Когда показался первый язык пламени, забастовщики прекратили стрельбу. Но милиция не перестала стрелять.
Солдаты разбрелись по лагерю, неистово крича. Они были охвачены жаждой разрушения, ломали открытые сундуки и расхищали все, что попадалось.
Когда начался пожар, миссис Джолли стала ходить от палатки к палатке. Она заставляла женщин и детей вылезать из погребов и собирала их всех в одно место на равнине. Вдруг она вспомнила, что миссис Петруччи с тремя детьми осталась в погребе под своей палаткой. Она решила спешно вернуться, чтобы вызвать их оттуда. «Нет, – сказал Тикас. – Вы идите вперед с этой группой, а я вернусь за семьей Петруччи». И он направился к горевшим палаткам. Там его и захватили солдаты милиции. Он пытался объяснить им свое намерение, но они обезумели от пролитой ими крови и не желали его слушать. Лейтенант Линдерфельт ударил грека по голове и сломал об него свою винтовку. Он раскроил ему голову до кости. Пятьдесят человек схватили веревку и перекинули ее через телеграфный провод, чтобы повесить Тикаса. Но Линдерфельт с циничной улыбкой передал его под охрану двух милицейских и сказал, что они ответят ему за жизнь Тикаса. Пять минут спустя Луис Тикас был убит тремя пулями в спину. А позднее из погреба миссис Петруччи были извлечены обуглившиеся трупы тринадцати женщин и детей.
Файлера они тоже захватили и убили. Они сделали по нему пятьдесят четыре выстрела. Среди рева бушевавшего пламени слышались вопли женщин и детей, заживо горевших в подвалах под палатками. Одних солдаты вытаскивали, избивали и арестовывали; других оставляли заживо гореть, не предприняв ничего для их спасения. Один американец‑забастовщик, по фамилии Снайдер, в тупом отчаянии лежал в палатке на полу рядом с телом своего одиннадцатилетнего сына, которому разрывной пулей снесло затылок. В палатку вошел солдат милиции, смочил ее керосином и поджег. Ударив Снайдера по голове прикладом, он приказал ему убираться поскорее. Снайдер указал ему на тело своего мальчика. Тогда солдат взял мальчика за ворот и вышвырнул на улицу, крикнув: «Вот, можешь сам нести эту падаль!»
|
|
Известие о случившемся распространилось с быстротой молнии. Через три часа каждый забастовщик в радиусе пятидесяти миль знал, что милиция и охрана шахт заживо сожгли женщин и детей. В понедельник ночью все они выступили в Ладлоу, где разыгрались эти события, с ружьями, какие только оказались у них под рукой. Всю ночь дороги были забиты толпами изможденных людей, направляющихся к Блэк‑Хиллс. Шли не только забастовщики. В Эйгьюлере, Уолсенбурге и Тринидаде чиновники, извозчики, шоферы, учителя школ и даже банковские служащие взялись за винтовки и направились к месту побоища. Казалось, что зажженное в Ладлоу пламя охватило всю страну. По всему штату профсоюзы рабочих и лиги граждан в порыве возмущения открыто собирали деньги на покупку оружия для забастовщиков. В Колорадо‑Спрингсе, Пуэбло и других городах произошли многолюдные митинги населения. Жители требовали, чтобы губернатор попросил президента прислать федеральные войска. Тысяча семьсот горняков из Вайоминга вооружились и передали по телеграфу руководителям стачки, что готовы выступить им на помощь. Профсоюз получал письма от ковбоев, железнодорожников, местных организаций ИРМ, представляющих тысячи рабочих. Все они предлагали двинуться через всю страну на помощь. Пятьсот горняков из Криппл‑Крика бросили работу в шахтах и двинулись на восток – в Блэк‑Хиллс…
|
|
В это время в Ладлоу солдаты совсем обезумели. Весь день они продолжали стрелять из пулеметов по сожженной и почерневшей от дыма палаточной колонии. Стреляли в кур, лошадей, скот, кошек. По проселочной дороге подъехал автомобиль. В нем сидели муж с женой и дочерью, совершавшие путешествие из Денвера в Техас. Они и понятия не имели, что здесь идет бой. Не успел автомобиль подъехать на две мили, как солдаты навели на него пулемет, пулями пробили у него крышу и изрешетили радиатор. Газетному репортеру Линдерфельт грозно заявил: «Мы убьем всех проклятых красных забастовщиков в этом районе, а прежде, чем окончательно со всем разделаемся, доберемся до всех негодяев в этом округе, сочувствующих профсоюзам». Вагоны, высланные профсоюзом из Тринидада за телами убитых женщин и детей, подверглись такой жестокой атаке, что пришлось вернуть их обратно. По колонии бродили милиционеры, расшвыривая трупы среди еще дымящихся палаток.
Забастовщики тоже пришли в ярость. Профсоюз горняков призвал всех к оружию. Днем все больше и больше забастовщиков пряталось за вершинами холмов и стреляло из винтовок. Ночью они рыли траншеи, подбираясь все ближе и ближе к позициям солдат милиции. В среду майор Хэмрок позвонил по телефону охране шахт в Эйгьюлере: «Ради бога, предпримите что‑нибудь! – попросил он. – Они надвигаются на нас со всех палаточных колоний. Все забастовщики из Эйгьюлера здесь у нас, и вы должны устроить у себя такой «спектакль», чтобы они вернулись». Тогда охранники стали обстреливать палатки в Эйгьюлере из окон гостиницы «Импайр‑Майн». Результат оказался потрясающим. Триста возмущенных забастовщиков вместе с жителями города двинулись из города на шахты. С криками и ревом бросились они прямо на ружья охранников. Сопротивляться им было совершенно бесполезно. На шахтах «Ройл» и № 9 охранники и штрейкбрехеры убежали в горы. Забастовщики овладели поселком, разрушили дома, сожгли надшахтные постройки, разбивая машинное оборудование прикладами своих винтовок. На шахте «Импайр» главный помощник управляющего компании спрятался вместе с охранниками в шахте. Забастовщики заперли его там, взорвали надшахтную постройку и так основательно разрушили пятьдесят домов, что нельзя было и узнать, где они стояли раньше.
|
|
Повсеместно происходило то же самое.
В Кэньон‑Сити охранники изрешетили пулеметным огнем дома забастовщиков. Забастовщики захватили шахты «Саннисайд» и «Джексон» и разбили пулемет на части, чтобы сделать из него брелоки к часовым цепочкам, но никакого другого ущерба не причинили. В Раузе и Рэгби четыреста забастовщиков совершили нападения на шахты.
Через два дня после пожара в Ладлоу милиция позволила одному репортеру, нескольким сестрам милосердия из Красного Креста и священнику Рандольфу Куку из Тринидада произвести розыски среди руин палаточной колонии Ладлоу. Борьба еще кипела, и солдаты забавлялись тем, что стреляли по развалинам, стараясь попасть поближе к тем, кто был занят розысками. Из подвала под палаткой миссис Петруччи, до которого так упорно хотел добраться Луис Тикас, производившие розыски извлекли тела одиннадцати детей и двух женщин. Одна из женщин перед смертью родила ребенка. В погребе не видно было следов огня, хотя было много сильно обгоревших трупов. Дело в том, что они сгорели в своих палатках, а солдаты побросали их в яму вместе с теми, кто задохнулся в дыму. Некоторые солдаты милиции признались мне, что ужасающие вопли женщин и детей продолжались все время, пока они грабили колонию.
Но когда спасательные партии вернулись в Тринидад, им сказали, что осталось еще много трупов, а один забастовщик сообщил нм, что на северо‑восточном участке колонии находился подвал, в котором погибло восемнадцать человек. Поэтому в субботу они снова отправились в колонию. К этому времени милиция возобновила свои действия. Командовал всем генерал Чэйз. Он сердечно приветствовал прибывших и спросил, уполномочило ли их Общество Красного Креста действовать под его флагом. Они ответили утвердительно. Генерал Чэйз вежливо попросил их минуточку подождать, пока он снесется с Денвером и выяснит это. Вскоре он вернулся. «Все в порядке, – заявил он. – Я звонил по телефону в Денвер, и вы можете идти туда». Когда они направились в колонию, Чэйз следил за ними в полевой бинокль из своей палатки, когда же они приблизились к тому месту, где, как они думали, лежат трупы, он послал за ними двух солдат, чтобы вернуть их назад. Генерал был страшно разгневан. Без объяснения причин он продержал их два часа под арестом. После этого их провели мимо генерала цепочкой. Генерал сидел за письменным столом. «Вы – банда проклятых обманщиков! – презрительно кричал он, размахивая телеграммой. – Меня только что известили из Денвера, что вы не имеете полномочий действовать под флагом Красного Креста. Чего вы добиваетесь, черт возьми, явившись сюда и пытаясь обмануть меня?!» Священник Кук пытался протестовать против таких выражений в присутствии женщин. «Сводники, священники и проститутки, для меня все одинаковы, – ответил генерал. – Отправляйтесь к дьяволу обратно в Тринидад и никогда не смейте и близко подходить к этому месту». И действительно, Общество Красного Креста в Денвере, боясь, что может оскорбить шахтовладельцев, позвонило в Тринидад после того, как спасательная партия направилась в Ладлоу, и лишило ее права действовать от имени Общества Красного Креста. В эту ночь управление Колорадской и Южной железной дороги доставило в лагерь милиции груз негашеной извести, а в окрестности было открыто несколько давно не используемых колодцев. В результате забастовщики не могли установить, сколько же людей было убито в Ладлоу…
Правительство штата Колорадо оказалось не на высоте и не смогло справиться с создавшимся положением. Примечательно, что созванная губернатором чрезвычайная сессия Законодательного собрания штата, которая должна была заняться решением этой проблемы, прервала свои заседания, не предприняв ни малейших шагов к решению вопроса. Аппарат угольных компаний в палате представителей и в сенате пресек все попытки предложить какое‑нибудь средство с целью исправить положение. Зато он провел под сильным давлением билль о выпуске акций на 1 000 000 долларов, для того чтобы заплатить милиции и охране шахт за их «блестящую работу» по расстрелу рабочих и сожжению заживо их жен и детей…
Для тех, кто полагает, что м‑р Рокфеллер и владельцы шахт ни в чем не повинны и введены в заблуждение, я хочу привести лишь один очень знаменательный факт. Рассказывают, что на заключительном заседании сессии Законодательного собрания, прошедшем с таким триумфом, миссис Уэлборн, жена президента «Колорадо фьюэл энд айрон компани», рассказала своим друзьям, что ее муж получил от Джона Д. Рокфеллера младшего «очень милую телеграмму». Она гласила, по словам миссис Уэлборн: «Сердечные поздравления с победой над забастовщиками. Искренне одобряю все ваши действия и высоко ценю блестящую работу Законодательного собрания…»
1914 год.
Кок – отважный капитан
– Эй, там, стоп! – проревел голос, который, казалось, наполнил собой весь необъятный небосвод. – Поворачивай! За кого ты себя принимаешь? За торпедный катер?
Этот голос мог принадлежать только одной паре легких в мире. Я посмотрел наверх, на плоскодонку, через борт которой свешивалось широкое красное лицо и огромные плечи.
– Сопатый Билл! – вскричал я.
– О, это ты, – прогрохотал он. – Сигай через борт! – И я, как тюлень, перевалился через планшир. Одним легким движением своих больших рук Билл послал лодку по волнам вдоль спасательного каната.
– Эй, вы! – гремел его голос, покрывая пронзительные крики купающихся и грохот волн. – Прочь за канат! Разве вы не знаете, что этот океан – частная собственность? Убирайтесь‑ка за канат, пока я не раскроил вам голову веслом!
Он обернулся ко мне со смущенной улыбкой.
– Эта спасательная работа определенно действует человеку на нервы!
– Что ты делаешь на Бас‑Биче? В последний раз, когда я тебя видел…
– Да‑а‑а, я знаю, – пророкотал Сопатый Билл на умеренных нотах. – Но с тех пор, как я тебя видел в последний раз, утекло много воды. – Его большие кроткие глаза задумчиво блуждали по своим подопечным, резвящимся в прибое в этот воскресный день. – Нет, сударыня, это вам не аквариум. Ступайте за веревку, пока вас не укусила акула!
– Но не кажется ли тебе, – сказал я, – что это м‑м‑м… несколько лакейское занятие?
– Я приехал сюда, чтобы удалиться от людей. Мне опротивел род людской, – отозвался он, сплевывая.
Я молчал. Вдоль берега тянулась полоса пляжа с кишевшими на ней людьми. За купальнями возвышались безвкусные башенки и купола увеселительного парка. Сквозь шум ветра и людской гомон до нас доносились звуки шарманки.
– Человеческая натура – чертовски обескураживающий набор различных качеств, – продолжал Билл. – И чем больше человек, тем хуже натура. У толстяка она, по‑видимому, хуже, чем у всех остальных. Не попадись на моем пути один толстяк, я был бы теперь капитаном хорошей шхуны и получил бы куш при разделе миллиона долларов. – И на его лице отразилась глубокая грусть, когда он мысленно представил себе недостижимое блаженство.
– Я проиграл, – продолжал Сопатый Билл со вздохом, напоминающим первое ворчание северного ветра, – по вине самого большого подлеца на свете. А ведь это был превосходный план, утверждаю я, да. Ты не слышал о нем? Так послушай. Один парень, по имени Эльмира Д. Питерс, владел шхуной «Лэдиез Харп», – начал свой рассказ Билл, – Ей было сорок с лишним лет, и она передавалась в его семье по наследству. Как я уже говорил, этот парень Питерс носился с великолепной идеей. Он хотел закупать ранней весной лед в штате Мэн, перевозить его на Ямайку, где круглый год стоит тропическая жара, и продавать местным жителям. Это, по его расчетам, сулило шестьсот процентов прибыли. Ведь лед в Мэне ранней весной стоит дешевле, чем женские оправдания.
Тут Сопатый Билл внезапно заорал одному из купающихся:
– Да нет, ты не тонешь! Держись за веревку, пират! Цепляйся за нее руками!
– Так ты говоришь, что этот Питерс был самый большой негодяй на свете? – спросил я, не в состоянии сдержать своего любопытства.
– О господи, нет! – загремел Сопатый Билл раздраженно, совсем как нетерпеливая мать, которая успокаивает визжащего ребенка. – Я сейчас объясню это. Когда ты сказал, что эта работа совсем не подходит для такого человека, как я, ты попал в точку. Ведь я недаром заслужил репутацию лучшего в нью‑йоркском порту помощника капитана. Питерс знал это и поэтому пообещал мне, если я возьмусь провести «Лэдиез Харп» на юг, сделать меня в следующий рейс капитаном.
В эту минуту один из купающихся рискнул отплыть на некоторое расстояние от спасательного каната. Билл безжалостно направил свою плоскодонку на пловца и в зловещем молчании несколькими энергичными гребками загнал его обратно. Мы остановились отдохнуть на глади безмятежного моря.
– Значит, так, – продолжал Билл. – Мы бросили якорь в устье Кеннебека. Погода была прекрасная. Но именно это и внушало мне сильное беспокойство. «Слишком везет, – говорил я себе, лежа на койке. – До сих пор хорошая погода не приводила ни к чему путному». Старик Питерс сам был капитаном, и я часто давал при нем волю своим предчувствиям. «Капитан, – говорил я, – мы несемся навстречу беде, прямо к черту в пасть. Ветер все время хороший, команда не брыкается, и похоже на то, что мы заработаем кучу денег. Что до меня, то мне все это не по душе. Уверяю вас, что на борту этого судна есть Иона[26]». Но он не считал нужным обращать внимание на мои слова. А кок, всякий раз, когда он приходил в каюту и приносил еду, откровенно выставлял напоказ свое недоверие и презрение. Он почти открыто смеялся надо мной, этот негодяй!
– Ну что ж, я терпеливый человек и могу смеяться шуткам над собой не хуже окружающих. К счастью, их было немного. Но зато не было такой каверзы, которой не сыграл бы со мной этот кок. У него был от природы злой характер. «Капитан, – говорю как‑то я, – мне еще ни разу не приходилось плавать с таким попутным ветром без того, чтобы не кончилось плохо. На этом судне есть Иона», – говорю. «Хи‑хи», – фыркает кок. Тут пришел мой черед. «Я знаю, кто этот Иона, – сказал я твердо, и, встав из‑за стола, я дал коку такого тумака, что он свалился под койку».
Сопатый Билл сжал кулак, смахивающий на окорок, и любовно посмотрел на него.
– После этого дела пошли, на мой взгляд, веселее. Мы попали в полосу плохой погоды, и у нас сорвало ветром стаксель‑форстеньги. Многие ребята, которые плавали до этого только на паромах, заполучили морскую болезнь. Дня два я простоял у руля, ругая на все лады этих извозчиков. И тут еще этот кок, который выказал похвальное мужество, подмешав зеленой краски в мой суп. Я с подлинным уважением протащил его взад и вперед по палубе шесть раз, буксируя на конце фала.
Сопатый Билл улыбнулся своим воспоминаниям.
– После этого он, казалось, смирился не на шутку. Но в действительности негодяй замышлял самое подлое предательство, про какое я когда‑либо слышал.
Тень мировой скорби о несовершенстве человеческого рода на миг омрачила физиономию Билла.
– Значит, так. В первых числах февраля мы поплыли вниз по Кеннебеку в открытое море с грузом льда. Многие из команды дезертировали, но это только показывало, что дисциплина, которую я установил, была крепка. Пятеро из них убежали без жалованья, и это тоже понравилось старику. Когда пробило четыре склянки, мы уже были в открытом море, в десяти милях от берега, и шли курсом на юго‑юго‑восток; судно было нагружено так, что палуба находилась почти на уровне воды. Я пошел вниз пообедать. И тут нам открылась страшная истина. Этот кок сбежал, ускользнул на берег, где‑то в устье реки. В каюте посреди стола мы обнаружили записку, приклеенную зеленой краской. В ней говорилось: «Я не желаю быть мальчиком на побегушках у пары мошенников. Предпочитаю стать призовым борцом. Надеюсь, что на этой работе хоть немного отдохну и успокоюсь. Я взял лампы из каюты, брюки капитана и башмаки помощника в возмещение части моего жалованья и захватил бы оба медных вентилятора и медный компас, но не мог отвинтить их».
– Здесь очень важно запомнить следующее. – Сопатый Билл пошевелил пальцем, формой своей напоминающим болт. – Эти вентиляторы и компас были в ужасающем виде. Нам так и не удалось выправить снова компас. Этим и объясняется, что мы приплыли в Саргассово море, думая все время, что идем прямо на Ямайку. Но самой страшной бедой было то, что мы лишились кока. «Капитан, – заявляю я, – недаром я твердил вам, что этот проклятый анархист – Иона. А вы мне не верили. Если бы вы позволили мне поступить по‑своему, – говорю я, – я бы каждый день после обеда гонял его палками от полубака до нактоуза. Тогда у нас не было бы никаких хлопот», – говорю.
– Когда живешь в городе и все такое, – продолжал Сопатый Билл с чувством, – подчас не понимаешь, что в море желудок человека играет самую важную роль. Я был выброшен на необитаемый остров и прожил там три месяца в обществе одних только песчаных блох; я терпел крушение в Ледовитом океане, где каждая волна превращается в лед, прежде чем ударится о судно, разбивая его на куски; я проплыл полмили наперегонки с двумя акулами в Индийском океане; на меня напали людоеды в Южных морях, и я был вынужден в порядке самозащиты уничтожить нескольких из них. Ты можешь называть меня человеком слабым, бабой, но, говорю тебе, когда я услышал, что кок дезертировал с корабля, я побледнел и зашатался. Я сразу же подумал об ужасах, грозящих нам, если будет готовить боцман – он был итальянец. Меня бросило в дрожь при одной мысли, что, может быть, придется готовить мне самому.
«Капитан, – говорю, – если мы не вернемся назад, чтобы взять кока, я посажу этот корабль на первую подходящую скалу, только чтобы заняться чем‑нибудь и отвлечь свой ум от еды».
– Дело кончилось тем, что мы отправились обратно в Портленд за коком.
– Я был достаточно глуп, чтобы полагать, что с уходом кока мы избавились от старухи‑заботы, – продолжал Билл с горечью. Наверное, я был не в себе. Ведь смешно – переменить одного Иону на другого, не так ли? Но именно это мы и сделали. Потому что, хотите верьте, хотите нет, в Портленде не оказалось коков – никого, кроме толстяка, по имени Флиндерс, который пришел на корабль и сказал, что обожает море.
«Что вы подразумеваете под словом «обожаю»? – спросил я этого Флиндерса. – Ступала ли ваша нога на корабль за все время вашей никчемной жизни?»
«Конечно, нет, – говорит он холодно. – Но я учусь на капитана на заочных курсах. Я уже могу изобразить на бумаге любой узел, и если только мне удастся заполучить в руки секстет, – говорит, – держу пари, что я мог бы определить широту и долготу, если только они окажутся поблизости. Кроме того, – говорит он, – нет такого течения или мели во всех семи морях, которых я не знал бы наизусть. Вопрос 33: «В каком направлении, если оно вообще есть, движется Семилинейное экваториальное североатлантическое течение во время зимнего солнцестояния?» Ответ: «Направляясь на запад через юг, огибая перед тем Мыс Ближнего Света в одной линии со старым сикомором и проходя на полтора румба севернее Уиндвордских островов». Я посмотрел на него свирепо, и он осекся и съежился. «И еще я могу перечислить все румбы компаса…» – окончил он тихим и слабым голосом.
«Помолчи, Билл, – приказал мне старик. – Послушай, ты, невежественный мешок с кишками, – продолжал ой кротко, – нам не нужны еще капитаны на этой шхуне».
«О‑о‑о», – протянул разочарованно Флиндерс.
«Но умеешь ли ты готовить?»
«В ходе моих усилий обеспечить себя достаточными средствами для пополнения образования, – чирикает Флиндерс, – я занимался приготовлением пищи в лагере лесорубов. Говоря правду, я прямо оттуда…»
«Очень хорошо, – говорит старик. – Тащи свою подстилку на борт. Мы отплываем через полчаса».
«Кок! – с презрением произносит толстяк. – Кок! И это я, который понимает в навигации, быть может, больше, чем кто‑либо другой на этом судне!»
– Капитан знаком снова заставил меня сесть на свое место. Некоторое время Флиндерс задумчиво смотрел на пол: «А почему бы и нет, – сказал он наконец, обращаясь к самому себе. – Ведь это все‑таки удобный случай. Я мог бы дослужиться до капитана. Скажите, быстро ли идет продвижение?»
«Более, чем быстро, – говорю я. – С того места, где вы сидите, вас можно продвинуть через световой люк под нактоузом на рубку на полубаке, стремительно провести через кучу всякого хлама в форпике и вдвинуть в камбуз. И все за один час». – Говоря это, я сделал пару недвусмысленных движений. Тут Флиндерс встал.
«Капитан! – закричал он, весь бледный. – Эта личность, совершенно мне незнакомая, угрожает мне, очевидно, физическим насилием. Я требую извинений!»
Сопатый Билл выразительно понизил голос, как того требовало сделанное им затем поразительное признание.
– Капитан Питерс извинился, – сказал он тихонько. – Но не это было самое худшее. «Билл, вспомни о желудке», – сказал мне старик. И я, я тоже извинился! Но про себя я подумал: «Ну погоди, как только мы окажемся в открытом море, сам Георгий и все святые отцы не смогут спасти тебя от уготованного тебе персонального ада!»
– После этого я занимался некоторое время посвящением нескольких новичков в их обязанности и не сталкивался с Флиндерсом до того, как пробило восемь склянок и я не спустился вниз завтракать. Я человек не злопамятный и поэтому не имел против него никаких дурных намерений. Но что же вы думаете? Вхожу и вижу: за столом сидит наш капитан, около жабер у него выступили этакие пурпурные пятна, а на столе ни тарелок, ни вилок.
«Что за дьявольщина?» – спрашиваю я его.
«Пусть меня обмажут дегтем, если я знаю, – говорит тот с недоумением в голосе. – Я тут сижу один и голодаю. Когда я сошел вниз, здесь торчал кок с пятью или шестью раскрытыми перед ним книгами и занимался арифметикой! «Где, черт возьми, мой завтрак!» – взревел я. Он вроде вздрагивает и говорит: «О, простите, капитан, я так увлекся тригинометрией», – и отправляется на камбуз».
«Флиндерс!» – реву я совершенно вне себя от голода и разочарования. Он появляется в дверях, мурлыкая песенку вроде этой:
На белокрылом
Маленьком челне
Я поплыву
По голубой волне.
«Ах, ты, поганая акулья глотка, – говорю я, – ты почему не приготовил мне обед?»
«Ну, ну, – отвечает он этаким срывающимся голосом. – Незачем подымать такой шум. Если вы хотите, чтобы я готовил для вас, вам лучше всего повесить на кухне маленькое расписание: завтрак – с 7.30 до 9.30; второй завтрак – с 12.30 до 2.00, обед – с 6.00 до 8.30 и т. д. В лагере лесорубов второй завтрак бывал у нас рано. И было бы гораздо лучше, если бы вы сказали мне об этом на час раньше. Кстати, не знаю, по какому праву вы вмешиваетесь в чисто личное дело между мной и моим работодателем?»
– Дружище, – сказал мне Билл, – ты не представляешь, какие усилия я должен был приложить, чтобы сдержать себя. Но это было перед завтраком и, если бы я ударил его, мы остались бы без пищи. «Ну, подожди, пока я позавтракаю», – повторял я про себя. И ограничился тем, что сказал ему: «Эй ты, ничтожная частица адского огня, я – первый помощник. Понятно? Поверещи‑ка у меня еще немного, и школьницы Глочестера повесят еще один венок на памятник неизвестным мертвецам. И вот что: каждый раз, как будешь впредь открывать глотку, произноси «сэр».
«Ах так, – говорит Флиндерс, – теперь вы меня оскорбили. За это вы не получите обеда».
«Что?!» – воскликнул я.
«Вы оскорбили мои чувства, – повторяет он. – Я не буду служить вам. Я привык готовить джентльменам. И я вам это докажу, так и знайте».
– Тут я лишь немного встряхнул его и дал ему разок по уху. А он, поверишь ли, упал как мешок с моллюсками и еще разразился громким плачем, совсем как ребенок. Так он и сидел, загораживая сходной трап, готовый лопнуть от пронзительного крика. При этом все его тело дрожало, как висящий против ветра парус, когда меняется направление ветра. Я просто не знал, что делать.
«Вставай немедленно, – проревел я наконец – и убирайся, пока я не дал тебе снова!»
– Но он не двинулся с места, а лишь продолжал всхлипывать и причитать: «Никогда, никогда меня так не унижали. Что бы подумала моя бедная матушка? О мама, мама!» Я ругал его на всевозможные лады – как только мне приходило в голову – и даже пытался ударить его. Но бог мой! Невозможно ударить медузу – в ней нет ничего человеческого!
– К этому времени весь мой аппетит пропал. И в довершение всего команда прислала делегацию узнать, почему им не дают обеда. Тут внезапно начался шквал и стало слышно, как скрипят грузовые стрелы и трещат паруса. Я сгреб в охапку этого толстяка, который давился от слез, чтобы оттащить его в сторону и выйти на палубу, но, клянусь богом, я не мог сдвинуть его с места. Он, должно быть, весил четыреста фунтов. Тогда я вышел из себя, начал бить и толкать его, но он все‑таки не двигался.
«Я буду сидеть здесь, – сказал он, – пока этот грубиян не попросит у меня прощения!»
– В результате мне пришлось выползти из каюты через световой люк…
Сопатый Билл погрузился в грустные воспоминания. Он вздохнул, и волны вокруг покрылись белыми барашками.
– Когда я вышел, шкипер задал Флиндерсу нахлобучку. Он сказал ему, что высадит его посреди океана, если тот не будет повиноваться приказаниям. Судя по всему, аргументы такого рода были доступны пониманию этой горничной мужского рода. Во всяком случае, через полчаса обед был на столе, а сам он двигался по каюте с обиженным видом и бледный, огромный, как гора. Кстати, следует сказать, что обед он приготовил первоклассный.
– Но прошло немного времени, и Флиндерс снова начал заноситься. День или два спустя я стоял на вахте у руля, когда мы увидели пару китов. Как раз в эту минуту на палубу вываливается наш верзила кок, вытирая руки передником. Он поднимается на корму, куда ни один кок на моем корабле не осмеливался до сих пор ступить ногой, и при этом весело кивает головой.
«А, киты! – говорит он. – Я на втором курсе выучил все про китобойное дело. Думаю, – говорит, – что вы не очень‑то много знаете про китов».
«В свое время я был помощником капитана на трех китобойных судах», – отвечаю я с горечью и сарказмом. Но он этого даже не заметил.
«Есть три породы китов, – начал он, – молот‑рыба, собственно кит и кашалот. Первая порода не имеет абсолютно никакой коммерческой ценности. Вторая – собственно кит – дает подчас от сорока до пятидесяти бочек китового жира. Но больше всего охотятся за кашалотами. Место его обитания теперь ограничено почти исключительно арктическими районами. Однако ранее он водился в морях умеренного климата. Одно такое животное дает иногда сотни бочек китового жира. Помимо жира, из кита добываются другие продукты – китовый ус, амбра, которая…»
«Эй, убирайся прочь на камбуз! – заорал я. – И если ты только выставишь свою башку наружу, я запущу в тебя румпелем!»
– В другой раз капитан производил наблюдения, а я определял положение корабля. Вдруг сзади тихо подходит Флиндерс, наклоняется над моим плечом и обдает меня запахом лука.
«Дорогой мой, – говорит он, как бы жалея меня. – Все это устарело и просто смешно! Почему бы вам, дружище, не воспользоваться логарифмами? Поймите, что вы никогда не получите строго научных данных из‑за своих неверных приемов. Дайте я покажу вам…» И он выхватил у меня из рук бумагу! Я приказал вахтенному по левому борту стать к кабестану, прицепил кока к грузовому крану, и мы искупали его в водах Северной Атлантики, Как он кричал и брыкался!
– Но даже это, казалось, не выучило его уму‑разуму. Ему ничего не стоило в разгар обеда войти в кают‑кампанию с подносом в руках и сказать: «Знаете ли вы, капитан, что это за ветер? Это хвост северо‑восточного циклона, который в течение февраля дует с островов Карибского моря через проливы Флориды и отклоняется сначала током теплого воздуха, образованным Гольфстримом, а затем струей холодного воздуха, порожденной Лабрадорским течением». И так до бесконечности. В конце концов мое терпение лопалось и я давал ему по зубам. Тогда он усаживался прямо на пол у сходного трапа и плакал, и вы не могли ни обойти, ни сдвинуть его с места. Частенько я сидел там часами, ожидая, когда Флиндерс уйдет, так как мы не решались открыть световой люк.