Ричард Генри Дана
Два года на палубе
ПРЕДИСЛОВИЕ
Я не хотел бы представлять публике это повествование, не сказав нескольких слов в разъяснение причин, побудивших меня выпустить его в свет. После куперовских «Лоцмана» и «Красного корсара» появилось столько книг о море, что я счел бы неоправданным со своей стороны добавить к ним еще одну без каких-либо объяснений.
По моему твердому убеждению, все книги, претендующие на описание морской жизни, за единственным исключением интересных, но слишком торопливых «Очерков моряка» г-на Эймса, написаны людьми, плававшими или в качестве офицеров военного флота, или просто пассажирами. И лишь очень немногое из написанного может быть принято за пересказ действительных событий.
Замечу, что дисциплина, обычаи и нравы военного корабля в корне отличны от порядков торгового флота. Как бы ни были занимательны и хорошо написаны эти книги, с какой бы точностью они ни воспроизводили жизнь на море, каждому вполне ясно, что офицер военного флота, который всегда остается «джентльменом в перчатках», общается лишь с офицерами, а с матросами в лучшем случае говорит через боцмана и морскую жизнь опишет иначе, нежели простой матрос.
Не говоря уже об интересе, пробуждаемом в нас незнакомыми сторонами жизни, за последнее время немалое внимание было обращено на простых моряков. Тем не менее я уверен, что, кроме упомянутого мной исключения, не написано ни одной книги, отображавшей жизнь этих людей и автором которой был бы один из них. «Голос с палубы» все еще не слышен.
На последующих страницах я намереваюсь дать точный и достоверный рассказ о двух с небольшим годах, проведенных мною в качестве простого матроса на палубе американского торгового судна. Мое повествование написано по дневнику и заметкам и освещает почти все события, в которых я участвовал. Автор не отступает от действительных фактов даже в малейших подробностях и старается представить каждое явление в его истинном свете. При этом я был вынужден пользоваться иногда грубыми выражениями и описывать сцены, тягостные для слишком деликатной натуры. Однако я старался, насколько возможно, избегать их. Причина, побудившая меня опубликовать эту книгу, заключается в желании изобразить жизнь простого матроса, как ее светлых, так и мрачных сторон.
|
|
Многое здесь может оказаться непонятным широкой публике, но по собственному опыту, а также прислушиваясь к мнению довольно обширного круга людей, я убедился, что факты, относящиеся к новым для нас сторонам жизни, так действуют на воображение непосвященных, что те даже не замечают недостатка своих специальных знаний. Тысячи людей, не разбирающихся в названиях снастей, читали в «Лоцмане» описание прорыва американского фрегата через Английский канал или о погоне за британским «купцом» и его крушении в «Красном корсаре», с затаенным дыханием следили за каждым маневром кораблей, будучи незнакомыми даже с азами морского дела.
Эти причины, а также советы друзей склонили меня отдать свое сочинение в печать. Если оно заинтересует широкую публику, привлечет больше внимания к жизни моряков или же даст новые, истинные сведения относительно условий их существования и послужит хоть в какой-то мере их моральному совершенствованию и уменьшению повседневных тягот последних, цель моего труда будет достигнута.
|
|
Ричард Генри Дана-младший
Бостон, июль 1840 г.
Глава I
Отплытие
Выход в море брига «Пилигрим», отправлявшегося из Бостона вокруг мыса Горн к западному побережью Северной Америки, был назначен на четырнадцатое августа. Бриг снимался с якоря вскоре после полудня, и в двенадцать часов я явился на борт в полном морском снаряжении, а в сундучке у меня лежало все необходимое для двух- или трехлетнего плавания, на которое я решился, чтобы излечить болезнь глаз, вынудившую меня прервать свое образование. Помощь врачей не оставляла мне надежды, и я рассчитывал теперь на полную перемену образа жизни, длительное отлучение от книг, тяжелую работу, простую пищу и свежий воздух.
Понадобилось не много времени, чтобы сменить тесный сюртук, цилиндр и лайковые перчатки гарвардского студента на свободные парусиновые штаны, клетчатую рубаху и черную шляпу матроса, и я полагал, что с успехом сойду за настоящего просмоленного моряка. Однако наметанный глаз все равно не обманешь, и хоть мне казалось, что я выгляжу не хуже самого Нептуна, конечно же, едва я появился на палубе, каждый безошибочно распознал во мне сухопутного человека. У матроса одежда особого покроя, равно как и манера носить ее, что для новичка при всем старании недостижимо: брюки, плотно обтягивающие бедра, широко и свободно спадают вниз, клетчатая рубаха необъятна; на голове отлакированная с низкой тульей черная шляпа, сдвинутая на затылок и украшенная черной лентой в пол-сажени длиной, свисающей над левым глазом; шея повязана черным шелковым платком. Отсутствие всего этого и еще многого другого незамедлительно выдает новичка. Кроме недостатков в одежде, которые, без сомнения, бросались в глаза, цвет лица и руки тоже отличали меня от настоящего морского волка, с его обожженной солнцем физиономией, широкой походкой вразвалку и бронзовыми заскорузлыми руками, в любой момент готовыми ухватиться за снасть.
|
|
Со всеми своими изъянами, написанными на лбу, я присоединился к команде. Нас оттянуло течением от причала, и с наступлением ночи мы стали на якорь. Следующий день был занят приготовлениями к выходу в море: проводкой такелажа [1]для лиселей [2], подъемом бом-брам-реев, клетневанием тросов и погрузкой пороха. С вечера я никак не мог заснуть из-за боязни проспать свою первую вахту. А когда вышел на палубу, сознание собственной значимости заставило меня беспрестанно расхаживать по всему судну взад-вперед и всякий раз заглядывать то под форштевень, то под корму. Поэтому я был немало удивлен хладнокровием сменившего меня старого матроса, который уютно устроился вздремнуть под баркасом. По его мнению, такой бдительности было вполне достаточно в спокойную ночь на якоре в безопасной гавани.
На следующий день была суббота, утром с зюйда потянул бриз, мы приняли лоцмана, выбрали якорь и, лавируя, стали выходить из бухты. Попрощавшись с друзьями, которые пришли проводить меня, я едва успел в последний раз взглянуть на город, так как на судне совершенно нет времени для проявления чувств.
Во внешней гавани нас встретил противный ветер, поэтому пришлось стать на якорь на рейде. Там мы простояли весь день и часть ночи. Моя вахта начиналась в одиннадцать часов вечера, и мне приказали разбудить капитана, если ветер зайдет на вест. Около полуночи ветер сделался попутным, и когда я доложил об этом, капитан приказал вызвать всех наверх. Не помню уж, как мне удалось проделать это, но, вне всякого сомнения, у меня не получилось ничего похожего на настоящий хриплый боцманский окрик: «Пошел все наверх! С якоря сниматься!» Мигом все пришло в движение: паруса были отданы, реи обрасоплены, и мы начали выбирать якорь — то последнее, что связывало нас с землей янки. Из-за слабого знания судна я не в полной мере мог участвовать во всех этих приготовлениях. Непонятные для меня команды отдавались с поразительной быстротой и незамедлительно исполнялись; вокруг была такая суета, было столько недоступных моему пониманию криков и действий, что я пришел в полное замешательство. Нет ничего более безнадежного и жалкого, чем сухопутный человек, начинающий жизнь моряка. Наконец, послышались те особенно протяжные звуки, которые сопровождают работу матросов на шпиле. Под штевнем зашумела вода, сырой бриз накренил судно, оно тяжело перевалило через первую волну, словно прощаясь с родиной, — наше долгое, долгое плавание началось.
Глава II
Первые впечатления
Наш выход в море пришелся на воскресенье. На судне было много дел, и нас целый день продержали за работой. С вечера всех распределили по вахтам и был установлен морской распорядок. Когда команду вызвали на корму, я увидел превосходный образчик капитана. Он обратился к нам с короткой выразительной речью, не переставая расхаживать по юту, покуривая сигару и роняя слова между затяжками.
«Ну, дети мои, мы начали долгий рейс. Если мы поладим, то приятно проведем время, если же нет — у нас будет сущий ад. Все, что вам придется делать, — это подчиняться приказам и исполнять свои обязанности, как подобает мужчинам, — и тогда вам будет хорошо. Если же нет — вам придется туго, это говорю вам я. Если мы споемся, я окажусь неплохим парнем, если нет — хуже черта рогатого. Вот все, что я хотел сказать. Вахта левого борта вниз!»
Я оказался в вахте правого борта, со вторым помощником, и сразу получил возможность отстоять свою первую вахту. Вместе со мной оказался Стимсон, такой же молодой парень и тоже отправлявшийся в свой первый рейс. Раньше он служил в конторе бостонского коммерсанта, и у нас нашлись общие знакомые, о которых мы и принялись рассуждать, пока не пришла его очередь заступить впередсмотрящим. Мне же представился великолепный случай для размышлений. И тут я в первый раз ощутил абсолютную тишину моря.
На юте, где я не имел права появляться, расхаживал помощник капитана, двое матросов беседовали на баке, однако у меня не было желания присоединиться к ним; я полностью отдался впечатлениям от всего окружающего. Но сколь ни поразительны были красота моря, яркие звезды и быстро мчавшиеся на их фоне облака, я не мог не думать о том, что отдаляюсь от всех радостей цивилизованной жизни. И все же, как это ни странно, тогда и после эти размышления доставляли мне удовольствие — с их помощью я надеялся сохранить свою связь с теми ценностями, с которыми расстался.
Мои размышления были прерваны командой брасопить реи — ветер стал заходить на нос. По лицам матросов, то и дело посматривающих на наветренную сторону, и по быстро затягивавшим небо темным тучам я понял, что надо приготовиться к дурной погоде. Я слышал, как капитан сказал, что рассчитывает к полуночи войти в Гольфстрим. Через несколько минут пробило восемь склянок, вахта сменилась, и мы отправились вниз. Вот теперь я по-настоящему ощутил неудобства морской жизни. Кубрик, где мне предстояло жить, оказался заваленным бухтами троса, запасными парусами, какой-то рухлядью и прочим неприбранным имуществом. Там не было даже коек, и нам не позволили вбить гвозди, чтобы повесить одежду. К тому же поднялось волнение, судно сильно раскачивалось с борта на борт, и все пришло в величайший беспорядок. Как говорят моряки, «все сверху и ничего под рукой». На моем сундуке была свалена тяжелая бухта троса. Мои шляпы, сапоги, матрас с одеялами скатились к подветренному борту, и их придавило ящиками и бухтами тросов. В довершение всего нам не разрешили зажигать огонь. Я уже чувствовал сильные приступы морской болезни, апатию и безразличие, которые всегда сопровождают ее. Отказавшись от всяких попыток собрать свои вещи, я улегся на паруса, ожидая каждую минуту команду: «Пошел все наверх!» Вскоре по палубе часто забарабанили капли дождя, и у вахты, по всей видимости, прибавилось работы, так как то и дело громко раздавались команды помощника капитана, слышались топот ног, скрип блоков и весь набор звуков, сопровождающих приближение шторма. Через несколько минут откинулась крышка люка, из-за чего шум и крики, доносившиеся с палубы, сделались еще громче, и наши уши были обласканы криком: «Все наверх, да поживее! Паруса убирать!» — и люк снова захлопнулся. Когда я выскочил на палубу, меня ожидали новые впечатления.
Маленький бриг шел круто к ветру и лежал, как мне тогда показалось, почти на борту. Сильная встречная волна била о штевень с грохотом парового молота и, влетая на палубу, окатывала нас с головы до ног. Марса-фалы были отданы, большие паруса полоскали, ударяясь о мачты и хлопая с громоподобным шумом; ветер свистел в такелаже; незакрепленные снасти хлестали по воздуху; непрестанно слышались громкие, непонятные для меня команды; матросы тянули снасти, до хрипоты в глотках выводя странные, замысловатые куплеты шанти [3].
В довершение всего я еще не успел «оморячиться», испытывал ужасающую тошноту и едва стоял на ногах, держась за какие-то предметы в кромешной темноте. Таково было мое состояние, когда мне приказали лезть наверх (впервые в жизни), чтобы брать рифы у брамселей.
Теперь уже и не представляю, как мне это удалось. Я держался за рей изо всех сил. Пользы от меня было немного. Хорошо помню, что на марса-pee меня несколько раз охватывали приступы тошноты и мой желудок судорожно опорожнялся в черноту ночи. Тем временем на мачтах все было приведено в порядок, и нам разрешили сойти вниз. Это не показалось мне большим благом, так как хаос и неописуемо тошнотворный запах перекатывавшейся в трюме воды делали кубрик ничем не лучше холодной и мокрой палубы. Я много читал о пережитом в море другими людьми, но теперь мне казалось, что их беды не идут ни в какое сравнение с моими страданиями. Ведь в добавление ко всем напастям я ни на минуту не мог забыть, что началась лишь первая ночь двухлетнего плавания.
На палубе было не легче. Помощник капитана непрестанно отдавал команды. Кажется, он говорил, что двигаться полезно. Я был согласен на все, лишь бы выбраться из ужасного кубрика. Когда к горлу подступала тошнота, я подходил к люку, высовывал наружу голову и получал мгновенное облегчение, как от лучшего рвотного средства.
Так продолжалось два дня.
Среда, 20 августа. Сегодня утром наша вахта была с четырех до восьми. Выйдя на палубу, мы увидели, что все сильно изменилось к лучшему. Ветер и море успокоились, появились яркие звезды. Изменилось и мое самочувствие, хотя я все еще был очень слаб от морской болезни. Стоя на шкафуте с наветренного борта, я наблюдал за постепенным зарождением дня и первыми полосами ранней зари. О восходах в море написано очень много, но ни один из них не может сравниться с утром на суше. В море недостает пения птиц, говора проснувшихся людей, первых скользящих лучей солнца, освещающих деревья, холмы, колокольни и крыши домов, — всего, что так оживляет и одухотворяет рассвет. Здесь нет никакого пейзажа. Восход солнца в море являет собой непревзойденное — тоскливое и печальное — зрелище.
В первых серых полосах, протянувшихся вдоль горизонта и отбрасывающих едва заметный свет на поверхность вод, есть нечто меланхолическое; в сочетании с беспредельностью океана и его непостижимыми глубинами рассвет вызывает чувства одиночества и щемящей тоски, с которыми не может сравниться ничто другое в природе. Постепенно, по мере того как свет становится ярче, меланхолия проходит, и когда встает солнце, начинается обычный день в море.
Мои размышления были прерваны командой помощника: «Пошел все на бак! Баковую помпу изготовить!» Я понял, что здесь не полагается мечтать и мы должны браться за дело, как только начинает светать. Вызвав наверх всех «бездельников», а именно плотника, кока и стюарда, и вооружив помпу, мы принялись скатывать палубу морской водой. Эта процедура совершается в море каждое утро и занимает около двух часов. У меня едва хватило сил, чтобы выдержать ее до конца. Когда мы справились с этим, пролопатили палубу и уложили все снасти в бухты, я уселся на запасное рангоутное дерево в ожидании семи склянок, служивших сигналом к завтраку. Вахтенный помощник, заметив мою ленивую позу, велел мне смазать грот-мачту от топа до палубы.
Судно все еще немного покачивало, а я уже три дня ничего не ел и хотел было ответить, что не лучше ли приняться за дело после завтрака, но понял — надо именно сейчас «брать быка за рога», и если я проявлю хоть малейший признак малодушия или нерасторопности, то сразу же и окончательно погибну. Поэтому ничего не оставалось делать, как взять ведерко с салом и лезть на бом-брам-стеньгу.
Качка, которая усиливается, чем выше вы поднимаетесь, запах сала, раздражавший мое утонченное обоняние, сызнова вывернули мой желудок, и я немало радовался, когда закончил работу и вернулся на относительно устойчивую палубу. Через несколько минут пробило семь склянок, был вытравлен лаг, вызвана вахта, и мы отправились завтракать. Не могу не вспомнить здесь совет нашего простодушного африканца-кока. «Теперь, парень, — сказал он, — тебя как следует вычистило и у тебя в трюме не осталось ни капли береговой воды. Ложись-ка на другой галс и принимайся за добрую и здоровую солонину. Даю слово, на ребрах у тебя нарастет и ты будешь ничем не хуже других еще до того, как мы подойдем к Горну». Его совет пригодился бы и многим пассажирам, которые пробавляются бесполезными деликатесами, заготовленными специально на случай морской болезни.
Невозможно описать перемену, произведенную во мне полуфунтом холодной солонины и парой галет. Я словно родился заново. Находясь до полудня на подвахте, когда можно было выкроить для себя немного времени, я раздобыл у кока солидный кусок твердой солонины и без устали глодал его. Когда мы вышли на палубу, я чувствовал себя почти как настоящий мужчина и мог уже с заметным воодушевлением начинать обучаться своему морскому ремеслу. Около двух часов пополудни с мачты раздался громкий крик впередсмотрящего: «Вижу парус!» — и скоро с наветра появились два судна, шедшие нам наперерез. Я впервые видел суда в море и подумал, что ни одно зрелище не может быть столь захватывающим и превзойти это по красоте. Суда прошли с подветра достаточно далеко от нас, чтобы их можно было окликнуть, но капитан смог прочесть их названия в подзорную трубу. Это были корабль «Элен Map» из Нью-Йорка и бриг «Мэрмэйд» из Бостона. Оба держали на вест, направляясь к нашей дорогой родине.
Четверг, 21 августа. Сегодня ясный восход, попутный ветер, вокруг все светло и радостно. Я успел «оморячиться» и начинаю постигать свои обязанности. Около шести склянок, то есть в три часа пополудни, слева по курсу заметили парус. Мне, как любому новичку, очень хотелось поболтать со встреченными коллегами. Судно приблизилось к нам, обстенило грот-марсель, и оба корабля легли в дрейф, кланяясь на зыби друг другу, словно пара боевых коней, сдерживаемых наездниками. Это было первое судно, которое я видел в море вблизи, и меня поразило, как сильно оно качалось при таком спокойном море. Оно то зарывалось носом, то медленно оседало в море кормой, и тогда вздымался его форштевень, обнажая блестящую медную обшивку. Палубы «незнакомца» были полны пассажиров, которые, услышав крики: «Парус! Парус!», тоже вышли наверх посмотреть на нас. По своему внешнему виду они походили на швейцарских и французских эмигрантов. Сначала нас окликнули по-французски, но, не получив ответа, перешли на английский. Это была «Каролина», шедшая из Гавра в Нью-Йорк. Мы просили сообщить о нас: бриг «Пилигрим», пять суток из Бостона, на пути к северо-западному побережью Америки. После этого «Каролина» наполнила ветром паруса и оставила нас бороздить в одиночестве водную пустыню.
Существует особый порядок переговоров между судами в море: «Что за судно?» — «„Каролина“, из Гавра, направляюсь в Нью-Йорк. Кто вы?» — «Бриг „Пилигрим“, Бостон, рейсом в Калифорнию, пять суток из порта». Если нет надобности в каких-нибудь добавочных сведениях или просто нет времени, эта форма остается почти всегда неизменной.
День завершился прекрасно. Установилась благоприятная, устойчивая погода, потянулась рутина морских будней, нарушаемая только штормами, появлением паруса или земли на горизонте.
Глава III
Порядки на судне
Хорошая погода установилась надолго, и никакие происшествия не нарушали однообразия нашей жизни. Поэтому лучше всего именно сейчас описать порядки, правила и обычаи на американских торговых судах, прекрасным образцом которых был наш бриг.
Прежде всего о капитане, нашем всемогущем повелителе. Он не стоит вахту, поднимается на палубу и уходит, когда ему заблагорассудится, никому не обязан давать отчет, а, напротив, все и во всем должны беспрекословно повиноваться ему, даже старший помощник. Он может собственной властью смещать своих помощников и даже разжаловать их в матросы. Если на судне нет пассажиров и суперкарго, как, например, у нас, единственным обществом для него остается собственное величие, а из удовольствий — лишь сознание верховной власти и ее применение.
Первым министром, исполнительной и надзирающей властью является старший помощник. Это первый лейтенант, боцман, парусный мастер и старший рулевой, вместе взятые. Капитан говорит ему обо всем, что хочет сделать на судне, возлагая на него руководство работами, их распределение, а также ответственность за выполнение. Кроме того, старший помощник (его называют просто помощник, par excellence [4]) делает записи в судовом журнале, за что несет ответственность перед судовладельцами и страховщиками, распоряжается погрузкой, хранением и доставкой груза. Вне службы это обычно ex officio [5]первый остроумец команды, поскольку капитан не снисходит до шуток с матросами, а на второго помощника никто не обращает внимания. Поэтому когда помощник находит уместным позабавить «народ» грубоватой шуткой или же пройтись на чей-нибудь счет, каждый считает своим долгом рассмеяться.
У второго помощника, как говорится, собачья должность. Это не офицер и не матрос. Он обязан лезть наверх брать рифы и вместе со всеми пачкаться дегтем во время смоления. Матросы не видят в нем командира и называют «подавальщиком», так как ему приходится раздавать им шкимушгар, марлинь и прочие материалы, нужные для работы. Кроме того, он заведует боцманской кладовой со всеми ее лопатками для клетневания, свайками и прочим и прочим. Капитан требует от него сохранять достоинство и держать матросов в повиновении, но в то же время его самого и близко не подпускают к делам старшего помощника и заставляют работать вместе с командой. Это человек, кому мало дают и с кого много спрашивают. Но все же в большинстве случаев ему платят вдвое больше против обычного матроса; он ест и спит в каюте, но обязан почти все время находиться на палубе, и кушанье ему подают во вторую очередь, то есть то, что остается после капитана и старшего помощника.
Стюард — это капитанский слуга. Он заведует буфетом, к которому никто, кроме него, не допускается, даже старший помощник. По этой причине сей последний обычно становится его врагом, так как не любит, чтобы на судне были неподвластные ему люди. Команда не считает стюарда за своего, так что он полностью отдан на милость капитана.
Кок, которого обычно титулуют «доктором», — благодетель всей команды, и те, кому удается заслужить его расположение, имеют возможность сушить свои чулки и рукавицы, а во время ночной вахты брать на камбузе огонь для трубки. Сии две персоны, а также плотник и парусный мастер, если таковой имеется, не стоят вахту, и после отработанного дня им дозволяется спать всю ночь, за исключением тех случаев, когда подается команда «Все наверх!».
Матросы разделены, по возможности равномерно, на две части, называемые вахтами левого и правого борта, которыми соответственно командуют старший и второй помощники. Время распределено так: четыре часа вахты на палубе и четыре часа внизу или, как говорят, на подвахте. Ночные вахты именуются первой, средней и утренней. Если, к примеру, старший помощник и его вахта заняты с восьми до двенадцати, то в полночь вахта второго помощника сменяет их на палубе до четырех часов утра, когда первые снова заступают и стоят до восьми. Поскольку при таком распорядке вахта старшего помощника находится на палубе восемь часов из двенадцати, а другая лишь четыре, первая имеет так называемую «предполуденную подвахту» с восьми часов до полудня. На военных судах да и на некоторых торговых такая смена вахт поддерживается двадцать четыре часа и называется «в две вахты», но на нашем судне, как и на большинстве других «купцов», с полудня до темноты на палубе работали все матросы, и только в очень плохую погоду нам разрешали переходить днем на две вахты.
Для читателя, никогда не бывавшего на море, следует рассказать о «собачьих вахтах» [6]. Они устроены, чтобы одним и тем же людям не приходилось находиться в одно и то же время на палубе в течение всего плавания. Поэтому вахта с четырех до восьми пополудни разделена на две полувахты — с четырех до шести и с шести до восьми. Благодаря этому двадцать четыре часа делятся на семь вахт вместо шести, и каждую ночь часы вахты сдвигаются. «Собачьи вахты» приходятся на время сумерек, непосредственно перед наступлением ночных вахт, когда дневные работы завершены и весь экипаж собрался на палубе. Капитан прогуливается на юте с наветренного борта, старший помощник — с подветренного, а второй — на шканцах с наветра. Стюард закончил свои дела в каюте и вышел покурить вместе с коком на камбузе. Команда расселась вокруг шпиля или улеглась на баке, попыхивая трубками, напевая песни или рассказывая свои бесконечные истории. В восемь часов бьет восемь склянок, вытравливают лаг, выходит вахта, сменяется рулевой, запирается камбуз, подвахтенные идут вниз.
Утро начинается с того, что, едва забрезжит рассвет, вахтенные уже «поворачиваются» — скатывают и лопатят палубу. Все это, а также наполнение бачка свежей водой и укладка снастей занимает время до семи склянок (то есть до половины восьмого), когда команда получает завтрак. В восемь начинается дневная работа и продолжается до захода солнца, исключая час на обед.
Прежде чем закончить эти объяснения, будет уместно рассказать о дневной работе и устранить одно заблуждение, распространенное среди сухопутных жителей. Нет ничего более обычного, чем такая фраза: «А разве в море у матросов есть какое-нибудь дело? Чем же они там занимаются?» Это вполне объяснимая ошибка, но, поскольку она повторяется очень часто, все моряки заинтересованы в ее исправлении. Так вот, прежде всего судовая дисциплина требует, чтобы каждый находящийся на палубе матрос был всегда чем-нибудь занят, исключая воскресенья и ночные часы. Все остальное время вы никогда не увидите на палубе порядочного судна ни одного праздного матроса, который бы просто сидел или стоял, облокотившись на борт. Каждому помощнику капитана надлежит следить, чтобы все работали, даже если нет никаких других дел, как соскребать ржавчину с якорных цепей. Ни в одной тюрьме заключенных не занимают работой так регулярно и не подвергают такому тщательному надзору. Во время работы запрещены всякие разговоры, и если на мачтах или же оказавшись рядом матросы нередко переговариваются, то при появлении помощника капитана они сразу замолкают.
Что касается работы, которую задают матросам, то человек, никогда не бывавший в море, может просто ничего здесь не понять. Когда «Пилигрим» вышел в море и я увидел, что нас непрестанно заставляют что-нибудь делать, и так по прошествии и первой, и второй недели, я решил, что судно приводится в походный порядок, и все это скоро закончится, а мы будем только управляться с парусами. Но на самом деле так продолжалось в течение всех двух лет, и к концу плавания работы было столько же, сколько в начале. Как иногда говорят, судно подобно дамским часам — на нем всегда что-нибудь неисправно. При выходе из порта надо завести снасти для лиселей и проверить весь бегучий такелаж, чтобы заменить все непригодные концы новыми; затем осматривают стоячий такелаж, нужное меняют и чинят тысячами всяких способов. Если некоторые из бесчисленных снастей оказываются потертыми или износившимися, на них полагается наложить так называемую клетневку. Только клетневанием на судне должны быть заняты один или два человека ежедневно в течение всего плавания.
Следует учесть еще и то, что все «тонкие концы», применяемые на судне, — а к ним относятся шкимушгар, бензельные и тренцевальные лини и марлини — изготавливаются самими матросами. Владельцы судна закупают в неимоверных количествах старую рухлядь — тросы, которые матросы должны распускать, сплетать в каболки и скатывать клубками. Такие каболки используются потом для самых различных целей.
Другой способ занять команду — это обтягивание стоячего такелажа. Если где-нибудь появляется слабина (а случается это постоянно), полагается снять бензели, завести тали, и после того, как снасть выбрана втугую, бензели и накладки возвращаются на место. К тому же различные части судна настолько связаны между собой, что редко можно тронуть одну снасть, ничего не делая с другими. Невозможно придать мачте наклон на корму бакштагами, не ослабляя фор-штаги, и т. д. Если добавить к этому смоление, прожиривание, промасливание, лакирование, всевозможные выскабливания и отскребывания, которые необходимы во время длительного плавания, да еще учесть, что все это делается в дополнение к ночным парусным вахтам и вахтам на руле, зарифливанию, уборке и постановке парусов, не говоря уже о том, что нужно то и дело тянуть, выбирать и наваливаться, вряд ли возникнет вопрос: «А чем же занимаются матросы в море?»
И если после всех этих трудов, после того как приходится рисковать руками и ногами и даже своей жизнью во время штормов, в морозы и в непрестанной сырости,
Когда медведица скрывается в берлоге,
А лев и волк поджарый
Свои меха от ливня берегут,
владельцу или капитану покажется, что матросы не заработали свои двенадцать долларов в месяц (из которых они должны еще и обмундировать себя), свою солонину и сухари, их заставляют щипать пеньку — занятие поистине бесконечное. Это верный способ занять людей на случай дождливого дня, когда нельзя работать с такелажем, потому что с небес льют потоки. И разве можно оставить матросов в сухом помещении и дать им спокойно поговорить друг с другом? Нет, их разводят по судну и сажают все за ту же пеньку. Я видел эту пеньку, сложенную в самых разных местах, дабы матросы не оставались без дела между шквалами, которые так часты у экватора. Некоторые помощники настолько усердны в изыскании занятий для команды, что заставляют людей драить якорные цепи. Недаром в «Филадельфийском катехизисе» [7]сказано: