инициировать активность рецепторов), который формирует общий круг феноменов, подлежащих ис­следованию ученого-естествоиспытателя, рассматривается ими просто как средство для достижения результата. Этим результатом является создание таких психических состояний, которые можно «ис­следовать» или «наблюдать». Объектом наблюдения в случае рассмотрения эмоций является само психическое состояние. Проблема состоит в том, чтобы определить количество и типы присутст­вующих элементарных составляющих, их расположение, интенсивность, порядок проявления и т. д.

Не подлежит обсуждению тот факт, что интроспекция является методом par excellence, с по­мощью которого ради научной цели можно осуществлять манипулирование психическими состоя­ниями. При таком допущении информация о поведении (данный термин включает все, что проходит под флагом сравнительной психологии) сама по себе не имеет никакой ценности. Эта информация приобретает ценность постольку, поскольку может пролить свет на состояние сознания. Подобная информация может иметь лишь аналоговое или косвенное отношение к области научной психологии.

Я вовсе не хочу подвергать психологию безосновательной критике. За последние пятьдесят с лишним лет своего существования в качестве экспериментальной дисциплины она и так уже потер­пела сокрушительную неудачу и так и не смогла занять свое место в ряду бесспорных естественных наук. Психология, как ее обычно воспринимают, в своих методах является чем-то эзотерическим. Ес­ли вы не можете воспроизвести результаты моих исследований, то это происходит не по причине от­каза вашей аппаратуры или плохого контролирования стимулов, а потому, что ваша интроспекция не достаточно хороша. Нападкам подвергается наблюдатель, а не экспериментальная установка.

В физике и химии в первую очередь подвергаются сомнению условия эксперимента. Либо при­боры не были достаточно чувствительными, либо использовались недостаточно чистые химические вещества, и так далее. В этих науках улучшенная методика приводит к получению отчетливых ре­зультатов. В психологии же все наоборот. Если вы не можете наблюдать от трех до девяти состояний ясности внимания, то у вас определенно не в порядке интроспекция. Если же, напротив, какое-то ощущение является для вас особенно ясным, то опять-таки интроспекция виновата. Вы видите слиш­ком многое. Чувства никогда не бывают четко выраженными.

Похоже, что наступили такие времена, когда психология должна полностью отказаться от ка­ких-либо ссылок на сознание. Нет больше необходимости обманывать себя измышлениями о том, что именно психические состояния являются предметом наблюдения. Мы настолько запутались в спеку­лятивных вопросах, связанных с элементами сознания, с природой содержимого сознания, что я, как исследователь-экспериментатор, чувствую неправомерность самих наших исходных положений и тех проблем, которые мы развиваем на их основе.

В настоящее время невозможно гарантировать, что, используя терминологию современной психологии, мы подразумеваем под применяемыми терминами одно и то же. Рассмотрим, например, такое понятие как ощущение. Ощущение определяется набором своих атрибутов. Один психолог с готовностью утверждает, что атрибутами визуального ощущения являются качественные характери­стики, протяженность в пространстве, продолжительность во времени и интенсивность, другой доба­вит четкость. Третий приплюсует упорядоченность. Я сомневаюсь в том, что какой-либо психолог сможет сформировать набор утверждений, описывающих то, что он подразумевает под ощущением, таким образом, чтобы с этим набором утверждений могли согласиться три других психолога, полу­чивших иное образование.

Теперь перейдем ненадолго к вопросу о количестве изолированных ощущений. Существует ли огромное множество ощущений цвета или же их только четыре: красный, зеленый, желтый и синий? Опять-таки, желтый цвет, являющийся с точки зрения психологии простым, формируется в результа­те наложения красных и зеленых лучей, а одну и ту же рассеивающую поверхность. Если же, с другой стороны, мы станем утверждать, что каждое, едва заметное различие в восприятии спектра дает нам новое простое ощущение, то мы вынуждены будем признать, что количество простых ощущений на­столько велико, а условия получения их настолько сложны, что это делает саму концепцию ощуще­ния совершенно бесполезной и для целей анализа, и для целей синтеза.

Титченер, который в нашей стране вел доблестное сражение за психологию, основанную на ин­троспекции, чувствовал, что эти различия во мнениях, касающиеся количества ощущений, их атрибу­тов, существования связей (элементов), и многие другие вопросы, возникающие при любой попытке проведения анализа, естественным образом говорят о современном недоразвитом состоянии психо­логии. Поскольку допускается, что любая развивающаяся наука полна вопросов, на которые нет отве­та, несомненно, только те, кто привязан к существующей, известной нам системе, кто боролся и стра­дал за нее, могут свято верить в то, что впереди возможно большее, чем в настоящее время, единооб­разие в ответах на подобные вопросы.

Лично я твердо убежден в том, что и через двести лет, если только интроспективные методы не будут попросту отброшены, психологи не перестанут задавать вопросы о том, имеет ли слуховое ощущение атрибут длительности, можно ли применить понятие интенсивности как атрибут цвета, существует ли разница в текстуре между образом и ощущением, и еще сотни подобных вопросов.

Я веду спор не только с систематическими или структурными психологами. За последние пят­надцать лет наблюдался рост того, что называется функциональной психологией. Этот тип психоло­гии открыто отрицает использование понятия элементов в том смысле, как это принято у структура­листов. Напротив, усиливается акцент на физиологическую природу процессов сознания, вместо раз­биения состояний сознания на интроспективные изолированные элементы.

Я сделал все, что было в моих силах, чтобы осознать различие между структурной и функцио­нальной психологией. Однако вместо ясности я обрел только еще большую путаницу понятий. Такие термины как «ощущение», «восприятие», «аффектация», «эмоция», «воля», используются в равной степени как структуралистами, так и функционалистами, определенно, если эти концепции являются настолько ускользающими при рассматривании их содержания, то они оказываются еще более об­манчивыми при попытках разобраться в их функциях, а особенно в тех случаях, когда функция рас­сматривается при использовании методов интроспекции.

Я был весьма удивлен, когда, некоторое время тому назад, открыв книгу Пилсбери, обнаружил определение психологии как «науки о поведении». Еще более поздний текст определяет психологию как «науку о психическом поведении». Когда я увидел эти многообещающие утверждения, я поду­мал, что теперь-то мы получим работы, основанные на других принципах. Но уже через несколько страниц «наука о психическом поведении» отбрасывается и мы снова видим привычные понятия ощущения, восприятия, воображения и так далее, приправленные небольшим числом новых данных и несколько смещенными акцентами, которые призваны донести до читателя личные особенности ав­тора.

Я уверен, что мы можем писать о психологии, давая ей определение в духе Пилсбери, и затем никогда не отходить от этого определения и никогда больше не применять таких терминов, как «соз­нание», «психическое состояние», «разум», «содержание», «интроспективная верификация» и так далее- Все это можно проделать, используя такие термины, как «раздражение», «реакция», «форми­рование поведения», «интеграция поведения» и им подобные. Более того, я уверен в том, что есть смысл предпринять такие попытки уже сейчас.

Та психология, которую я попытаюсь построить, в качестве своих, исходных позиций будет принимать, во-первых, тот наблюдаемый факт, что организмы, как человека, так и животных, дейст­вительно адаптируются к окружающей среде с помощью средств, доставшихся им по наследству или приобретенных самостоятельно. Эта адаптация может быть весьма адекватной, или же настолько не­адекватной, что организм может с трудом поддерживать свое существование. Во-вторых, некоторые раздражения заставляют организм ответно реагировать. В тщательно разработанной научной системе психологии можно прогнозировать реакцию организма при данном раздражении, или, наоборот, оп­ределить раздражение при известной реакции организма. Я понимаю, что подобный набор утвержде­ний выглядит крайне сырым и самоуверенным, как, впрочем, и все смелые обобщения. И все-таки он является менее сырым и более понятным, чем те понятия, которыми изобилуют психологические со­чинения наших дней.

Что дает мне уверенность в том, что позиции бихевиоризма можно защищать, так это факт, что те отрасли психологии, которые уже частично отделились от породившей их экспериментальной психологии и которые, следовательно, в меньшей степени зависят от интроспекции, в настоящее время находятся в состоянии наибольшего процветания. Экспериментальная педагогика, психология наркотиков, психология рекламы, психология права, психология опытов, психопатология являются стремительно развивающимися, жизнеспособными отраслями науки. Их нередко совершенно непра­вильно называют «практическими» или «прикладными» отраслями психологии. Можно с уверен­ностью сказать, что трудно придумать более неподходящее название. В будущем, возможно, будут развиваться бюро профессиональной ориентации, которые применят психологию на практике. В на­стоящее время эти области являются чисто научными и находятся в состоянии поиска широких обобщений, которые приведут к истинному контролю за человеческим поведением.

Например, экспериментальным путем можно выяснить, как лучше учить стихи, состоящие из отдельных строф: запоминать все сразу или же заучивать одну строфу, а затем переходить к следую­щей и так далее. Мы вовсе не собираемся руководить практическим внедрением наших открытий; применение разработанных принципов полностью отдается на усмотрение учителя.

В психологии наркотиков мы можем указать, каковы будут последствия принятия внутрь опре­деленных доз кофеина. Мы можем прийти к заключению, что определенные дозы кофеина оказывают благотворное воздействие на скорость и точность выполнения работы. Но это не более чем изложе­ние общих принципов. Мы оставляем на усмотрение самого человека, воспользуется он или нет на­шими результатами.

При исследовании свидетельских показаний мы можем выяснить воздействие срока давности на надежность этих показаний. Мы проверяем показания свидетеля на точность оценки перемещения движущихся объектов, положения статичных объектов, цвета и так далее. Но применение получен­ных данных опять-таки оставляется на усмотрение судебных властей страны.

Если «чистый» психолог утверждает, что его не интересуют вопросы, поднятые в этих разделах науки, поскольку они лишь косвенно связаны с применением психологии, это говорит о том, что он, во-первых, не способен понять научную значимость тех проблем, а во-вторых, что он не интересует­ся психологией, которая занимается человеческой жизнью. Единственный промах, который я обна­ружил в вышеупомянутых психологических направлениях, заключается в том, что большая часть ма­териала излагается в терминах интроспекции, тогда как утверждения в терминах объективных ре­зультатов были бы намного ценнее. Честно говоря, я так и не понял причину, по которой следовало бы обращаться к термину сознания; или искать в ходе экспериментов интроспективные данные и публиковать их в результатах исследований.

В экспериментальной педагогике просматривается стремление разместить все результаты в чисто научной, объективной плоскости. Если это будет сделано, то работу над людьми можно будет непосредственно сравнить с работой над животными. Например, в университете Хопкинса, мистер Ульрих получил определенные результаты по изучению процесса научения, используя в качестве подопытного материала крыс. Он готов для сравнения выдавать результаты работы раз в день, три раза в день, пять раз в день. Ему решать, отрабатывать с животными одну задачу до конца или зани­маться тремя задачами одновременно. Нам необходимо проведение подобных экспериментов на лю­дях, но при этом мы должны столь же мало беспокоиться об их «процессах сознания», сколь и о «процессах сознания» крыс.

В настоящее время я в большей степени заинтересован в попытках доказать необходимость поддержания единообразия экспериментальных процедур и методов представления результатов опы­тов на людях и животных, нежели в развитии каких-либо идей об изменениях, которые грядут в сфе­ре изучения психологии человека.

Давайте сейчас рассмотрим диапазон раздражений, на которые реагируют животные. Сначала я коснусь работ, касающихся животных. Мы ставим животное в такие условия, при которых оно отве­чает (или учится отвечать) на один из двух монохроматических световых сигналов. Мы кормим его при включении одного сигнала (позитив) и наказываем при включении другого сигнала (негатив). Довольно быстро животное учится подходить к тому сигналу, по которому его кормят.

На этом этапе возникает вопрос, который я могу сформулировать двояко. Я могу выбрать пси­хологический путь и сказать: «Видит ли животное два этих световых сигнала так, как я их вижу — то есть как два различных цвета, или же животное видит два серых пятна, различающиеся по яркости, как это происходит у тех. кто не различает цветов?» Если же сформулировать этот вопрос в духе бихевиоризма, то он будет звучать следующим образом: «На чем основана реакция животного: на различии в интенсивности двух раздражителей или на различии в длине волны?»

Бихевиорист никоим образом не думает о реакции животного в терминах его восприятия цвета и света. Он хочет выяснить, является ли длина волны фактором адаптации для животного. Если да, то какая длина волны является эффективной, какую разность между длинами воли необходимо обеспе­чить для того, чтобы создать основу для дифферентных реакций? Если длина волны не является фак­тором адаптации, то он хочет выяснить, какая разность в интенсивности может послужить основой для дифферентных реакций, и будет ли одна и та же разность в интенсивности одинаковой по всему спектру? Более того, он хочет выяснить, способно ли животное реагировать на такие длины волн, ко­торые недоступны человеческому глазу. Он столь же заинтересован в сравнении результатов, по­лученных при экспериментах с крысой, сколь и при экспериментах с курицей или человеком. Точка зрения ни в малейшей степени не изменяется при различных наборах сравнений.

Каким бы образом ни был поставлен вопрос, мы занимаемся животным после того, как будут сформированы определенные ассоциации; мы проводим контрольные эксперименты, которые позво­ляют нам получить ответы на только что поставленные вопросы. Но с нашей стороны наблюдается сильнейшее желание поставить в условия подобного эксперимента не только животных, но и челове­ка, и представить результаты обоих экспериментов в единых терминах.

При подобных опытах человек и животное должны быть поставлены как можно ближе по экс­периментальным условиям. Вместо того, чтобы кормить или наказывать испытуемого, мы устанав­ливаем два прибора аппаратуры и просим испытуемого с помощью средств управления видоизменять один из раздражителей, добиваясь дифференциации восприятия, и при этом постоянно выражать свою ответную реакцию. Не подвергаю ли я себя опасности обвинения в использовании интроспек­ции? Мой ответ — ни в малейшей степени. Конечно, я мог бы и человеку давать пищу за правильный выбор или наказывать его за неправильный, тем самым добиваясь требуемой реакции, но я не вижу необходимости идти на такие крайние меры.

Однако следует хорошо понимать, что описанный метод — сокращенный бихевиористский. Иногда мы и в этих случаях можем получить такие же результаты, как при использовании полно­ценного метода. Но в большинстве случаев такой прямой подход и типично человеческие методы не могут быть с уверенностью использованы.

Предположим, например, что в описанном выше эксперименте я сомневаюсь в точности уста­новки контрольного прибора, что вполне может произойти, если я подозреваю наличие дефекта зре­ния. Попытаться получить у него интроспективный отчет — безнадежное дело. Он может сказать: «Нет никакой разницы в ощущениях, оба сигнала одинакового красного цвета». Но предположим, я организую условия эксперимента таким образом, что человека наказывают, если он не реагирует нужным образом. Япо своей воле меняю раздражители и заставляю испытуемого отличать одно от другого. Если испытуемый может научиться перестраиваться и адаптироваться даже после большого количества попыток, то это свидетельствует о том, что два раздражителя действительно ведут к фор­мированию основы для дифференцирующейся реакции. Такой метод может показаться безумным, но я твердо уверен в том, что мы должны все больше полагаться именно на такие методы, особенно в тех случаях, когда у нас имеются основания для сомнений в надежности чисто словесных-

Ситуация при исследовании памяти мало отличается от описанной. Почти все методы изучения памяти, применяемые в настоящее время в лабораториях, дают те же результаты, о которых я гово­рил. Испытуемому предоставляется набор бессмысленных слогов или иной материал для запомина­ния. Нас интересуют данные о скорости формирования навыка, об ошибках, об особенностях формы кривой забывания, об устойчивости выработанного навыка, о соотношении данного навыка с дру­гими, полученными в результате использования более сложного материала, и т. д. В настоящее время эти результаты получают в форме интроспективного отчета испытуемого. Эксперименты проводятся с целью рассмотрения механики психических процессов, участвующих в запоминании, обучении, припоминании и забывании, а вовсе не для того, чтобы понять, каким образом у человека формиру­ется тот или иной способ решения задач в крайне сложных условиях, в которые он поставлен, и не для того, чтобы указать на подобие и различия способов, присущих и человеку, и животному.

Ситуация несколько меняется, когда мы переходим к изучению более сложного поведения, имеющего отношение к воображению, пониманию, формированию суждений и т.д. В настоящее время все утверждения, относящиеся к этим понятиям, формулируются в терминах внутреннего со­держания сознания. Наши умы настолько отравлены пятьюдесятью с лишнем годами, которые были посвящены исследованиям состояния сознания, что мы можем смотреть на эти проблемы только од­ним способом.

Мы должны посмотреть правде в глаза и честно сказать, что не. способны проводить исследования по этим направлениям с использованием тех поведенческих методов, которые приняты в на­стоящее время. В качестве оправдания я хочу привлечь внимание к тому факту, что и интроспектив­ный метод в этом направлении завел исследования в тупик. Сами предметы изучения от неподобаю­щего обращения стали настолько потертыми, что следует на некоторое время отложить их в сторону. Когда наши методы будут разработаны тщательнее, у нас появится возможность проводить исследо­вания все более и более сложных форм поведения. Те проблемы, решение которых сейчас приходит­ся откладывать, со временем станут настоятельно требовать разрешения, но по мере возникновения этих проблем они будут рассматриваться под новым углом зрения и в более конкретных условиях-

Тот план развития, который я считаю наиболее благоприятным для психологии как науки, дол­жен привести к полному игнорированию концепции сознания в том виде, в котором оно используется современными психологами. Фактически, я отрицаю, что это царство психики является доступным для экспериментальных исследований. Я не хочу более углубляться в данную проблему, потому что это неизбежно ведет в дебри метафизики. Если вы дадите бихевиористу возможность использовать понятие сознания точно так же, как его используют прочие естественные науки, — то есть, не пре­вращая сознание в особый объект наблюдения — то вы тем самым дадите ему все то, что требуется.

Я полагаю, что в заключение должен признать свою сильную предвзятость в этих вопросах. Я посвятил примерно двадцать лет жизни проведению экспериментов на животных. Естественно, что такой человек переходит на теоретические позиции, которые гармонично сочетаются с его экспери­ментальной деятельностью. Возможно, я сделал соломенное чучело и храбро воевал против него. Возможно, между теми положениями, которые я здесь описал, и положениями функциональной пси­хологии имеется какая-то гармоническая связь. Но все же, я сомневаюсь в том, что эти положения можно согласовать. Несомненно, та точка зрения, которую я защищаю, в настоящее время является достаточно слабой, и ее можно атаковать с самых разных позиций. И тем не менее, даже признавая это, я все же чувствую, что высказанные мною соображения должны оказать глубокое влияние на тот вид психологии, который должен развиться в будущем. Нам же необходимо начинать работать в об­ласти психологии, ставя объективной целью нашего наступления не сознание, а поведение.

 

Гештальт-психология

Вольфганг Келер

«Интеллект человекообразных обезь­ян», 1927 год

 

Задание:

· прочесть приведенные фрагменты первоисточника,

· ответить на вопросы,

· законспектировать (письменно ответить на вопросы)

Вопросы для самоподготовки по первоисточнику:

1) В чем суть экспериментов Келера, какие приспособления использовали обезьяны для того, чтобы достать лакомство?

2) Каким образом обезьяны приобретают навыки использования ящиков для достижения цели (сложный стимул), которая обычно представляла собой банан, подвешенный к потолку клетки?

3) Использовал ли Келер в своих опытах статистическую обработку, формальный план исследования?

4) Приведите фрагменты из описания поведения обезьян, которые могли бы говорить о наличии «смыслового научения» (по Р.Йерксу) или «инсайте» в трактовке Клера?

 

В.Келер (1887–1967) — изучал физику вместе с Максом Планком (известнейший физик), поэтому, наверное, полагал, что гештальты (формы или структуры) встречаются в психологии так же, как физике. Он родился в Эстонии, но когда ему было 5 лет, его семья переехала в Германию. В 1933 году из–за конфликта с фашистским режимом эмигрировал в США.

Келер трактовал результаты своих опытов с шимпанзе (опыты с подвешиванием в клетке банана) как доказательство существования инсайта — то есть внезапного постижения и понимания неизвестных ранее взаимосвязей. Этот способ нахождения решений существенно отличается от способа «проб и ошибок» в проблемном ящике Торндайка. Животные, находящиеся в лабиринте, также не могли демонстрировать что–то нового, что задано самим экспериментом. С точки зрения гештальт–психологии, животное или человек должен увидеть взаимосвязи между различными частями проблемы, прежде чем сможет произойти инсайт. Изучение инсайта оказало поддержку молярной или глобальной концепции поведения в ее борьбе с молекулярными или атомистическими взглядами бихевиористов.

 

Когда шимпанзе не может достать подвешенный банан с помощью одного ящика, существует вероятность того, что он поставит один на один два или несколько ящиков и таким образом достиг­нет желаемого результата. На первый взгляд кажется, что эта задача будет простой и легкорешаемой. Но при проведении эксперимента довольно быстро выясняется, что для шимпанзе проблема распада­ется на две существенно отличные друг от друга задачи. При этом одна из них решается довольно просто, в то время как другая вызывает значительные трудности. Мы думали, что первая задача и за­ключает в себе всю проблему целиком, а там, где у обезьян на самом деле начинались трудности, сначала мы вообще не видели никаких проблем. Если в описании этого любопытного факта сделать особый акцент на том, какое впечатление он произвел на наблюдателя, то отчет об эксперименте должен был быть разделен на две части в соответствии с этим обстоятельством. Я начну с ответа на вопрос, который посвящен первой части задачи.

В одном из описанных ранее экспериментов Султан (самый умный шимпанзе из имевшихся у Келера), обнаружив, что одного ящика недостаточно, подошел почти вплотную к решению поставить на него второй, который он уже поднял с пола. Но вдруг вместо этого он просто обошел с этим ящи­ком вокруг первого, а затем стал искать другие способы решения задачи.

Опыт был повторен. На этот раз банан был подвешен очень высоко, а два ящика лежали один возле другого в четырех метрах от заветной цели. При этом все остальные предметы были удалены из клетки. Султан потащил больший из ящиков, поставил его под бананом, взобрался на него и, взгля­нув наверх, собрался сделать прыжок, но внезапно передумал, спустился на пол, схватил второй ящик и, волоча его за собой, принялся носиться по клетке, производя обычный в таких случаях шум, стуча по стенкам и выказывая свое беспокойство всевозможными способами.

Разумеется, он потащил второй ящик не для того, чтобы поставить его на первый. Этот предмет просто служил объектом, который помог дать выход его раздражительности. Но внезапно его пове­дение резко изменилось: он перестал шуметь, подтащил меньший ящик к большему, а затем устано­вил их один на другой. Султан построил эту шаткую конструкцию, с которой несколько раз пытался сделать прыжок, но так на него и не решился, так как банан висел слишком высоко для такого плохо­го прыгуна. Тем не менее, он сумел решить самую главную часть своей задачи.

Несколькими днями ранее шимпанзе Чика и Гранд научились от меня и от Султана, как можно использовать один ящик, но они еще не знали, что можно сделать с двумя. Для них была создана си­туация, как и в эксперименте с Султаном. Каждая обезьяна сразу же схватила ящик. Сначала Чика, а потом Гранд установили их под бананами, но не наблюдалось даже и намека на то, что они собира­ются поставить ящики один на другой.

С другой стороны, обезьяны вряд ли залезли бы на свои ящики. Хотя они делали такие попыт­ки, но одного взгляда наверх было достаточно, чтобы у них пропадало подобное желание. Однако, после этих взглядов на подвешенный банан и Чика, и Гранд поставили свои ящики на торец.

Именно визуальная оценка расстояния привела к изменениям плана действий, внезапной по­пытке соответствовать требованиям ситуации. В конце концов, Гранд схватила свой ящик и стала в ярости носиться с ним по клетке, как это делал ранее Султан. Затем так же внезапно, как и он, она успокоилась, подтащила меньший ящик к большему и после взгляда на банан с усилием подняла и неуклюже поставила их один на другой, а затем и попыталась залезть на них. Однако, когда во время этой операции верхний ящик стал соскальзывать с нижнего, она не сделала никаких движений, чтобы удержать его, и позволила ему упасть, хотя и выглядела при этом обескураженной.

В принципе. Гранд тоже справилась с задачей, когда с помощью наблюдателя меньший ящик был поднят и устойчиво установлен на большем. Она залезла наверх и достала свой банан — однако, проделывала она все эти операции с большим недоверием.

В следующем опыте участвуют Гранд, Чика и Рана. Гранд несет сначала один, а затем и другие ящики и ставит их под подвешенным бананом, но делает это таким образом, что создается впечатле­ние его полной растерянности — он не ставит ящики один на другой. Это очень похоже на поведение при «отсутствии руководства», которое иногда находит на Султана и Чику, когда они имеют дело с двумя бамбуковыми палками.

Внезапно Чика прыгает к Гранд, ставит один ящик на другой и залезает наверх. Трудно сказать, стало ли это результатом предыдущих попыток Гранд и воздействием ее примера, или же оказалось собственным независимым решением Чики.

К потолку подвешивается новый банан. Рана ставит плашмя первый ящик, а на него второй (также плашмя). Но такое расположение оказывается недостаточно высоким, и обезьяны мешают друг другу улучшить конструкцию, так как каждая хочет построить ее самостоятельно. Зная Рану, я склонен был думать, что она пыталась имитировать то, что недавно видела, — или, по крайней мере, все виденное ею прежде существенно помогало в ее работе; впрочем, теперь этот вопрос не имеет значения. После того, как шимпанзе научились ставить один ящик на другой, как этого требовала си­туация, возник вопрос, будут ли они делать дальнейшие успехи в этом направлении.

Новые опыты (банан, подвешенный еще выше, и три ящика в клетке) привели к тому, что сначала Султан выстроил более сложную конструкцию. Он установил на положенный плашмя первый ящик второй, поставив его вертикально. Сооружение напоминало колонну и, конечно, позволяло Султану достичь цели. Он, кстати, подтащил и третий ящик, но оставил его без дела, так как мог те­перь достать банан и без его помощи.

Затем банан был подвешен еще выше. Султан вес утро оставался без еды и поэтому принялся за работу с чрезвычайным рвением. Он поставил тяжелый ящик плашмя под бананом, взгромоздил на него второй и, взобравшись наверх, пытался дотянуться до цели. Так как это ему не удалось, он стал оглядываться вокруг и, наконец, увидел третий ящик, который прежде казался ему бесполезным из-за своих малых размеров. Султан осторожно спустился вниз, подтащил ящик и увенчал им свою конст­рукцию.

Гранд тем временем добилась заметных успехов. Из всей группы некрупных шимпанзе она бы­ла самой сильной и самой терпеливой. Никакие неудачи, связанные с падениями созданных ею кон­струкций, никакие трудности, в которых она нередко была виновата сама, не могли заставить ее отка­заться от цели. Скоро Гранд, подобно Султану, научилась ставить один на другой три ящика. Однаж­ды, оказавшись в клетке больших размеров с ровным полом, она смогла создать замечательную кон­струкцию из четырех ящиков.

Чика также довольно быстро научилась строить сооружения из трех ящиков, но она не была та­ким умелым строителем, как Гранд, из-за своей нетерпеливой и непоседливой натуры. Нередко она предпочитала совершать рискованные прыжки (с палкой или без нее) прямо с пола или с невысокой конструкции. При этом ей часто удавалось с легкостью достать банан, в то время как Гранд достигала цели упорным трудом.

Рана с трудом научилась справляться с двумя ящиками. Всякий раз, когда ей надо было услож­нить конструкцию, она либо продолжала свои прыжки с палкой, либо (что случалось чаще) ставила верхний ящик открытой стороной кверху, а затем обязательно садилась рядом с ним. Посидев таким образом какое-то время, она вновь принималась за работу. Что касается других обезьян, то Консул гак и не смог построить ничего, Терсера и Тшего не подвинулись дальше робких попыток переме­щения ящиков по клетке, а Нуэва и Коко погибли, прежде чем стали пригодны для участия в экспе­риментах.

Без сомнения, создание таких сооружений, которые научилась возводить Гранд, можно считать проявлением немалой сообразительности — особенно, если мы рассмотрим их в сравнении с конст­рукциями, создаваемыми насекомыми (муравьями, пчелами, пауками) или представителями позво­ночных (птицами и бобрами), которые, хотя и выглядят внешне более законченными и совершенны­ми, но строятся на основе более примитивных, с точки зрения эволюции, процессов.

Последующие отчеты об экспериментах покажут, что разница между пусть и неуклюжими, но построенными сознательно конструкциями умных шимпанзе и относительно прочной и даже изящ­ной паутиной, сотканной пауком, является одним из примеров того, о чем мы только что говорили. К сожалению, меня часто спрашивают совсем даже неглупые очевидцы опытов с обезьянами, не явля­ются ли построенные конструкции проявлением инстинкта животных. Поэтому я считаю себя обя­занным подчеркнуть следующее: пауки и подобные им строители действительно достигают удиви­тельных результатов, но главные предпосылки их исключительной деятельности заложены в них са­мих задолго до появления стимулов для их использования.

Шимпанзе не получают при рождении особых навыков, помогающих им доставать подвешен­ные предметы с помощью создания конструкций из нескольких приспособлений. Однако они могут научиться решать эту задачу за счет своих собственных усилий, когда этого требуют обстоятельства и когда имеется необходимый материал.

Взрослые люди склонны упускать из виду реальные трудности, с которыми сталкиваются шимпанзе при создании таких конструкций, так как они полагают, что укладка второго ящика на пер­вый является простым повторением установки на пол первого ящика под подвешенным бананом. Им кажется, что поверхность первого ящика это то же самое, что и поверхность пола, а значит, в процес­се строительства единственным новым фактором является необходимость подъема еще одного пред­мета. При этом они думают, что единственный вопрос состоит в том, произведет ли обезьяна установку ящика аккуратно или небрежно.

Однако, то, что существует другая специфическая трудность, становится ясно из следующего детального рассмотрения первой попытки Султана. Когда он впервые принес второй ящик, то поднял его и. подержав с загадочным видом на весу, не стал ставить на первый. Во второй раз он поставил его на нижний ящик безо всяких колебаний, но конструкция оказалась все еще слишком низкой, так как банан был подвешен довольно высоко.

Эксперимент продолжался: банан был перевешен в новое место в двух метрах от прежнего в самой нижней точке потолка клетки, а конструкция Султана осталась там же, где и была раньше. По­следствия его неудачи, похоже, сказались позднее: в течение долгого времени Султан не обращал на ящики вообще никакого внимания, а ведь раньше он с готовность снова и снова повторял вновь най­денное решение. Вполне вероятно, что для шимпанзе (как и для людей) практический успех метода оказывается более важным, если он приносит ощутимую пользу, чем, если просто доказывает спра­ведливость того или иного вывода.

Во врем