«К конституционалистам».
«Так. Сначала были мадеристы, затем ороскисты, а теперь – как вы их там называете? Я стар, мне немного осталось жить, но эта война… мне кажется, ведет лишь к тому, чтобы заставить нас голодать. Идите с богом, сеньоры».
И он вновь принялся за свою кропотливую работу, а мы спустились в ров. Эта отслужившая прямая ирригационная канава отклонялась слегка к юго‑западу.
Дно канавы заросло пыльной сорной травой, а дальний конец ее был скрыт от нас своеобразным маревом, похожим на сверкающую гладь маленького прудика. Слегка согнувшись, чтобы не быть видными снаружи, мы шли по канаве, казалось, уже несколько часов; жаркие лучи солнца, отражаясь от растрескавшегося дна и пыльных склонов, нестерпимо жгли нас, доводя до полного изнеможения. Один раз какие‑то всадники проскакали совсем близко справа от нас, звеня стальными шпорами. Мы припали на дно канавы и лежали там, пока они не проехали, так как не хотели рисковать. На дне канавы артиллерийский огонь звучал слабо и казался очень далеким, но, осторожно высунув голову из‑за насыпи, я увидел, что мы находимся уже довольно близко от деревьев. Снаряды падали около них, и я даже различал клубы страшного дыма, вырывавшиеся из жерла пушки, и ощущал удар звуковой волны после каждого выстрела. Мы оказались на добрую четверть мили впереди нашей артиллерии, стрелявшей, как видно, по водяной цистерне на том же самом краю города. Когда над нашими головами, пронзительно визжа, стали пролетать снаряды, мы вновь пригнулись ко дну канавы. Снаряды падали круто вниз, визг прекращался, и тотчас же раздавался глухой звук взрыва. Там впереди, где железнодорожный мост главной линии пересекал эту высохшую канаву, лежали трупы людей, убитых, очевидно, во время первой атаки…
|
|
В тени этого моста четверо мужчин сидели и играли в карты. Играли они без азарта, молча. Глаза у них покраснели от бессонницы. Жара была ужасающая. Неожиданно сюда залетела шальная пуля с пронзительным визгом: «Где‑е‑е‑е‑е‑е‑е в‑ы‑ы‑ы‑ы?» Эта странная компания встретила наше появление без удивления. Снайпер устроился в сторонке и заботливо вставил новый патрон в свою винтовку.
«У вас нет ли глотка воды вот в этой фляге? – спросил он. – Мы уже сутки ничего не пили и не ели, – он жадно пил, внимательно посматривая на игроков, не хотят ли они тоже пить. – Говорят, что мы должны вновь атаковать водяную цистерну и загон, как только артиллерия сможет поддержать нас. Крепкий народ из Чиуауа! Но ночью было тяжело. Они убивали нас прямо здесь на улицах…»
Он отер губы тыльной стороной ладони и вновь начал стрелять. Мы легли рядом с ним, выглядывая из‑за его плеча. До изрыгающей смерть водяной цистерны было почти двести ярдов. За дорогой и за широкой улицей возвышались коричневые земляные стены Бриттингэмского загона. Сейчас они выглядели вполне невинно, только черные точки указывали на двойную линию амбразур.
«Там пулеметы, – молвил наш приятель. – Посмотрите на них. Их тонкие дула выглядывают из‑за кромки стены».
Мы не могли их разглядеть. Цистерна, загон и город были погружены в дремоту под палящими лучами солнца, Пыль все еще поднималась вверх, образуя легкую дымку. Примерно в пятидесяти ярдах впереди нас проходил неглубокий открытый ров. Очевидно, некогда он был траншеей федералистов, так как насыпь на нем была сделана на краю, обращенном в нашу сторону. Теперь в нем залегли двести солдат в серовато‑коричневой, запыленной одежде. Это пехота конституционалистов. Они распростерлись на земле в позах, свидетельствующих о крайней усталости. Некоторые спали на спине, подставив лицо яркому солнцу, Другие вяло перетаскивали горстями землю с тыла на передний край. Перед собой каждый из них беспорядочно нагромоздил груду камней…
|
|
Неожиданно за нашей спиной артиллерия дала залп из всех орудий, и над нашими головами со свистом пролетело несколько снарядов в направлении Черро.
«Это сигнал, – сказал солдат, стоявший рядом с нами. Он забрался в канаву и стал расталкивать спящего, – Вставай – закричал он. – Просыпайся, мы идем в атаку на пелонов». Спящий застонал и медленно открыл глаза. Он зевнул и не говоря ни слова схватил винтовку. Люди, игравшие в карты, начали перебранку из‑за выигрыша; разгорелся спор о том, кому принадлежит колода карт. Ворча и все еще переругиваясь, они заковыляли наверх и пошли за снайпером вдоль канавы до ее конца. Ружейный огонь раздавался вдоль всего края находившейся перед нами траншеи. Только что проснувшиеся солдаты залегли ничком около своих маленьких укрытий. Они изо всей силы работали руками, беспрестанно заряжая винтовки. Пустой стальной бак для воды звенел под градом сыпавшихся на него пуль, осколки кирпича отлетали от стены загона. Время от времени стена загона ощетинивалась блестевшими на солнце дулами, и обе стороны поднимали страшный шум, с ожесточением стреляя из‑за укрытия.
|
|
Пули закрыли свистящей стальной пеленой небо, подняли дым и пыль, желтое облако которой скрыло от наших глаз стену загона и цистерну. Мы видели, как наш приятель мчался, пригибаясь к земле; сонный солдат следовал за ним во весь рост, все еще протирая глаза. За ними вереницей бежали люди, только что игравшие в карты, все еще бранясь друг с другом. Где‑то в тылу заиграла труба. Снайпер, бежавший впереди всех, вдруг остановился, закачался, словно наткнувшись на твердую стену. Его левая нога подогнулась под ним, и он рухнул на одно колено, с пронзительным криком размахивая винтовкой. «Ах, вы… грязные обезьяны, – выругался он, стреляя быстро в облако пыли. – Я вам покажу… Бритые головы! Тюремные пташки!» – Он тряс головой от боли, как собака, раненная в ухо. Кровь текла у него из головы. Мыча от бешенства, он расстрелял все оставшиеся патроны, затем упал на землю и бился на ней, наверное, с минуту. Остальные солдаты пробегали мимо, едва удостаивая его взглядом. Теперь траншея кишела людьми, напоминавшими червяков, выползших из‑под колоды, под которой они скрывались. Треск ружей был очень сильный. Позади нас раздался топот ног, и солдаты в сандалиях, с одеялами на плечах промчались вихрем, скатываясь в канаву и карабкаясь наверх с другой стороны. Казалось, их сотни…
Они почти скрыли от нас линию фронта, но сквозь пыль и мелькание бегущих ног мы видели, как солдаты, сидевшие в траншее, хлынули из‑за своего укрытия, как разрушительная волна. Затем пыль улеглась, и смертоносные иглы пулеметов пронизали все пространство. Один взгляд сквозь разорванное налетевшим неожиданно горячим порывом ветра облако пыли – и мы увидели первую коричневую линию людей, шатавшихся, как пьяные, и пулеметы, темно‑красные в лучах солнца, трещавшие на стене. Потом оттуда примчался солдат без винтовки. Пот струился по его лицу. Он бегом, стремительно спустился в нашу канаву, скользя на ногах, и поднялся на другую сторону. Впереди в пыли неясно вырисовывалось еще несколько фигур.
«Что происходит? Что случилось?» – закричал я.
Он ничего не ответил и побежал дальше. Вдруг впереди послышался ужасный грохот и свист шрапнели. Артиллерия противника! Я тут же вспомнил о наших орудиях. Не считая отдельных случайных выстрелов, они молчали. Наши самодельные снаряды опять подвели. Разорвались еще два шрапнельных снаряда. Из облака пыли вынырнули обратившиеся в паническое бегство люди. Они бежали назад по одному, парами, группами, толпой. Они навалились на нас, окружили нас, захлестнули нас, как волной, и кричали: «К тополям! К поездам! Федералисты наступают!» Мы старались выбраться из толпы и тоже бросились бежать к линии железной дороги. Позади нас рвались снаряды, сквозь пыль настигая свои жертвы. Затем мы заметили, что вся широкая дорога впереди заполнена скачущими всадниками, громко кричавшими по‑индейски и размахивающими ружьями. Это была главная колонна. Мы остановились на обочине дороги, а они, около пятисот человек, промчались мимо. Мы видели, как они приникли к лошадям и начали отстреливаться. Грохот копыт их лошадей раздавался, как гром.
«Лучше туда не лезть. Там слишком жарко!» – выкрикнул всадникам какой‑то пехотинец с усмешкой.
«Держу пари, что мне еще жарче», – ответил один всадник, и мы все засмеялись. Мы спокойно двинулись назад вдоль полотна железной дороги, а стрельба позади нас сливалась в несмолкаемый гул. Несколько пеонов (pacificos), в высоких сомбреро, одеялах и белых бумажных блузах, стояли вдоль дороги, скрестив руки на груди и глядя в направлении города.
«Смотрите, друзья, – пошутил солдат. – Не стойте здесь, а то получите по шее».
Пеоны переглянулись, и слабая улыбка появилась на их лицах. «Ничего, сеньор, – сказал один, – мы всегда стоим здесь, когда идет бой…»
Я смертельно устал и еле держался на ногах от бессонницы, голода и ужасающей жары. Пройдя полмили, я оглянулся и увидел, что вражеская шрапнель бьет по деревьям чаще, чем когда‑либо. Они, как видно, хорошо пристрелялись. И как раз в это время я заметил, что серая вереница пушек, погруженных на мулов, начала выползать из‑за деревьев и в четырех или пяти направлениях продвигаться в тыл. Нашу артиллерию выбили с ее позиций, Я залег в тени большого куста мескито, чтобы отдохнуть. Тотчас же, почти мгновенно, изменился и тон ружейной перестрелки. Как будто половина винтовок вдруг смолкла. Одновременно затрубило двадцать труб. Вскочив, я увидел цепь скачущих всадников, мчащихся вверх по линии дороги и что‑то кричащих. За ними проскакали еще большие группы их: они мчались туда, где железная дорога проходила рядом с деревьями, в направлении к городу. Кавалерийская атака была отбита. Сразу вся равнина покрылась людьми – на конях и пешком все бежали назад. Один бросил свою винтовку, другой – одеяло. Беглецов в пустыне становилось все больше и больше. Они подняли ужасную пыль. Вскоре все вокруг было заполнено ими. Как раз напротив меня из зарослей выскочил всадник с криком: «Федералисты наступают! К поездам! Они идут за нами по пятам!»
Вся армия конституционалистов обратилась в бегство. Я подобрал одеяло и пустился наутек. Немного дальше я наткнулся на брошенную пушку. Постромки были обрезаны, мулы убежали. Под ногами валялись ружья, патроны и дюжины серапе. Это было беспорядочное бегство. Выйдя на открытое место, я увидел впереди огромную толпу бегущих солдат, уже без оружия. Вдруг перед ними появились три всадника. Они размахивали оружием и кричали: «Назад! Никто не наступает. Назад, ради всего святого!» Двоих я не мог разглядеть. Третий был Вилья.
На милю дальше бегство было приостановлено. Мне навстречу стали попадаться возвращающиеся назад солдаты. Они шли уже спокойно, как люди, испугавшиеся неизвестной опасности и неожиданно освободившиеся от страха. Это сделал Вилья. Он умел так объяснять простым людям, что они с полуслова все понимали. Федералисты же, как всегда, не смогли воспользоваться удобным случаем и нанести конституционалистам сокрушительное поражение. Может быть, они боялись повторения ловушки, подобной той, что устроил Вилья в Мапуле, когда победоносные войска федералистов после первой атаки на Чиуауа бросились преследовать убегающую армию Вильи и были отброшены назад с тяжелыми потерями. Во всяком случае, они не появились. Люди начали возвращаться, рыская в мескитовых зарослях в поисках своих и чужих винтовок и одеял. Повсюду уже слышались крики и шутки.
«Эй, Хуан, – кричал один другому, – я всегда говорил, что могу побить тебя в беге».
«Но ты не сделал этого, друг мой. Я был впереди на сто метров, ведь я летел по воздуху, как ядро из пушки».
Объяснялось все это тем, что после езды верхом по двенадцать часов в день, сражения, продолжавшегося всю ночь и все утро под палящими лучами солнца, после ужасно напряженного боя против бивших в лицо артиллерийских снарядов и пулеметов, без еды, воды и сна нервы солдат неожиданно сдали. Но как только они после бегства вернулись на свои позиции, никаких сомнений в конечной победе не осталось. Психологический кризис миновал…
1914 год.
Война торговцев
Австро‑сербский конфликт – совершенный пустяк, как если бы Хобокен объявил войну Кони‑Айленду[20]. Тем не менее в него оказалась втянутой вся цивилизованная Европа.
Подлинная война, в которой этот неожиданно начавшийся разгул смерти и разрушения является лишь эпизодом, разгорелась давным‑давно. Она свирепствовала уже десятилетия, но об ее битвах так мало говорили, что они проходили незамеченными. Это была война торговцев.
В этой связи не мешает напомнить, что образование Германской империи началось с торгового договора. Первой победой Бисмарка был Zollverein (Таможенный союз) – тарифное соглашение множества мелких германских государств. В результате военных успехов этот таможенный союз консолидировался в могущественное государство. Поэтому вполне понятна уверенность германских дельцов в том, что развитие их торговли зависит от военной силы. «Ohne Armee, kein Deutschland» («Без армии нет Германии») – это лозунг не одного только императора и военной касты. Успех милитаристской пропаганды Морского союза и других подобных ему шовинистических организаций объясняется тем, что девять десятых немцев придерживаются такого же взгляда на свор историю.
После франко‑прусской войны наступило «gründerzeit» – время грюндерства. Германия во всех областях быстро продвигалась вперед, обуреваемая сильным стремлением достигнуть могущества. Только после исчезновения германского торгового флота с морей мы смогли оценить его мировое значение. А ведь все эти германские огромные флотилии океанских пассажирских пароходов и торговых судов появились лишь после 1870 года. Столь же быстрым и удивительным было развитие сталелитейной, текстильной промышленности, горного дела и торговли – всех современных отраслей промышленности и коммерции, а также рост населения в Германии.
Но, как известно из географии, все территории для приложения этих сил были для нее уже закрыты. В дни, когда еще не было ни немецкой армии, ни единой Германии, англичане и французы прибрали к рукам весь мир с его богатствами…
Англия и Франция встретили развитие Германии с подозрительностью и лживыми заверениями в своем миролюбии. «Мы не стремимся к захвату новых территорий. Сохранение мира в Европе требует поддержания status quo».
Не успели эти слова сорваться с уст английских политиков, как Англия захватила Южную Африку, при этом она даже выразила свое величайшее изумление и недовольство по поводу того, что Германия не рукоплескала этому закрытию для нее еще одного рынка.
В 1909 году король Эдуард VII, великий миролюбец, после долгих тайных переговоров возвестил о создании Entente cordiale (Антанты) – соглашения, по которому Франция обещала поддерживать Англию в захвате Египта, а Англия предложила Франции помощь в марокканском конфликте.
Известие об этом тайном «джентльменском соглашении» вызвало бурю. Кайзер в пылу негодования вопил: «В Европе ничто не должно происходить без моего согласия».
Миролюбцы из Лондона и Парижа признавали, что угроза войны очень серьезна. Но они рассчитывали добиться своего, не обагряя руки в крови, и потому согласились на созыв дипломатической конференции в Альхесирасе. Франция торжественно обещала не аннексировать Марокко и вдобавок сама поклялась придерживаться политики «открытых дверей». Каждый должен был иметь равные возможности в торговле. Гроза прошла стороной.
О том, как французы держали свое слово в отношении проведения политики «открытых дверей» в Марокко, можно судить хотя бы по такому факту, как организация поставок сукна для марокканской армии. В соответствии с Альхесирасским соглашением, предусматривавшим, что все контракты должны заключаться на международном аукционе, было официально объявлено, что султан решил закупить большую партию сукна цвета хаки для обмундирования солдат. Подробные условия контракта должны были быть опубликованы в определенный этим соглашением день. Фабриканты сукна всех стран приглашались к участию в аукционе.
В «условиях» было сказано, что сукно должно поступить не позднее чем через три месяца и должно быть определенной ширины – три ярда, мне помнится. «Но, – запротестовали представители немецкой фирмы, – во всем мире нет ткацких станков такой ширины. Придется затратить месяцы, чтобы их построить». Вскоре выяснилось, что один дальновидный, или вернее давно предупрежденный, фабрикант из Лиона уже несколько месяцев назад установил необходимые для выполнения этого заказа станки. Он и получил контракт.
Посол в Танжере был принужден спешно командировать в Берлин специальных чиновников для передачи жалоб немецких торговцев на невозможность практически использовать французскую политику «открытых дверей».
Но, пожалуй, самое большое возмущение вызвала шумиха, связанная с постройкой Багдадской железной дороги. Группа германских капиталистов получила привилегию на строительство железной дороги, чтобы открыть себе доступ в Малую Азию через Багдад и Персидский залив. Этот экономически слабо развитый район был для них тем выгодным рынком сбыта, в котором они так нуждались. Англия воспрепятствовала осуществлению этого проекта под тем предлогом, что дорога сократит в два раза путь в Индию и поэтому может быть использована кайзером для посылки войск с целью захвата Индии в более короткое время. Немцы прекрасно понимали, что английские купцы и судовладельцы не хотят мириться с угрозой их монопольной торговле с Индией. Даже одержав эту важную для торговли победу, добившись прекращения работ по постройке Багдадской дороги, английские дипломаты продолжали торжественно заявлять о своем миролюбии и чистосердечном стремлении сохранить status quo. Вот тогда‑то, в этой обстановке, один из депутатов рейхстага и сказал: «Status quo – это агрессия».
Итак, коротко говоря, положение таково: германские капиталисты стремятся к увеличению прибылей. Английские и французские – к тому же самому. Эта война в торговле началась уже много лет назад…
Никто не может питать такой ненависти к милитаризму, как я. Никто более горячо, чем я, не желает, чтобы позор милитаризма исчез с лица земли. «Величайшие вопросы сегодняшнего дня не могут быть решены ни парламентскими речами, ни большинством голосов, их можно разрешить только кровью и железом» – «Durch Blut und Eisen». Эти слова Бисмарка стали лозунгом реакции. Они были самым большим препятствием на пути демократического развития.
Ни одна из речей последнего времени не казалась мне столь нелепо высокомерной, как речь кайзера, обращенная к «его» народу, в которой он заявил, что в этот страшный час ог всего сердца прощает всех, кто когда‑либо выступал против него. Мне стыдно, что в наши дни в цивилизованной стране могут говорить такую архаическую чепуху.
Но хуже «самодержавия кайзера», хуже даже, чем звериные идеалы, которыми он похваляется, хуже всего этого плохо скрытое лицемерие его вооруженных противников, которые кричат о мире в то время, как мир этот не может быть сохранен из‑за их же собственной алчности.
Еще отвратительнее, чем глупая напыщенность кайзера, голоса хора американских газет, которые делают вид, что верят – и хотели бы и нас заставить верить, – будто в этой борьбе защитник современной демократии, рыцарь без страха и упрека, выступает против страшного чудовища – средневекового милитаризма.
Но для чего же тогда нужен демократии союз с Николаем II – русским царем? Может быть, Петербург, где действовал поп Гапон, или Одесса с ее погромами являются очагами либерализма? Неужели наши издатели столь наивны, что верят этому? Нет, нынешний конфликт – это ссора между торговыми конкурентами. Одна сторона сохранила благовоспитанные формы современной дипломатии и говорит о «мире», рассчитывая в то же время главным образом на прославившийся своим миролюбием военный флот Великобритании, на армию Франции и на миллионы полурабов, которых они получат за взятку у царя всея Руси (и, конечно, на силу решений Гаагской конференции), чтобы двинуть их вперед против немцев. Другая сторона – это свирепость и отвратительное евангелие «крови и железа».
Мы, социалисты, можем надеяться, можем даже быть уверены, что из ужаса кровопролития и страшных разрушений родятся далеко идущие социальные преобразования и будет сделан большой шаг вперед к нашей цели – к миру среди людей. Нас не должна обмануть газетная болтовня о том, что либерализм ведет священную войну против тирании.
Это не наша война.
1914 год.
Вместе с союзниками
В самый острый момент величайшей войны в Европе, когда западная цивилизация находится на краю гибели, Женева сверкает, как Монте‑Карло в разгар сезона. И это Женева – родина общества Красного Креста, под чьим кровом не раз собирались конгрессы в защиту более гуманных методов ведения войны. То, чего весь мир боялся, наконец наступило. Началась война, с бомбардировками мирных городов, истреблением мирного населения нейтральных стран, убийством и уничтожением раненых. Горит разграбленный Лувен, а в Женеве собралось самое веселое и легкомысленное общество в Европе. Немцы, англичане, французы вместе обедают, вместе танцуют, толпятся по ночам в курзале у игорных столов, а затем устремляются посмотреть последнее низкопробное парижское ревю. Ночью огни вдоль озера сверкают, как драгоценное ожерелье. Музыканты в красных пиджаках исполняют самые веселые и легкие мелодии, но музыка заглушается смехом и шепотом шикарных женщин и мужчин в вечерних туалетах: англичан, французов, немцев. По веселым улицам прогуливаются эксцентричные девицы с парижских бульваров.
Денег нет ни у кого. Все слегка потерты, пообносились. Но всякое упоминание о величайшей в мировой истории войне считается здесь проявлением дурного тона. Война кажется отдаленной и мало реальной. О ней ничто не напоминает, за исключением расклеенных на стенах домов приказов швейцарского правительства о мобилизации, отрядов молодых солдат, проходящих обучение в поле, среди несжатых хлебов, да молчаливых толп французских и немецких резервистов перед зданиями их консульств.
Правда, о войне пишут в газетах, каждый поезд привозит груды крикливых, истеричных французских и немецких журналов. Газеты читают все и на несколько минут погружаются в обсуждение новостей. Тогда всюду слышится: «Неужели немцы действительно возьмут Париж? А приведет ли это к окончанию войны? Они и вправду хотят меня запихнуть на военную службу, скоты…» Но затем разговор вновь переходит на женщин, театр и последний обед. Вы пьете ваш аперитив, любуетесь видом на залитое солнцем озеро и возвышающиеся за ним мощные цепи снежных вершин с маленькими беленькими городишками, приютившимися у их подножья, и восторгаетесь этим видом, пока не настанет время идти завтракать…
Мы сумели попасть на последний, как нам сказали, поезд, идущий в Париж. Немцы – так мы называли странных, чужих людей незнакомой расы, не имеющих ничего общего с милыми и приятными жителями Берлина и Мюнхена, – были уже, как известно, в тридцати километрах от Парижа. Не верилось, что наш поезд дойдет до места назначения. В Сернадоне мы остановились на станции рядом с десятью вагонами третьего класса, из которых доносились песни и приветствия. Все двери и окна вагонов были убраны зелеными ветвями и виноградными лозами, из них высовывались сотни юных лиц и машущих рук.
Это была сама молодость Франции, ее молодая кровь, юноши призыва 1914 года. Они отправлялись на военные пункты для прохождения специальной подготовки, которая отштампует все их мысли и чувства и превратит их в маленькие частички послушной машины, годные лишь на то, чтобы их бросили против обработанной таким же способом молодежи Германии. Молодые солдаты кричали: «Да здравствует Франция! Кайзеру отрубим усы! Даешь Эльзас‑Лотарингию!» В десяти местах распевали различные куплеты Марсельезы, еще где‑то пели «Sambre et Meuse»[21]и сотни вариантов модных песенок парижского мюзик‑холла. Все это сливалось в оглушительную какофонию, в гимн молодости, освобождению от школы и вступлению в новую интересную жизнь. На стенах вагонов были нарисованы мелом непристойные изображения пруссаков в унизительных позах перед победоносным французским солдатом. Рядом видны были надписи: «Смерть пруссакам!», «Поезд идет прямо на Берлин», «Здесь предоставляются гиды немцам, желающим путешествовать по Франции».
Позднее я встречал полки ветеранов, прошедших службу в Алжире и Бельгии. Их вагоны не были разукрашены. Отправляясь на фронт, они не пели и не выкрикивали приветствий. Ехали они с обыденным, бесстрастным видом людей, отправляющихся утром на повседневную работу на шелкопрядильной фабрике. Механически, как животные, употребляли они все свободное время лишь на еду, питье, сон и во всем подчинялись своим офицерам. Вот во что предстояло обратиться молодежи призыва 1914 года. Мысль эта была не из приятных.
Десять вагонов с молодежью были прицеплены к нашему поезду, и в пути до нас все время доносились песни и крики. Смеркалось. Мы стали замечать, что на каждой станции собирается молчаливая толпа одетых в серое людей, в большинстве женщин. Ими были забиты все полустанки, многие высовывались из окон домов, стоящих вдоль железной дороги. С взволнованными лицами, плача, махали они платками: сестры, матери, возлюбленные призывников 1914 года. Когда стемнело, начался дождь, но они все стояли под открытым небом, и стояли уже много часов – молчаливые, серые, в сгущающихся сумерках, чтобы в последний раз взглянуть на своих мальчиков, едущих неизвестно ради чего воевать с немцами по повелению высшего разума, олицетворенного в правительстве.
В Бурге, где дорога, идущая с восточной границы, соединяется с железнодорожной линией на Лион, мы сошли с поезда и отправились пообедать. Вокруг нас суетились солдаты и множество женщин в белых одеждах – сестер Красного Креста. Медленно подошел поезд из Бельфора. Когда он остановился, до нас донесся ужасный запах иодоформа. Из окон высовывались мужчины с забинтованными руками и головами. Они просили папирос. «Откуда вы?» – спросил я у одного из них. «Из Эльзаса», – ответил он. А солдаты на платформе ревели: «Они из Эльзаса! Взяли мы уже Страсбург или нет?» «Я не знаю, – ответил один из раненых. – В окопах никто ничего не знает. Но во Франции уже нет немцев». «Что ты, друг мой! – закричал другой. – Они в тридцати километрах от Парижа». – «Слышали, ребятки?» – «Неправда, – заявил другой раненый, с головой, обмотанной окровавленными бинтами. – Мы слишком много их поубивали. Сколько же их всего, этих проклятых пруссаков?»
«Ну и ладно, мне наплевать! Я еду домой, в свою деревню. Буду есть яйца и попивать вино. А проклятая война может убираться ко всем чертям».
Паровоз дал свисток, и длинный ряд вагонов двинулся на юг; скрылись из глаз забинтованные руки, высунутые из окон в прощальном приветствии. В конце поезда были прицеплены две платформы, пол их был устлан соломой. Когда они поравнялись с нами, мы могли заметить в полумраке ряды тяжелораненых солдат, лежащих на спине. До нас донесся тихий протяжный стон…
Мы приближались к Парижу. Вдоль дороги стало попадаться все больше солдат. На опушке почти каждой рощицы можно было видеть стреноженных кавалерийских коней, а из‑за деревьев подымались дымки от костров, на которых готовили пищу.
А там на небольшой возвышенности рота солдат, скинув мундиры, рыла траншею. Они высоко вскидывали лопаты, которые сверкали на солнце. В другом месте группа людей большими топорами рубила деревья. Еще дальше, у въезда в какую‑то деревню, солдаты навалили поперек дороги булыжники, мебель, пни, создавая наспех баррикаду. Мимо нас один за другим шли поезда с солдатами. На платформах везли серые пушки с длинными стволами. Мы вступили в Парижский укрепленный район.
Вспоминаю, как мы увидели первого британского томми. Наш поезд надолго остановился посреди моста через большую реку. На парапете, менее чем в двадцати футах от нас, сидел английский солдат и удил рыбу. Леска была привязана к штыку, каска съехала слегка набекрень, он насвистывал «Путь далек до Типперери», пристально и с удовлетворением вглядываясь во что‑то на западе. Услышав наше английское приветствие, он подошел к нам и начал рассказывать о своих приключениях: «О да, я проделал вместе со всеми весь путь отступления из Бельгии. Возле разъезда у нас была небольшая стычка, я видел, как ирландская гвардия была изрублена в куски в Вивье‑Вудсе. Мой друг был захвачен пруссаками возле местечка, которое они называют, кажется, Катто. Они сняли с него и штаны и…»
Как раз в середине этого волнующего рассказа подошел еще солдат: «Знаете ли, за все время, что мы здесь, мы не получали никаких новостей. Не можете ли вы сказать, сэр, не знаете ли вы, русские вступили уже в Берлин?» – «Глупости, – ответил другой с презрением. – Откуда? Они еще и Пиренеев‑то не перешли».
Я осведомился: «Как называется это место?»
«Я точно не знаю, – ответил томми. – Мы здесь всего‑навсего неделю. А для того, чтобы научиться выговаривать его, требуется немало времени. Эти все французские названия так похожи одно на другое».
Наш паровоз дал гудок, и мы отправились дальше.
В Париж мы прибыли, когда авангард немцев был всего в тридцати километрах от города. Было прекрасное сентябрьское утро; воздух прохладный, бодрящий. В такие дни весь Париж возвращается из деревни, и на улицах города народа больше, чем в любое другое время года. Мы же попали прямо с вокзала в вымерший город. Длинные перспективы пустых улиц: ни омнибусов, ни грузовиков, ни трамваев, все магазины с закрытыми ставнями и буквально увешаны флагами. Из каждого окна было выставлено по пять флагов: французский, бельгийский, русский, сербский и английский. Время приближалось к полудню, но на Больших бульварах не видно было ни души. А ведь обычно, как говорится, если здесь посидеть на террасе кафе в течение часа, то перед тобой пройдет народ со всего света. На Рю де ла Пэ тоже не видно было ни одного человека. Смолкло все: грохот омнибусов, автомобильные гудки, крики уличных разносчиков, топот конских копыт – все, что некогда превращало эти улицы в самый шумный уголок в мире.