Сергей Алексеев
Слово
OCR Судницын Олег: olegkz@yandex.ru https://www.aldebaran.ru/
Сергей Алексеев
Слово
НИКИТА СТРАСТНЫЙ
У ворот дома Гудошникова сцепились собаки. Тугой, рычащий ком из полуоблезлых кобелей выкатился на середину по‑весеннему линяющего узкого переулка. На миг клубок развалился, угодив в кашу тающего снега и грязи, однако в следующий момент схватился еще прочнее и завертелся на месте в безумной пляске собачьей свадьбы. Яростный хрип драки тут же подхватили цепные псы во дворах; давясь на ошейниках, они залаяли остервенело и разом по всему переулку. Клочьями летела шерсть от сбившихся в груду тел, мелькали ощеренные пасти и окровавленные морды. Иной пес, выброшенный из свалки, тотчас же вскакивал и бросался в кучу. Туда же ринулся, сорвавшись с привязи и перемахнув забор, кобель из соседней Гудошникову усадьбы. Гладкого и степенного пса через мгновение можно было узнать лишь по обрывку цепи.
А сука, пегая, неказистая собачонка, собравшая бродячих кобелей всей нижней части города, приложив уши и поджав хвост, заползла в подворотню дома Гудошникова. Человек, тем временем появившийся в конце переулка, поднял с земли кривую сосновую палку и, озираясь на дерущуюся свору, нерешительно остановился: кто знает, что на уме у одичавшей стаи?
Скоро к нему присоединился другой прохожий, и, посовещавшись, они двинулись в обход: с разъяренными гоном бездомными дворняжками лучше не встречаться…
Никита Евсеич Гудошников, проводив сына на работу, собирался завтракать, когда услышал за окном отчаянный собачий рык. Вторые рамы были уже выставлены, и Никите Евсеичу показалось, что схватка идет чуть ли не в палисаднике. Торопливо поставив еду на письменный стол, он прошагал, прихрамывая, к окну и отдернул тяжелую штору. В просветах между тополями, которые окружали дом по периметру, мелькали собачьи тела, спутанные в упругий клубок! Руки у Никиты Евсеича дрогнули, шевельнулась на щеках седая, еще не расчесанная борода. Припадая на протез, — а протез был новый, необношенный и оттого неудобный, — он вернулся к столу и выдернул верхний ящик. Однако тут же с силой задвинул его назад и, тихо выругавшись, оглядел комнату. Между тем шум драки за спиной нарастал. Разом и мощно взлаяли цепные псы, гулко, словно колокол, отозвался им соседский кобель. И тут Никита Евсеич вспомнил о ружье, купленном два года назад в подарок Петровичу — макарихинскому старообрядцу. Купленном, но так и не подаренном. Ружье было хитрое: внизу дробовой ствол, а вверху — малокалиберный. Для охотника в самый раз, Петрович такое и хотел…
|
|
Гудошников выхватил из стола ключи и бросился к двери, занавешенной старым плюшевым ковром с оленями. Повозившись с замками, он распахнул дверь в темную комнату и, не зажигая света, достал из‑за шкафа с книгами обернутое в тряпку ружье. Патрончики лежали тут же, за шкафом, вместе с другими подарками для макарихинских жителей — нитками для сетей, фабричными коловоротами, женскими платками — тоже не подаренными до сих пор. Через минуту Никита Евсеич был уже возле окна и торопливо собирал ружье. Он тяжело дышал, часто выглядывал во двор, спешил и никак не мог соединить стволы с замком. Оказалось, что он совсем не умеет обращаться с охотничьим ружьем, хотя всегда считал себя знатоком всякого оружия и любил его. Наконец, собрав ружье, он запихал скользкий патрончик в ствол и взвел курок. Собаки катались в грязи, мельтешили, то и дело скрываясь за тополями, и стрелять было неудобно. Никита Евсеич прохромал в соседнюю комнату, распахнул створки окна и прицелился. Он всегда стрелял, не прикрывая один глаз, и только немного щурился, прицеливаясь, отчего брови приподнимались вверх и застывали в крутом изломе.
|
|
Выстрел щелкнул сухо и коротко. В комнате запахло. сладковатым пороховым дымком и горячим ружейным маслом. Эти запахи словно подстегнули Гудошникова. Стремительно перезарядив ружье, он выстрелил еще раз, потом еще, целя в середину распадающегося кома из собачьих тел. Он спешил, зная повадки бродячих псов: стоит им только заслышать выстрел, как тут же кончится даже самая лютая свара. Неистовый накал междоусобной резни моментально сменится всеобщим страхом, и стая вмиг рассеется.
После третьего выстрела на месте драки остался лишь один пес, то ли убитый, то ли загрызенный в потасовке. Убойность у ружья была маленькая, для такой твари, как бродячая собака, не годилась. Это не маузер под винтовочный патрон. Будь он сейчас у Гудошникова — больше половины хозяев городских помоек не ушло бы…
Никита Евсеич закрыл окно и хотел спрятать ружье, но в это время на улице громко хлопнула калитка и заскрипели половицы крыльца. Он вышел в переднюю, подволакивая протез левой ноги, и встал, глядя на дверь. За нею кто‑то был, но почему‑то не стучался, затаился.
— Кого там Бог послал? — громко спросил Гудошников.
|
|
Обитая войлоком дверь отворилась, и на пороге появился человек с сосновой палкой в руке, будто странник с посохом. Он снял шляпу и, отдуваясь, поздоровался. Никита Евсеич нагнул голову и прищурился, словно выцеливал гостя. Тот же улыбнулся и, потоптавшись, заметил:
— Что же так гостя встречаешь? — кивнул на ружье. — Или не узнал меня, Никита Евсеич?
— Узнал… — буркнул Гудошников и ссутулился.
Это был Аронов. Хранитель отдела редких книг и рукописей публичной библиотеки. Полноватый и уже немолодой, Аронов страдал одышкой, говорил с трудом, часто переходя при этом на шепот.
— Коли гость ко мне с дубьем, с тем и встречаем, — сдержанно проронил Никита Евсеич.
— А! — весело отмахнулся Аронов. — Собаки на твоей улице одолели! Обходить пришлось.
— Собаки одолели? — переспросил Гудошников и выглянул в окно. — Собаки давно одолели…
Сука, выбравшись из подворотни, пугливо приблизилась к распластанному посередине переулка кобелю, с оглядкой обнюхала свежую кровь и неторопко затрусила прочь. Кобель неожиданно приподнялся и, проелозив несколько метров по грязи, уткнулся мордой в землю, затих.
Гость и хозяин молчали, не делая попыток возобновить разговор, словно затягивающаяся пауза нужна была обоим в равной степени. Никита Евсеич стоял у окна с ружьем в руках и сутулил спину под широкой, навыпуск, рубахой. Аронов же, не бросая палки, топтался у порога и с любопытством заглядывал в глубь дома Гудошникова. Дом был старинный, дореволюционной постройки, и состоял из анфилады комнат со снятыми за ненадобностью высокими дверями. Из каждой комнаты был вход в боковушки. Раньше здесь жил профессор университета со своим многочисленным семейством, состоявшим из детей, внуков и племянников. Ухоженная, обставленная старинной мебелью квартира напоминала барский дом, с единожды навеки заведенными порядками и обычаями, при которых каждой вещи — свое место, а времени — дело. Но когда вскоре после войны сюда перебрался Гудошников, обменявшись с профессором квартирами, в доме раз и навсегда поселился беспорядок. Казалось, все здесь приготовили к ремонту, однако почему‑то долго не начинали его, и комнаты медленно зарастали пылью. Кособочились оставленные профессором старинные и обшарпанные диванчики на гнутых ножках, хромали венские стулья, а на потресканных стенах темнели незабеленные квадраты от когда‑то снятых картин, густо топорщились гвозди, на которых когда‑то что‑то висело или было привязано. В передней, на фигурных крючьях вешалки, горой висели изрядно поношенные пальто, плащи, дождевики, какие‑то куртки, словно только что сюда ввалилась толпа народу, торопливо разделась и пропала где‑то в глубине просторного дома.
Впрочем, следить за квартирой тут было некому. Гудошников жил вдвоем с сыном Степаном, врачом городской больницы, человеком холостым и занятым на работе.
— Ну, Никита Евсеич! — оживился Аронов, окончательно отдышавшись. — Новость слыхал — нет?
Гудошников чуть выпрямился, скрипнул протез.
— Человек в космосе побывал! — вдруг заторопился хранитель. — Каково, а?.. Юрий Гагарин! Первый человек за пределами Земли!..
— Слыхал, — отрубил Никита Евсеич. — Так ты известить меня пришел?
Аронов поставил палку в угол и, взмахнув шляпой, скрестил руки на животе. На него вдруг снова напал приступ одышки: клокотнуло в горле, и вокруг рта медленно расплылся синеватый оттенок.
— У порога не держи, — справляясь с шумным дыханием, прошептал он. — Скажу, зачем пришел…
Гудошников неловко повернулся и молча захромал сквозь анфиладу, постукивая протезом и прикладом ружья. Аронов понял, что это означает приглашение, с трудом стащил с себя пальто, бросил шляпу на вешалку и двинулся следом. В дальней комнате, приспособленной Гудошниковым под кабинет, хозяин поставил ружье к стене, покопавшись с фиксатором, согнул в колене протез и сел за стол. На столе, поверх бумаг, стоял завтрак Никиты Евсеича: тарелка с крупными кусками колбасы, хлеб и кружка с чаем. Никита Евсеич, не глядя на гостя, придвинул тарелку и начал есть колбасу. Аронов присел сбоку, но обещанного разговора не начинал. Он неожиданно для себя отметил, что хозяин ест вроде и жадно, а неохотно, будто насильно впихивает в себя пищу. Колбаса, по всему видно, была вкусная — сухая, с чесночком, возбуждавшим аппетит. Ее глотать надо бы с удовольствием, с наслаждением, — Гудошников же ее как куски глины жевал. Мысли, что хозяину неприлично есть вот так, в одиночку, не приглашая, у гостя даже и не возникло, поскольку при их с Гудошниковым отношениях это было вполне нормальным.
И еще Аронов отметил, что с момента прихода в этот дом независимо от себя фиксирует каждую черточку в поведении хозяина и мысленно сличает ее с уже известными ему. Аронов узнавал и не узнавал Никиту Страстного. Все‑таки последний раз они виделись двенадцать лет назад…
— А не рано ли? — вдруг спросил Гудошников, швырнув огрызок колбасы в тарелку.
— Что… не рано? — не понял гость и насторожился. Ему захотелось повернуться и посмотреть, нет ли кого за спиной, поскольку Никита Евсеич глядел именно туда.
Гудошников насупился:
— Не рано ли, говорю, человек в космос полетел?.. На земле‑то еще путем жить не научились. На земле ему еще пусто и холодно, как в космосе… Собаки вон одолевают… Аронов хотел было возразить, но неожиданно столкнулся взглядом с Гудошниковым. В глазах Никиты Евсеича таилась ртутная тяжесть, словно его клонило в сон: подрагивали веки, черно поблескивали зрачки, — и не спать для него было мучительно. «Да здоров ли он?» — с испугом подумал Аронов и зашевелился. А Гудошников, резко оттолкнувшись от кресла, вскочил и, далеко выбрасывая протез, кинулся к ковру с оленями. Громыхнула обитая жестью дверь, забренчали ключи…
Хранитель отдела знал, что есть за этой дверью. Тогда, двенадцать лет тому назад, он был вхож не только в дом Гудошникова, но и в эту комнатку, в боковушку, плотно заставленную книжными шкафами. Правда, и тогда — помнил Аронов — Никита Евсеич не больно‑то доверял ему, и если уж впускал в свое хранилище, то непременно стоял за спиной. Хорошо, что ключи от шкафов (опять же наследство профессора) были давно утеряны и можно было открыть любую дверцу, взять в руки книгу, посмотреть, полистать. Гудошников при этом молчал: книги говорили сами за себя…
В боковушке хранилось собрание книг: около семисот рукописных и старопечатных фолиантов. Впрочем, эта цифра была приблизительной, устаревшей. Она стала известной еще в пятидесятом году, когда одной из аспиранток университета удалось расположить к себе неприступного Никиту Страстного и две недели — по два часа в день — работать с собранием книг. Через, две недели Гудошников застал аспирантку за составлением каталога рукописей пятнадцатого века, что строго‑настрого запрещалось договоренностью, и выгнал ее, отобрав все записи. С тех пор ни одна нога научного работника не ступала за порог заветной двери, хотя, говорили, Никита Евсеич с неожиданным удовольствием распахивает ее перед гостями, далекими от науки и древнерусской литературы. То, слышно, пустил кого‑то из министерства, то школьного учителя истории, а то и вовсе‑иностранца. А собрание Гудошникова наверняка с той поры выросло, поскольку он каждый год надолго уезжал в старообрядческие скиты и, опять же по слухам, привозил оттуда вещи редчайшие и удивительные. Никита Евсеич запер дверь и, несколько успокоенный, сея за стол.
— Ну, — сказал он, — не ты ли теперь в космос собрался?
— В скиты я собрался, Никита Евсеич, — решительно ответил Аронов. — Потому и к тебе пришел.
Гудошников прищурился. Поднятые брови застыли в изломе, подпирая крупные складки на лбу.
— Мы с университетом развертываем программу… — продолжал было Аронов, но вдруг поправился:
— Это, конечно, громко сказано… Но уже деньги отпустили, готовим первую экспедицию. Едем пока вдвоем: я и девушка с кафедры…
— Благословляю, — перебил его Гудошников сухо и без интереса.
— Спасибо… Но я не за этим пришел, — проронил Аронов.
— А за чем же еще?! — неожиданно взорвался Никита Страстный. — На что я еще вам нужен?.. Ну и езжайте себе на здоровье, коли собрались! Ищите, спасайте. Вы же ездили в Поморье, мешками книги привозили. Отправляйтесь теперь в скиты. Обходились без меня, и сейчас обойдетесь… Как только совести хватило прийти! Забыл, как ты мне на Дальнем Востоке все дело испортил? Думаешь, время прошло, так я простил?.. Нет, не простил… Надо же! Вспомнил, пришел!
Гнев Никиты Евсеича прошел так же быстро, как и начался. Через секунду Гудошников уже безразлично смотрел перед собой, лишь тяжелые веки его подрагивали, словно он боролся со сном. Перед Ароновым сидел усталый, дремлющий старик, вынужденный торчать тут и вести неинтересную беседу. И вот такое его состояние как раз насторожило хранителя. Если бы Гудошников сейчас орал, стучал протезом и метался по комнате — все это было бы нормальным. Его стоило только завести, а унять не уймешь, пока сам не успокоится. Не зря же его звали Никитой Страстным. Собираясь к нему, Аронов готовился именно к такому приему. Тем более был слух, что к старости Гудошников сделался еще ворчливее и неуживчивее. Однако хранитель знал маленький секрет, как обуздать крутой нрав Никиты Страстного, — покаяться. После этого, правда, не сразу, но все‑таки тот оттаивал и снисходил.
— Вспомнили, Никита Евсеич, — осторожно сказал Аронов. — Вспомнили, что ты незлопамятный.
— Да нет, злопамятный я, — тихо промолвил Гудошников. — Все зло, что мне сотворили, помню. Ничего не забыл. И тебя… тоже не забыл. Хватит крутить, говори, что надо.
— Материалы по скитам, — сказал Аронов и, почуяв приступ одышки, стал дышать носом, однако при этом получалось, будто говорит он сквозь зубы:
— Мы не знаем, куда ехать, с чего начать. Если первая экспедиция будет вхолостую, на будущий год не дадут денег. Опять ходи и доказывай… Нам бы хоть затраты на экспедицию окупить.
— Ты что же, купцом теперь служишь? — Гудошников прикрыл глаза. — Или приказчиком у купца? Барыш с тебя спрашивают?
— А приходится и купцом, — прошептал Аронов, справляясь с одышкой. — Только б в самом начале дело не загубить. Скиты — не Поморье. Девушка‑то эта… к местным старообрядцам пошла — на порог не пустили… Ты же в скитах свой человек, знаешь, с какого бока к ним подходить. Ты уж выручи, Никита Евсеич, помоги. На коленях прошу.
— Так становись на колени, чего сидишь?.. Падай и ползи к ногам, аки блудный сын, — пробормотал Гудошников будто сквозь сон. — Хочу поглядеть: дорога ли тебе экспедиция.
— Не издевайся, Никита Евсеич… Ты же знаешь, я перед тобой могу и на колени встать… Мы по‑другому хотим работать, по новой методике. По твоей, Никита Евсеич, как ты учил.
— По моей методике?.. Да вы хоть знаете мою методику‑то? Вы хоть ее понимаете?.. А почему раньше не понимали? Я же звал вас, звал, просил, а вы? А ты, Аронов, чем мне отплатил?.. За книгами они собрались…
— Время пришло, вот и собрались, — не согласился Аронов. — Сам понимаешь, была война, разруха, голод. Сейчас вон и в космос вырвались.
— Старая песня, — отмахнулся Гудошников и наклонился к гостю. — Значит, порядок такой: народ сначала накормить, обуть‑одеть, а потом уж и его прошлое спасать? Осталось ли оно, прошлое‑то?.. А если и осталось?.. Время, значит, пришло… Я‑то всю жизнь, дурак, не так думал. Думал, когда изба горит, надо в первую очередь образа да детишек спасать, потом уж за барахло приниматься Испокон веков так на Руси было… А выходит, надо все по времени делать. Благодарствуйте, так бы умер — не узнал, так бы и верил…
Он говорил полушепотом, дышал в лицо Аронову, и тот ощущал желание отодвинуться или хотя бы отвернуться. В уголках пересохших губ Никиты Страстного медленно накапливалась клейкая пена. На какой‑то миг Аронову показалось, что Гудошников сейчас выскажется, вымечет перед ним всю обиду и, освобожденный, откроет комнату‑хранилище, выложит материалы, берите, мол, пользуйтесь моими трудами.
Однако Никита Евсеич перевел дух и зашептал сбивчиво, недоговаривая слова и фразы:
— Издеваться?.. Буду… Еще как буду. Смеяться буду. Я ждал, ох как ждал… Придете ко мне, приползете… Дай — скажете… Моя взяла… Иначе бы не пришел! Двенадцать лет не показывался… Пришел. На коленях просишь… Вы что, за дурака меня… Неужели впрямь подумал — я тебе бумаги дам?
— Надеялся на благоразумие, — проронил Аронов и внутренне содрогнулся: взгляд Гудошникова поблескивал черно и нездорово, мраморно белели раздутые крылья носа.
— Благоразумие, — выдохнул Никита Евсеич. — А когда я вас призывал к нему. Когда по Руси костры горели. Когда книги в огонь, в грязь. Благоразумие… Когда ты кержаков грабил, обманом книги брал — тоже благоразумие? Куда ты дел книги из скитов? Почему их в твоем отделе нет? Где они? В подвале! В сырости! Крысам на съедение отдал! Я все знаю, что у тебя творится, все! Не смотри, что дома сижу!.. Что, тоже благоразумие?!
— Но книги еще не разобраны, не описаны, — попытался оправдаться Аронов. — Там сухо теперь, крыс потравили…
— Знаю, что ты хочешь! — обрезал Гудошников. — Знаю! В подвале сгноить, в сейф запереть! На кой же ляд собирать тогда? Зачем? Для кого? Нет, пусть книги у кержаков будут! Там они не пропадут! Там их читают!
— Ты успокойся, Никита Евсеич! — отпрянул Аронов. — Что с тобой? Успокойся.
— Все меня успокоить хотите… — забормотал Гудошников. — Время не пришло… Общественное сознание не созрело… Гудошников сумасшедший, прожекты сочиняет… Рукописное наследие… План спасения!.. Я знаю. Знаю, что вы про меня… Скупой рыцарь. Над златом чахнет… Знаю! Свое собрание от народа прячет. От народа не прячу! От вас — прячу! От тебя прячу… Бродячие собаки одолевают…
Аронов встал и под его бормотанье направился в прихожую, ступая осторожно и подавляя желание оглянуться. Неожиданно он подумал, что впервые в жизни так близко видел и разговаривал с сумасшедшим, а то, что Никита Страстный болен, теперь казалось несомненным. Следовало бы понять это раньше и сразу уйти, либо уж не начинать этого разговора…
Торопливо накинув пальто, Аронов вышел на улицу и огляделся в поисках телефонной будки: оставлять Гудошникова в таком состоянии одного нельзя, нужно вызвать «скорую», пусть дадут успокоительное, сделают укол… Какой‑то мужчина, опустив голову, волок по переулку мертвую собаку. Аронов шагнул к нему, намереваясь спросить, где ближайший автомат, однако услышал сбивчивый шепот.
— Эх, люди, люди… — бормотал человек, — эх, люди…
В этот день отдел редких книг и рукописей был закрыт для посещений. На столах крошечного читального зала вверх ногами стояли стулья. Екатерина Ивановна, пожилая, бледная женщина, работавшая здесь библиотекарем и техничкой одновременно, пылесосила старый ковер. Запертую изнутри дверь изредка кто‑то дергал снаружи, отчего Анна и Оловянников переглядывались и подходили к барьеру, отделявшему читальный зал от хранилища. Екатерина Ивановна бросала хобот воющего пылесоса и торопливо семенила к двери.
— Черным же по белому… — бубнила возле дверей библиотекарша. — Закрыто. Санитарный день… Аронова нету, когда будет‑не знаю.
Аронова ждали уже часа три. Директор краеведческого музея Оловянишников по‑хозяйски открывал шкафы, брал и листал книги — листал просто так, только бы занять себя — и время от времени пытался наладить разговор с Анной
— А скажите, сударыня, — то ли паясничал, то ли уж в самом деле любил выражаться старомодно директор, — сколько, к примеру, стоит сей фолиант? Если новыми деньгами, конечно?
Анна молчала и отворачивалась. Оловянишников ее раздражал. Ишь, хозяин нашелся, как у себя дома: хоть бы разрешения спросил трогать книги. И голос его раздражал — «а скажи‑ите, суда‑арыня…» А еще действовал на нервы пылесос…
— Когда я работал директором музучилища, — в очередной раз начал Оловянишников, — была у меня скрипочка… Ну не Страдивари, разумеется, а мастера другого, но цены, говорят, не имела. Я ее в сейфе держал…
— А директором бани вы не работали? — раздраженно спросила Анна.
Директор музея вскинул голову, секунду глядя обескуражено, затем как‑то сник, съежился, виновато прихлопнул дверцу шкафа. «Зачем же я его так, — пожалела Анна. — Он же ни при чем… Совсем нервы расшатались, на людей бросаюсь».
Оловянишников не обиделся, лишь вздохнул тяжко, с детским всхлипом, и закончил:
— Представьте себе — украли… Из сейфа украли. И продали одному скрипачу из филармонии. До сих пор на ней играет. Не на концертах, конечно, а дома; запрется ночью — и играет.
«У тебя так и музей растащут», — подумала Анна уже без злости и вслух проронила:
— Извините меня…
— Ничего‑ничего, я понимаю, — заспешил директор музея. — Как говорят: ждать и догонять хуже всего.
Вообще‑то Анне следовало уважать Оловянишникова, поддакивать ему и заглядывать в рот. По крайней мере, Аронов предупреждал ее, чтобы она не прекословила директору музея. Все‑таки он сам, по доброй воле, половину расходов на экспедицию брал на себя, вернее, собирался покрыть их из фондов, выделенных на приобретение экспонатов для музея. Однако едва Анна увидела Оловянишникова — человека лет за сорок, этакого бодрячка, с привычкой переспрашивать и похохатывать без причины, — вдруг ощутила недоверие и желание дерзить. Знакомил их Аронов в ответственный момент, когда обсуждали план экспедиции. Директор музея говорил много, смеялся и сыпал вопросами:
— Что‑что? Как вы сказали?
— Проехали, — не сдерживалась Анна и ловила на себе укоряющий взгляд хранителя.
— Как‑как? Кто проехал? — бестолково бормотал Оловянишников.
— Татары репу повезли, — язвила Анна…
Он и тогда не обижался, видно, привык, что над ним посмеиваются, смирился, а может, и сам понимал, что порой выглядит более чем наивно.
Между тем Екатерина Ивановна выключила пылесос, и в отделе наконец стало тихо. Плотно зашторенные окна излучали рассеянный красноватый свет, отчего древняя кожа книжных переплетов слегка рдела, будто угли под пеплом. День был в разгаре, но здесь, в хранилище, что утро, что вечер — всегда одинаково: ровный свет, постоянная температура, определенная влажность.
— Кстати, я понимаю своих посетителей! — вдруг воскликнул Оловянишников. — Они всё норовят руками потрогать. Нельзя, а трогают. Я вот тоже, хожу тут у вас — и, верите, тянет! — он простодушно развел руками. — Наверное, в самом деле русский характер сказывается!
«Вы еще на зуб попробуйте», — опять хотела съязвить Анна, но не успела. Запор на двери брякнул требовательно и нетерпеливо. Екатерина Ивановна бросилась открывать. Тяжело дыша, в хранилище влетел Аронов, забыл снять плащ и ботинки, — что делал всегда и при любых обстоятельствах, требовал этого и от других, — он пробежал за барьер и рухнул в кресло. Екатерина Ивановна заперла двери, вынула из шкафа тапочки Аронова и невозмутимо последовала за ним.
— Переобуйтесь и дайте плащ. Он не слышал, подавляя одышку. Голова дергалась, прыгали руки на подлокотниках.
— Я вызвал ему… «скорую», — наконец проговорил он.
Оловянишников насторожился и недоуменно покрутил головой. «А вот и конец первой экспедиции, — подумала Анна и усмехнулась. — Никаких материалов он не принес».
Сколько разговоров было! Всю зиму мечтали — мечтатели. Спорили, придумывали методику поисков и сбора. Смех! Деньги выколачивали, Оловянишникова — мецената и компаньона — из музея вынули! Ах, как поедем по скитам, да как наберем книг! И всем начальникам на стол — раскошеливайтесь, давайте деньги на следующую экспедицию, да не хитрым путем, а прямым назначением. Потом статьи в газеты, в журналы — это для общественного мнения, потом‑утвержденный штат научных сотрудников для работы в отделе; потом — реставрационная мастерская…
А вот не дал Гудошников материалов по скитам, и от их планов ничего не осталось. Попробуй теперь докажи, что старообрядческие скиты — это не русский Север, где за книгами по деревням с авоськой ходили, с чердаков да из подвалов доставали. Кержаки не то что книги‑попить не дадут. И куда ехать, где они, эти скиты, кто там живет, с какого боку подступиться? Теперь не о книгах мечтать, а ехать по городам и весям надо, бить челом перед местным начальством и пытать его о кержаках. Через год‑другой, может, что и выйдет.
— Что он хоть говорит? — спросила Анна.
— Что? — встрепенулся Аронов. — Несет околесицу, вздор, старые обиды поминает. А глаза! Вы бы видели его глаза!.. Он больной человек. Никаких бумаг, кричит, не дам!
Он вскочил, тяжело прошелся взад‑вперед.
— Что‑то надо делать, предпринимать!
— Переобуйтесь и снимите плащ, — повторила Екатерина Ивановна и бросила под ноги хранителя тапочки. — У вас ботинки в грязи.
Аронов поморщился, однако стащил ботинки и, оставшись в носках, снова заметался по хранилищу.
— Он опасен. Вы понимаете: он — опасен! Он может натворить все что угодно.
— Значит, экспедиция отменяется, — вздохнула Анна. — Трест лопнул.
— Какая теперь экспедиция? — отмахнулся хранитель. — Речь о другом…
— То есть, как понимать? — спросил директор музея. — В каком смысле?
— В прямом, — отрезала Анна. — Сотрудничество не состоялось. Примите соболезнования.
— У него в руках сейчас бесценное собрание, — продолжал Аронов. — Что‑то нужно делать, и немедленно.
В таком состоянии оставлять его опасно… Ах, Никита Евсеич…
— Простите, но на что вы надеялись раньше? — перебил его Оловянишников:
— Разве только на материалы Гудошникова?
— А вы? — подхватил Аронов.
— Я — на вас, — замялся директор музея. — Вы — специалисты в этой области. Я сам пришел, дал деньги…
— Кто знал, что он болен? — Аронов покачал головой. — Я хорошо знаю Гудошникова: будь он в своем уме — материалы бы дал.
— Положение… — задумался Оловянишников. — С вашей стороны как‑то все несерьезно…
— Зато с вашей все серьезно! — разозлился Аронов. — Вы думаете, если деньги дали — значит, дело сделано? Это вам не прялки по деревням покупать.
Директор музея, незаслуженно оскорбленный, сник, виновато заморгал, и Анне показалось, что он вот‑вот расплачется. Аронов, видимо сообразив, что погорячился, примолк. Несколько минут в отделе была тишина, слышалось лишь, как Екатерина Ивановна негромко двигала стулья в читальном зале.
— Надо спасать книги от Никиты Евсеича, — тихо и уверенно сказал Аронов. — Сердцем чую — пропадут. Теперь это наша обязанность и беда наша. Одна на всех.
Он поглядел на Оловянишникова и Анну, перевел дух.
— Я должна ехать, в любом случае, — сказала Анна. — Я уже собралась.
Аронов смерил ее взглядом, сердито отвернулся.
— Куда ехать? На деревню к дедушке?.. Бросьте говорить ерунду. Неизвестно, будет что там или нет, а вот здесь, у нас под боком, пропадает!.. Вопросов нет, надо выручать собрание. Давайте думать‑как. Через милицию, через суд, через общественность — как угодно, только спасать.
Анна знала характер Аронова: если упрется — уже не своротишь. Отдел в публичной библиотеке был государством в государстве, а его хранитель — лицом неприкосновенным.
— Так вы сказали — он болен? — подал голос директор музея. — Тогда проще: признать его недееспособным… как это делается, не знаю. А книги изъять. Все законно. Когда я работал директором Дома культуры…
— Собрание Гудошникова‑частная собственность, — отрубил хранитель. — Тут такая канитель… Тем более у него есть наследник.
— Тогда я не знаю, — проронил Оловянишников. — К юристам надо…
Аронов подошел вплотную к Анне, заглянул в лицо:
— Ну а вы что молчите? Сейчас все зависит от нас с вами. Вы грозились горы свернуть на благо русской словесности. Случай выпал. Где ваша хваленая женская мудрость?
— Я поеду в экспедицию, — сказала Анна. — Горы сворачивать.
— Шею сворачивать! — рассердился хранитель. — Вся надежда была на материалы Гудошникова. Где они?
— Вам лучше знать… Вы ходили к Гудошникову.
— А может, и вы сходите? Пожалуйста! Заодно полюбуетесь, в чьих руках теперь собрание. Он с ружьем возле него сидит.
— В таком случае чего же волноваться? — усмехнулась Анна. — Никакие воры не страшны…
— Он! Он сам страшен! — возмутился хранитель. — Дошло до вас, нет?
— Дошло, — согласилась Анна. — Поеду искать скиты.