Сидевший в задумчивости Говедаров невольно улыбнулся, взглянув на круглый череп Гробова с большой лоснящейся лысиной.
Заметив усмешку Говедарова, Гробов разозлился.
— Смеетесь, господин Говедаров? Не правда ли, смешно? Что скажете вы об этих «народных героях», которые взламывают замки и вскрывают несгораемые кассы?
— Скажу, что у нас, болгар, нет сердца! Великодушие — чувство нам незнакомое, господин Гробов.
Господин со шрамом принял еще более наглый вид.
— Великодушие? К проходимцам, позорящим честь нашего народа? Взламывают кассы честных людей, вместо того чтобы работать, и говорят, что украли две тысячи золотых не для себя, а на вооружение нового отряда! Великодушие!
— И это верно, — резко сказал Говедаров, — вы не дали бы и гроша на это дело…
Такая оценка его патриотизма показалась обидной господину со шрамом. Он счел себя обязанным горячо выступить в свою защиту, тем более что это происходило в присутствии Гробова.
Но их спор прервали крики и шум в кафе. Оглянувшись, они увидели, что в другом углу какие-то люди, грозя кулаками, громко ругаются с венграми.
Это были хэши, и среди них, разумеется, Македонский. Официанты всячески старались прекратить разгоравшуюся ссору, которая вот-вот могла перейти в свалку.
Больше всех волновался маленький хэш с серым, изможденным лицом, с длинными растрепанными волосами и злобно сверкавшими глазами. Бешенство душило его. Он не мог произнести ни слова.
А Македонский исступленно орал на все кафе.
— Издеваетесь?! Турецкие приспешники! Варвары! Позор европейских пародии! Если я это еще раз от вас услышу, то вышибу вам все зубы. Чтоб вы помнили, кто такой Македонский. Будьте христианами или убирайтесь отсюда вон!.. Болгария в огне, а вы издеваетесь! Мы еще посмотрим на ваших турецких героев, чего они стоят… Перебьем всех до одного! Да здравствует генерал Черняев!
|
|
— Долой Турцию! — закричал худой и бледный хэш, топнув ногой с такой силой, что задрожали столы.
Вся публика встала и окружила ссорящихся.
Но венгры не отступали и ругались по-немецки. Один из них все еще держал в руке газету. Толпа шумела и, очевидно, поддерживала венгров, которые, чувствуя симпатии на своей стороне, вели себя нагло и вызывающе.
Болгарские хэши были одиноки. Беспрерывно слышался резкий голос Гробова. Он не осмеливался подойти ближе и неистово кричал:
— Скандал! Скандал! Смотрите, и здесь они напились!
Разумеется, это относилось к болгарам. А двое болтунов тем временем уже удрали из кафе.
И тут Говедаров, пробившись через толпу, подошел к разъяренному молодому хэшу, который все еще стоял с поднятыми кулаками в боевой позе и молчал, бледный и взволнованный. Дружески взяв его за руку, он мягко и умоляюще сказал ему:
— Брычков, прошу тебя, успокойся!
Затем, нежно обняв, он отвел его в сторону и усадил за столик, где, надвинув шапку на рябой лоб, уже сидел какой-то скромный хэш с худым, болезненным лицом и взъерошенной бородой. Он не принимал никакого участия в ссоре. Это был учитель из Браилы, Владыков.
Вместе с Брычковым, Хаджией и Бебровским его осудили на пять лет тюрьмы за ограбление кассы Петреску, которую хэши на одном из своих собраний решили экспроприировать, чтобы вооружить, одеть и снабдить всем необходимым новый отряд и таким образом обеспечить его формирование. После трехлетнего заключения Владыков бежал из тюрьмы, переоделся и встретился здесь с выпущенными ранее товарищами. Относительной легкостью наказания четверо хэшей были обязаны больше всего красноречию защитника. В день заседания суда, в присутствии многочисленной публики, он, признавая перед судом виновность четырех подсудимых (которую они и не могли отрицать), в своей защите с особенным упорством и горячностью остановился на мотивах кражи. Подробно и обстоятельно он осветил тяжелое положение порабощенного соседнего народа; говорил о громадных усилиях и жертвах его сынов в борьбе за свободу; о многократных попытках к восстанию, подавленному ценою крови многих тысяч несчастных жертв; о необходимости огромных средств для организации новых отрядов в гостеприимной стране «великодушных потомков римлян»; об увлечении идеей, захватившей горячие головы болгарских патриотов, решивших любой ценой, даже ценою своей чести — более дорогой, чем сама жизнь, помочь своему отечеству; о великом патриотизме, который оправдывает все; о благородной цели обвиняемых, которые по природе своей не были ворами, а стали ими из самых высоких побуждений, С помощью документов и различных справок он доказал, что действительно отряд тогда формировался и что для него необходимы были деньги; охарактеризовал подсудимые, особенно Владыкова — трудолюбивого школьного учителя, и Брычкова — поэта-патриота (о Хаджии и Бебровском не упомянул вовсе); он взывал к гуманности и благородству судей, которые призваны вынести судебное решение не закоренелым преступникам, а молодым интеллигентам — надежде и гордости их порабощенного отечества, — и привел в умиление всех присутствовавших на суде, которые восторженно ему аплодировали. Судьи удалились на совещание. В своем решении суд признал смягчающие вину обстоятельства и приговорил обвиняемых к пяти и трем годам заключения вместо пятнадцати. Публика встретила приговор овацией, и многие с благодарностью пожимали руку адвокату.
|
|
|
|
Этим адвокатом был сам Ботев{78}, специально приехавший из Галаца.
План рухнул, и отряд не был организован. Главным участником ограбления был Македонский (он выработал план и достал инструменты), но его не поймали и не выдали. Долгое время он посещал несчастных товарищей в тюрьме и, чтобы облегчить им тяжесть заключения, приносил туда всякую вкусную снедь и, меняя найденное в печке золото, снабжал их понемногу деньгами. Он продолжал помогать им и теперь, играя с успехом в карты и выпрашивая по франку у болгарских благотворителей.
Хэши нетерпеливо ждали того момента, когда Сербия объявит войну, чтобы в качестве добровольцев принять участие в борьбе против врагов всех славян.
XV
Вечером в ресторане гостиницы «Трансильвания» собралась большая часть хэшей, с которыми мы уже познакомились в Браиле. Брычков быстро и взволнованно читал вслух последний номер газеты «Стара-планина»{79} Кроме повстанцев, здесь были только что приехавшие из России болгарские студенты, несколько русских добровольцев в белых полотняных кителях и белых фуражках с нашитыми красными крестами, наконец два огромных черногорца, прибывшие из Царьграда через Сулин. Все эти люди остановились в Бухаресте, с тем чтобы отсюда направиться в Сербию. Хэши, видевшие русских впервые, смотрели на них с любопытством и искренней симпатией. Смотрели и не могли насмотреться. А русские, съехавшиеся сюда со всех концов далекой. России, чтобы принять участие в борьбе славян с басурманами, с не меньшим интересом разглядывали своих новых знакомых, вслушивались в их разговоры и, с удивлением улавливая близкие, понятные слова, простодушно говорили:
— Вот оно что, брат, здесь тоже русские, а? Ты понимаешь?
— Еще бы! Это наши братья болгары, — ответил человек, внешность и холеные руки которого выдавали в нем аристократа. Это был граф Ш.
— А куда мы теперь? В Сербию или в Болгарию? Где будем драться?
— Сербия и Болгария — это одно и то же, — отозвался русский, мужчина лет сорока.
— Нет-с… Впрочем, да; обе страны славянские и православные, — пояснил граф.
— А зачем они здесь? Разве они не пойдут в Сербию? Ведь скоро будет война с турками, — поглядывая на болгар, спросил один из русских.
Аристократ пожал плечами.
— Вот эти едут в Сербию, — объяснил студент, указывая на хэшей.
Услышав русскую речь, граф быстро обернулся и приветливо спросил:
— Вы русский? Откуда?
— Из Москвы. Мы — болгарские студенты. Нас привело сюда несчастье, постигшее нашу родину.
Они разговорились. Вскоре к ним примкнули и остальные студенты. Говорили о последних тревожных известиях из Болгарии: о восстании и его неудаче, о надеждах, которые народ возлагает на Россию, о генерале Черняеве. Без всяких церемоний и официальных знакомств эти люди поняли друг друга и сблизились. Их волновала одна общая мысль, одно желание, одна печаль. Все горячей и сердечнее проявлялась братская любовь. Сидевшие поодаль хэши, еще недавно стеснявшиеся подойти к русским, подвинулись ближе. Завязался разговор на каком-то своеобразном славянском языке. Каждому хотелось сказать хотя бы одно русское слово и почувствовать, что его понимают. Всех их воодушевил благородный порыв. Граф заказал шампанское. Запенился прозрачный напиток. Граф встал, поднял свой бокал и торжественно произнес:
— Впервые я увидел болгар в этой стране и, признаюсь, полюбил их всем сердцем. Это новое волнующее чувство, связавшее меня с вашей борьбой и страданиями еще на моей далекой родине, теперь, при встрече с вами, сынами угнетенного славянского народа, стало глубже и сильнее. Мы, русские, как и вы, болгары, спешим помочь, жертвуя своими жизнями, нашим братьям по крови — сербам, доблестно поднявшим знамя борьбы против извечных врагов славянства. Я пью за полный успех нашего правого дела! Я пью за двух родных сестер России: за Болгарию и Сербию!
Громовое, восторженное «ура» грянуло в ответ на прочувствованную речь русского.
В глазах Брычкова и его товарищей блеснули слезы.
Какой-то растроганный болгарский студент вскочил и провозгласил здравицу в честь славянской солидарности.
— Уррра! — подхватило двадцать голосов.
— Фала!{80} — гаркнули черногорцы.
— Живио!{81} — крикнул хозяин ресторана (он был серб).
Заказывались новые бутылки шампанского. Искрилось и пенилось вино. От избытка чувств славяне были вне себя. Двое русских подошли к Бобровскому и Попче и крепко с ними расцеловались. Черногорцы громко кричали и неистово ругали турок, которые «заживо сжигают православных славян».
Дверь с треском распахнулась, и, как всегда шумно, ворвался Македонский с клочком бумаги в руке.
— Ребята! — закричал он. — Новость! Вчера был первый бой у Бабиной головы. Сербы победили! Ура!
Ошеломленные счастливой вестью, все вскочили с мест:
— Война! Война!
— Вот телеграмма! Читайте! Я вырвал ее у толстопузого Гробова, — выпалил весь красный, запыхавшийся Македонский. Увидев русских, он сорвал с головы свою венгерскую шапку, приветливо им улыбнулся и протянул руки:
— Привет вам, герои! Да здравствует Россия!
— Здравствуй, брат болгарин! — ответили ему русские добровольцы, пожимая протянутые руки.
Общему восторгу не было границ. Телеграмма переходила из рук в руки, от одного к другому: каждому хотелось своими глазами увидеть текст и убедиться в одержанной славной победе. Даже название «Бабина голова» казалось им в эту минуту значительным и прекрасным. Первое выступление маленькой сербской армии увенчалось успехом! Никто этого не ожидал. Черногорцы решили немедля, с утренним поездом, выехать в Турну-Северин, а оттуда переправиться через Дунай в Кладово. Совсем растерявшийся хозяин ресторана Йованович поставил для гостей еще несколько бутылок шампанского, угощая их теперь от себя. При виде общего торжества русские не могли сдержать слез.
— Братья, — с бьющимся сердцем начал Брычков, и глаза его засверкали, — война начинается, и наше пламенное желание, наконец, осуществится. Теперь мы можем бороться и геройски погибнуть за дорогую всем нам свободу!
— Да, теперь мы не подохнем, как собаки, на чужой земле, — поддержал Хаджия.
— Из Сербии мы двинем прямо в Болгарию, там поднимем наших товарищей и зададим жару Абдулу-Кериму, — добавил Бебровский.
— А воеводами кто будет?
— Тотю!
— Панайот!
— Да здравствуют добровольцы! Да здравствуют все славянские герои! — Воскликнул Македонский, выпил с жадностью бокал шампанского и, дружески улыбаясь русским добровольцам, вытер свои длинные усы.
Энтузиазм и оживление захватили всех с новой силой. Хэши были словно на крыльях; они горели желанием поскорее выехать в Кладово из страха, что славой победы завладеют другие, прежде чем они туда доберутся. Наконец появился Говедаров и сообщил, что через два дня бухарестский молодой комитет{82} снабдит их железнодорожными билетами и деньгами.
На следующий день прибыли новые силы. Повстанцы, бежавшие после Панагюрского{83} восстания, старые хэши, ветераны 1862 года{84} и участники партизанских боев 1867–1868 годов, огородники, каменщики, лавочники и рабочие спешили из всех углов Румынии в Бухарест, чтобы переправиться оттуда в Сербию. Они торопливо покидали свои дома и шли на опасное дело, которое могло привести их к смерти либо навсегда преградить путь в Болгарию, где оставались все их привязанности. Сейчас они шли навстречу неизвестности, бросались в пучину бедствий. Ради чего? Чтобы помочь делу освобождения своей родины. Кто их гнал? Что их заставляло идти на такое самопожертвование? Корысть? Тщеславие? Нет, столь низкие побуждения были им чужды. Ими владело другое: дух времени, тот самый дух, который, выдвинув из недр исстрадавшегося народа Болгарии столь великих сынов, вписал в нашу, историю так много славных страниц об их героизме и самоотверженности. Это было время самопожертвований, когда в великих муках рос невиданный героизм. Патриотическая струна в каждой израненной болгарской груди была столь нежной, столь чувствительной, что малейшее прикосновение к ней приводило ее в трепет и рождало сказочную музыку.
Несчастные скитальцы, забытые Болгарией, брошенные на произвол судьбы, заслышав стоны своей родины и призыв к борьбе с тиранами, молодели душой, загорались и торопились принести на алтарь отечества имущество и покой. А те, кто не имел ни имущества, ни спокойной жизни, могли пролить за родину свою кровь. При сообщении о войне всех их обуяла одна страсть: продавали, бросали, дарили, уничтожали все свое достояние, чтобы не думать ни о чем, кроме Болгарии, как некогда, если можно привести такое сравнение, сделали воины Александра Македонского, которые сожгли на азиатском берегу свои корабли, чтобы не думать о возвращении.
Теперь все это кажется нам невероятным.
Через три дня Говедаров провожал на Бухарестском вокзале многочисленные дружины хэшей, желая им победы и благополучного окончания войны.
Поезд тронулся, и мятежная песня слилась с грохотом и стуком колес.
Счастливое было тогда время!
XVI
Война тянулась почти четыре месяца. Между войсками двух воюющих сторон еще не было, ни одного значительного столкновения. Медлительный Абдул-Керим-паша все еще не находил удобного момента, чтобы испробовать свои силы и перейти к решительным действиям. Отважный Черняев, предвидя возможность поражения, не хотел рисковать малоопытным, необстрелянным сербским ополчением. В то же время турецкие башибузуки свирепствовали — жгли, вырезали или уводили в плен население из опустошенных окраин Сербии. Глухое недовольство и внутреннее брожение возникли и в самой сербской армии, состоявшей из сербов, русских, болгар и черногорцев. Вспыхивавшие столкновения мешали выполнению приказов: пробудившийся не вовремя национальный эгоизм был причиной того, что военные действия велись беспорядочно и необдуманно.
Восьмого сентября под Алексинацом произошла крупная стычка, в которой победа осталась за сербами: они отразили натиск турецких войск. Роковой — Джунийский{85} — день еще не наступил.
Шестнадцатого сентября второй батальон русско-болгарской бригады в составе восьмисот пятидесяти болгарских бойцов стоял у горы Гредетин.
Гредетин представляет собой группу перекрещивающихся в различных направлениях небольших кряжей, которые тянутся вдоль восточно-сербской границы. Большая часть их покрыта невысоким лесом и кустарником.
На одной из высот находилось турецкое укрепление с четырьмя орудиями. По дальнему покатому склону шли три линии окопов, прорытые поперек горы и преграждавшие доступ к батарее. Вдоль линии окопов стояли шалаши, сложенные защитниками высот из хвороста и листвы.
Между верхней линией окопов и батареей проходила засека, то есть полоса, загроможденная срубленными деревьями. Все пространство было завалено хворостом, чтобы не допустить неприятеля, если даже ему удастся занять окопы, на вершину горы.
Окопы и батарею защищали четыре или пять турецких батальонов, вооруженных лучшими скорострельными винтовками. Неподалеку отсюда, за укрепленной высотой, расположились резервные турецкие части, готовые в случае надобности выйти на передовые позиции. За ложбиной, на самой большой господствующей высоте, находилась еще турецкая батарея с одной крупповской пушкой, именуемая «белой батареей». Вдоль желтеющей долины Моравы над горящими сербскими деревнями поднимались столбы дыма. Там жгли дома и грабили башибузуки.
В этот день второй батальон русско-болгарской бригады, вооруженный шомпольными бельгийскими ружьями, должен был повести наступление на эти укрепленные позиции. Ему было приказано, в соответствии с планом общей атаки по всему турецкому фронту, занять гредетинский рубеж. В некотором отдалении от русско-болгарского батальона стоял в качестве вспомогательной части отряд «орлов» — из трехсот храбрых черногорцев. Кроме того, в зарослях разместились три батальона болгар, батарея из четырех пушек и три-четыре сербских батальона. Это были вторая боевая линия и резерв.
Второй батальон, так же как и остальные три батальона русско-болгарской бригады, входил в состав Моравской армии и находился под общим командованием энергичного русского полковника Медведовского, в свою очередь подчиненного Хорватовичу.
По назначению генерала Черняева болгарским добровольческим батальоном командовал всеми любимый храбрый болгарский капитан Райчо Николаев, служивший ранее в русской армии и прославившийся тем, что смело переплыл Дунай в 1854 году.
Второй батальон, теперь уже обученное и дисциплинированное войско, вырос из небольшого отряда в 96 человек, сформированного капитаном Райчо Николаевым в Бухаресте еще в июле и выведенного им в Кладово после его разоружения сербскими властями в Крайове, имел уже несколько стычек с турецкими поисками: шестого августа он рассеял у Копривинцы турецкую и черкесскую части; у Градской кулы, обороняясь четырьмя пушками, разбил большой турецкий отряд, загнал его в крепость и заставил в ней запереться. Получив боевое крещение, батальон рвался к еще более блестящим победам. Поэтому приказ занять приступом гредетинский рубеж был встречен бойцами с большим воодушевлением. Болгары нетерпеливо ждали того момента, когда, наконец, смогут оправдать доверие генерала Черняева, который сказал им в Шиллинговце, что возлагает большие надежды на болгар и не сомневается в том, что они будут героически сражаться против общего врага славян.
Имелось еще одно важное обстоятельство. Отношения между сербскими офицерами и болгарами были не совсем дружескими. Сначала замечалась скрытая, а потом обнаружилась и явная вражда. Разрушительные действия войны, давно уже перенесенной на сербскую территорию, отдельные неудачи сербской армии, вынужденной отступать на многих участках фронта, оставляя долины Моравы и Тимока, пожары, грабежи и недовольство затяжным характером войны — все это, естественно, заставляло сербов искать причины и виновников неудач этого смелого начинания, которое в минуту самоотверженного благородного порыва целиком их захватило. Им повсюду мерещились болгары. И вот возник целый ряд обвинений: в неискренности, вероломстве, трусости и так далее. Обвинения сменились кровными оскорблениями, оскорбления — недоверием и открытым преследованием. Болгары ясно поняли, что к ним относятся не как к бескорыстным союзникам, а как к наемной армии проходимцев, которые явились сюда только ради мародерства. К тому же и печать подливала масла в огонь. Начались ограничения в пище, выдаче боеприпасов, снабжении. Появились попытки заставить болгар называться старосербами; под Неготином пробовали заменить их болгарское знамя сербским. Положение ухудшалось с каждым днем, и выполнение поставленной задачи осложнялось. Но все эти трудности, связанные с физическими страданиями, были ничто перед общим суждением о том, что все болгары — трусы. Для еще более красноречивого доказательства их нравственных страданий приведем заключительные слова из речи, произнесенной в то утро капитаном Райчо перед своим батальоном. «Наконец, — сказал он, — наступил день, когда мы рассчитаемся со всеми гонителями христиан и заставим замолчать бесстыдную газету „Исток“{86}. Сегодня героически пролитой кровью мы смоем позорное пятно с нашего имени и вновь обретем честь, которой нас пытались лишить».
Не успел полк, расположиться на отдых, как воздух вздрогнул от снаряда, разорвавшегося где-то справа.
Черногорцы атаковали турок.
Их встретил ураганный огонь. Вражеские окопы, заволокло длинными полосами дыма.
Стрелки пошли в атаку, а за ними с буйной отвагой бросился к первой линии окопов и весь батальон. Налетевший вихрь пуль рассыпал ряды добровольцев, окутанные сизыми облаками дыма; гредетипская и «белая батарея» выплескивали огонь. Но добровольцы, оставляя за собой убитых и раненых, шли вперед и стреляли. И когда они соединились с черногорцами, с криком и бранью бежавшими к вражеским окопам, закипел страшный бой. Турки выскочили из траншей. Враги столкнулись грудь с грудью. Сабля встречала штык, кулак отбивал ружейный ствол, негодование переплеталось с бранью. От треска и грохота выстрелов, смешанных с криками «вперед», звенел, воздух. Черногорцы дрались, как львы. Болгары яростно резали, рубили, наносили удары, стреляли. Неприятель не выдержал и отступил. Батальон прорвался сквозь линию шалашей, подпалил их, занял первые окопы и бросился ко вторым. Победные крики «ура!» загремели с новой силой; под градом пуль и гранат батальон наступал, и неприятель, видя, что добровольцы уже подходят ко вторым траншеям, начал, отстреливаясь, медленно отходить. Новый натиск черногорцев. Болгары шли уже теперь на третью линию окопов. Остановить их было невозможно. Турки попытались атаковать левый фланг, но, послушные команде, добровольцы тотчас повернули фронт к неприятелю и сорвали его маневр. Они встретили его внезапно таким яростным огнем, что турки поспешно отступили к ближайшему холму. Неустрашимость и беспримерная храбрость славян не поддаются описанию. Многие из них уже пали в бою, но оставшиеся в живых неудержимо шли вперед с криками: «Ура! Победа!» Несмотря на ужасающий огонь неприятеля, они ворвались в третью линию траншей. Вдруг Брычков с забрызганным кровью лицом и весь почерневший от пороха, карабкаясь на бруствер с кинжалом в руке, услышал неподалеку от себя знакомый голос:
— Брычков, умираю!
Он обернулся. Раненный в грудь Владыков падал и траншею.
Без шапки, истекая кровью, Хаджия с ножом в руке бросился в ров и с помощью какого-то бойца вынес залитого горячей кровью Владыкова. Его потащили назад, в тыл. В это мгновение над ухом Брычкова просвистела граната и разорвалась по другую сторону траншеи, как раз в том месте, где проносили Владыкова. Густое облако дыма и пыли окутало его товарищей. Брычков покачнулся от взрывной волны и едва не упал. Но сильные руки подхватили его под мышки, и чей-то голос крикнул: «Держись, брат! Вперед!» Тут Брычков увидел перед собой Македонского. Весь израненный, охваченный общим порывом и победными криками бойцов, он оказался на вершине бруствера. Вокруг свистели и визжали пули. Бойцы уже приближались к мешавшей их продвижению засеке. Брычков терял последние силы, изнемогал — его мучила страшная жажда. Ему казалось, что он умирает. Пересохшее горло и язык горели, как в огне. Он был ранен, но не знал куда. Чувствовал только одно: нестерпимую жажду. Македонский заметил на дне маленькой ложбинки мутную воду, смешанную с грязью ногами прошедших солдат. Они нагнулись и с жадностью припали к луже. Даже эта жижа показалась им благодатным напитком и вернула Брычкову угасавшие силы. Они снова ринулись вперед, пробиваясь сквозь спутанные ветви поваленных деревьев. В грохоте выстрелов то и дело слышалась отрывистая команда капитана Райчо: «Братья, вперед!» Брычков и Македонский видели, как вдали мелькало, то появляясь, то исчезая, болгарское знамя.
Наконец добровольцы преодолели последнюю преграду и, запыхавшись, взбежали на насыпь, за которой торчали жерла четырех орудий и дула множества винтовок с длинными штыками. Теперь уже все турецкие силы сосредоточились вокруг батареи. Загорелся новый бой, убийственный и беспощадный. Славяне сражались с отчаянной, неудержимой отвагой. Они кидались, как львы. Страшная ненависть, безумная злоба и негодование опьяняли их… Смерть и ужасы войны придавали им нечеловеческую смелость. Усталость от трехчасового карабканья по кручам, голод и жажду — все выдержали стойкие, непоколебимые бойцы. Болгары и черногорцы бросились на редут с исступленными криками «ура!» — и снова завязалась рукопашная. Неприятель дрогнул, но один из турецких командиров дал новый сигнал к атаке, и приободрившиеся турки бросились на добровольцев, уже занявших редут. От взрыва рассекался воздух, глохли люди. Четыре вражеских орудия замолкли и стояли немыми свидетелями битвы. Все вокруг было усеяно убитыми и ранеными, Не устояв под новым натиском, турки обратились в бегство. Добровольцы прорвались к орудиям, один из них быстро взобрался на пушку и, оседлав ее, закричал:
— Победа!
Это был Брычков.
Какой-то турецкий солдат бросился на него со штыком и заревел по-звериному:
— Назад, собака!
Но Брычков с быстротой молнии взмахнул подобранной где-то винтовкой и со страшной силой ударил врага прикладом по голове.
— Вот тебе, получай!
Штык скользнул у Брычкова под мышкой. Турок упал замертво.
Между тем подоспели еще три новые турецкие колонны. Отступление приостановилось, и турки снова атаковали редут.
«Белая батарея» сеяла гранаты и смерть.
Весь обагренный своею и чужою кровью, которая буквально капала с его одежды, с обезумевшими глазами, Македонский первым бросился с ножом в руке навстречу наступавшему врагу.
Упавшая подле него граната разорвалась на мелкие осколки, и Македонский, исчез в клубах дыма.
— Македонский! — вдруг вскрикнул Брычков и рухнул с пушки.
Вражеская пуля пробила ему голову. Он был мертв.
XVII
Черногорцы и второй батальон русско-болгарской бригады не удержали редута. Сербские батареи молчали, и сербские резервы не подошли, чтобы поддержать отважный подвиг этой горсточки героев: они хладнокровно наблюдали, как погибают доблестные воины. Почему?..
Несколько тысяч турок, подкрепленных свежими частями и непрерывным огнем «белой батареи», снова хлынули на редут, и добровольцы после отчаянного и бесплодного сопротивления были вынуждены его оставить.
В этом беспримерном сражении героически пали сотни молодых болгар и большая часть черногорцев. В смертельной схватке с численно превосходившим врагом они погибли, как спартанцы.
Погибли и многие русские офицеры. При отступлении гранатой раздробило ногу капитану Сикорскому. Другая граната разорвалась подле капитана Райчо, и он, потеряв сознание, упал. Три дня его считали убитым.
Но болгары не запятнали своей чести. Слава об их героизме прогремела повсюду и заткнула рты клеветникам. Глубоко тронутый подвигами болгар, генерал Черняев осыпал их похвалами и наградами.
А наши друзья?.. Почти все они сложили свои головы на негостеприимных гредетинских высотах. Владыков погиб от гранаты, которая сразила и Хаджию, выносившего его с поля боя. Бебровский был убит двумя штыковыми ударами тотчас после того, как зарубил саблей трех турок. Многие другие погибли в бою или умерли от ран на ближайших перевязочных пунктах. По окончании войны, пробираясь пешком в Бухарест, Попче и Мравка, разутые и раздетые, замерзли в холодную зимнюю ночь где-то близ Крайовы.
В живых остался только Македонский. Одиннадцать полученных им в этом бою ран зажили, но правая рука иссохла.
Сейчас он работает рассыльным и левой рукой подметает канцелярию.
И этот лев Стара-планины, этот герой гредетинских высот теперь малодушно вздрагивает от грубого окрика писаря…
Медленное умирание!
Бедный, бедный Македонский! Лучше бы он погиб у Гредетина!
Тодор Влайков
Внучка деда Славчо
I
В те времена, когда в наших краях правил ага Заимаа, — может, кто слышал про него, толстый такой, собольей шубе, тот самый, что ездил на черном арабском жеребце, — жил у нас в селе один человек. Звали его все дедом Славчо, а писарь в налоговых списках именовал Славчо Крушакой. Жил он на одной с нами улице на верхнем конце села, возле самой реки.
Как сейчас, помню я деда Славчо. На святую Варвару будет не то шестнадцать, не то семнадцать лет, как отдал он богу душу, царство ему небесное, а кажется, пройди хоть шестьдесят, и тогда не забудут его на селе. Да и как забыть! Разве найдешь сейчас где-нибудь такого доброго и разумного человека? Каждого, бывало, приветит, а какой работящий, какой набожный! Где сейчас такие люди? Правда, смотрю я на нынешних, — где сейчас такие люди, как дед Славчо, дед Цонка Святогорец или как поп хаджи Неделё?….
Дед Славчо так крепко врезался мне в память, что и теперь еще стоит перед глазами, как живой. Был он невысокого роста, плотный, с круглым лицом и добрыми серыми глазами; с длинными усами, но без бороды, брови лохматые, а лоб в морщинах. В те времена, когда я его знал, голова и усы у него были уже седые, но был он крепок и силен, как полагается мужчине, подвижен и ловок, словно молодой парень. Возьмется, бывало, на гумне за вилы — ветер поднимается, так проворно он орудовал ими. Пойдет ли в горы — поспеть за ним не мог даже Крынё Маца, тот самый, что за день пешком добирался в село из Софии. Вот какой был ходок!