Мое место слева, и я должен там сесть. Не пойму, почему мне так холодно здесь,
Я не знаком с соседом, хоть мы вместе уж год, И мы тонем, хотя каждый знает, где брод.
И каждый с надеждой глядит в потолок Троллейбуса, который идёт на восток. Кино150, «Троллейбус».
Дни шли за днями, сливаясь в единую серо-грязную массу. Дочке становилось всё хуже, и жена-Света всё время ездила с ней по больницам. Отец Глеб оставался на хозяйстве. Что-то готовил, как-то прибирал, много спал и в бессмысленном раздражении смотрел телевизор.
Иногда появлялись какие-то требы, старые прихожане что-то подкидывали на жизнь. Но из состоятельных, тех, на кого Глеб надеялся, что поддержат, помогут найти хоть какую-то работу – отвернулись все.
Все заходы на патриархию напрямую и через знакомых заканчивались одним ответом: «Вам в Москве не служить! Где рукополагались – туда и езжайте!» Туда он ехать не мог прежде всего из-за больной дочери, да и понимал, что уехать туда, значит уйти из семьи.
Устроиться на светскую работу тоже не удавалось. За тридцать пять, без опыта работы – ты никому не нужен. Машину водить Глеб не умел, в компьютерных программах не разбирался. Светины родители всячески давили, чтобы дочь развелась с таким мужем. Он это знал, но что мог сказать? Со Светой они почти не разговаривали, им было друг не до друга, каждый был заключён в собственную боль.
В окна светило яркое весеннее солнце. Первые секунды после пробуждения Глебу было как-то тихо и хорошо. Дома никого не было. Неужто это солнце и этот воздух могут так всё изменить в человеке? Как будто всё ощущение жизни изменилось, хотя ведь ничего не произошло. Надежд – никаких, а чувствуется окружающее живым, а не мёртвым и безнадёжно мрачным.
Глеб включил телевизор и сел пить чай. Показывали Питер. Вот эти любимые улочки. А вот троллейбус. Глебу вспомнилось, как они со Светой первый раз поссорились тогда, в 88-м, когда поехали в Питер автостопом во второй раз. А из-за чего, и не вспомнить… Сели в троллейбус и не разговаривали друг с другом. Тут-то Глеб и придумал взять Книгу жалоб и предложений151, что стояла в специальном металлическом кармане за
 |
150 Кино – одна из самых популярных советских рок-групп 1980-х годов. Лидером, автором текстов и музыки был Виктор Цой, после смерти которого группа распалась.
151 Книга жалоб и предложений, жалобная книга – использовалась в советских и постсоветских предприятиях розничной торговли и сферы услуг для обратной связи с
клиентом.
водительской кабиной, и написать туда от имени несчастного озлобленного советского человека.
«Я жалуюсь не на советский троллейбус, который прекрасен в своей простоте и прямолинейности, а на врагов народа, лишивших честного труженика законной рюмки водки после рабочей смены. О чём я думаю сейчас по дороге к станку? О ней, о рюмке, и о жидах, лишивших меня её! Почему я уверен, что это сделали жиды? Да потому что, этого не могли сделать наша партия и правительство! А рюмки нет… Есть лишь воспоминание о ней и печаль. А кому выгодна печаль русского человека? Только международному сионизму и прочей буржуазной сволочи! А предлагаю я, чтоб троллейбус наш шёл не на восток, как хотят некие наши прозападные псевдомузыкантишки, а к коммунизму! А без рюмки туда дороги не найдёшь!»
Написав это, Глеб молча протянул книгу всё ещё обижавшейся Свете. Та заулыбалась, прочтя, достала ручку и тоже начала что-то строчить, потом передала обратно Глебу.
«Как же я не люблю эти грязные троллейбусы, но тут уж жалуйся, не жалуйся, на такси не уедешь. А люди? Кругом весна, цветы и я, такая цветущая и прекрасная, еду рядом с ними, а они не обращают внимания ни на меня, ни на весну! Вот этот, только что в эту книгу писал, такой суровый, но по-мужски симпатичный, о чём он думает так грустно? Может быть о девушке? А я стою здесь, а он меня и не замечает. И что я могу после этого предложить? Пусть в троллейбусе везде будут не окна, а зеркала! И везде буду отражаться я!»
Так они исписали полкниги жалоб, пока водитель не заметил и не наорал на них, чтоб убирались из троллейбуса. Но они как раз приехали.
До мастерской Антона оставалось каких-то минут пятнадцать пёхом. Как и в прошлый год, они хотели вписаться сюда на ночь.
– Заходите, ребят! – впустил их радушный и уже подвыпивший хозяин флэта. – Вы – вовремя! У нас тут весело, полно народу, вон и Густав152 из Кино сидит, может, из Митьков153 кто заглянет на огонёк…
– А Цоя154 не будет? – с надеждой спросила Света.
– Чурки-то? Вряд ли…
– А что ты его прям уж так чуркой … – возмутился Глеб.
– Да не парься! Это я в шутку… Знаешь, как я с ним познакомился?
– Нет, я и не знал, что ты с ним знаком.
– Это года три назад было. Концерт был сборный, а на него хрен попадешь. Ну, я ДК обхожу, думаю, где-то, наверняка, есть лазейка. Смотрю, чурка какой-то на балконе курит. Думаю, блин, чурка внутри – а я снаружи! Я ему и говорю: «Эй, индеец, подтяни меня!» Он молча руку мне протянул, да
|
152 Георгий Гурьянов (1961–2013) – российский художник и музыкант, с 1984 по 1990
барабанщик, аранжировщик, автор некоторых басовых партий и бэк-вокалист рок-группы
Кино.
153 Митьки – группа художников из Санкт-Петербурга, объединяющая около двух десятков человек и названная по имени одного из них, Дмитрия Шагина.
154 Виктор Цой (1962 – 1990) – советский рок-музыкант, автор песен, художник, актёр.
Основатель и лидер рок-группы Кино.
высоко было – не дотягивается. Я ему: «Ну, что ты! Я те свитер кину, а ты меня подтяни!» Он: «Давай!» – говорит. Подтянул в общем, хоть ему и нелегко было: я-то – здоровый, а он – щупленький такой. «Спасибо! – говорю. – Чурка лучший друг человека!» Тот мне ничего в ответ. Улыбнулся только. А потом я его на сцене вижу, это Цой! Я ж его и не видел до того… В общем, я его с тех пор чуркой и зову.
– Прикольно…
Отец Глеб сидел на кухне и улыбался маленькому телевизору, всё показывающему Питер. Дверь хлопнула. Вернулась Света. Он вышел в коридор её встретить.
– Знаешь… сейчас Питер показывали по ящику, а я вспомнил, как мы пятнадцать лет назад там гуляли, как в троллейбусе в Книге жалоб писали, а потом у Антона сидели, как нам было хорошо… Помнишь?
– Да я даже не хочу это вспоминать. Всё это из другого мира. Мы были другими. Глупыми и наивными… – отвечала, медленно раздеваясь жена.
Она прошла на кухню, совершенно бледная упала на стул.
– Ты бы лучше спросил, что с нашей дочерью, или ты со своими… переживаниями совсем о Наде забыл? Ты же знаешь, что мы сегодня к профессору ходили… Он тоже считает, что едва ли она и полгода протянет... Если сделать операцию – то шанс будет, но денег у нас нет… А у тебя всё троллейбус…
Где только мрак светит
Мыши в накопителе окурки в табакерке
В планетарном вытрезвителе последние берсерки
Гражданская оборона, «*уй на всё на это».
Дождливый день конца сентября. Отец Глеб сидел в боковом придельчике родного когда-то храма и хотел перехватить своего бывшего настоятеля после службы. Год назад отец Глеб узнал, что больше здесь не служит.
Народу в этом небольшом приделе, соединённом арочным проёмом с основной частью храма, не было. Во время службы сюда не пускают. Здесь обычно оставляют покойников, когда договариваются привезти их на ночь в храм. Тут и отпевают.
Как-то привезли одного мальчика лет двенадцати. Чернота проступала сквозь густой макияж, которым покрыли лицо усопшего ребёнка в морге. Он забрался с приятелем в подземную емкость, где хранился раньше бензин. Вылезти они уже не смогли, задохнулись парами. В новостях об этом случае тогда говорили каждый день. И пока несколько дней шли поиски, и когда уже нашли два трупа... И вот одного из них выпало отпевать отцу Глебу. Худшего отпевания он не помнил.
Беспросветная тяжесть висела в воздухе, как будто весь придел погрузился в эту подземную цистерну. У отца Глеба жутко раскалывалась голова, его мутило. Хор не мог собраться и стройно спеть давно выученные наизусть слова заупокойных песнопений. Люди плакали. Отец покойного мальчика был не в силах сдержаться. Истошные вскрики отчаянья, выплескивались из него с небольшими паузами и оглашали весь храм.
– За что?… Как мне жить теперь?… Господи! Ты слышишь? Я не могу этого вынести!...
Отец Глеб надеялся, что несчастный понемногу успокоится, но его возгласы становились всё громче – он уже кричал в полный голос…
– Давайте вместе помолимся и не будем сейчас предаваться отчаянию… – обратился к нему отец Глеб. – Молитва даст утешение вам и помощь вашему покойному сыну… Он ждет ее от вас.
– А вы знаете, что это – потерять ребенка?! – закричал заплаканный отец.
– Я всю жизнь на него положил! Почему Бог так всё устроил?!
– Но сейчас мы ничего поделать не можем… Только помолиться… И именно это сейчас нужно ему... вашему сыну. Давайте продолжим отпевание, а потом я готов с вами поговорить.
– Я не могу этого перенести!!! – закричал мужчина.
– Тогда подождите за дверью, выпейте успокоительное, а мы закончим отпевание, – не выдержал отец Глеб. – В конце концов здесь и мать, и другие женщины… Им не легче вашего… Пожалейте их, возьмите себя в руки!
– Им?! Это МНЕ, МНЕ тяжелее всего!!! Я его больше всех любил! – закричал отец и зарыдал.
Священник не знал, что делать. Он не стал просить его вывести и продолжил отпевание во весь голос, пытаясь заглушить доносившиеся уже со всех сторон рыдания и вскрики.
Настоятель, отец Константин, произнес отпуст155. Служба закончилась. Отец Глеб вышел из придела, как раз когда его бывший шеф проходил к выходу, раздавая благословения прихожанам. Протодьякон Николай, как и договаривались, отсек собой ретивых бабушек, и отец Глеб преградил путь настоятелю.
– Отец Константин. У меня дочь умерла, вам говорили... Я очень прошу вашего разрешения ее здесь отпеть!
– Я же уже передавал, что это невозможно... У тебя и ближе к дому храмы есть...
– Но я тут столько лет служил, и крестили Надюшу здесь... Здесь бы с ней и проститься… Да и вы знаете моё положение… самому отпеть в московском храме мне едва ли кто из настоятелей даст…
– Да знаю я твоё положение, но ты ходил, спрашивал, узнавал?... Может кто и разрешит, ты ж у них не служил… А у нас нельзя, отец, ты же понимаешь... Сам я подставлять храм не буду, не имею права. К владыке хочешь сходи, если он благословит...
– К владыке я едва ли попаду... Да и мне шоу не надо, я в этом придельчике тихо отпою – никто толком и не узнает, не подставлю я вас...
Настоятель опустил глаза и молча направился к выходу.
– Нет, – бросил он на ходу. Глеб пошёл за ним.
– Да неужто я не заслужил, чтоб дочь мне отпеть! Мы ведь с вами из одной чаши причащались. «Христос посреде нас!» – сколько раз вы мне говорили за литургией... «И есть и будет!» – отвечал я. А Он есть... и Его нету, так получается? Ведь ничего такого я не сделал... Отец Константин! Ну как же это?
Настоятель всё убыстрял шаг. Уже подходя к крыльцу приходского дома, он обернулся, залезая в карман подрясника.
– На вот, отец, возьми на похороны… – сказал он, протягивая пачку сторублевок, – и пойми... в часовне на кладбище хочешь – отпой… Это максимум, что я могу сделать.
– В часовне... Мы ж не там, совсем в другом месте хороним, за городом...
Спасибо, конечно, но не надо мне этого... и денег ваших не надо!
Глеб развернулся и пошёл, не оглядываясь. Уже за воротами его догнал протодьякон.
– Слышь?! На, возьми...
– На хрен мне его сребренники!
|
155 Отпуст – в православии благословение молящихся священником после завершения богослужения.
– Возьми, говорю! С паршивой овцы хоть шерсти клок! Да тут и не только настоятельские… От меня ещё... Да бери ты! – скомандовал Николай.
Отец Глеб взял.
– Спасибо... Денег-то совсем нет... Больше настоятель ничего не сказал?
– Про тебя – нет.
– А не про меня?
– Да так... Говорит: «А ещё меня спрашивают, отдам ли я сына в священники! Никогда в эту дерьмовую систему не отдам!» В общем, о своем как бы... Ты это... отец Серега из отпуска вернется, мы ещё денежек тебе соберем... Ну, держись, в общем...
Отпевали на маленьком старом кладбище в подмосковной деревне. Фактически это был уже лес с могилами, теснившимися между высоких, облетающих деревьев. Света была оттуда родом, и дочку оказалось несложно и недорого подзахоронить к ее прабабушке.
Народу почти не было. Моросил дождик. Капли стекали по лицу покойной девочки, будто слёзы. У отца Глеба от этого ком подбирался к горлу, дыхание перехватывало… Выручал отец Андрей, подхватывал, не давая отпеванию остановиться. Старый приятель в последнее время стал заезжать чаще, вот и здесь помог. Один из немногих, на кого ещё можно было положиться…
Бледная Света, отрыдав накануне и проглотив гору успокоительного, стояла как вкопанная, уткнувшись взглядом в одну точку… Всё было бы ещё терпимо, и даже в чём-то хорошо, что отпевание на улице, а не в незнакомом каком-нибудь храме. Вот только невыносимый, сверлящий взгляд тёщи…
«А ведь у Светы что-то похожее во взгляде появилось… И ведь они правы…» – думал Глеб, стоя уже на краю платформы метро неделю спустя.
Он не мог все эти дни заходить в подземку. Гул мчащегося по тоннелю поезда заставлял его зажимать ладонями уши. Его просто сковывал ужас. Ужас вырвавшийся из подземелья. Он ощущал его физически. Материальный, невыносимо настоящий, устремленный… нет, не на него, а сквозь него, мимо него, даже не собиравшийся его замечать. Сам отец Глеб просто не существовал на пути этого материализовавшегося ужаса, он был глупым и случайным недоразумением.
Сегодня, подвыпив, он всё-таки смог спуститься в метро… Вот послышался отдаленный гул, доносившийся из темноты. Рельсы внизу манили. В них было единственное решение, остальное виделось какой-то запутанной глупостью… так… чем-то неважным… Он посмотрел во мрак тоннеля и стал истошно кричать навстречу этому всё нараставшему гулу выброшенные памятью слова: *уй на всё на это, и на *уй по трубе156… в страну тьмы кромешной, в страну непроглядного мрака, где тьма, где нет устроения и где только мрак светит157…
156 Строки песни Егора Летова из альбома Долгая счастливая жизнь.
157 Книга Иова гл. 10:21, 22 перевод А. Десницкого.
Дорога к морю
И печаль отступит, И тоска пройдёт
Ноль158, «Доктор едет, едет...»
– Ща уже! До границы недолго осталось!
– Да… – равнодушно отозвался Глеб, сидевший неподвижно, скрючившись у окна машины.
Его унылый голос и безучастность ко всему происходящему уже начали раздражать Антона. Семьсот с лишним километров от Москвы и всё такая вот мертвечина. Этот поп её прямо-таки источает. И сидеть-то рядом неуютно.
– Слышь? А ты помнишь, как ты к нам с Виктором в избушку приходил? Он ещё, гад, в картошку масло сливочное положил, а я как раз причащаться собирался! – сделал иконописец очередную попытку растормошить приятеля.
– Что-то было… – вяло ответил тот.
– Так я и не причастился тогда. Я ужинать не стал – нечем было. Ты ушёл, а я каноны читать начал, а сам злой, голодный. А Виктор вокруг всё ходит, довольный такой. Слово за слово, я и говорю: «На хрена картошку маслом заправил?» А он: «Тебе для смирения!» Ну я ему: «А я те потом в чай нассу для смирения!» А Витька, он же не терпит такого… В общем, подрались. Я фингалом потом две недели светил… Ну, а помахавшись, пошли за самогоном в пьяный дом…
Глеб опять равнодушно молчал.
М-да… И зачем Антон в это ввязался? Заехал в Москву по дороге в Крым и узнал случайно, что его старого приятеля, правда, с которым он последние годы не общался, выперли из храма… Да ещё ребёнок умер… Зашёл навестить. Глеб – никакой, даже Света получше выглядела. Глеб стал просить Антона отвезти его в дурку. Ну, а тот решил его взять с собой, как Глеб ни упирался… Блин, теперь весь отдых насмарку!
Российскую границу прошли быстро, хоть пограничник и цокал языком, гладя на постиранный паспорт Глеба. На украинской же началось.
– А шо ж у вас паспорт такой? Здесь же ж печать не читается… Отдыхать едем? На курорт по девкам? – начал первый пограничник.
– Да не, мы не по этой части, – ответил Антон.
– А по какой? – заинтересованно вступил в разговор второй.
– Да, блин, не в этом смысле… Просто отдохнуть.
– А чё ты всё отвечаешь, а этот с застиранным паспортом ваще не реагирует? Алё! Гражданин! Я вас в Украину не имею права пустить! У вас паспорт недействительный, печать не читается! Что делать будем? – намекал первый.
|
158 Ноль – советская и российская рок-группа, основанная в 1985 году. Лидер группы, баянист Фёдор Чистяков.
– Ну, и не пускайте. Плевать, – равнодушно отозвался Глеб.
– Ну, а чё вы думаете? Это другое государство! Тут свои законы! Ща обратно тебя оформим и всё! – угрожал второй.
– Не, погоди, – встрял Антон, – это батюшка, он переутомился, ему отдохнуть надо, понимаешь?
– Батюшка? Православный? – заинтересовался первый.
– Да, православный! – ответил за приятеля Антон.
– А чё курит? Я видел… – засомневался второй.
– Не хотите пускать – не пускайте! Чего допрос устроили! – завёлся вдруг отец Глеб.
– Ишь мы какие нежные! Людей понимать надо, тогда и к тебе с пониманием! Ща оформим, ба-тю-шка, панимаешь! Батюшки – они другие, будто я их не видел!
– Не, ребят, мы всё догоняем… У вас работа нервная – у батюшки тоже… Я готов… с пониманием… – опять встрял Антон и недвусмысленно полез в карман. Первый пограничник сразу заметил этот жест.
– Ладно, зайдите внутрь…
Минут через пять Антон вышел с паспортом Глеба и проштампованной миграционной карточкой. Отъехали от границы.
– Много им дал? – спросил Глеб, решивший хоть что-то сказать выручившему его другу.
– Да ладно…
– Я те говорил, что не надо меня брать, со мной только проблемы…
– Слушай, я тя, правда, ща высажу! Понимаю – горе… Но нельзя же так… в себе это держать… и вокруг себя создавать… Ты хоть нажрись, что ль? Это ж свихнёшься с тобой до Крыма…
– Ну и высаживай, я ж тебе и говорю…
На обочине за заправкой Антон увидел хиппового вида паренька- автостопщика. Это был выход. Антон резко затормозил.
– По трассе подбросите?
– Куда? В Крым?
– Да, до Джанкоя.
– Садись, довезём. Хиппуешь?
– Та, типа того…
– Мы тоже в своё время.
– Дык свои! А у меня покурить есть, будете?
– Не, я за рулём. Глеб, может дунешь? Тебе не помешает…
– Не хочу…
– А я пыхну, с вашего позволения.
– Пыхти – мы хоть понюхаем! Сам откуда?
– Я местный, в Харькове учусь, а сам с Николаева. Ща к корешу, от Джанкоя недалеко, а потом домой, – с певучим южным акцентом объяснил паренёк.
– И чё, не боишься так траву возить?
– Та ла-а-адно, я ж почти со своего охорода. Шо б мне её не курить?
– А менты?
– Та ла-а-адно, они сами курят, это не у вас в России, здесь за это не содють…
Антон всегда водил быстро, можно сказать, даже лихо. А теперь он хотел за один день добраться до Крыма, так что выжимал максимум.
– Ваши документики, пожалуйста! Как же ж по населённому пункту вы за сто сорок едете? Это у вас в России так ездят? У нас на Запорожье так нельзя… Пройдёмте в машинку ко мне.
– От вляпались, – сказал уже заметно обкурившийся парень, – российские номера они любят! Ща с тебя трясти по полной будут, держись!
– А из меня особо не вытрясешь – я гайцам не даю, – сказал Антон, нажимая кнопку диктофона в кармане, и пошёл в машину инспектора.
– Понимаете, уважаемый, в Украине это серьёзное нарушение. Сто сорок
– это за пределом вообще. Я даже ж и штраф за такую скорость взять не имею права. Я должен составить протокол, отобрать у вас права и направить всё это в суд. Сеходня суббота – они не работают, так шо вам у нас остаться до понедельничка придётся, а там уж, как суд решит, не знаю…
– Ну… а есть ли ещё варианты? – поинтересовался Антон.
– Та я не зна-а-а-ю. Какие ж тут варианты. Нарушение, ховорю, серьёзное. Вы ж могли в деревне курицу задавить, ну… или человека… Тут тысячи рублив мало буде…
– И что вы мне предлагаете?
– Та я ничехо не предлаха-а-ю. Это вы мне предложите, если хотите скорее отсюда на отдых ехать, а мы уж шо-нибудь зробим…
– Значит так! Во-первых, вы не представились. Во-вторых, на вас нет головного убора. В-третьих, я возмущён вашими предложениями и манерой разговора. Я остаюсь и пойду в суд жаловаться на вас.
– Та шо вы ховорите? Это я сейчас на вас всё напишу, шо вас вообще на пятнадцать суток посодют!
– Вот и давайте, а я пойду в машину на вас заявление писать. Кстати, у меня родственник в Киеве в МВД вашем работает, сейчас напишу и буду ему звонить!
Про родственника Антон конечно наврал, но садился в машину довольный. Над гаишниками издеваться он любил, а тут ещё хотелось отыграться над кем-то из местных правоохранителей за взятку, которую ему пришлось за Глеба платить на границе.
Садясь обратно в машину, он почувствовал характерный запах. «Ё-ё-ё! Вся машина прокурена травой! А если гаец учует? Хорошо хоть я его записал, есть аргумент в запасе» – думал иконописец, доставая из кармана диктофон.
«Блин! Не ту кнопку нажал!»
– Глеб, у тя ручка есть?
– На.
Антон достал листок, подложил книжку и стал старательно изображать, будто что-то пишет. К окошку подошёл гаишник незалежной державы.
– Шо, пишешь? Ладно, не пиши уже… На права…
– Не! Это как же я писать не буду, когда вы столько нарушений допустили?! Я буду жаловаться в вышестоящие органы! – говорил Антон, почти высунувшись в окно, стараясь загородить собой сидящего сзади укуренного парня.
– Ладно… – сказал сотрудник органов правопорядка примирительным тоном, протягивая в окошко машины вместе с правами сто гривен, – так доховоримся?
– Русские туристы денег не берут! – провозгласил Антон вырывая права и быстро заводя машину.
Потерявший дар речи милиционер так и остался стоять с купюрой в руке.
– Это шо, я не понял? Ментяра тебе денех давал? – изумился николаевский паренёк.
Довольный Антон в красках рассказал, как дело было.
– Не, ну это ваще! Я ж такого ваще не слыхал, шоб наш мент сам денех давал шофёру! Дак мне ж никто не поверит! – ликовал парень.
Глеб улыбнулся. Странное ощущение. Мышцы лица как будто забыли, как это делается.
Шелест сухих камышей
Нам и вправду пора идти.
Я слышу голос, который зовет, как и раньше. Я слышу он манит меня домой.
Led Zeppelin, «Babe, I'm gonna leave you»159.
Огромный гранитный шар. Красивый и старинный. Не было его здесь, Глеб это точно помнил. По этому переходу через дорогу на Сретенском бульваре он с детства ходил. Холодная и мудрая громада камня завораживала.
Блестящая новая иномарка на огромной скорости несется по улице. От ограды бульвара отделяется собака. Диковатая. Смесь овчарки с кем-то дворовым, одновременно и неприятная, и привлекательная своей простотой. Она с лаем бросается за машиной, как любят уличные псы. Слишком близко к машине…
Собаку задевает бампером, отбрасывает в сторону, прямо под колёса черного шикарного BMW, мчавшегося сзади. Глухой звук удара живой плоти о жесткий металл. Тело пса отлетает к ограде бульвара.
Ещё один глухой стук. Шар медленно скатился с небольшого, по пояс, постамента, ударился об асфальт, калеча трамвайные рельсы, ещё немного откатился и рассыпался прямо на проезжей части.
Глеб понял, что его надо обязательно собрать. Эта гранитная глыба должна быть целой, тогда всё будет хорошо, цельно, правильно... Даже у этого несчастного пса… Собрать, склеить… Чем клеится гранит?
Из-за угла появляется трамвай. С другой стороны – машина, сбившая собаку. Она развернулась и несётся прямо на Глеба. Шар рассыпается в руках в мелкую крошку. Это трамвай или машина ударились прямо в него...
Глеб дёрнулся, открыл глаза. Темнота, странный шелест.
– Что, брат, опять кошмар приснился? – услышал он голос Антона.
Постепенно сообразил, где он. Они едут с другом в Крым и остановились где-то между Запорожьем и Мелитополем в гостинице на трассе, а шелестит так странно сухой камыш, его много кругом. Огонек сигареты зажегся у открытого окна.
– Ты извини, я покурить захотел, открыл окно, а там теплый ветер с моря и степь, как будто рассказать что-то хочет… Столько разных ночных звуков...
– В такие ночи здесь где-то Махно скитался в надежде на другую жизнь, такую же свободную и свежую, как этот ветер... Впрочем, почему только ночью и именно такой? Это меня что-то спросонок на лирику потянуло... Кошмар, и правда, привиделся. Наверное, я от него и проснулся...
– Да, ты что-то возбуждённо говорил во сне, как тогда, помнишь? Ты у меня в Питере неожиданно пьяный появился, из окна мастерской ещё ссал... А
|
159 Лэд Зеппелин, «Детка, я собираюсь покинуть тебя».
потом посреди ночи тебе привиделось, что ты у настоятеля своего в кабинете каким-то образом оказался...
-Да, это был всем кошмарам кошмар! Проснулся от сушняка, помню, что после трапезы в келье ещё добавили, а что в Питер поехал спьяну – забыл... Просыпаюсь – а тут картины и иконы кругом! Ну прямо, как у настоятеля в кабинете, я и подумал, что там, аж вскочил от ужаса... Смешная история, я потом отцам рассказал – так они угорали.
– Да, а я тогда на утро с тобой поругался из-за того, что ты так о патриархии и вообще происходящем в церкви… У меня как раз заказы на иконостасы косяком пошли... Каждый день владыки, батюшки солидные… Я вообще не понимал, о чем ты и зачем... Мы ж, почитай, после того случая толком и не виделись... Да я и не хотел тебя видеть... А за эти… сколько? Лет пять, наверное?... многое поменялось... Знаешь, у нас заказ один был в Сибирь. Детали иконостаса туда контейнером послали. Я его на месте жду, а железнодорожники адрес перепутали. Иконостаса всё нет и нет. Владыка, заказчик, и подумал, что я его кинул... В общем, конкретные ребята от него пришли разбираться... Дуло пистолета у виска – оно только в кино так романтично, а когда это твой висок... Тогда я и понял, что ты прав… во многом...
– Все мы такие – пока на своей шкуре не почувствуем, даже и видеть не хотим, где и в чем находимся... Человек вообще слаб и смешон...
– Да, это точно... Пока неофитами160 были – всё таким простым и замечательным казалось. Да и правда, было много такого. А потом... Всё в тину опускается как-то… один к одному... Вера остается, но всё остальное в бизнес превращается. Так же и у вас, отцов, и у епископов... Многие ж из них такими же розовыми неофитами были... – Антон взял ещё одну сигарету, – а я снова женился, ты знаешь?
– Нет… У тебя ж пятеро от Ани!
– Ну да... А жили мы в сплошной злобе друг к другу. Она моих проблем не понимала, а я – её. Как раз после той поездки в Сибирь вернулся. Ну, догадываешься в каком состоянии, а она: «Деньги привёз?». Не, я понимаю, она вся в детей ушла и в хозяйство, но мне-то как со всем этим? Мне тоже на чём- то держаться надо... Надоела вся эта байда. А тут зашёл к своей первой… Там сын наш общий, уже за двадцать ему, а у него жена, девчонка-искусствовед. Симпатичная, добрая, со вкусом. У них не особо клеилось. Пацан мой с гонором больно – всё подмять её хотел… А передо мной она сама подмялась… да... Сначала вроде по вопросам искусства ко мне в мастерскую зашла. Потом ещё раз. А потом и осталась… Так оно вышло, брат...
Глеб молчал. Что было сказать? Осудить? Одобрить? Да и вообще, всё это наше житейское, временное, страстное – всё глупость какая-то…
Внизу в машине Антона спал местный хиппарь. За окном по бескрайней степи гулял ветер с моря. По оврагам ещё прятался туман. На небосклоне бледнели звёзды.
|
160 Неофит – человек, недавно обращенный в какую-либо религию.
В гостях у Флинта
Нарушен ход времён, И я плещу вином
Под проливным дождем с бродягами. Какое мне такси, отправлюсь я пешком,
Лишь у чужих дверей погреюсь я с бродягами, Ведь я такой же, как они, бродяга.
Tom Waits, «Rain Dogs»161.
Отец Глеб вышел со службы из маленького храмика Георгиевского монастыря на высоком берегу Чёрного моря во время проповеди. На службе он стоял, как мирянин, и без подрясника162, которого вообще в Крым не взял.
Местный монах говорил о числе зверя, Антихристе, ИНН и всём таком, о чём отцу Глебу уж никак не хотелось слушать. Он пошёл на остановку автобуса в Севастополь, благо до его окраины, рынка на Пятом километре, было ехать минут пятнадцать.
Антон уехал на машине в Ялту, а Глебу не хотелось. Там и в октябре толчея, а здесь, на Фиоленте163, спокойно.
На остановке сидели две пожилые женщины. Было так тихо, что он, даже стараясь стоять подальше, всё равно отчётливо слышал их разговор.
–…как же он мучился, Боже мой! Всю жизнь на флоте, и так с ним… Он же такой офицер! Я его все эти пятьдесят три года, что вместе жили, так любила…
– Да разве ж так бывает? Помню, и ругались вы…
– Редко. Только, когда я от него хотела, чтоб больше в семью нёс. А он никогда ж чужого не брал, никого обманывать не умел… Статный такой, благородный, всегда спокойный, рассудительный… Был бы карьеристом, глядишь до адмирала бы дослужился! А врать он не любил, всегда говорил правду в лицо, партработников бездельниками и обманщиками называл. Никогда не жаловался он… до болезни… А тут – такие боли! Врачи говорят:
«Покупайте хорошее обезболивающее: от бесплатного государственного – мало толку!» И суммы называют, что просто… А где ж мы деньги-то возьмём?... Он терпел, сколько мог… Как-то я домой пришла, а он плачет… Никогда до этого его плачущим не видела… Говорит: «В разных передрягах был… и тебе не рассказывал, и виду не подавал… Но такая боль… Зачем всё это было? Служил стране, которой нет. Совесть свою не продал. А остались только боль и пустота…» Господи! За что ж ему все эти муки выпали!... Да… Сорока дней ещё не прошло… Так от флота ему даже и венок не прислали…
|
161 Том Уэйтс, «Псы под дождём».
162 Подрясник – длинное, до пят, с наглухо застёгивающимся воротом и узкими, в отличие от рясы, рукавами облачение священнослужителя или монаха.
163 Фиолент – мыс на юго-западном побережье Крыма в Балаклавском районе, в 15
километрах от Севастополя.
Глеб отошёл ещё подальше. Он не мог больше этого слышать. Отвернулся в другую сторону и увидел на заборе надпись: «Бог любит тебя!» Его аж передёрнуло. В глазах помутнело. Время опять словно остановилось, и он снова полетел в бесконечном падении в пропасть…
Подошёл автобус. Глеб, как на автомате, зашёл в него, сел. Где-то сзади стали наигрывать на гитаре: послышались знакомые аккорды, раздался гнусавый прокуренный голос.
С причала рыбачил апостол Андрей, А Спаситель ходил по воде…
В конце старенького, ещё советских времён Икаруса -гармошки, сидели пропитые ребята. Среди них выделялся один неопределённого возраста с ирокезом на голове, он и был источником звука.
Видишь, там на горе возвышается крест, Под ним десяток солдат, повиси-ка на нем, А когда надоест, возвращайся назад,
Гулять по воде, гулять по воде,
Гулять по воде со мной 164, – надрывался панк.
– Да замолчишь ты или нет! – заорала, без труда перекрикивая панка, женщина постбальзаковского возраста с химической завивкой на голове. – Это ж сколько можно! Не дома!
– Да они весь год сюда ездят и горлопанят! Нет, чтоб работать пойти! – поддержала другая пенсионерка.
– И голос-то какой противный! – включилась третья, помоложе.
– Та ладно! Пусть поют, хорошая песня, – встрял загорелый мужичок, с виду работяга.
– А шо, вам нравится? Вот вы с ними в такси и поезжайте!
– А шо, в такси?! Там радио водитель поставит – и ничего! Едете как миленькие! А здесь люди вживую хорошие песни поют!
– Да что в них хорошего?! Слова какие-то непонятные, и вообще… Мы вот с огорода домой едем, а не с рыбалки! – аргументировала первая.
– Да ладно, потерпите, скоро ж уже доедем! – встрял в разговор сам певец, от чего часть пассажиров улыбнулась. – Итак, всем пожилым людям, едущем в этом автобусе посвящается!
Моя бабушка курит трубку, Черный-пречерный табак, Моя бабушка курит трубку,
В суровый моряцкий затяг165 …
– А белый ниндзя спрашивает: «Ну что? Смог я побить рекорд?» А те ему отвечают: «Да ты вообще его закопал!» – и я тут даже засмеялся.
Это мальчик на сиденье перед Глебом рассказывал маме, наверное.
У неё ни черта не осталось,
У неё в кошельке три рубля … – неслось из хвоста автобуса.
|
164 Слова из песни Прогулки по воде рок-группы Наутилус Помпилиус.
165 Слова из песни Моя бабушка курит трубку группы Неприкасаемые и Гарика Сукачёва.
А у окна сидела та старушка, вдова офицера. По её щекам катились слезы.
Глеб вышел из автобуса и остановился в задумчивости, не зная куда и зачем идти. Походил немного по рынку, разглядывая людей, прислушиваясь к их разговорам, чтобы отвлечься от своих навязчивых мыслей.
– Ну и что я здесь уже пятнадцать минут стою, а вы меня не обслуживаете! – раздавалось возле одного контейнера с бакалейными товарами.
– А шо я вам должна обслуживать? Не видите, я покупателю объясняю, как вот эти макароны лучше варить.
– Так вы меня отпустите и разговаривайте о своих макаронах.
– Это вы мне говорите, шо мне на моём рабочем месте делать? Это ж я сама решаю!
– Так и работайте! Товар продавайте, зачем вы здесь ещё стоите?
– А это не ваше дело, зачем я стою! Я вообще вас обслуживать не буду, вот так!
– А больно мне хотелось у такого продавца товар покупать! Я и сама в другое место пойду! Это что ж здесь за народ у нас в Севастополе злой!
– Сама вы злая! А не нравится – так и уезжайте! – торжественно заключила продавщица и продолжила объяснять технику варки макарон уже пожалевшему, что он их здесь купил, и не знавшему, куда ему деваться, явно приезжему мужчине. – Так вот, главное воду вы до конца не сливайте сначала…
Побродив по рынку, Глеб пошёл обратно к остановке. Он так и не решил, куда ему ехать. У ларьков играл тот самый панк из автобуса, и Глеб решил постаять и послушать.
Тот пел всякую русскую рок-классику и какие-то, видимо местные, балладки с заметным гопническим налётом. Глеб уже собрался было уходить и бросил в шапку парню десять гривен.
– О! Братан, спасибо! Вижу, ты тоже песни такие любишь? – оживился носитель ирокеза.
– Ну, так… Раньше слушал. Сейчас всё больше музыку посложнее, но в том же ключе…
– А пивасик пьёшь?
– Больше вино люблю.
– Ну, так пошли во Флинт! Посидим, побазарим за жизнь!
– Куда?
– Во Флинт. Это кафешка здесь рядом.
– Ладно, пойдём.
Панк быстро свернулся и они пошли.
– Меня Кирюха зовут, или Кир просто. А тя как зовут и чем занимаешься?
– Глеб. Вообще-то я священник…
– Та ну ладно! Брешешь! Священник рок слушает и в автобусе ездит? это ж анекдот!
– Среди священников и не такие бывают…
– А ты сам-то откуда?
– Из Москвы.
– Ну, тогда понятно! У вас там в Москве чё только нет! Я-то местный… Они зашли в незаметную дверь в ряду палаток и магазинчиков и
оказались в прокуренном кабаке. На покрашенной приторно ярким изумрудным цветом стене красовался календарь с котятами. У стойк