Торговые дела в Монтерее 4 глава

Вся эта грязная работа подошла все-таки к концу, и в субботу вечером мы соскребли с палубы все подтеки, но самое главное — вычистили самих себя. Наши просмолившиеся куртки и штаны были закатаны в свертки и отложены до следующей оказии, а мы облачились в чистую парусину и провели субботний вечер в тиши и неге. Следующий день выдался на славу, и вообще за все плавание у нас было лишь одно доставившее неприятности воскресенье, да и то у Горна, где не приходится рассчитывать на хорошую погоду. В понедельник мы принялись за покраску судна и вообще начали готовить его к заходу в порт. Эта работа также выполняется командой, и каждый, кто побывал в дальних плаваниях, в придачу ко многому прочему, становится хоть немного маляром. Мы выкрасили бриг снаружи и изнутри, от клотика до ватерлинии. Наружная часть бортов красится с беседки, спускаемой на тросах. Там и сидишь вместе с ведерком и кистями, а ноги половину времени болтаются в воде. Конечно, для покраски корпуса снаружи необходима спокойная погода, чтобы судно не очень качало. Вспоминаю некий чудесный день, когда я красил таким манером борт, а наш бриг спокойно шел по четыре-пять узлов в сопровождении рыбы-лоцмана, верного предвестника следующей за ней акулы. Капитан поглядывал на нее, перегибаясь через борт, мы же сосредоточенно продолжали заниматься своим делом. Так, в самый разгар покраски, в

пятницу, 19 декабря, мы вторично пересекли экватор. Мне, как и каждому, кто в первый раз испытывает столь быструю и полную смену времен года, казалось совершенно несообразным видеть в середине декабря палящее солнце.

Четверг, 25 декабря. В этот день было рождество, но оно не принесло нам праздника. Единственным отличием от будней оказался пудинг с изюмом, но команда повздорила со стюардом, потому что тот не подал к пудингу обычной порции черной патоки, решив заменить ее изюмом. В том, что касается наших законных прав, нас нельзя было так легко обвести вокруг пальца.

Подобные пустяки обычно порождают ссоры на судне. Дело в том, что мы уже слишком долго находились в море и надоели друг другу, а поэтому пребывали в постоянном раздражении, как проживающие на баке, так и на юте. Свежие припасы у нас, естественно, кончились, и к тому же капитан велел прекратить выдачу риса, так что нам оставалась одна солонина, и только по воскресеньям мы получали крошечную порцию пудинга. Всякие мелочи, случающиеся ежедневно и почти ежечасно, которые невозможно понять или даже представить человеку, не побывавшему в долгом и тяжелом плавании, — перебранки, слухи, обсуждение всего, что было сказано в каюте, искажение слов и мнений, обычная ругань — все это привело нас в такое состояние, что мы везде и во всем видели одни только несправедливости и беспорядки. Всякий раз, когда нас заставляли работать в установленное для отдыха время, казалось, что это придумано нарочно, и лисели ставят единственно из желания «затемнить» команду [14].

Тем временем мой товарищ Стимсон и я решились просить у капитана разрешения переселиться с кормы в баковый кубрик. К нашему восторгу, разрешение было получено, и мы сразу же перебрались спать и есть к жившей там команде. Ибо матрос, живущий на корме, каким бы хорошим моряком он ни был, считается «ютовым», «судовым пасынком». Теперь-то мы почувствовали себя настоящими матросами, ибо до сих пор все время находились под присмотром помощников капитана и не могли петь и танцевать, курить, шуметь, «ворчать», то есть выражать недовольство, и вообще развлекаться, как это принято среди моряков. Кроме того, раньше с нами помещался стюард, а это вообще ни рыба ни мясо, и команда не считала нас за своих. Перебравшись в кубрик, обретаешь независимость, становишься истинным моряком. Там слышишь болтовню матросов, узнаешь их повадки, особенности их мироощущения, манеру разговора и поведения. В кубрике из долгих рассказов и споров можно почерпнуть множество занятных и полезных сведений, относящихся к морскому делу, кораблям и чужим странам. Никому не дано стать матросом или узнать матросов, если не пожить с ними в одном кубрике — не заваливаться, как они, на койку, не выскакивать из нее на палубу и не поесть со всеми из общего котла. Когда я пробыл там неделю, ничто не заставило бы меня вернуться на старое место. И впоследствии, в самую тяжелую погоду у Горна, когда я ютился в тесном и мокром кубрике, мне даже не приходила в голову подобная мысль. Кроме того, где еще, кроме кубрика, можно научиться шить и латать одежду, то есть освоить ремесло, совершенно необходимое для всякого моряка. На подвахте матрос немалую часть времени проводит за этим занятием, и обретенные в этом деле навыки сослужили мне потом хорошую службу.

Возвратимся, однако, к настроению команды. Когда мы переселились в кубрик, произошло недоразумение из-за наших хлебных порций — как нам показалось, мы потеряли несколько фунтов. Это вызвало общее возмущение. Капитан не снизошел до объяснений, и мы всей толпой отправились на ют под предводительством шведа Джона, самого старшего и опытного из команды. Воспоминание о последовавшей затем сцене и сейчас вызывает у меня улыбку. Капитан расхаживал у наветренного борта, но, завидя нас, резко остановился, окинув суровым взглядом, и завопил таким голосом, словно собирался испепелить нас: «Ну, какого черта вам еще нужно?» Мы изложили ему нашу жалобу, выражаясь как можно почтительнее, но он обрушил на нас поток слов: стал кричать, что мы зажирели от безделья, а вся эта чушь лезет нам в голову только потому, что мы не слишком заняты работой. Это раззадорило нас, и мы, слово за словом, стали отвечать ему. Капитан сжал кулаки, начал топать ногами, изрыгать проклятия и ругательства. «Пошли вон! Все на бак, до единого! Погодите же, я затемню вас! Отделаю в лучшем виде! Попробуйте только отираться, я покажу вам, что такое настоящее пекло! Не на того напали! Я, Фрэнк Томпсон, прошел сквозь огонь, воду и чертово решето. Из меня получился такой бостонский пирог, что лучше и быть не может, пока я горяч, но в холодном виде я черств, как камень, и вам, как ни старайтесь, не разгрызть меня, уж будьте уверены!» Последние слова произвели на нас немалое впечатление, и «бостонский пирог» сделался нашим любимым присловьем до самого конца плавания, перейдя и на калифорнийское побережье, так что во всех портах нашего капитана стали величать «бостонским пирогом». Вот к чему привела наша петиция, однако дело все-таки удалось поправить, потому что старший помощник, дождавшись, когда капитан остынет, объяснил ему нашу претензию, и в восемь команду собрали на палубе, чтобы прочитать еще одно наставление, в котором, конечно, вся вина возлагалась исключительно на нас самых. Мы пытались намекнуть, что, мол, нам не дали все объяснить, но напрасно. Так и закончилась эта история, однако мы затаили злобу на капитана, и у нас уже не было мира и добрых отношений, пока плавали вместе.

Мы продолжали наслаждаться прекрасным тихоокеанским климатом. Этот океан оправдывает свое название, ибо, за исключением его южной части у мыса Горн и китайских вод на западе, штормы там редки, и нет ни сильной жары, ни холода. В его тропической зоне в воздухе висит легкая дымка, подобная прозрачной ткани, которая, не ослабляя силы солнечного света, умеряет жару, и поэтому воздух там не так накаляется, как, например, в Атлантике или в Индийском океане. Мы зашли далеко на запад, чтобы лучше использовать северо-восточный пассат, и когда достигли широты мыса Консепсьон, где обычно входят в «соприкосновение» с берегом, нам оставалось до него еще несколько сотен миль. Мы резко изменили курс к осту и держали так в течение нескольких дней. Вскоре с наступлением темноты мы стали ложиться в дрейф на ночь из боязни выскочить на берег, ибо здесь нет маяков, а имеющиеся карты весьма приблизительны.

Вторник, 13 января 1835 г. На рассвете открылся мыс Консепсьон, 34°32' северной широты и 120°30' западной долготы. Порт Санта-Барбара, в который мы направлялись, лежит на пятьдесят миль южнее, и мы спускались на юг вдоль побережья весь следующий день и всю ночь. Утром

14 января отдали якорь в просторной бухте Санта-Барбары, проделав, считая со дня выхода из Бостона, стопятидесятисуточное плавание.

Глава IX

Санта-Барбара

Калифорния простирается почти вдоль всего западного побережья Мексики от Калифорнийского залива на юге до бухты Сан-Франциско на севере, то есть между 22° и 38° северной широты. Она разделена на две провинции — Нижнюю, или Старую, Калифорнию и Новую, или Верхнюю, Калифорнию, самым южным портом у которой является Сан-Диего, а Сан-Франциско — самым северным. Сан-Франциско расположен в обширной бухте на широте 37°58', открытой сэром Фрэнсисом Дрейком, но получившей свое название, как я полагаю, от францисканских миссионеров. Управление Верхней Калифорнией находится в Монтерее, там же и единственная на всем побережье таможня, на которой каждое торговое судно обязано предъявлять свой груз. Поэтому мы думали, что пойдем сначала в Монтерей, однако капитан еще в Бостоне получил распоряжение идти в Санта-Барбару, центральный порт побережья, и ждать там агента, который занимается всеми делами владельцев нашего судна.

Бухта, или, как ее часто называют, «канал», Санта-Барбары весьма обширна и ограничена с одной стороны материком, изгибающимся здесь подобно полумесяцу (между мысом Консепсьон на севере и мысом Санта-Бонавентура на юге), и тремя большими островами — с другой, которые отстоят от побережья миль на двадцать. Место это лишь с трудом может быть названо бухтой, ибо оно чересчур просторно и совершенно не защищено от юго-восточных и северо-западных ветров, так что на самом деле немногим лучше открытого рейда. Вся зыбь Тихого океана накатывает сюда при юго-восточном ветре, образуя на мелководье столь мощный прибой, что в сезон зюйд-остов находиться вблизи берега крайне опасно.

Зюйд-ост — истинный бич побережья Калифорнии. С ноября по апрель, а это период дождей в этих широтах, оградиться от него совершенно невозможно, и поэтому в открытых портах суда вынуждены становиться на якорь не ближе трех миль от берега и в дополнение к якорной цепи заводить на корму дуплинь, чтобы иметь возможность в любой момент сняться и уйти в море. Единственные порты, которые защищены от этого ветра, — Сан-Франциско и Монтерей на севере, Сан-Диего на юге.

Поскольку мы пришли в январе, в разгар сезона зюйд-остов, то встали, как принято, на якорь в трех милях от берега на глубине одиннадцати саженей. Капитан отправился на берег и велел прислать за ним шлюпку к закату солнца. Я не попал в первую шлюпку и обрадовался, что до вечера пойдет еще одна, ведь после столь продолжительного плавания, когда уже видна земля, даже несколько часов ожидания встречи с ней кажутся вечностью. День прошел в обычных делах, но, поскольку впервые на борту не было капитана, мы чувствовали себя свободнее и поглядывали на берег, стараясь угадать, что это за страна, где нам предстояло прожить год или два.

Выдалась прекрасная погода, настолько теплая, что мы надели все летнее — соломенные шляпы, полотняные брюки и прочее. Такая благодать в середине зимы не могла не радовать нас. Как мы убедились впоследствии, термометр за всю зиму не опускается здесь до точки замерзания, и вообще между сезонами разница невелика, за исключением долгого периода дождей и зюйд-остов, когда теплая одежда не кажется лишней.

Огромная бухта вокруг нас казалась почти неподвижной, ветер едва дышал, хотя команда с побывавшей на берегу шлюпки и рассказывала, что у берега сильный прибой. В порту, кроме нас, находилось только одно судно — длинный остроносый бриг тонн на триста с наклоненными мачтами, под английским флагом на гафеле. Позднее мы узнали, что он построен в Гуякиле и назван в честь сражения в Аякучо, принесшего независимость Перу. «Аякучо» принадлежал некоему шотландцу по имени Вильсон, который и командовал им, занимаясь перевозкой грузов между Кальяо и другими портами Южной Америки и Калифорнии. Бриг был отменным ходоком, в чем мы не раз имели возможность убедиться. Его команда состояла из сандвичевых островитян. Кроме этого судна, ничто не нарушало пустынности бухты. Рогами ее полумесяца являются два мыса, один из которых, а именно западный, низкий и песчаный, и суда должны обходить его на почтительном расстоянии, когда спасаются от юго-восточного ветра; другой же, напротив, высокий, крутой и покрыт густым лесом. На нем расположена миссия Санта-Буэнавентура, от коей мыс и получил свое название. Посредине полумесяца, против якорного места, расположена другая миссия и городок Санта-Барбара на равнине, лишь немногим выше уровня моря, поросшей травой, но совершенно лишенной деревьев. С трех сторон ее окружают в виде амфитеатра горы, отступающие в глубь побережья на расстояние пятнадцати — двадцати миль. Миссия поставлена несколько позади города и представляет собой большое здание или, скорее, соединение нескольких построек, в центре которых возвышается звонница с пятью колоколами. Белая штукатурка придает миссии нарядный вид, и она служит ориентиром для судов, становящихся на якорь. Городок стоит ближе к берегу, примерно в полумиле от него, и застроен одноэтажными глинобитными домами. Некоторые из них выбелены и покрыты красной черепицей. Всех домов не более сотни. В самой середине находится пресидио, или форт, построенный из той же глины и вряд ли более прочный. Город расположен весьма живописно: впереди бухта, вокруг опоясывающая цепь гор. Лишь одно умаляет привлекательность этого места. На горах нет больших деревьев из-за пожара, уничтожившего их лет десять назад. Один из здешних жителей рассказывал мне, сколь ужасен и величественен был вид горящего леса. Воздух во всей долине страшно раскалился, и людям пришлось покинуть город и несколько дней искать спасения около самой воды. Перед заходом солнца старший помощник отправил на берег шлюпку, и на этот раз я попал в ее экипаж. Мы прошли под кормой английского брига и долго гребли к берегу. Никогда не забуду впечатления от первой встречи с калифорнийской землей. Солнце только что закатилось, и начинало смеркаться. Поднимался влажный ночной бриз, накатывала тяжелая океанская волна и с шумом разбивалась высокими бурунами о берег. Осушив весла, мы легли в дрейф перед самой полосой прибоя, ожидая удобного момента, чтобы войти в него. В это время от «Аякучо» отвалила шлюпка с темнокожими островитянами, которые громко выкрикивали что-то на своем тарабарском языке. Они подошли совсем близко к нам и, зная, что мы здесь новички, тоже задержались, чтобы посмотреть, как мы пойдем через прибой. Однако наш второй помощник, сидевший на руле, решил поучиться у них и не желал начинать. Догадавшись наконец, в чем дело, они издали громкий крик и с приближением огромного гребня, который, сначала задрав корму, поставил шлюпку почти в вертикальное положение, а потом бросил ее вниз, сделали три-четыре длинных и сильных удара веслами и оседлали волну. Весла моментально были брошены за борт, как можно дальше от шлюпки, и в ту же секунду, когда она коснулась грунта, гребцы попрыгали в воду и, ухватившись с обоих бортов за планширь, вынесли ее далеко на песок. Мы сразу поняли, что самое главное — все время держаться кормой к волне, иначе шлюпку непременно ударит в борт и опрокинет. Мы навалились на весла и, как только почувствовали, что шлюпку подхватило и несет со скоростью скаковой лошади, побросали весла как можно дальше за борт и вцепились в планширь, готовые сразу выпрыгнуть, едва шлюпка коснется дна. Помощник капитана изо всех сил работал рулевым веслом, чтобы не развернуло корму. Нас выбросило на берег, и, подхватив шлюпку, мы быстро оттащили ее на высокое и сухое место. Оставалось только собрать весла и дожидаться капитана.

Видя, что он задерживается, мы оставили одного матроса присматривать за шлюпкой и пошли прогуляться по берегу бухты, протянувшейся почти на милю между двумя мысами. Высадились мы на единственно пригодном для этого месте, как раз посредине, где дно покрыто мелким песком. Ширина полосы песка от отметки самой полной воды до небольшого возвышения, где начинается земляной грунт, ярдов двадцать, и песок там настолько плотный, что пляж служит излюбленным местом для проведения скачек. Темнело, и силуэты стоявших на рейде кораблей уже едва различались. Ровными рядами накатывали большие валы, громоздясь, по мере приближения к берегу, все выше и выше. Они зависали над берегом белыми гребнями, а потом начинали быстро опрокидываться, словно детский карточный домик. Тем временем островитяне развернули свою шлюпку и, втащив ее в воду, стали загружать шкурами и салом. Как раз такой работой нам предстояло заниматься в самом ближайшем будущем, и мы посматривали на них с понятным любопытством. Они подтащили шлюпку на такую глубину, где каждая большая волна могла подхватить ее, и два человека, закатав штаны до колен, стояли по оба борта у носа, изо всех сил удерживая суденышко в нужном направлении, хотя их самих едва не сносило прибоем. Остальные бегали от шлюпки к отмели, на которой вне досягаемости воды была свалена груда высушенных бычьих шкур, не уступавших по твердости доскам. Они клали их себе на голову по одной, а то и по две штуки сразу и тащили к шлюпке, где один человек занимался только укладкой. Шкуры приходилось носить на голове, чтобы не замочить их, и мы заметили, что у всех островитян надеты толстые шерстяные шапочки. «Смотри, Билли, и мотай на ус», — сказал кто-то из наших товарищу. «Ну как, Дана, — обратился ко мне второй помощник, — не слишком-то похоже на Гарвардский колледж? А по-моему, это и есть настоящая работа головой». Откровенно говоря, подобное зрелище выглядело не очень обнадеживающим.

Разделавшись со шкурами, канаки принялись за мешки с салом (они были сшиты опять-таки из шкур и такой же величины, как мешки под муку). Носили их к шлюпке по двое, так что каждый держал на плече свой край. Потом островитяне стали готовиться к возвращению на судно, и здесь мы тоже могли многому научиться. Человек на корме вставил рулевое весло и поднялся во весь рост, двое с загребными веслами сели на банки, изготовившись грести сразу, как только шлюпка окажется на плаву. Двое стояли в воде, удерживая шлюпку за нос, и с первой большой волной, ухватившись за планширь, бегом потащили суденышко на глубину. Когда вода дошла им до подмышек, они подпрыгнули и, перегнувшись через борт, повалились в шлюпку. Гребцы ударили веслами, но шлюпка не пошла — ее отбросило почти на сухое место. Те двое на носу опять соскользнули в воду и во второй раз оказались удачливее — подбадривая себя громкими криками, канаки вывели шлюпку на глубокую воду и наконец отошли от берега. Мы смотрели им вслед, пока они не миновали полосу прибоя и не исчезли в темноте, уже скрывшей их судно.

Наши босые ноги стали мерзнуть на холодном песке; в болотах заквакали лягушки, и одинокая сова с отдаленного мыса время от времени издавала свой меланхолический крик. Мы уже подумывали, что «старику», как обычно называют капитана, пора бы и возвратиться. Через несколько минут послышался стук копыт, и появился всадник. Он шел галопом, потом, осадив лошадь, бросил нам несколько слов и, не дождавшись ответа, снова пустил лошадь вскачь и пропал в темноте. Он был смугл, как индеец, в широкополой испанской шляпе и закутан в пончо (иначе — серапе); из кожаных гамаш торчал длинный нож.

— Я попадаю вот уже в седьмой порт и нигде не видал пока ни единой христианской души, — изрек Билл Браун.

— Погоди, это еще не самое страшное, — успокоил его Джон.

Наша беседа была прервана появлением капитана. Мы столкнули шлюпку в воду и приготовились. Капитан, уже бывавший в этих местах и знавший, «что к чему», взял рулевое весло, и мы отошли от берега приблизительно так же, как и шлюпка с «Аякучо». Мне, как самому младшему, выпало удовольствие удерживать шлюпку за нос и насквозь промокнуть. Несмотря на большую волну, все обошлось благополучно, хотя шлюпку швыряло то вверх, то вниз, словно щепку. Через минуту мы были уже на мерной зыби и гребли на огонь, вывешенный на гафеле нашего судна.

Подойдя к борту брига, мы подняли все шлюпки и, нырнув в кубрик, первым делом переменили вымокшую одежду, после чего занялись ужином. Потом матросы зажгли свои трубки (а у кого были, то и сигары) и потребовали рассказать обо всем увиденном на берегу. При этом высказывались всяческие догадки относительно местных жителей, продолжительности рейса, погрузки шкур и еще о множестве вещей, пока не пробило восемь склянок, когда команду созвали на палубе, чтобы установить «якорную вахту». Нам полагалось стоять по двое, а так как ночи были долгие, каждая смена продолжалась два часа. Второй помощник должен был находиться на палубе до восьми, а с первыми лучами солнца команду уже поднимали. Прежде всего вахте вменялось в обязанность смотреть в оба и не прозевать, когда задует с зюйд-оста, а тогда сразу же поднимать старшего помощника. Каждые полчаса нужно было бить склянки, как в море. Вместе со мной от двенадцати до двух вахту стоял швед Джон; он ходил по левому борту, я по правому. С рассветом, сразу после подъема, последовала обычная процедура скатывания палубы, а к восьми нам уже раздали завтрак. Днем посланная на «Аякучо» шлюпка привезла четверть говяжьей туши, которая оказалась нам весьма кстати. Мы немало этому радовались, а старший помощник объявил, что на побережье у нас всегда будет свежее мясо, так как здесь оно дешевле солонины. Во время обеда раздался крик кока: «Парус!» — и, выбежав на палубу, мы увидели два судна, огибавших мыс. Одно из них было с корабельным вооружением и шло под брамселями, второе — бригантиной. Они обстенили марсели и спустили каждый по шлюпке, которые направились к нам. Флаг на корабле озадачил нас — оказалось, что это был «генуэзец», который ходит вдоль побережья с генеральным грузом. Он снова взял ветер и направился в море, так как шел в Сан-Франциско. На бригантине команда состояла из канаков с Сандвичевых островов, и один из них, говоривший немного по-английски, рассказал, что это «Лориотта» из Оаху под командой капитана Ная и они тоже возят шкуры и сало. На такой посудине, напоминающей обрубок, которую матросы прозвали ящиком из-под масла, как, впрочем, и на «Аякучо» и всех других, занятых в калифорнийской торговле, помощниками служат англичане и американцы. Из них же нанимают двух-трех надежных и опытных матросов для работы с такелажем и для прочих морских дел. Остальная команда — сплошь островитяне, которые весьма расторопны и прекрасно управляются со шлюпками.

Все три капитана после обеда съехали на берег и вернулись только к ночи. Обычно, когда судно стоит в порту, всеми делами на борту занимается старший помощник. Капитану, если он не является одновременно и суперкарго, делать особенно нечего, и он проводит большую часть времени на берегу. Имея добродушного и не очень строгого помощника, мы радовались этому обстоятельству, однако в конце концов все обернулось к худшему. Дело в том, что, если капитан человек суровый и энергичный, а старший помощник не отличается этими качествами, обязательно жди неприятностей. Да мы и так уже чувствовали их приближение. Капитан несколько раз в присутствии команды выражал старшему помощнику свое неудовольствие, и поговаривали, что между ними не все ладно. А если уж капитан подозревает своего помощника в заигрывании с командой, то начинает вмешиваться во все его дела и натягивать вожжи, а страдают от этого только матросы.

Глава X

Зюйд-ост

Вечером после захода солнца на юге и на востоке все заволокло чернотой, и вахте было велено смотреть в оба. Поэтому в ожидании вызова наверх мы улеглись как можно раньше. Проснувшись около полуночи, я увидел только что сменившегося с вахты матроса, который зажигал огонь. Он сказал, что с зюйд-оста начинает поддувать, в бухту гонит волну и ему пришлось разбудить капитана. По тому, как он улегся на свой рундук, не снимая одежды, я понял, что долго спать нам не придется. Судно уже дергалось на якоре, канат скрипел и натягивался втугую. Я уже не мог уснуть и приготовился выскочить наверх по первой команде. Через несколько минут трижды ударили по люку и раздался крик: «Все наверх! Паруса ставить! Пошевеливайся!» Мы не успели даже одеться, когда старший помощник, просунувшись в люк, заторопил нас: «Живее! Живее! Нас сорвет с якоря!» В мгновение ока мы были на палубе. «По мачтам! Марсели ставить!» — закричал капитан, как только первый из нас появился наверху. Оказавшись в несколько прыжков на вантах, я увидел, что у «Аякучо» марсели отданы и команда, распевая шанти, дружно выбирает шкоты. Это, возможно, и «завело» нашего капитана, потому что «старик Вильсон» (капитан «Аякучо») уже много лет плавал у побережья и знал все повадки дурной погоды. Мы быстро отдали сезни и спустились на шкоты, только на каждом марсе оставалось, как обычно, по матросу, чтобы раздергивать снасти и парусину. Пока обтягивали шкоты, на нашем траверзе «Аякучо» со своими наклоненными мачтами, как гончий пес, уже несся круто к ветру, разрезая, словно ножом, встречную волну. Это было великолепное зрелище. Подобно испуганной птице, он на лету расправлял свои крылья. Растянув марсели и круто обрасопив фока-реи, мы поставили фор-стень-стаксель, сбросили якорные буи и приготовились отдавать кормовой конец.

— На баке все готово? — закричал капитан.

— Да, сэр, все, — подтвердил помощник.

— Отдавай!

— Отдано, сэр!

Якорная цепь заскрежетала на шпиле и в клюзе, нос судна резко увалился под ветер, надраив заведенный дуплинем кормовой трос.

— Отдать на корме! — И в одно мгновение мы уже забрали ход. Как только бриг достаточно увалился, реи были круто обрасоплены, поставлены фок и трисель, и мы привели якорную стоянку на корму, оставляя мыс на достаточном удалении в стороне.

— Най тоже снялся, — заметил капитан старшему, и мы увидели за кормой маленькую бригантину, следовавшую за нами.

Ветер заметно свежел, дождь лил уже совсем всерьез, вокруг сгустилась чернота, но капитан не убавлял паруса, пока мы не прошли мыс. Как только он остался за кормой, мы снова полезли на мачты и взяли по два рифа на всех марселях и триселе и убрали фок. В подобных случаях, когда приходится спасаться от зюйд-оста, после отрыва от берега остается лишь идти под штормовыми парусами и дожидаться, пока стихнет ветер, который здесь редко удерживается более двух суток, а иногда все кончается за двенадцать часов.

— Подвахтенные, вниз! — скомандовал старший помощник, но тут возник спор, чья очередь оставаться на палубе. Впрочем, старший помощник быстро решил дело, сменив свою вахту, и сказал, что в следующий раз при такой съемке с якоря будет наш черед. Пока мы оставались на палубе, ветер дул с изрядной силой, а дождь низвергался потоками. Когда заступила другая вахта, мы сделали поворот через фордевинд и, переменив галс, направились теперь к берегу. В четыре часа утра нам пришлось заступать снова. Темнота еще не рассеялась, но ветер почти стих. Зато лило так, что я за всю жизнь не видывал ничего подобного. На нас были дождевики и зюйдвестки, и нам оставалось только стоять во весь рост под низвергающимися потоками — ведь в море нет ни навесов, ни зонтиков.

Мимо нас под зарифленным фор-марселем проскользнула, словно призрак, маленькая бригантина. Мы не обменялись ни единым звуком; ее палуба была совершенно пуста, и только фигура рулевого темнела за штурвалом. К утру капитан высунулся из люка и приказал второму помощнику, который командовал нашей вахтой, следить за ветром, потому что в этих местах после сильного дождя ветер обычно стихает, а потом меняет направление. Его предусмотрительность оказалась не лишней — буквально через несколько минут наступил мертвый штиль, и судно, потеряв ход, перестало слушаться руля. Дождь прекратился; мы поставили трисель, нижние паруса и обрасопили реи, после чего оставалось лишь ждать. И ветер задул, но теперь уже от норд-веста, совсем от противоположных румбов. Благодаря нашим приготовлениям, мы не были застигнуты врасплох и сразу пошли на фордевинд. Капитан вышел на палубу, мы чуть перебрасопили реи и двинулись обратно к своему якорному месту. С изменением ветра переменилась и погода, а через два часа установился легкий, но устойчивый бриз, который почти круглый год дует у берега и по своей регулярности может считаться настоящим пассатом. Взошло яркое солнце, и мы, поставив бом-брамсели, трюмсели и лисели, понеслись к Санта-Барбаре. Маленькая «Лориотта» оставалась позади и почти исчезла из виду, но «Аякучо» словно пропал. Вскоре он появился со стороны острова Санта-Роса, за которым продрейфовал всю ночь. Нашему капитану очень хотелось войти в гавань первым, ибо выигрыш у «Аякучо», известного на протяжении лет шести на всем побережье в качестве прекрасного ходока, весьма поднял бы нашу репутацию. При слабых ветрах мы имели неоспоримое преимущество благодаря бом-брамселям и трюмселям, поскольку капитан Вильсон никогда не ставил ничего выше брамселей, а при плавании в прибрежных водах вообще снимал весь такелаж лиселей. Дул умеренный и попутный ветер, и мы некоторое время держались впереди, но, пройдя мыс, обоим судам пришлось обрасопить реи и лечь круто к ветру. Здесь «Аякучо» взял свое и обставил нас. Впоследствии капитан Вильсон говорил, что у нас был недурной ход, но на крутых курсах он все равно бы побил нас, будь у нас хоть паруса самого «Ройал-Джорджа».

«Аякучо» стал на якорь почти на полчаса раньше нас и, когда мы подошли, уже убирал паруса. Вообще подцепить свой якорный канат — задача довольно трудная, нужно кое-что смыслить в морском деле, чтобы не отдавать второй якорь. Капитан Вильсон был известен по всему побережью своим умением в этом деле, да и наш старик за все время, пока я плавал с ним, ни разу не воспользовался вторым якорем. Выйдя на ветер от нашего буя, мы взяли верхние паруса на гитовы, обстенили грот-марсель и спустили шлюпку, которая, отойдя от борта, зацепила проводник к бую на конце дуплиня. Другой конец проводника взяли на шпиль и выбирали его до тех пор, пока не пошел дуплинь. Мы взяли его на брашпиль и выхаживали, пока не показалась якорная цепь. Мы пропустили ее через клюз, вокруг шпиля и положили на битенг, а дуплинь обнесли по борту и провели в кормовой портик, после чего судно надежно стало на прежнем месте. Когда все закончилось, старший помощник сказал, что по этому небольшому делу можно судить, что такое Калифорния, и теперь нам придется работать всю зиму точно таким же манером.