Здесь же мы наблюдали любопытную сцену проявления человеческого тщеславия. Как оказалось, на китобойцах существуют должности гарпунщиков, нечто среднее между матросами и помощниками капитана. Один из гарпунщиков находился в шлюпке с капитаном Терри, но мы думали, что он просто старшина шлюпки, то есть обычный матрос. Однако на китобоях гарпунщики держатся отдельно и едят либо за особым столом, либо в кормовой каюте после капитана и помощников. Вся эта иерархия была нам совершенно незнакома, и посему бедняга гарпунщик оказался предоставленным самому себе. Наш второй помощник не пожелал знаться с ним и даже казался отчасти удивленным, что тот держится на шканцах. Дело в том, что сознание важности своей персоны не позволяло гарпунщику отправиться на бак. Наступило время обеда, а с ним и experimentum crucis [9]. Как поведет себя гарпунщик? Наш второй помощник, дождавшись своей очереди, сел за стол, но не пригласил его. Приходилось выбирать между голодом и унижением. Мы позвали его в кубрик, но он все-таки отказался. Матросы с китобоя объяснили, в чем дело, и мы повторили приглашение. Голод взял верх, и его гарпунское величество снизошло откушать при помощи складного ножа из общего бачка. Однако же он все время чувствовал себя не в своей тарелке, старался всячески показать, что унижается только в силу обстоятельств. Из всего этого можно было заключить, что среди рода человеческого преобладает отнюдь не стремление к равенству, а, напротив, желание усилить, насколько возможно, существующее неравенство, как природное, так и придуманное.
В восемь часов мы изменили курс и легли севернее к острову Хуан-Фернандес.
В этот день мы последний раз видели альбатросов, сопровождавших нас большую часть пути вокруг мыса Горн. Эта птица интересовала меня еще по книгам и особенно благодаря поэме Кольриджа [10], и я был ничуть ею не разочарован. Мы поймали одну или двух на крючок с приманкой, который буксировали за кормой. Большие, звучно хлопающие крылья, длинные ноги и огромные глаза придают альбатросам странный вид. Лучше всего они смотрятся на лету, но наиболее прекрасное зрелище являет собой альбатрос, которого я видел спящим на воде во время штиля на крупной зыби. Не было даже легчайшего бриза, и только длинные могучие валы накатывали один за другим. Мы заметили белоснежную птицу прямо по курсу. Она спала на волнах, спрятав голову под крыло, то поднимаясь на гребень волны, то медленно скользя вниз и исчезая в гигантском провале. Некоторое время альбатрос не замечал нас, но шум воды под форштевнем разбудил его. Он поднял голову, какое-то мгновение удивленно смотрел на судно, потом распустил свои широкие крылья и взлетел.
Глава VI
Гибель матроса
Понедельник, 19 ноября. Черный день в нашем календаре. В семь часов утра, когда мы были на подвахте, нас разбудил крик: «Все наверх! Человек за бортом!» Эти непривычные слова заставили дрогнуть сердце каждого, и, поспешив на палубу, мы увидели, что бриг с обстененными парусами лежит в дрейфе. Дело в том, что юнга, стоявший на руле, оставил штурвал, а плотник — старый моряк, видя, что ветер совсем легкий, положил руль под ветер и обстенил паруса. Вахта спускала шлюпку, и я выбежал как раз вовремя, чтобы успеть прыгнуть в нее, когда она почти отвалила от борта. Лишь оказавшись на необозримом просторе Тихого океана в небольшой шлюпке, я узнал, кого мы потеряли. Это был Джордж Болмер, молодой англичанин, который, как я уже говорил, был душой команды. Помощники капитана ценили его как умелого и старательного матроса, а команда любила своего товарища за веселый и добродушных нрав. Он полез наверх с блоком, бухтой фала, свайкой и бугелем, чтобы закрепить строп на топе грот-мачты. Бол-мер сорвался с путенс-вант правого борта и, не умея плавать, в тяжелой одежде, со всей этой сбруей вокруг шеи, вероятно, сразу же пошел ко дну. Мы выгребли за корму в том направлении, где он упал, и, хотя понимали, что нет никакой надежды, никто не заговаривал о возвращении, и мы почти час работали веслами, не желая смириться с мыслью о его гибели, в то же время не представляя, что же нам делать. В конце концов мы повернули обратно.
Смерть всегда ошеломляет, и более всего на море. Когда человек умирает на берегу, его тело хоть ненадолго остается с близкими и друзьями, но если он падает за борт и тонет в море, это происходит столь неожиданно и оказывается столь непостижимым, что производит впечатление чего-то таинственного. Вот человек умер на берегу — вы провожаете покойника до могилы, и камень отмечает место погребения. Вы нередко можете предвидеть это, и всегда находится что-то, напоминающее вам о покойном впоследствии. Человек убит рядом с вами в бою, но его искалеченное тело остается доказательством того, что он действительно существовал. Совсем иначе в море — только что ваш знакомый был рядом, вы слышали его голос, и вдруг, в одно мгновение, он исчезает, и уже ничто, кроме опустевшей койки, не напоминает о его гибели. Если воспользоваться расхожим, но трогательным выражением, то можно сказать — вам так недостает этого человека. Среди необозримых водных просторов горстка людей заключена на крохотном судне; долгие, долгие месяцы они не видят и не слышат никого, кроме самих себя, и, когда один внезапно вырван из их числа, то ощущают его отсутствие на каждом шагу. Это подобно потере руки или ноги. И нет никого, чтобы заполнить этот пробел. Койка в кубрике так и останется пустой, и всегда будет недоставать одного матроса, когда вызывают ночную вахту. Одним меньше за рулем, одним меньше рядом на рее. Вам недостает его лица и голоса, ведь привычка сделала их почти незаменимыми для вас, вы всеми своими чувствами ощущаете эту потерю.
Поэтому такая смерть особенно трагична, и команда некоторое время остается под ее впечатлением. Помощники начинают мягче обращаться с матросами, а те проявляют больше доброжелательства в отношениях между собой. Все становятся молчаливее и серьезнее. Не слышно ни ругательств, ни громкого смеха. Вахтенные помощники внимательнее следят за работами, а матросы ведут себя осторожней на мачтах. О погибшем редко вспоминают вслух, и все заканчивается грубоватым матросским панегириком: «Да, с беднягой Джорджем кончено. Рановато он списался с судна. А ведь знал человек дело, да и товарищем был хорошим». Далее обычно следует упоминание о том свете, ведь почти все моряки верующие, конечно, на свой манер, хотя их религиозные воззрения не отличаются строгостью и связностью. Они говорят: «Бог не будет слишком строг с беднягой» — и кончают обыкновенно расхожей фразой о том, что их мучения в этом мире зачтутся Большим капитаном на небесах. «Тяжело работать, тяжело жить, тяжело умирать и в конце концов отправиться в ад — это уж слишком!» Наш кок, простодушный старик африканец, который многое претерпел в жизни и отличался серьезностью — на берегу непременно посещал церковь два раза в день, а у себя на камбузе читал матросам Библию по воскресеньям и рассуждал об их греховном поведении в день, посвященный Спасителю, — сказал, что каждый может отдать душу столь же внезапно, как Джордж, и также не приготовившись к этому.
Жизнь моряка в лучшем случае — это смешение малого добра с большим злом и немногих удовольствий со множеством страданий. Все заплетено в один клубок — прекрасное и отвратительное, возвышенное и обыденное, торжественное и нелепое.
Почти сразу после нашего возвращения на судно с печальным известием пожитки несчастного были пущены с аукциона. Правда, перед этим капитан созвал всю команду на палубе и спросил, все ли, по их мнению, было сделано для спасения погибшего и стоит ли оставаться долее на этом месте. Матросы единогласно подтвердили бесполезность задержки, поскольку Джордж не умел плавать и был очень тяжело одет. Мы разошлись, а бриг лег на прежний курс.
Законы мореплавания возлагают на капитана ответственность за имущество умершего во время рейса матроса, и, согласно установившемуся обычаю, устраивается аукцион, на котором команда приобретает вещи, а их стоимость вычитается при окончательном расчете. Таким образом можно избежать всех неприятностей и забот, связанных с их хранением, и, кроме того, одежда продается обычно дороже ее стоимости на берегу. Поэтому едва бриг снова лег на фордевинд, как сундучок Джорджа вынесли на бак, и началась распродажа. На свет извлекли куртки и штаны, которые мы еще совсем недавно видели на нем, и назначили им цену, хотя жизнь покинула владельца считанные минуты назад. Сундучок отнесли на ют и определили под ларь, так что из принадлежавшего Джорджу не осталось ничего. Впрочем, моряки неохотно надевают вещи покойного в том же рейсе без крайней необходимости.
Как всегда в таких случаях, смерть Джорджа вызвала разные толки. Один слышал, как он жалел, что так и не научился плавать, и говорил, что ему суждено утонуть. Другой утверждал, будто всякий рейс, если идешь против своего желания, непременно кончится плохо, а покойный, подписав контракт, истратил весь задаток и, хотя очень не хотел отправляться на «Пилигриме», был вынужден к тому, оказавшись на мели. Его приятель сообщил, что как раз накануне Джордж рассказывал ему о своем семействе и матери, чего с ним раньше никогда не бывало.
На следующий вечер, придя на камбуз за огнем, я застал кока в разговорчивом настроении, поэтому присел на запасной рангоут и дал ему возможность поболтать. Мне это было тем более интересно, что нашего негра буквально распирало от всяческих суеверий, столь широко распространенных среди моряков. Он поведал мне, что Джордж вспоминал про своих приятелей, а ведь мало кто умирает, не получив предупреждения. Это твердо доказано самим необычным поведением людей перед смертью. Потом он перескочил на другие поверья, про «Летучего Голландца» и прочее, и все это с таинственным видом, словно что-то не договаривая. В конце концов он высунул голову наружу и, удостоверившись, что поблизости никого нет, спросил меня шепотом:
— Слушай, ты не знаешь, кто таков наш плотник?
— Знаю, он немец.
— А какой немец?
— Из Бремена.
— А ты не путаешь?
Я уверил его, что плотник не понимает другого языка, кроме немецкого и английского.
— Тогда дело лучше, — отвечал кок, — а то я ужас как боялся, не финн ли он. И скажу тебе, все время ужас как угождал ему.
Я спросил о причине этого, и тут выяснилось, что все финны колдуны и имеют особую власть над ветрами и штормами. Я пытался возражать, но доводы его оказались куда сильнее (он знал по собственному опыту), и его не удалось сдвинуть с места. Он ходил на одном судне на Сандвичевы острова [11], и у них был парусный мастер-финн, который мог делать все, что ему вздумается. Этот человек не расставался с портерной бутылкой, всегда до половины заполненной ромом. Напивался он почти каждый день и мог часами сидеть перед стоявшей на столе посудиной и разговаривать с ней. В конце концов он перерезал себе горло, и все согласились, что в нем сидел бес.
Нашему коку рассказывали о таких случаях, когда за кормой корабля, лавировавшего в Финском заливе против ветра, бывало, появлялось другое судно и перегоняло его, и шло оно чисто в фордевинд под всеми лиселями, и оказывалось, что это судно из Финляндии.
— Уж я-то повидал таких; будь моя воля, и на шаг не подпускал бы их к палубе. Известное дело, коли им что не по вкусу, непременно подстроят какую-нибудь дьявольскую шутку.
Поскольку я еще сомневался, кок заявил, что лучше всех такое дело разрешит Джон, как самый старый из всей команды. Джон и вправду был самым старым среди нас, но зато и самым невежественным. Я все-таки согласился позвать Джона. Кок изложил ему дело, и тот, конечно же, встал на его сторону и заявил, что сам был на одном судне, которому пришлось две недели идти против встречного ветра, пока капитан не догадался, что матрос, которого он незадолго перед тем обругал, был финн. Тогда капитан сказал этому матросу, что, если он сейчас же не остановит противный ветер, его посадят в форпик и не дадут ни крошки. Финн не уступал, и капитан велел запереть его и не кормить. Тот держался еще полтора дня, но потом уж не вытерпел и сделал какую-то штуку, так что ветер совершенно переменился. После этого его выпустили.
— Ну, что ты на это скажешь? — спросил кок.
Я отвечал, что нисколько не сомневаюсь в правдивости всей истории, но было бы довольно странно, если бы за пятнадцать суток ветер не изменился сам, как бы там у них ни получилось с этим финном.
— Ладно, иди отсюда. Думаешь, раз учился в колледже, то умнее всех, — проворчал кок, — и знаешь лучше людей, которые видели это собственными глазами? Вот походи в море с мое, тогда поймешь, что к чему.
Глава VII
Хуан-Фернандес
Мы продолжали идти вперед, пользуясь попутным ветром и прекрасной погодой, и во
вторник, 25 ноября, прямо по носу открылся остров Хуан-Фернандес, выплывавший из моря подобно темно-голубому облаку. В этот момент мы находились милях в семидесяти от него, и вследствие его большой высоты и голубого цвета я подумал, что над островом висит облако, но постепенно оно приобретало более темный и зеленоватый оттенок, и уже можно было различить неровности его поверхности. Наконец стали заметны деревья и скалы, а к полудню этот прекрасный остров лежал прямо перед нами. Мы взяли курс на его единственную гавань и вошли в нее после захода солнца, встретив выходивший в море корабль, оказавшийся чилийским военным бригом. Нас окликнули, и какой-то офицер, которого мы приняли за американца, посоветовал стать на якорь до наступления ночи и сообщил, что они идут в Вальпараисо. Мы сразу же направились к якорному месту, но по причине ветра, налетевшего на нас из-за гор порывами от разных румбов, смогли отдать якорь лишь незадолго до полуночи. При заходе в гавань нас все время буксировала судовая шлюпка, а матросы, оставшиеся на судне, непрестанно брасопили реи, дабы не прозевать ни малейшей перемены ветра. Наконец впервые после выхода из Бостона, то есть через сто три дня, около ноля часов наш якорь коснулся грунта на глубине сорока саженей. Нас разделили на три вахты, и так мы провели остаток ночи.
Около трех часов утра меня вызвали на вахту, и я никогда не забуду возникшего во мне странного чувства при виде окружавшей нас земли и ощущения ночного бриза, доносившего с берега голоса лягушек и сверчков. Горы, казалось, нависали у нас над головой, а через равные промежутки времени из их глубины исходили похожие на эхо звуки, которые поразили меня, как нечто едва ли имеющее отношение к людям, и мы не видели никаких огней, пока старший помощник, бывавший на острове, не объяснил, что это alerta [12]чилийских солдат, охраняющих преступников, которые содержатся в пещерах на склоне горы. Отстояв вахту, я спустился вниз, с нетерпением ожидая дня, дабы ближе рассмотреть этот романтический, можно даже сказать, классический остров, а если посчастливится, то и ступить на него.
Когда вся команда была вызвана наверх, солнце уже встало, и до завтрака, покуда мы вытаскивали из трюма бочонки для пресной воды, я смог хорошо рассмотреть все вокруг. Суша почти наглухо запирала бухту, и в глубине последней виднелся причал, защищенный маленьким волноломом из камней; на нем лежали две большие лодки, там же стоял часовой. Неподалеку виднелись хижины и домики, числом около сотни; самые привлекательные — из необожженной глины, выбеленные снаружи. Но большинство напоминало обиталище Робинзона Крузо — деревянные шесты, покрытые ветками. Дом губернатора отличался своими размерами, решетчатыми окнами, оштукатуренными стенами и красной черепицей на крыше. Тем не менее, подобно всем остальным, он имел лишь один этаж. По соседству стояла небольшая часовня, выделяющаяся своим крестом, а также длинное, низкое, бурого цвета здание, обнесенное подобием частокола; над ним развевался истрепанный и грязный чилийский флаг. Это сооружение, конечно же, носило почетное название «presidio» [13]. У губернаторского дома стоял часовой, еще один — около часовни. Несколько вооруженных штыками солдат в дырявых башмаках прогуливались между домами или сидели на пристани в ожидании нашей шлюпки.
Горы были не такими высокими, какими казались при свете звезд. Они заметно отступали к центру острова и поросли густым зеленым лесом, а кое-где переходили в плодородные долины, пересеченные во всех направлениях тропинками для мулов.
Не могу забыть, как мы со Стимсоном насмешили команду своим нетерпением попасть на берег. Когда капитан приказал спустить шлюпку, мы оба решили, что она пойдет к берегу, и, ринувшись в кубрик, поспешно набили свои карманы табаком для обмена на берегу. Как только вахтенный помощник крикнул: «Четверо в шлюпку!» — мы чуть было не сломали себе шеи, стараясь оказаться первыми, за что и удостоились чести в течение получаса буксировать бриг, после чего, к вящему удовольствию остальных матросов, которые видели все наши «маневры», возвратились на борт.
После завтрака второму помощнику приказали отправиться с пятью матросами на берег, чтобы наполнить бочонки водой, и, к моему удовольствию, я все-таки попал в их число. Удача сопутствовала мне и дальше — вода оказалась слишком мутной, поэтому губернатор послал людей к истоку ручья, чтобы расчистить его, и это дало нам почти два часа свободного времени. Мы стали прогуливаться между домами и отведали те немногие фрукты, которые предлагали нам. Остров изобилует дынями, грушами, необычайно крупной земляникой, а также вишнями. Последние, как рассказывают, были завезены сюда лордом Ансоном. Солдаты являют своей одеждой жалкое зрелище, они даже спрашивали нас, нет ли на судне сапог для продажи. Впрочем, навряд ли у них отыскались бы деньги. Они очень хотели разжиться табаком, за который предлагали раковины, фрукты и тому подобное. Они также интересовались ножами, но губернатор настрого запретил продавать их, поскольку все население острова, за исключением солдат и нескольких офицеров, — преступники, привезенные из Вальпараисо, и нельзя было допустить, чтобы в их руки попадало оружие. Остров, кажется, принадлежит Чили и уже два года используется как колония для преступников. Им управляет губернатор (англичанин, состоящий на службе в чилийском военном флоте), которому подчинены священник, полдюжины надзирателей и отряд солдат. Держать каторжников в повиновении — дело не такое простое; незадолго до нашего прихода несколько человек похитили лодку и овладели стоявшим в гавани бригом; капитана и команду они отправили на берег в той же лодке, а сами ушли в море. Нас предупредили об этом, мы зарядили оружие и во время ночной вахты держались настороже, а когда бывали на берегу, то принимали все меры предосторожности, чтобы наши ножи не перешли в руки преступников. Как я узнал, самые опасные преступники находятся под стражей в пещерах, которые вырыты в склоне горы, и днем надзиратели выводят их на строительство акведука, причала или для выполнения других общественных работ. Остальные живут вместе с семьями в домах собственной постройки. Они показались мне самыми ленивыми людьми на земле. Единственным их занятием были прогулки (paceo) — то в лес, то просто между домами, то на пристань поглазеть на нас и наше судно. Из-за своей лени они даже разучились быстро говорить. А в это же время других заставляют носить тяжести на плечах, да еще рысцой в затылок друг другу под присмотром надзирателей в широкополых соломенных шляпах, вооруженных длинными палками. Не знаю, по какому принципу производится подобное разделение, но справиться об этом не представилось возможности, ибо единственный человек на острове, говорящий по-английски, был сам губернатор — лицо совсем не моего круга, так как я и на берегу оставался все тем же простым матросом.
Мы наполнили бочонки и возвратились на бриг, а вскоре к нашему капитану пожаловал обедать губернатор, одетый в форму, делавшую его похожим на офицера американской милиции. Его сопровождали падре в полном францисканском облачении и капитан местного гарнизона, обладатель огромных бакенбардов и засаленного мундира. Пока они обедали, со стороны моря появилось большое судно, и вскоре мы увидели вельбот, входивший в гавань. Он подошел к нам и высадил своего шкипера, оказавшегося скромным молодым квакером, облаченным с ног до головы в коричневое. Его судно, нью-бедфордский китобой, называлось «Кортес» и зашло на остров специально для того, чтобы разузнать, нет ли в гавани кораблей из-за Горна, от которых можно услышать последние новости из Америки. Люди с «Кортеса» пробыли у нас недолго. Наскоро поговорив с нами, они сошли в шлюпку и возвратились на свое судно. Вскоре оно наполнило паруса и скрылось из виду.
На небольшой шлюпке, пришедшей за губернатором и его свитой (как они сами себя называли), привезли в подарок команде большое ведро молока, несколько раковин и брус сандалового дерева. Молоко, которое мы испробовали впервые после выхода из Бостона, было тут же уничтожено. Я получил и кусок сандалового дерева, растущего в средней части острова в горах, но он, так же как и маленький цветок, сорванный мною и бережно сохранявшийся между страницами в томике писем Каупера, пропал вместе с моим сундуком и всем его содержимым по небрежности других уже после возвращения домой.
За час до захода солнца, когда все бочонки были уложены, мы начали сниматься с якоря, что заняло немалое время, поскольку судно стояло на глубине тридцати саженей, а ранее при усилении ветра с берега мы отдали и второй становой якорь. Поскольку ветер завихрялся вокруг гор, то затихая, то опять усиливаясь, бриг непрестанно крутился на месте и якорные канаты совершенно перепутались. Мы до бесконечности то подтягивали их, то снова отпускали и при этом каждый раз ставили и убирали паруса. В конце концов нам все-таки удалось сняться и выйти в море. Когда мы покинули бухту, уже ярко светили звезды, а за кормой лежал остров с его вершинами; я в последний раз посмотрел на самое романтическое место, когда-либо мною виденное. Я до сих пор испытываю к этому острову особенную привязанность. Она возникла, конечно, из-за того, что это была моя первая земля после отплытия из Бостона, а еще более — по воспоминаниям детства, связанным у меня, как и у каждого, с чтением «Робинзона Крузо». К этому можно присовокупить высоту и романтические очертания гор, красоту и свежесть растительности, поразительное плодородие почвы и уединенное положение среди широких просторов Тихого океана, что и придает острову особое очарование.
Когда в разное время мои мысли возвращались к этому месту, я старался припомнить больше относящихся к нему сведений. Он лежит на 33°30' южной широты, немногим более чем в трехстах милях от Вальпараисо, расположенного на той же широте. Длина острова около пятнадцати миль, ширина — пять. Гавань, где мы стояли (названная лордом Ансоном бухтой Камберлэнд), единственная, две другие бухточки по обе стороны острова пригодны не более чем для подхода шлюпок. Наилучшее место для якорной стоянки находится в западной части бухты, где отдавали якорь мы, то есть в трех кабельтовых от берега. Глубина здесь немногим более тридцати саженей. Эта гавань открыта для ветра с норд-норд-оста, а на самом деле на всю четверть — от норда до оста, но благодаря тому, что опасность представляют лишь ветры от зюйд-веста со стороны самых высоких гор, ее можно считать вполне надежной. Еще более примечательным является обилие в этих местах всяческой рыбы. Двое из нашей команды, остававшиеся на бриге, за короткое время поймали достаточно, чтобы всем хватило на несколько дней, а один из них сказал, что даже не слыхивал о таком изобилии. Им попались треска, лещ, серебрянка и другие неизвестные нам виды.
На острове много превосходной воды благодаря ручейкам, сбегающим с холмов в каждую долину. Один из самых полноводных как раз пересекает тот луг, где стоят дома, и служит для жителей удобным и обильным источником. Именно от него по короткому деревянному акведуку вода была подведена почти к самым нашим шлюпкам. Каторжники соорудили также нечто вроде волнолома и занимались постройкой причала для приема шлюпок и товаров, после завершения которого чилийское правительство намеревалось установить портовый сбор.
Что касается лесов, то, по моему впечатлению, остров весьма богат ими, и в ноябре месяце, когда мы были там, он являл собой всю свежесть и прелесть весны и казался весь покрытым деревьями. Растут там большей частью ароматические виды, из них мирты наиболее крупные. Почва отменно плодородная, и, если ее вскопать, на ней произрастают редис, турнепс, картофель и прочие овощи. Как нам и говорили, коз на острове действительно немного — мы не видели ни одной, хотя, по уверениям жителей, непременно встретили бы их, будь у нас случай забраться в глубь острова. На склонах гор по узким тропам бродят волы, но их тоже немного. Зато само поселение буквально кишит собаками всех наций, пород и видов. Столь же многочисленны здесь и куры, за которыми, по всей видимости, тщательно присматривают женщины. Мужчины же показались мне ленивейшими из смертных, и, действительно, ни к кому столь не подходит недавно придуманное янки слово «отирала», как к испанским американцам. Они любят стоять совсем без дела в своих нарядах, немногим добротней, чем одеяла индейцев, но зато с таким видом, с каким может красоваться в подобных лохмотьях только испанский нищий. В разговоре они отличаются необычайной вежливостью и обходительностью, несмотря на дырявые башмаки и пустой карман. Однообразие их времяпровождения нарушается лишь порывами ветра из-за гор, сдувающего с домов сучья, которыми кроют крыши. Это занимает их делом хоть на несколько минут, заставляя бежать, чтобы подобрать снесенное ветром. Однажды такой ветер налетел, когда мы были на берегу, и доставил нам немалое развлечение: мужчины вертели головой, и если видели, что их крыша оставалась в неприкосновенности, то заключали, что можно не трогаться с места. Те же, у кого крыши пострадали, издав несколько испанских ругательств, натягивали на плечи свои одеяния и пускались вдогонку за своими сучьями. Впрочем, они исчезали ненадолго и вскоре возвращались к своему обычному занятию — ничегонеделанию.
Вероятно, нет надобности говорить, что мы не были в глубине острова, но те, кому довелось побывать там, отзывались о нем с одобрением. Наш капитан вместе с губернатором в сопровождении нескольких слуг поехали на мулах в горы, и после их возвращения я слышал, как губернатор просил капитана зайти на остров на обратном пути, предлагая за круглую сумму привезти из Калифорнии нескольких оленей, каковых совершенно здесь нет, а ему очень хотелось развести этих животных.
Слабый, но устойчивый зюйд-вест уносил нас от острова, и, когда я вышел на палубу к ночной вахте, земля была различима лишь благодаря тому, что закрывала собой несколько низких звезд в южной части горизонта, хотя мой непривычный глаз вряд ли признал бы это явление за признак земли. В конце вахты редкие для этих широт пассатные облака окончательно скрыли остров, а на следующий день в
четверг, 27 ноября, выйдя утром на палубу, мы снова увидели вокруг необозримый Тихий океан и уже не встречали земли до самого прибытия на западное побережье обширного Американского континента.
Глава VIII
Повседневная жизнь
С того дня, как мы оставили Хуан-Фернандес, и до самой Калифорнии мы не видели ни земли, ни даже паруса и у нас не произошло ничего примечательного. Мы вошли в юго-восточный пассат, благодаря чему в продолжение трех недель даже не притрагивались к парусам и не перебрасопили ни одного рея. Капитан воспользовался ясной погодой для приведения судна в порядок. Плотник занялся переделкой части кормового кубрика в помещение для торговли, и тогда же стало известно, что наш груз не будут перевозить на берег, а станут продавать в розницу тут же на борту. Торговое помещение сооружалось специально для показа образцов и хранения негромоздких товаров, равно как и для совершения сделок. А нас пока заставляли работать с такелажем. Все снасти обтягивались втугую, вязались выбленки, заготавливались в больших количествах шкимушгар и пропиточный раствор. Был просмолен стоячий такелаж. Я впервые испытал себя в этом деле, и досталось мне изрядно — почти всю работу мы проделали вместе с моим приятелем Стимсоном, так как люди требовались везде. К тому же Генри Меллус, еще один молодой матрос, слег от ревматизма, а юнга Сэм был слишком молод и слаб и поэтому почти весь день стоял на руле, благо ветер сохранялся несильным и устойчивым, так что мы могли наслаждаться судовыми работами сколько душе нашей было угодно. Облачившись в короткие парусиновые куртки и взяв по небольшому ведерку смолы, мы лезли: один — на грот-бом-брам-стеньгу, другой — на фор-бом-брам-стеньгу, и начиналась просмолка сверху вниз. Дело это немалой важности и во время дальнего плавания обычно производится раз в полгода. У нас просмолку делали и потом, и всякий раз всей командой, и кончали за день. Теперь же все это досталось нам двоим, и мы, как новички, провозились несколько дней. Начинают всегда с топа мачты, спускаясь постепенно вниз, просмаливая ванты, бакштаги, коренные концы топенантов и прочее, выходя попутно на ноки реев, обрабатывая перты и топенанты. Просмаливать штаги еще труднее, и эту операцию матросы называют «ездой вниз». На топе мачты крепят блок, через который проводят какой-нибудь длинный конец, например брам-лисель-фал, и получается гордень; один конец горденя заделывается вокруг штага двойным беседочным узлом, в петли которого и садится матрос с ведром смолы, а кто-нибудь на палубе потравливает другой конец. Работающего опускают помалу, и он успевает тщательно просмолить штаг. Вот так и качаешься между небом и морем, и если гордень внезапно даст слабину, оборвется или же его по небрежности вообще отдадут, остается одно из двух: упасть за борт или сломать себе шею. Впрочем, об этом матрос никогда не думает. Он занят только тем, чтобы не оставалось «праздников» (то есть непросмоленных мест), так как иначе придется делать все заново; или не дай бог капнуть смолой на палубу, тогда уж помощник непременно шепнет снизу что-нибудь ласкающее слух. Таким манером я просмолил все фор-штаги, но самым трудным оказался такелаж на бушприте, мартин-штаге и блинда-рее. Там, пока руки заняты просмолкой, надо цепляться за снасть буквально бровями.