Всегда на посту. Голова в облаках.
Повторяет слова, звучащие громко в ушах. Но его никогда не слышат,
И слова его никому не нужны. Но ему всё равно.
The Beatles, «Fool on the hill»205.
Он подходил к своему дому. Вот и подъезд. Почти полгода здесь не был, так что ему показались приятными и этот затхлый воздух, и дребезжащий звук старенького лифта.
Свете Глеб позвонил заранее, предупредил, что приедет. Она была доброжелательна. Теперь отношения как-то почти наладились, то есть, их как бы не было, но в этом отсутствии отношений была уже не отчуждённость, а ровное спокойствие. Её устраивало, что несколько раз в год он приезжает, привозит какие-то деньги, общается с детьми, в чём-то помогает. А он видел их недолго, и раздражение не успевало накапливаться, прежние же претензии и обиды остались в прошлом.
– Заходи. Как добрался? – спросила, впуская мужа, Светлана.
– Нормально.
– Ребята не пришли ещё. На занятиях…
– Ну и ладно. Надеюсь, я тебе не помешал?
– Слушай, прекрати, договорились же…
– А разве лучше было бы, если я б этого не спросил?
Он улыбнулся. Она в ответ. Такого давно уже не было…
Потом он разбирал вещи. Она рассказывала о детях и всяких проблемах. С работой у неё опять не ладилось, впрочем, и с детьми-подростками, тоже. Он обещал поговорить с отбившимся от рук сыном. Она уверяла, что Глеб для него
– не авторитет, но пусть уж попробует, ведь чем чёрт не шутит, когда речь идёт о разговоре с попом. Посмеялись. Ещё поговорили о детях, о ценах и окружающей озлобленности сограждан, о том, что всё не слава Богу и в церкви, и в миру.
– Свет, знаешь… А если я вернусь в Москву?… Совсем…
– Тебя снова выгнали?
– Нет…пока… Просто с этим монастырём женским совсем я уже смысла не вижу… – продолжал Глеб, встав со стула и подойдя к окну. – И им я не нужен, ну а мне давно всё это театр абсурда больше напоминает. А со временем всё только ухудшается…
– Прогнать, понятно, не прогоню – это и твой дом… Но как-то не хочется, чтоб ты сюда вот так взял и приехал… лёг здесь и всё…
 |
205 Битлз, «Чудак на холме».
– Служить в Москву меня не пустят, это ясно… Куда-нибудь устроюсь в Подмосковье, если удастся. Ну, или какую-то светскую работу найду…
– Да где ж тут найдёшь её в нашем возрасте? Кому мы нужны? Детям своим и то – не очень…
– Знаешь… Я не об этом, даже. Что-то наверняка найдётся.
Пристраиваются люди… Москва, всё же… Я про то, как нам с тобой…
– Не знаю… – сказала Света, помолчав и покрутив в руке старую заколку.
– Я боюсь… Сейчас всё так привычно уже, гладко что ли… А при всей нервотрёпке, если ещё и между нами начнётся… я не выдержу… Да и детям не знаю, что лучше… Вроде и не хватает порой слова отцовского, но и тесно у нас… Да и они уже сами по себе становятся… Но, с другой стороны, я всё же не феминистка, скажем так… Глебушка, давай подождём, подумаем ещё. Я тебя услышала.
На следующий день он поехал загород, навестить Клавдию, уже совсем пожилую некогда регентшу хора московского храма, в котором Глеб алтарничал ещё до священства.
Несмотря на возраст, Клавдия не потеряла талант острого ума и колючего слова. В последнее время даже поползли слухи, что она старица206, на что та только и отвечала: «Дура я из брянского лесу, и вы-то не умнее, раз в этакой крапиве вы розу углядели».
Про брянские леса не так просто говорилось. В войну девочкой она пряталась там, когда сгорела её деревня. Партизаны сильно досаждали фашистам, и полицаи из местных чуть не расстреляли её вместе с другими, которых взяли в заложники. Какой-то немецкий офицер тогда увёл её и спрятал в своём доме. Потом были многие скитания. Она встретила партизан, которые не приняли малолетку, но отвели в село, где добрые и совершенно нищие люди её приютили.
Это была верующая, некогда многодетная семья, лишившаяся во время репрессий, голода и войны почти всех своих сыновей и дочерей. Тогда-то Клава и укрепилась в вере настолько, что ни изгнание из института за религиозные взгляды, которые она и не думала скрывать, ни угрозы, ни жизнь по чужим углам и вечное понукание начальниками и партработниками не могли заставить её стать хотя бы скрытной.
Она лично знала многих легендарных отцов и епископов тех лет, которые возвращались из лагерей и ссылок. А в хрущёвское гонение она и сама чуть не угодила за решётку. Она тогда работала в детском саду и перед едой, не стесняясь, молилась. Некоторые дети стали ей подражать. Некоторые, особо бдительные родители, обнаружили это и донесли, куда следует.
Внешне грубая и, как говорила она сама, малограмотная, Клавдия несла настоящую, яркую, хоть и грубоватую по форме, глубокую, совершенно не
|
206 Старица – пожилая православная монахиня или религиозная пожилая женщина не монашеского звания, пользующаяся уважением и авторитетом за свою подвижническую жизнь.
показную культуру всей своей сутью. Недавно только стало известно, что она монахиня, постриженная одним известным на всю Россию батюшкой, отсидевшим в сталинские времена немалый срок. Пострижена она была с именем София.
– Бери шоколадку, отец Глеб, она вкусная! – угощала гостя Клавдия- София. – Я ж тебе рассказывала, как шоколад я первый раз увидела? Немец один дал. Протягивает какую-то коричневую гадость, как я подумала, и улыбается, а я заплакала, решила – издевается, фашист. В советской деревне-то и сахар редкость был до войны, а конфет мы и вовсе не видели. А он, поди ж ты, решил, что это я такая партизанка матёрая, что и сладость у врага не возьму…
– Да, рассказывали когда-то… я уж и забыл… Вот, матушка, помнится ещё вы меня отругали, когда в сане первый раз увидели… Я-то похвастаться хотел, а вы меня так осадили…
– Ох, уж помню! Приходит такой фанфарон, де, смотрите! Я теперь батюшка! Ну, а у меня ж между глазами и языком расстояние-то невелико!
– Да, вы тогда сказали, что зря я рясу надел, что ничего сам не понимаю, пень с соплёй, а туда же – учить! Что и сам пропасть могу, и других увлечь…
– Ну, отец Глеб, чего в сердцах не скажешь-то?
–…а я вот теперь думаю, что, и впрямь, не пора бы мне уже отойти от этого… Монастырь, вы знаете, этот… Другого места мне и не светит… Но не в этом дело даже… не о том я… Я ведь и вправду – пень с соплёй, теперь-то вижу, что и сам ничего не могу, и других только запутать… или соблазнить… вольно или нет. Пустозвон я. Когда в городе служил, казалось, что где-то как-то могу пользу приносить, а монастырь, какой бы ни был, всё мне показал… Так не пора ли всё это закончить?
– Эк, ты, батюшка, завернул. Ну, пень, да, был. Сейчас пророс маленько… Дерьма, извини уж дуру деревенскую, и пота понюхал, так что-то соображать стал. Ты – бит, а за таких сколько небитых дают? Вона сколько их кругом, что за славой в церковь пришли, и плюнуть-то негде, сколь их стало! Уж грешным делом думаю, не отвернулся ли от нас Господь, когда все эти строительства и возрождения начались. Что уж мы возрождаем, и не знаю, здания? Но было у нас столько зданий и при царе, и куда это делось всё? Здания без сердец Богу преданных – ничто, пустышка… Ну да ты сам всё это знаешь. А про себя-то – не думай! Не орёл, конечно, но и такая птица сгодится. Тяжело, понимаю, в монастыре-то в современном. Одни, монахи-то, и жизни не знают: только рот свой при зевке крестят целыми днями да учат, как семейным жить по-монашески, ничего ни в той, ни в этой жизни не смысля. А другие, послушники и челядь всякая, горбатятся на них… А женский – так и вовсе каторга. Часто и не поймёшь – в дурдом я приехала или в обитель святую… Меня тут звали в один такой, вроде вашего. Говорит игуменья: «Будете наши помыслы ежедневно принимать!» А сама-то советская вся насквозь, и не вымоешь такое из мозгов, хоть ты пачку этого Тайду туда высыпь и святой водой размешай. Я ей и говорю: «Вы, матушка, простите, невелика загадка в ваших помыслах. Вон они у вас у всех на лицах написаны, и что толку в них
копаться? Одна срамота да забава бестолковая». Обиделась, конечно… Но, насчёт тебя, знаешь… ты погоди. Пусть Господь уж сам управит. Не время тебе уходить. Сам батюшка, сам решай, я тебе не указ… Но потерпи немного… Само как-то улечься должно. Не дело дверьми-то хлопать... – Помолчали немного, и пожилая монахиня добавила, – но так-то каждый своим путём к Богу идёт. Иной раз через такие колдобины, что и нарочно не выдумаешь. Так что и не надо судить-рядить никого…
Обратно он ехал на последней электричке. От Клавдии никогда быстро уехать не удавалось. Где-то ближе к Москве в вагон зашли двое молодых ребят, лет наверное по двадцать пять-тридцать. Хотя у одного лицо было как бы без возраста: жилистое, доброе, с хитринкой, характерно русское. Надень на него пилотку – прям солдат с чёрно-белой фотки из 41-го, не отличить. Штаны синие спортивные, подзамызганные. Бутылка пива в руке. Второй – в чёрной куртке с белой собакой и надписью Pit Bull 207, был совсем невзрачным, каким и должен быть хозяин такой куртки.
Расположились они на соседним с Глебом ряду сидений, так что ему хорошо был слышен их разговор. Говорил в основном тот, более интересный парень. Оказалось, что едет он домой со смены. Работает шофёром на чём-то грузовом. Разговор от спорта и автомобилей перешел на совершенно неожиданную тему.
Шофёр сказал:
– Не, понимаешь, важно воздерживаться от четырёх вещей: наркотики, бухло и еда всякая животная…
– И чё? Ты, прям, и рыбы не ешь? – недоверчиво перебил второй, продолжая сжимать в руке резиновый эспандер.
– Да. И рыбу, и яйца тоже не ем… Пью, правда… – сказал шофёр, отхлёбывая из бутылки с крепким пивом. – Ещё от секса воздерживаться надо. Я – совсем сексом не занимаюсь! Не, ну вздрочну иногда на порнуху, а больше ничего. В общем, хотя бы два из четырёх я соблюдаю.
– Не, я считаю, надо по традиции. Вот месяц поста есть – надо держаться от всего. А так – всё можно, – серьёзно ответил второй.
Отцу Глебу очень хотелось дослушать разговор, вглядеться повнимательнее в их лица, глаза, но объявили его станцию, и он вышел из вагона.
|
207 Pitbull – англ. питбуль.
The F al Cut
Я думал, что должен вывернуть душу, Я думал, что должен сорвать пелену. Я сжал бритву дрожащей рукой,
Собираясь решиться на это, но вдруг зазвонил телефон.
У меня никогда не было смелости сделать последний шаг.
Pink Floyd208, Тhe Final Cut.
– Не подскажите, где мне отца Глеба найти?
– Отче, благословите!
Отец Сергий благословил монахиню. Она объяснила ему, как пройти к келье священника.
В прихожей возле кельи-комнатки, расположенной в башне монастыря, стояли коробки с вещами, связки книг. Отец Глеб что-то перевязывал, вытаскивал на улицу, следом за ним ходил другой священник.
– Отче, ну, а я-то что? Ты же понимаешь – сам не рад, мягко выражаясь…
– Отец Валерий, к тебе у меня претензий нет… Нужна келья. Ты вещи привёз. Я келью освобождаю, какие ещё вопросы?
– Ну… ты их что, так тут и оставишь? Понимаешь… Я же не против, чтоб твои пока остались… Ничего личного, но… ты же понимаешь, – отец Валерий перешёл на шёпот, – ты же в опале… Скажут, что я с тобой за одно, а мне самому бы выкарабкаться. Годик – и я всё проплачу. Но сейчас мне никак залетать нельзя…
– Да понимаю, я… Может, придумаю чего… Если б хоть до деревни машину игуменья дала, но не даст, ведь…
– Не даст. Я так даже спросил аккуратно, а она говорит: «Еретические книжки грех на монастырской машине возить»…
В это время из-за угла вышел отец Сергий.
– Бог в помощь!
– Отченька-Серёга, дорогой! Тебя ангелы принесли! – обрадовался отец
Глеб.
– Ну ты ж оставил мне сообщение: «Приезжай срочно, если можешь». А я
к тёще ездил в деревню как раз. Ты же знаешь, до сюда крюк небольшой. Решил не перезванивать, а сюрпризом нагрянуть. Сколько лет к тебе сюда собирался… А что тут у вас?
– Да, понимаешь… Ну, в общем, меня и отсюда попёрли… И вот, келью надо срочно освободить, а у меня тут вещи, книги…
– Эх, брат, дал мне Господь послушание: вывозить вещи твои, когда тебя выпирают. М-да… О! Отец Валерий! А ты здесь как?
– Вы знакомы? – удивился Глеб.
– Да виделись. У него же приход как раз в селе у тёщи.
|
208 Пинк Флойд, «Последний шаг». The Final Cut последний альбом группы Pink Floyd,
записанный в классическом составе, и одноимённая песня, входящая в него.
– Был приход… Теперь сюда, на место Глеба… – понурившись, ответил отец Валерий.
– Ничё се… У тебя же всё замазано было!
– Было… да… А тут кризис, понимаешь. Сначала ничего вроде, а тут с котировками пролетел… А у нас новый владыка на место моё давно человечка своего пристроить хотел. А мне платить нечем… Ну, и вот…
– М-да… Не надейтесь на бабки и на биржи человеческия… – заключил отец Сергий.
– А ты, Серёг, знаешь, кто у нас епископом стал, как епархию разделили?
– спросил отец Глеб, продолжая перевязывать свои вещи.
– Афанасий какой-то…
– Ага, а какой?
– Да не знаю.
– Ну, так ты будешь смеяться. Помнишь, к нам в храм приезжал секретарёк молодой? Я ему ещё под дых дал, когда он ко мне приставать начал…
– Да ты чё! Ну, тогда понятно, почему тебя попёрли!
– Ну, а к тому же я ещё проповедь в защиту этих девчонок из Пусси Райот сказал… Да плюс жалобы игуменьи… В общем, один к одному всё. А на место Валерия он своего… келейничка розовощёкого поставил. Тому двадцать три года, а уже крест наградной209… ну сам понимаешь…
– Ой, отцы, что-то вы говорите такое, не знаю… Вообще, не дело мне здесь с вами стоять, – засуетился отец Валерий, – давай, Глеб! Теперь тебе есть на чём вещи вывести, грузись и поезжай, а я пока… в храм схожу.
– Ишь ты! То крутой был, а теперь сдулся как! И слышать лишнее боится… – заметил отец Сергий, когда новый священник женского монастыря скрылся из вида. – Слушай… а куда вещи-то вести будем? Я и не спросил…
– В Москву, если ты в ту сторону…
– В ту. А ты со Светкой помирился что ль окончательно?
– Ну, вроде того… Надеюсь, вещи завезти можно, по крайней мере.
– А тебя под запрет или как?
– Пока точно не знаю… Бумаги ещё не дали. Скорее всего за штат без права служения… Считай под запрет…
– М-да… Пойду за машиной. Договорюсь, чтоб на территорию пропустили.
– Серёг, ты извини, я сам должен сходить… Но ты ж понимаешь, какое ко мне здесь отношение…
– Да ты не парься, я всё понимаю. Собирайся лучше давай! Грузимся и поехали!
***
|
209 Наградной крест – форма поощрения духовенства за понесенные труды и заслуги перед Православием. Награждение производится указом епархиального архиерея не ранее чем через три года после награждения камилавкой и при сроке служения в священном сане не менее пяти лет.
Они ехали вдоль тронутых инеем деревьев и трав. Только что была грязь и слякоть, а тут ноябрь подарил солнечный тихий морозный день.
– Ща на трассу выйдем и рванём! – прервал молчание отец Сергий.
– Да я не тороплюсь, – ответил заглядевшийся в окно отец Глеб.
– Не торопится он! Всё о себе думаешь, мечтатель из бабьего монастыря, А до Москвы-то сколько? Совсем в ночи приедем уже, а мне служить завтра. Я ж не рассчитывал тебя забирать…
– Ох, да…. опять я только о себе думаю… Но уже не из монастыря бабьего… До есть из него насовсем, слава Богу… Ладно…Как там в храме-то, расскажи лучше.
– Да ничего хорошего… Что Вячеслава за штат убрали, ты знаешь…
– Там видео какое-то было … Повод или подстава, как обычно, в общем.
– Ага-а, – протянул отец Сергий поворачивая, – Что Николай женился и ушёл – тоже ведь в курсе, а Аркадий, что тебя подставил, теперь настоятель уже… Помощник благочинного! Звонит всё и мозг выносит, когда на патриаршьи службы вызывают в Кремль, там, Бутово или ещё куда…
– Ну, этого следовало ожидать. А как молодые отцы у вас?
– Да разные… Хорошие не задерживаются. Один такой трепетный был, аж в келье и помер постом … Всё по правилам делать хотел, исповедовал по пол ночи, а настоятель на него орал … В общем, ещё один отпетый священник… Но это уже сколько лет назад? Не помню… Тоже слышал, наверное…А теперь шеф научился уже быстро определять и отфутболивать. Ну, да это лучше, чем как с тобой или с тем отпетым… А так… Ну вот ещё чудик один у нас сейчас появился. Любит всяко красиво учительствовать. К нему одна прихожанка подходит, говорит: «Благословите!» Ну, он так её широким крестом осенил, ручку рисовано так ей подаёт, чтоб приложилась к деснице его, а она поцеловала, тоже смачно так и спрашивает: «Батюшка, у меня месячные, мне к иконам можно прикладываться?» А он как заорёт: «Вы в нечистоте! Что вы меня трогаете! Вон из храма!»
– Ну, к причастию, помню, настоятель, гад, Ларису колясочницу не пускал… Но это уж совсем привет!
– Лариса… Да, помню… Померла она. Царство ей Небесное! А этот чудик и на причастии, знаешь… Подошла как-то одна беременная, ну совсем на сносях, наша прихожанка, каждую неделю по два раза перед родами причащалась. И он это знает. Та – едва на ногах стоит, а он ей: «Вы на исповеди были?» Она: «Общую слышала, а когда вы исповедовали, я из храма вышла, плохо мне было». Он: «Вам причащаться нельзя!» Она – то да сё, объясняет ему. А он так пафосно, на весь храм, декламирует: «Это Христос! Вы понимаете!? Хотите – меня ешьте! А моего Господа я вам не дам!»
– И где таких придурков берут?
– Да известно где, Глеб, будто не знаешь… Скоро других-то и не останется… Зато речь настоятелю на именины такую забабахал, что тот прям прослезился. Ещё про Пуссек этих, про которых ты говоришь проповедовал тут чего-то, говорит, выпороть их надо и всё… Настоятель аж разомлел.. В пример его ставит! В общем, нормально всё у бати этого будет…
– И что они к этим девкам прицепились? Ох… Не к добру это всё
…Нельзя так, самих гнали, а теперь давай вожжи в руки… К чему катимся, Серёг?
– Ну да, я слушаю, вот даже и хорошие ребята, а всё про розги да по розовым трусикам… А сам думаю: «Ребята! Дрочите молча!» …И смех и грех, в общем… Только вот тебя нет, и всех, с кем вместе посмеяться можно было…
– Ага, нам смех, а они сидят…Знаешь, такое чувство, что какую-то грань мы перешли, и теперь покатится…
– Да ладно те, всё оно как катилось, так и будет. Не мы первые, не мы последние, брат. Ничего нового под солнцем.
– Нового ничего, но я для себя тут открытие сделал: правильная жизнь должна кончаться крахом. Как бы сказать… Не в глобальном смысле, но в какой-то немаловажной сфере мира сего. Не в том смысле, что неважной вовсе, но как бы оттуда, сверху, уже неважной. Посмотри, например, на митрополита Антония Блума. Ведь всё рухнуло, что он строил столько десятилетий! Какие надежды были! А всё – в пыль… Но от этого какое-то чувство, что... всё верно. Так оно и должно быть, по-настоящему когда…
– Уж не помирать ли собрался? – усмехнулся отец Сергий, выезжая на трассу. – Нам помирать ещё рано! Чё вообще делать собираешься?
– Не знаю пока… На историческую родину подамся, в бахаи заделаюсь в сущем сане, – усмехнулся отец Глеб.
– Угу, всю жизнь с бухаями, а теперь к бахаям податься решил… Отцы переглянулись и рассмеялись.
– Не, Глебушка, я серьёзно, чего думаешь делать-то? Служить-то теперь едва ли удастся…
– Да, едва ли… – согласился отец Глеб. – Но я и сам не хочу… в патриархии уж точно... Работу какую-нибудь найду… С компом я неплохо разбираюсь, может подыщу что-то по этой теме… Пока не думал… Бог не выдаст – свинья не съест.
– Ну ты погоди, всё же … Есть ещё замуты в патриархии, может найдём ход тебя вытянуть… Не в Москву, но оно ж после женской этой колонии с дурдомом совмещённой тебе ведь всё нипочём, не? Даже не знаю, как ты там вытянул столько лет…
– Да сам не знаю… Спасибо, но я вправду не хочу больше в этой системе, хоть в Москве, хоть где, довольно! Enough – как в Англии говорят!
– Я понимаю… Но… Не знаю, в общем…Служить надо…
– Ага, только ты уверен, что мы так Богу служим? Ну что «мы». Вот лично я не уверен…совсем… Да и говорю… Прям ощущение грани какой-то. Что было – кончилось…
Отец Сергий гнал за сто двадцать. Начинало смеркаться. Неожиданно пошёл мелкий, косой дождь.
– Ну вот, догнали хмарь эту… Сейчас и трасса мокрая будет… – посетовал он.
– А я смотрю, ты не сбавляешь, Шумахер.
– Ну, а чего мне сбавлять? Быстрее надо домой, а водить я, слава Богу, умею…
– А гайцы?
– Я же в рясе – отмажусь, если что.
– Резонно…
Помолчали. Сергий включил музыку. Потом выключил.
– Кончилось у него… А что началось? Философ, понимаешь, – вернулся он к разговору.
– Да я откуда знаю? Вот только давно одну мысль думаю. Любовь, а стало быть христианство, начинается там, где преодолевается выживание. А мы все только и делаем, что выживаем.
– Глебушка! Раньше-то люди похуже нас жили.
– Понятно. Но… как бы… вот этого состояния мучительного выживания… внутренней надломленности и беспомощности, пусть и покрытой бравадой, не было. Ну, или было, но по-другому как-то воспринималось…
– Не знаю. Я тут одну бабку перед смертью причащал. Она уже в беспамятстве, почитай, была. Вдруг очнулась и говорит: «Жизнь прожила – как в жопе пробыла…»
– М-да, подумать как то поколение жило … оторопь берёт…Сам таких историй слышал, и с лагерями, и с войной…Да что я тебе говорю? Но я же не о том… Понимаешь…Тут ключевое слово преодолеть! А мы… я, прежде всего, как-то преодолевать и не умеем. Всё как-то крутимся в своих страхах, фантазиях, идеях, формах без содержания, – продолжал рассуждать отец Глеб,
– От этого страха и выживания постоянного Богу доверять не умеем… А без до-верия, какая вера?
– До-верие – до веры, то есть? Любопытная мысль. Мне отец один знакомый, монах, всё говорил, что главное – молиться, и всё приложится, а мы всё рассуждаем да чего-то ждём и недовольствуем.
– Ну…Оно правильно, вроде бы…. Но это ж то же форма игры, может быть, как бы прячемся мы за эту форму молитвы, но это именно вычитывание, поклонение форме… молитвы-то там часто и не бывает, ну ты ж знаешь, как оно бывает у всяких таких молитвенников. Я не про твоего знакомого, я его не знаю, а вообще… то же самое: мы всё играем, а не верим, не живём… Вообще, я тут вычитал у католического богослова одного, Мертона. Так он говорит, что если ты не считал бы пять лет назад себя нынешнего еретиком, то ты вовсе никуда не растёшь духовно… Ну, не развиваешься, застопорился.
– Ух, ну так можно уйти и в до-верие, и в без-верие… Это, знаешь, не наш метод! – Поднял указательный палец вверх отец Сергий.
– Уйти… Но это хотя бы идти, а не на месте стоять в своих фантазиях, принимая их за веру… Ладно, загрузил я тебя…
– Не-е, интересно! Но неконкретно… Вот молиться, поститься и слушать всякую хрень по радио «Радонеж» – это конкретно… Но я согласен, что-то не то…
– Вот именно! Меняться надо! Но это должно быть как-то естественно, даже и не от нас, понятно… Но мы должны туда идти… хотеть… А у нас застой, стена, смерть…
– Опять ты про смерть…
– Ну либо жизнь, либо смерть…
– А большая разница то между ними?
– Серёг! Ну будто не понимаешь о чём я… Меняться надо, мёртвое не способно меняться… Ну или не так меняется, как мы здесь…150 отенков серого, блин, всю дорогу...
– То-то! Ещё вопрос, что там где и как меняется…
Машина с трудов вошла в крутой поворот, на обочине стоял огромный древний дуб, возле которого уже красовался придорожный могильный памятник с рулём и фотографиями весёлых молодых лиц.
– Вот эти у дуба уже изменились, и навсегда! Так-то… Ладно, без софистики этой, думаешь, можем мы здесь и сейчас стать другими? Вот честно, без книжек… Не в чем-то лучше… Ну, бухать меньше, молиться больше, а другими… И не кто-то, а вот я и ты…
– Что ж, с дубом тоже выход, оно даже и манит... Не знаю, Серёг, честно… Не знаю… Сколько нормальных когда-то людей мерзавцами кончеными стали, так, что и не поверить бы лет 20 назад… Но ведь и наоборот бывает… А как мы? Может только крутой поворот нас и исправит…Ты что так побледнел? Ты что это? Нехорошо? Остановимся, может?
– Да что-то щемит в груди… Мутит как-то … До кафешки доедем, пилюлю волшебную приму…
Сумерки сгустились, морось, машина влетела на скорости в густой туман, скрывавший резкий поворот. Туман полосами стал появляться на дороге. Скорости о. Сергий не сбавлял.
БЫЛИ СТАРЦА ПИНДОСИЯ
 |
Карл Шмидт-Ротлуф. «Дорога в Эммаус», 1891 г.
Явление старцу Пиндосию
Звонок. Номер не определился, засекречен, не люблю такие, трубку взял, отвечаю недовольно-строгим голосом:
– У аппарата!
– Ну и молодец, чадо, молюсь за тебя, это старéц Пиндосий!
– Ох, батюшка! Вы…? Неожиданно...
Кто ж не слышал о старцé Пиндосии, великом молитвеннике и подвижнике подвизающемся в самом эпицентре Святой Руси, т.е. на границе России, Украины и Белоруссии в тихой лесной келье. Принимает он людей мало, а принимая чаще юродствут, то говном в генерала ФСБ-шного запустит, то презерватив монахине под рясу запихнёт со словами: «Плодись и размножайся, а не рожей кривляйся!», а на владыку одного прям наорал: «Мой гундюй на вас на всех стоит!» В общем, первый раз я к нему ехал будучи настроен скептически: знаем мы этих псевдостарцев-разводил. Встретил же он меня словами:
– Ну что? Старый дырявый башмак? Всё бздишь, а себя Орфеем в аду мнишь?
А я как раз тогда «Орфей и Эвридика» слушал по дороге, да и вообще… он же не мог знать... про мои немощи... В общем, понял я, что Пиндосий прозорлив, в чём не раз убеждался и после.
Однажды взял он у меня и номер телефона, думал, это он так, меня обличает за то, что время много на пустой трёп трачу, у него ж в лесу и сети то никакой нет, а тут этот звонок…
– Да уж, ты никогда ничего доброго не ждёшь, то – правда… Но у меня до тебя дело есть. Видение мне было, и сказано, чтоб ты оповестил об том люд православный, что в тырнетах сутками сидит, вместо того, чтоб молиться да трудиться, так что слушай.
– Да… конечно! – Прижался я ухом к телефону затаив дыхание. И старец начал свой рассказ:
– Ангел мне в тонком сне явился, весь в мыле, потный то есть, и в рабочем комбинезоне, крылья аж цементом заляпаны… Я молитву сотворил, думаю, бес, а он мне «Аминь» ответил, значит от Бога он. Я ему и говорю:
– Ты чего чумазый такой, словно от лукавого?
– Эх, Пиндосий, это у тебя всё время на молитву есть, а нам не до молитвенного бдения, соседи то, ангелы других народов больше славословят и в крыло не дуют, а у нас святорусских одна стройка.
– Что? Обителей райских как при Иосифе богогомерзком бурсаке не хватает всех принять?
– Да нет, тогда с запасом построили, народ то нынче к нам не таким косяком прёт… Стену строим.
– Что за стену такую?
– Новую. У нас же всё по отделениям, ты знаешь, католики отдельно, лютеране, там, я уж не говорю кто из некрещёных благочестивый, чтоб люди
друг другу не мешали и не смущались, опять же. В привычной обстановке им и насладиться богообщением сподручней, у нас же всё для людей. Даже мы, ангелы…
– Да, и я знаю Того Человека, который так всё устроил.
– Да святится имя Господне! Ну так вот. Где-то эти стены и обветшали уже, ну, между конфессиями и всем таким, протестанты к католикам шляются, и вообще всей тусовкой Богу внимают, даже к буддистам в их нирвану заглядывают, в том же европейском отделении, да и не только, а у нас тут с России и Украины солдатики поступать стали, вроде раньше больших-то проблем не было, православные же все, католики отдельно, ну бывали инциденты, но не так жеж! Друг дружку в раю увидели и давай: «А ты чо, козёл, здесь делаешь! Ща я тя по адресу ко всем чертям отправлю!» и в драку, а мирские, кто и не воевал то вовсе, и жили то кто в Сибири, а кто в Карпатах, люди простые, хорошие, но давай тоже орать да драться, еле растащили. Перегородку поставили, думаем, успокоятся, куда там, одни орут: «А твой дед коммуняка, он церкви ломал да коллективизацию проводил в аду сейчас жарится задницей тощей на сковородке!», а в ответ: «а из толстого зада твоего деда бандеровца, что детишек польских да еврейских резал, сало то делают, что на сковородки идёт!». Дедов то тех своих и не знают, сами выдумывают, и давай дерьмом метать, что ты в того мордоворота напомаженного генерала, но в раю то откуда у них дерьмо? С собой, видать, притащили...В общем, бедлам такой, что мы сами чуть в ад от этих новых небожителей не сбежали.– Обмахнул крылом пот со лба ангел – Теперь вот, капитальную стену строим, а в Небесах это делать не то, что у вас в Китае…
– А материалы где берёте, средствá на них?
– Хороший вопрос, Пиндосий! Материалы из ада, понятно, у нас же всё духовное… А оттуда и доставка дорогая, ну и монополисты черти цены накручивают… А средств то у нас нет! Приходится из русского да украинского бюджета деньги брать, а они всё удивляются почему у них рубль с гривной падают! Ты им скажи почему, коль сами не допрут! Если дальше так пойдёт, все их средствá на адские материалы потратим, или – всех в ад заживо, как в Содоме, это вроде бы сейчас не тренд, но у нас других вариантов нету!
– Как благословишь, Вестник Божий, всё передам! – Ответствовал старец.
– Да, и ещё. Чтоб два раза не прилетать, эти…правители, богатеи и служители светящейся коробки…, ты передай, чтоб не надеялись на всяких там ходатаев святых и всё такое, Вонифатий, вон, всё ходит за них, да и с Петром на входе вечно эти имущие трут за храмы и иконостасы всякие, что они понастроили. В этот раз – не прокатит, баста! На ворованные деньги построенное – не в счёт! Честные, от нужды и безысходности алкаши да проститутки – это святое, а эти телевизионьщики обкокаиненные… тьфу! После этой стенки, никакие отмазы молитвенные не прокатят! Так и передай: вера и любовь не про них ни разу, а на надежду пусть и не надеются!»
Старец в трубке замолчал. Я тоже, ошеломлённый такими откровениями с Небес.
– Старче! И что? Прям так мне всё и писать?
– Так и пиши, ангел улетая так и сказал, чтоб в тырнет драный батинок всё это выставил, и песенку ещё пропел улетая: «Он конечно алкаголик, но хотя бы натурал» и припев, там такой: «Всё идёт по плааану». Знаешь такую?
– Да…
– Ну вот и давай! Сопли утри и выполняй ангельское послушание! Вперёд!
В гостях у старца
Был я как-то свидетелем одного разговора. К старцУ в лес приехал известный батюшка, настоятель храма из одного подмосковного города, там он почитается за «духоносного», и даже из столицы к нему чада приезжают духовные.
Машину он оставил, как все жаждущие встречи с лесным подвижником, в деревне, и как и все – пешочком через лес с сопровождающими его особо близкими чадами обоего полу, не благославляет старéц строить дорогу до места своего подвига. Сопровождающих о. Пиндосий принимать не захотел, выругался только, чтоб в туалет шли, а не под кустами гадили, и обратно в келью ушёл, и батюшку только туда позвал, а я в келье сидел ещё с одним дьяконом молодым, мы выйти хотели, но старéц нас не пустил.
– Благослави, старче! – сказал входя настоятель храма – Может, снизойдёшь, моих-то пустить, люди всё церковные, верующие…
– А я что? Не видал церковных и ворующих? – скривил лицо лесной подвижник, будто не слышит. – Насмотрелся я на это, а то пущу, а ты потом пожалеешь… Старéц – он как даст в торец! – стукнул по столу Пиндосий, это его одна из любимых присказок.
– Ну… Как благословите… Но они не ворующие, а верующие…
– Все мы друг у друга что-то прём, иль ты не знаешь? Ты, вот, благодать спереть хочешь, а ты чем заплатил за неё?
Священник покраснел. Мы с дьяконом совсем затихли в углу, старéц не так часто был уж сразу столь грозен.
– Отец Пиндосий, о чём вы?
– О том, чем платишь говорю, и кому? Алтарникам и певчим платишь?
– Ну, немного… у них послушание такое… во славу Божию… и денег то у нас не то, чтоб и куры не клюют, вот, трапезную отстроили. – Отвёл глаза только что уверенный в себе настоятель.
– Куры, говоришь? Трапезную? И епископа там осетриной кормил? – взялся за свой деревянный посох старéц. Посох тот до неприличия напоминал посох Гендельфа, по крайней мере я никак не могу отвязаться от этой мысли.
Гость начал заливаться уже плотным и неприкрытым богровым цветом опасливо поглядывая на тяжёлую деревянную палку – посох:
– Ну… Это же владыка… праздник… послушание…
– А! Скажи ты мне старому неучу, какой главный грех есть для священнослужителя, непослушание?
– Вы, старче, лучше меня знаете… да… Богу, Церкви…
– Это ты так зришь, а я мню, что храмовая проституция главный грех, как в древней Греции, только хуже, особенно, когда в алтаре, да с архиереем. – Вновь стукнул посохом Пиндосий и перекрестившись широким крестом как-то особенно, прямо, дерзко, без гнева, но как бы со властью посмотрел на гостя.
– Но… Откуда вы знаете… да может и не было того… я лично не видел…
– Расстегнул верхнюю пуговицу новой, дорогой рясе приезжий батюшка –
Сказал мне лишь паренёк – алтарник, что секретарь владыки к нему приставал, на дачу всё приглашал. Но я не верю! Алтарнику тому сказал не ходить пока в алтарь. Владыка у нас… молитвенный, молится со слезами. Да и вообще, надо ж себе внимать, а не по сторонам глядеть… тогда по слову преподобного…
– Вот и внимай, а не **ем болтай! Да и не про то я, то случай, а храмовая проститутка она кажный день такая, себя продаёт, свой молитвенный зад; на вид в небеса окно, а внутри то говно! – Отрезал старéц, при этом говоря как-то неожиданно спокойно и с едва заметной в густой бороде улыбкой – А теперь скажи мне, ваше высокопареподобие, застенчивость – грех?
– Ну не грех, но по учению отцов явный признак гордыни, я всегда об этом на исповеди говорю. – Воспрял было гость.
– Ага, говоришь, значит, на исповеди, учишь, то есть… А без- застенчивость?
– Ну… это… дерзость, наверное… грех…
– Так про беззастенчивость ты говоришь на исповедях своих? – Опять пришпилил старéц гостя своим взглядом.
– Как-то специально нет… – Ответил человек уже совершенно непохожий на вошедшего в келью известного настоятеля и популярного духовника.
– Правильно! Потому как сам ты беззастенчиво людей пользуешь, и их этому учишь, чтоб беззастенчиво ходили и всех учили такой же дури, храмовой вашей проституции, да глупости, что «послушанием» зовёте!
У гостя в лице внезапно прорывавшийся гнев сменялся страхом и обратно… он силился что-то сказать, руки его дрожали… но старéц спокойно продолжил:
– Говорил я, что спасибо Пиндосию скажешь, что твоих чадушек бородастых да платкастых с тобою не пустил? Вот и ступай, теперь.
И с этими словами старéц встал, отложил в сторону посох, и ушёл во внутреннюю келью, куда он почти никогда никого не пускал…
Пиндосий и танки
– Не принимает старéц, невелено!
– Ты, братан, не понял, мы и не спрашиваем!
С этими словами бритые здоровые ребята в камуфляжной форме с силой распахнули дверь. Державшийся за ручку келейник Степан, сухенький и низенький вчерашний бомж прижившийся у о. Пиндосия, аж вылетел на улицу в темень холодной и дождливой осенней ночи. Один из парней схватил его за плечи и с силой толкнул в грязь, осветив мощными фонарями.
– Сиди здесь и помалкивай, мы шутить не будем!
В это время первые ворвавшиеся в избу штурмовали дверь внутренней кельи, в которую старéц никого не пускал. О. Пиндосий сам открыл засов:
– Что вам, страннички?
– Мы те ща покажем, бандеровская морда, за всё ответишь, колдун в рясе! – заорал предводитель – Волоки эту мразь на ули