Он притаился, держа револьвер наготове.
Шаги затихали… Как видно, солдат пошел обратно, убедившись в том, что ошибся и шум ему только почудился. А может быть, и это вполне вероятно, его обуял внезапный страх.
Но Македонский еще долго, не двигаясь с места, напряженно прислушивался и, сдерживая дыхание, вглядывался в темноту.
Вскоре наступила полная тишина. Тогда он осторожно пошевельнулся и, выпрямив свое окоченевшее тело, почувствовал, как застыла от холода его спина и одеревенели ноги.
— Вот попался… совсем замерз! — прошептал он и, опершись на руки, тихонько привстал. Вытянув шею, он огляделся.
Вокруг все было безлюдно и пустынно.
Он перебрался ползком на другую сторону ложбинки, миновал полянку и бросился бежать по краю холма.
Спустя несколько минут он очутился в одной из низинок. Остановился передохнуть — ноги у него уже отогрелись. Внимательно осмотрелся и разобрался в местности. Потом снова двинулся вперед и, поднявшись на ближайший холм, увидел далеко на западе неясные огни спящего Рущука.
Он свернул на юго-запад, с тем чтобы, минуя караулы, подойти окольным путем к городу.
Последние фонари, догорая, мерцали в Рущуке, когда Македонский приблизился к нему со стороны вокзала. Впереди простиралась светлая лента шоссе, ведущего в город.
Наступил самый опасный момент. Вероятно, по улицам еще ходили ночные патрули, и на них легко было наткнуться. К дому бабушки Тонки можно было подойти с трех сторон. Македонский пораздумал и решительно направился к Дунаю.
Пригибаясь и крадучись, он торопливо двигался, словно одинокий волк, который бродит ночью по окраине города. Но вот перед ним забелел Дунай, покрытый тонкой снежной пеленой. Македонский спустился с обрыва и зашагал вдоль реки. Вскоре он свернул на крутую тропинку, едва приметную на откосе высокого берега, над которым виднелись разбросанные бедняцкие лачуги Гердапа. Сверху его заметил какой-то пес и залаял. Ему откликнулись все окрестные собаки. Легко взобравшись на кручу, Македонский вошел во двор, быстро пересек его и осторожно стукнул в дверцу, Послышались шаги.
|
|
— Кто здесь? — спросил женский голос.
— Твой сын, — ответил Македонский и, наклонившись к замочной скважине, добавил — Македонский.
Дверь скрипнула, и показалась бабушка Тонка.
— Дьякон{68} здесь? — спросил он.
— Откуда пришел? — не отвечая, спросила его бабушка Тонка.
— Из Браилы.
— Он ждет тебя, — сказала она и впустила гостя.
Чиркнула спичка, свеча осветила горницу, и оттуда на Македонского пахнуло приятным теплом.
В горнице было пусто.
Бабушка на минуту вышла и вернулась.
— Пойдем, сынок, он внизу, — сказала она и, захватив лампу, повела Македонского.
Они остановились перед квадратным отверстием, вырезанным в полу чулана. Чтобы скрыть люк, доска, служившая крышкой, была для виду усеяна шляпками обкусанных гвоздей, а для устойчивости укреплена искусно скрытыми железными петлями.
Македонский спустился вслед за бабушкой по узкой лестничке в подвал. Отворив дверь, они вошли в просторную, хорошо освещенную и застланную половиками комнату.
За столом, заваленным книгами, газетами, сургучом и разными письменными принадлежностями, накинув на плечи полушубок, сидел Левский и что-то писал.
Этот подвал служил и канцелярией и рабочим кабинетом для всех революционеров, которые тайно останавливались в доме бабушки Тонки.
|
|
Македонский сел на нары, покрытые красным ковриком.
— Тебя никто не заметил? — прежде всего спросил Левский.
— Никто.
— Что скажешь?
Македонский полез за пазуху и вынул письмо. Подвинув к себе свечу, Апостол начал внимательно читать.
Тем временем гостеприимная бабушка сняла с полки кастрюлю, разгребла огонь в очаге и поставила согреть еду для посланца браилских хэшей.
XI
Единственная сохранившаяся фотография Васила Левского не дает, к сожалению, ни малейшего представления о нем как о человеке, наделенном столь сильной волей и характером. Она не передает и выразительности его лица, озаренного величием той идеи, которая его вдохновляла и воспламеняла.
Левский был человек среднего роста, худой и стройный; глаза у него были иссиня-серые, усы рыжеватые, волосы русые, лицо круглое, бледное, измученное беспокойной мыслью и постоянным бдением, но вместе с тем всегда непринужденно оживленное и жизнерадостное. Странно, что этот молодой человек, смело призывавший к борьбе за свободу, повседневно рисковавший своей жизнью, вынужденный скрываться и переносить всякие лишения, был веселого нрава. Так же как и воевода Тотю, он любил распевать песни; нередко по буковым лесам Стара-планины разносился его звонкий голос[3]. Приезжая в Бухарест, он, помимо сведений о новых комитетах, привозил Каравелову{69} пестрые изогнутые турецкие чубуки. В постоянной борьбе с равнодушием и недоверием окружающих ему было необходимо поддерживать в себе веселость и жизнерадостность.
|
|
Но он умел преображаться, когда это требовалось. Веселость исчезала с его лица, взгляд становился строгим, слова звучали властно, как приказ. Его простые, бесхитростные речи волновали, будоражили и убеждали людей. Где бы он ни появлялся (а появлялся он всюду), он выдвигал новые вопросы, будил в людях новые стремления и чаяния. Известность его быстро росла: она проникала в бедные хижины, растекалась по городам, наполняла горы славою его имени.
Его слово пробуждало человеческие сердца, его имя поднимало народ. Однажды ночью он произнес в Пазарджике речь, и этого было достаточно, чтобы собрать миллион грошей добровольных пожертвований. Часто он бывал резок, но ни перед кем не заискивал: исполнение долга было для него выше всех законов. Недостаток знаний искупался у него передовыми взглядами. Однажды, огорченный дикостью и суеверием каких-то крестьян, он с возмущением сказал им:
— Вы станете настоящими людьми только тогда, когда начнете есть мясо по средам и пятницам.
Как-то раз, когда он лихорадочно работал по организации комитетов в окрестностях Софии, крестьяне спросили его:
— Бай Васил! Кого же мы поставим царем, когда освободим Болгарию?
— Если мы боремся с турками только ради царя — значит, мы глупцы. Султан у нас есть и сейчас. Не царь нам нужен, а свобода и равенство всех людей, — хмуро ответил Левский.
— А сам ты-какое место займешь?.. Небось самое первое?
— Никакого не займу. Я пойду тогда к другим порабощенным народам и буду делать то же, что делаю сейчас здесь.
И говорил он вполне искренно.
В своей смелости Левский был способен на самые дерзкие поступки. Ежеминутные опасности, которым он подвергался в течение нескольких лет, стали его стихией, где он отлично себя чувствовал и черпал уверенность в себе, как генерал, привыкший к свисту пуль. Как-то в Сопоте, в комнате местного учителя, собрались члены тайного комитета. И вдруг неожиданно там появился известный турецкий шпион и уселся вместе с ними. Все замолкли, а незваный гость как ни в чем не бывало продолжал сидеть. Взбешенный Левский вскочил, дал ему пощечину и крикнул;
— Пошел вон, подлец!
— Что? Какое ты имеешь право бить меня? — спросил ошеломленный негодяй.
— Убирайся вон! Ступай и выдай нас туркам. Я — Левский!
Все оцепенели.
— Не бойтесь, — сказал спокойно Левский, успевший выпроводить за дверь непрошеного гостя. — Я уверен, что этот подхалим не посмеет ничего сделать.
Собрание продолжалось.
И в самом деле, никто больше не побеспокоил их.
Жители вспоминают о неслыханной смелости Левского. Однажды в карманах его пиджака, случайно попавшего в руки полиции, были обнаружены революционные прокламации, сургучная печать, фальшивые документы и яд. Турецкие власти разыскивали Левского повсюду, вооруженные жандармы метались по улицам, а он, переодевшись крестьянином, завязав лисьим мехом левый глаз, простодушно посматривал на полицейских и спрашивал: «Где живет лекарь?»
В Левском сочетались в равной мере горячность Каблешкова, твердость характера Бенковского и внутренняя сила Караджи{70}. Но ему было присуще и то, чего не хватало им: непреодолимое упорство и выдержка. Первые блеснули как метеоры на нашем синем небе, взволновали сердца людей и угасли. Можно сказать, что эти люди пришли только ради того, чтобы вписать свои великие имена в историю и уйти. Деятельность Левского была более продолжительной и более плодотворной. Судьбе было угодно, чтобы простой турецкий писец, полуграмотный дьякон показал миру, что может сделать безграничная преданность великой идее — идее, которую олицетворял в нашем представлении его могучий образ. Что бы ни говорили скептики, Левский был выразителем той силы, которая родилась в вековых страданиях народа, прошедшего через невообразимые унижения. Семь лет он ходил по Болгарии, побывал в сотнях сел и городов, создавал в них комитеты, учил, ободрял народ, держал в страхе богачей и возмущал турок. Все это он делал с неизменной настойчивостью и непостижимым упорством; турецкие власти уставали, преследуя его, а он не уставал становиться им поперек дороги: преодолевал все препятствия, убеждал маловерных, будил равнодушных. Он оказался бессильным только против предательства. Некий поп Крыстю, из Ловеча, подло его предал. Попав в руки своих мучителей, раненный двумя пулями, он, как говорят, принял яд, чтобы не изменить своей клятве, а когда яд не подействовал, стал биться головой о стену в Софийской тюрьме, но убить себя не мог, и его, полумертвого, турки повесили.
Таков был человек, известный под именами: Дьякон, Васил Левский и Апостол, которого судьба поставила во главе передового отряда проповедников свободы и мучеников за нее, для того, чтобы пробудить народ, подготовить великие события и оказаться в ряду творцов светлого будущего.
Это был маленький Гус{71}, который не стал гигантом только потому, что не успел; в Иудее он был бы распят, в средние века — заживо сожжен, в девятнадцатом иске повешен… Три казни, три символа: распятие, огонь Торквемады{72}, виселица — три вида насильственной смерти; придуманные в разные времена для казни и бесчестных и бессмертных…
XII
— Будь здоров, Гика! Наливай полней стаканы, черт тебя возьми!
— Ура! Будьте здоровы! — крикнули хором хэши, чокнулись, выпили до дна, со звоном поставили стаканы и расправили усы.
— А где же Каранов? Где Бебровский? Разве Хаджия не позвал их?
— Бебровский пошел рассчитываться с Никулеску… к вечеру вернется. Разве я мог забыть этого балканского медведя? Каранов тоже придет. Он отправился за своим братом, и они явятся вместе. Брат его заявил, что подожжет лавку, если его не возьмут с собой. Вот молодчина!
— А Гунчо?
— Гунчо… он продал свое оружие, болван…
— А я его вчера видел, он купил великолепный винчестер. Придет непременно, — сказал третий хэш.
— Ну, а Попче? — спросил кто-то.
— Попче пошел за Кирчей, Марковым и Койновым. Койнов, бедняга, болен, сильно кашляет, но все-таки хотел прийти.
— Когда речь идет о таком святом деле, не до болезней, — заметил один из хэшей.
— Нет ничего такого, что могло бы помешать болгарскому герою умереть за свою отчизну, — торжественно произнес еще один, вспомнив слова из известной драмы Войникова.
— Кто сейчас уклоняется — тот подлец.
— Будьте здоровы, братья! Да здравствуют борцы за свободу! — воскликнул хэш в румынской солдатской куртке без погон. — Да здравствует народ!.. Смерть тиранам!.. Гика, наливай же Добре и Петру…
— Ура!
— Долой басурманов!
— Ах да, вы знаете, — закричал Димитрий, — Мравка опять попал в голубятню!
— Его уже раз восемь сажали этой зимой, — подхватил Асланов, — и все по мелочам. Схватит с прилавка пару яблок, полиция тут как тут и — айда в Курте де Курни{73}. Поймают его, а он не сопротивляется, нарочно это делает, когда есть нечего. В тюрьме хоть покормят.
Между тем Хаджия вполголоса рассказывал двум хэша о Македонском, который все еще не вернулся.
— Да что там говорить, могут и самого Дьякона поймать… кто его знает? — озабоченно говорил Хаджия.
— Тогда и наш план и отряд — все пропало, — в отчаянии сказал Добре.
— Тссс… — шепнул Асланов, подмигнув Добре. — Кабатчик услышит.
— Да он ни черта не понимает по-болгарски…
— Однако тайну надо хранить.
— Болтать нельзя.
— Какая тайна, осел! — заорал полупьяный хэш, который все время сидел, прислонившись к стене запрокинутой головой, и смотрел в потолок.
— А Ивану Славкову сообщили о собрании?
— Нет, я его не нашел… но, конечно, он уже узнал.
— Этот полоумный козел не придет, бьюсь об заклад…
— Придет!
— Не придет!
— Придет!
— Если не придет, я ему выдеру бороду, которую он мажет венской помадой, — целый франк платит парикмахеру.
— Говорят, что он, мошенник, собирается обручиться с Мариолей! Вот бездельник!.. Ну, пей… Хозяин, подай еще закуски и налей… принеси-ка одобежского вина, да смотри без воды! Не скупись!
Хэши чокнулись и выпили.
— Пойдем немного проветримся, — предложил Хаджия, и все встали.
— Вино налито. Что ж вы, пить не будете? Обидно! Я его вам на головы вылью, — заявил угощавший хэш, преграждая путь к двери левой рукой.
— Не загораживай столбовой дороги! — заорал здоровенный детина, входя в корчму и грубо отталкивай его.
— А, Бебровский! Добро пожаловать!
И несколько человек бросилось его обнимать и целовать..
— Здравствуй, брат! Гика, еще стакан вина, чтоб тебя черти взяли!
— Давай на ходу по одной! Марков, плати!
И вся веселая компания вышла из корчмы и зашагала по длинной улице. Вечерело, и было холодно. На площади громыхали экипажи, развозившие пассажиров с только что прибывшего поезда. Подвыпившие хэши радостным гамом и криками приветствовали встречных знакомых. Свернув в узкий переулок, они увидели Попче с тремя оборванными хэшами.
— Попче! Попче! — раздались голоса. Но Попче только приложил в знак молчания палец к губам и пошел со своими товарищами вслед за турком в длинном суконном кафтане.
XIII
У Владыкова шло шумное собрание… Разогретые вином Гики, хэши оживленно разговаривали о новом плане, объединившем теперь этих людей, разбросанных по всей Валахии. Брычков смотрел на них с восхищением. Он чувствовал, как в его сердце крепнет любовь к Болгарии, где появляются на свет такие самоотверженные патриоты. Владыков беспокоился о Македонском.
В прихожей послышались шаги.
Дверь с треском распахнулась, и Македонский, как ураган, влетел в комнату, На усах у него висели сосульки.
Хэши вскочили с мест, приветствовали его, пожимали руки. Македонский тоже здоровался, обнимал их, а с Владыковым, Брычковым и верзилой Бебровский расцеловался.
— Здорово, ребята!
— Ну как? Все благополучно? — торопливо спрашивали со всех сторон.
— Все в порядке, только я чуть не утонул в Дунае. Большой вам привет от Апостола. Дела идут, прекрасно. Ну-ка, посторонитесь, я немного погреюсь. Ух, никогда еще не отведывал я такого мороза дунайского. Взять его фунта три — пожалуй, и пекло заморозишь. Бебровский, услужи, друг, сверни цигарку. Владыков, держи письмо от Левского.
И Македонский потер руки около пылавшей печки.
— Расскажи же нам, как добрался и что сделал?
Македонский не стал ждать повторения просьбы. Он гордо подкрутил замерзшие усы и начал подробно рассказывать о своих похождениях, или, как он говорил, «мытарствах». Самое бурное восхищение вызвал его рассказ о том, как удалось ему спастись на обратном пути через Дунай. Когда он подходил к полынье, со всех сторон свистели пули турецкой пограничной стражи, но он, недолго думая, прыгнул и едва не сорвался в воду.
Читавший письмо Владыков просиял от радости.
— Ребята, — сказал он, отрываясь от чтения, — готовьтесь!
— Говори, говори, что пишет Левский? — послышались голоса любопытных.
В дверь тихо постучали.
— Бьюсь об заклад, это стучится Попче. Вежливый, мошенник! — сказал Хаджия, улыбаясь.
Но в комнату вошел полицейский, а за ним два жандарма. Хэши замерли от неожиданности.
— Что вам угодно? — взволнованно проговорил Владыков, подходя к комиссару.
— Кто здесь господин Брычков? — спросил полицейский, пытливо оглядывая присутствующих.
— Я, — отозвался Брычков, бледнея.
Комиссар подошел к нему:
— Именем закона предлагаю вам следовать за мной.
И, повернувшись к Владыкову, объяснил:
— Сегодня вечером в городском саду ограбили и чуть не задушили одного турка. Подозрение пало на этого господина. Как раз в это время он там разгуливал.
Владыков растерянно взглянул на Брычкова.
— Верно, сегодня вечером я гулял в городском саду, но больше мне ничего неизвестно.
— Это неважно, — заметил комиссар, немного понимавший по-болгарски. — Ну-с, вставайте!
Брычков встал.
Владыков вспыхнул. Губы его дрогнули. Он смело подошел к представителю власти и заявил:
— Я никого не позволю уводить из моего дома ночью.
Комиссар взглянул на него с недоумением.
— Милостивый государь, если я не ошибаюсь, вы преподаватель местной болгарской школы?
— Да.
— Позвольте надеяться, что вы знаете законы нашей страны. Вам известно, на каком основании я так поступаю?
— Я знаю и законы, и ваше основание, но еще лучше знаю, что вы ошибаетесь. Брычков не тот человек, которого вы ищете.
— Да, клянусь честью, Брычков не способен на такое дело, — подхватил Македонский, сурово глядя на товарища.
— Я обязан препроводить его куда следует, — вежливо заявил комиссар. — А там пусть рассудит начальство.
— Но я не могу отпустить гостя ночевать в тюрьме.
Македонский вдруг вскочил, загородил дорогу комиссару и крикнул:
— Да я этого не позволю! Это безобразие!
Примеру Македонского последовали и другие. Поднялся общий шум, раздались негодующие крики, хэши вскочили с мест, готовые оказать сопротивление.
Комиссар нахмурился и приказал жандармам:
— Возьмите этого господина!
— Нет, нет, мы его не пустим! — кричали хэши.
— Он болгарин!
— Он не виновен!
Возбуждение росло. У некоторых хэшей были с собой револьверы. Головы их еще не протрезвились, легко могло произойти столкновение со всеми последствиями.
Оставьте, я пойду! — решительно сказал Брычков.
— Я беру на себя поручительство за Брычкова до завтрашнего дня, — заявил Владыков, делая знаки хэшам успокоиться.
— Это вы можете сделать, но только с разрешения моего начальника, — сказал комиссар.
— Хорошо, я пойду с вами…
Владыков оделся и, не сказав ни слова, вышел вместе с комиссаром и Брычковым.
Через час он вернулся, а с ним и пострадавший.
— Дело выяснилось, — сообщил он, — хорошо, что я пошел. Турок сам признался, что не видел Брычкова среди грабителей. Это все наврал шпион Мачинлия. Комиссар извинился перед Брычковым.
Владыков сел за стол и дочитал письмо.
— Товарищи, пятнадцатого марта мы выезжаем в Бухарест. До тех пор мы должны оставаться здесь и, по возможности, готовиться. Вы читали письмо Дьякона?
— Да, Хаджия прочел его вслух.
— А где же Попче?
Владыков встал.
— Теперь вы свободны. В среду вы соберетесь у меня.
— Хорошо.
— А если сюда опять придет какой-нибудь полицейский и вздумает болтать чепуху, мы его как следует поколотим… Клянусь виселицей Митхад-паши!
— Ну нет, больше никто не придет.
— Пусть только посмеет.
— Прощайте!
— Спокойной ночи.
И они разошлись.
Прежде чем выйти из школьного двора, Македонский прошел в угол, где были сложены колотые дрова, и взял охапку поленьев. Догнав Хаджию, возвращавшегося в свою хибарку, он шепнул ему:
— Дрова эти народные, ну и мы тоже народные.
Спустилась темная-темная ночь. На безлюдных улицах буйствовал ветер. Друзья молча спешили добраться до дома. По пути ночная стража остановила Македонского и спросила, что он несет.
— То, что в такую ночь нужнее всего, братец мой, — ответил Македонский по-румынски и тут же выругал стражника по-болгарски.
Друзья вошли в хибарку; Хаджия чиркнул спичкой и зажег свечу. В комнате стояла отчаянная стужа. Печь зияла, немая и холодная. Македонский бросил дрова на пол.
— Подожди; сейчас Я заткну пасть этому чудовищу. Ишь, разинуло рот! Слушай, как заревет, — сказал Македонский, нагибаясь со свечой к топке и разгребая золу. И тотчас отпрянул, бледный и растерянный.
— Хаджия, у чудовища в пасти змея! Видел ли ты что-нибудь подобное?
— Что?
— Змея забралась в печь и свернулась клубком в золе.
— Вот дьявольщина! — выругался Хаджия. — Змея? В такой холод? Так она же дохлая.
— В самом деле не шевелится: закоченела, как я на Дунае. Постой, я ее дерну… — И он изо всех сил стиснул ее длинными щипцами.
— Ух, и тяжелая же, точно свинцом набита. Эге, да это, пожалуй, не змея… Что-то вроде зеленой кожи.
— Осторожней, — невольно вырвалось у Хаджии, который тоже стал на колени и нагнулся к печке.
Македонский уже не стискивал, а теребил змееподобную вещь. Наконец он подтянул ее к краю топки, и она со звоном упала на пол.
— Да это кошель! — воскликнул Македонский.
— Полный! — заорал Хаджия.
И оба вцепились в находку. Но Македонский победил, и она оказалась в его руках. Хаджия весь дрожал, а Македонский инстинктивно отводил кошель от алчных взглядов товарища. И вдруг на пол посыпались блестящие золотые. Хаджия бросился к ним, как сумасшедший.
— Стой! — закричал Македонский, схватив его сильной рукой за шиворот. — Все, что есть, все пополам!
— Давай делить, давай делить! — тяжело дыша, заторопил его Хаджия.
Они вытрясли все. Кучка монет поблескивала на полу. Хэши изумленно смотрели друг на друга.
— Кто над нами так зло шутит? — воскликнул Македонский.
— Леший его знает… судьба, — ответил Хаджия.
— Почему же она не послала нам этого богатства вовремя, а под самый конец зимы? Ну, все равно, и на том спасибо, — сказал Македонский и начал считать деньги.
— Черт возьми! — ударил себя по лбу Хаджия. — Куриные мои мозги. Да это Попче засунул сюда кошель, прячет от нас, мошенник. Значит, он обчистил турка. Понимаешь? Вот и стихи его тут валяются…
— Как! И этот протестант способен на такие дела? — позавидовал Македонский. — Ровно сто сорок штук: возьми вот эту кучку, а я свои круглячки суну себе за пазуху, чтобы их мыши не съели…
Друзья набили карманы золотом, которое весело позвякивало..
— Ух! Даже вспотел, жарко стало. И впрямь золото греет, — засмеялся Македонский. — Неужто мы будем ночевать здесь, как скоты?
— В гостиницу «Петербург»! — предложил Хаджия.
— К черту твой «Петербург»! Уж очень далеко!.. Ну, ладно. Пусть будет «Петербург». Эх, хоть бы пролетка попалась.
Хэши поднялись и направились к выходу. Македонский презрительно окинул глазами убогую комнату:
— Дрова пускай останутся Попче… Я ему принес готовенькие… целый час тащил. Пусть знает дружбу Македонского.
XIV
В июне 1876 года, накануне сербско-турецкой войны{74}, в кафе Лабас в Бухаресте, за столиком, заваленным европейскими газетами, оживленно беседовала группа болгар. Остальные столики занимали румыны, евреи, французы, немцы и прочие иностранцы. Одни спорили о политике, другие за кружкой пива просматривали газеты.
Собравшееся общество обсуждало последние тревожные известия о неизбежной войне.
Если бы кто-нибудь вздумал прислушаться к разговорам за любым столиком, для него сразу стало бы ясно, что эти иностранцы сочувствуют туркам. Все они ждали момента, когда маленькая Сербия будет раздавлена огромными силами Абдул-Керим-паши{75}, сосредоточенными на сербской границе. То и дело раздавались восклицания, оскорбительные не только для сербов, но и для всех славян вообще.
Иначе чувствовала и думала лишь небольшая группа болгар, находившаяся в кафе.
— По последним сведениям, в Сербии в данное время под ружьем девяносто три тысячи. Если так, — это немало, — заявил маленький, толстый, смуглый болгарин с черной мушкой под нижней губой. Его изящный костюм, цилиндр и дородность красноречиво говорили о том, что этот политик — из богачей. В произведениях Каравелова показан такой тип бухарестского болгарина.
— Да еще добавьте к этому генерала Черняева{76} — глубокомысленно заметил весьма элегантный молодой человек со шрамом на щеке и тупым взглядом.
— Агентство Гавас сообщает, что Россия сосредоточивает свои войска в Бессарабии и что сюда направляются многочисленные русские добровольцы. Россия ни в коем случае не оставит Сербию, — заключил третий собеседник, человек лет тридцати, с сухим, бесстрастным лицом.
— Где же эти наши болгарские бродяги? Посмотреть бы их теперь на деле! Пусть покажут свои патриотические чувства! Всю зиму о них кричали, — язвительно заметил первый собеседник и сердито откашлялся.
Молодой человек со шрамом трижды кивнул головой в знак согласия.
— Я, господин Гробов, говорил то же самое вчера хозяину. Все они прячутся в норы, а Сербия, можно сказать, усиленно рассчитывает на болгар.
— А к чему привело их восстание?.. — продолжал Гробов. — Пустое! Добились только того, что турки перерезали сто тысяч невинных болгар… Восстание! Чепуха! Разве они спрашивали кого-нибудь, когда поднимали восстание?
И Гробов нахмурился.
— Представьте себе, — вставил господин со шрамом, — вчера, нет, позавчера приходит ко мне в контору какой-то Македонский. «Что тебе?» — спрашиваю. Говорит: «Прошу помочь бедным хэшам, отправляющимся добровольцами в Сербию». Ха, ха, ха… Слыхали? Какой-то Македонский просит помощи для бедных добровольцев!.. Эти люди врут не краснея! Мерзавцы!
— Бродяги! Нужно было немедленно его выгнать вон, — презрительно сказал Гробов и даже плюнул.
— Хулиганы бессовестные!
— И вы дали ему денег, чтобы он пошел в кабак и напился, как скотина?
Господин со шрамом иронически усмехнулся и выразительно подмигнул, будто хотел сказать: «Чудак человек, не такие уж мы простачки».
— По-моему, к нему отнеслись слишком сурово. Ты его совсем опорочил. Хозяин на него рассердился и здорово отчитал. Знаешь, когда этот несчастный уходил, мне стало жаль его, — сказал служивший в той же конторе молодой человек с бесстрастным лицом.
— Такой прохвост не заслуживает сожаления, — буркнул господин со шрамом. — Он способен убить любого встречного на улице… Какая-то шайка разбойников… Стыдно называться болгарином…
Болгарин, молча читавший газету «Норд», неожиданно бросил ее на стол, побледнел и, глядя в упор на господина со шрамом, возмущенно крикнул:
— Не черните так бездушно этих несчастных мучеников! Не забывайте, что Македонский воевал в Болгарии……
Господин со шрамом удивленно посмотрел на человека, позволившего себе спорить, и спросил:
— А скажите, пожалуйста, господин Говедаров, что он сделал, сражаясь в Болгарии?
— Все же больше, чем мы с вами, которые сидим спокойно в Бухаресте и, чтобы убить время, подло клевещем на народных героев.
Бледное лицо Говедарова вспыхнуло. Он был членом революционного комитета в Бухаресте.
— А! Это не тот ли вон высокий, в венгерской шапке? — поспешно спросил Гробов, указывая на человека, который в глубине кафе размахивал руками, что-то доказывая своим четырем товарищам.
— Конечно, это Македонский! — воскликнул господин со шрамом.
И вместе с ним несколько оборванцев, — пробормотал Гробов, разглядывая их через монокль. — И в это кафе залезли.
Да вы знаете, кто они? A propos, это несколько охладит восторги господина Говедарова насчет борцов за народное дело.
— Ты их знаешь? — спросил Гробов.
— Мне их показали на днях. Трое из них, видишь ли, неделю тому назад выпущены из тюрьмы: три года отсидели.
Компания болтунов с любопытством уставилась на хэшей.
— А за что их посадили? За разбой, что ли?
Господин со шрамом просиял, небрежно усмехнулся и, вызывающе посмотрев на Говедарова, продолжал свой рассказ:
— Да, скажу я вам, это целая повесть. Благодатная была бы тема для Евгения Сю{77}. Эти народные герои три года назад забрались ночью в браилскую контору Петреску, каким-то инструментом вскрыли замки кассы и вытащили около двух тысяч золотых — наличными и в бонах.
— А! Об этой краже мы слышали, — прервал его Гробов. — Так это те самые молодчики, которых тогда изловила полиция?
— Эти самые… А теперь ты их видишь здесь. Все беды пропали, что в воду упали, — честные люди! — И господин со шрамом громко расхохотался.
— Я думаю, что этих погибших людей нужно скорее жалеть, чем смеяться над их несчастьем… Три года в тюрьме!.. Это ужасно… Они уже искупили свой грех… — грустно сказал человек с бесстрастным лицом.
Говедаров молчал.
Господин со шрамом, заметив смущение Говедарова, окинул его самодовольным, наглым взглядом и спросил:
— А вам известно, какое оправдание сочинили эти господа на суде?
— Какое же?
— Плачу золотой, если угадаете! Вы как думаете, господин Говедаров?
И господин со шрамом, глядя прямо в лицо Говедарову, нахально расхохотался.
— Представьте себе: они заявили, что грабили с патриотической целью. Ха, ха, ха!
— Опять для народа! — заорал во все горло Гробов. — Теперь все разбойники — патриоты. Дойдет скоро до того, что они во имя народа разденут тебя догола! Эти проходимцы пользуются благородными словами. Не они ли в прошлом году украли у Ставри в саду мой цилиндр и пропили его в кабаке во славу народа? Голову простудил, пока его искал!