Провожали и благословляли Анну так, словно за тридевять земель посылали.
Еще с вечера Марья Белоглазова бродни приготовила, рыбьим жиром их смазала, отмяла и котомку собрала с подорожником.
— Путь‑то дальний, — приговаривала. — В людях хорошо быть, когда свое есть… Лесом пойдешь — не разувайся, тут змей полно, а как на дорогу выйдешь — и босиком можно. Только чтоб люди не видели, нехорошо это, босиком‑то ходить…
Иван Зародов молча наблюдал за сборами и хмурился. Поговорить им с Анной не удавалось — Марья Егоровна ни на минуту не оставляла их, и Анна замечала, что Иван чем‑то очень недоволен. «Так надо, Иван, — мысленно говорила она, убеждая заодно и себя. — С чего‑то надо начинать…»
Утром, едва первые петухи оторали над Макарихой, Анну проводили далеко за деревню.
— Уж спроси там про Тимофея, ладом спроси, — наказала Марья Егоровна. — Сделай этот розыск союзный.
— Сделаю, Марья Егоровна, сделаю, — пообещала Анна и, выбрав момент, шепнула Зародову:
— Сиди тихо и не делай глупостей.
— Понял, — сокрушенно вздохнул Иван. — Бурундук — птичка…
— Ну, ступай с Богом, спаси Христос, — сказала Марья и вдруг поклонилась в пояс.
Анна на мгновение растерялась, ощутив желание поклониться тоже, но лишь помахала рукой. Почему‑то показалось, что, поклонись она сейчас этой женщине, и выйдет неестественно, наигранно, хоть и желание было. А Зародов не растерялся, поклонился ей вслед да еще и рукой земли достал.
— Ну, и мы пойдем, — проговорила Марья Егоровна. — Долго вослед‑то нельзя смотреть, ей глаза потом всю дорогу чудиться станут…
Не за тридевять земель провожали Анну, однако путь был неблизкий. Тридцать километров до Останина: напрямик лесом до дороги, а там, может быть, лесовоз подберет. А от Останина — на катере, если опять же будет попутный, до райцентра Еганово. Пройдет все гладко — в оба конца не меньше четырех суток…
Прямица — выхоженная, выбитая до песка и корней тропа — шла по старой квартальной просеке. Шагать было легко, сменив резиновые сапоги на бродни, Анна ног под собой не чуяла. Великое дело — эти бродни: невесомые, мягки;, и ноги в них не потеют. Пять километров прошла — не заметила. Вот уже и дорога, над ней недвижно повисла пыль: похоже, только что проехал лесовоз, слышно еще, как гремит прицеп на колдобинах. Анна постояла у обочины, поправила лямки у сидора, оглянулась. Почему‑то ей показалось, что Зародов с Марьей Егоровной все еще стоят на тропе и смотрят вслед. «Только бы глупостей не наделал», — подумала она о Зародове, но тут же и отмахнулась от этой мысли. В конце концов он — взрослый человек и понимает, что от первой экспедиции зависит вся дальнейшая работа.
Не успела она прошагать и километра, как за спиной послышался грохот и дребезг нагоняющего лесовоза. Пропыленный, с болтающимися крыльями «ЗИЛ» приостановился.
— Садись, барышня! — грубовато сказал шофер, мужчина лет тридцати, в чистой, но мятой рубашке. — Возьму недорого.
Анна сняла котомку и забралась в кабину.
— Во! — довольно сказал шофер и тронул машину. — Ноги‑то еще молодые, чего зря бить. Если б на танцах — куда ни шло… Вчера вот так же рулю, глядь — божий одуванчик чапает. Говорю, садись, бабуля! А она: мне, шынок, шкорей надо. И точно, проехал километр‑кардан оторвался. Бабуля меня и обогнала!
Он рассмеялся хрипловато, видно, недавно со сна, и, прищурив глаз, осмотрел попутчицу.
— Э! Да ты, часом, не кержачка ли? Анна глянула на шофера и, отвернувшись, подтянула концы платка.
— То‑то, гляжу, молчишь и молчишь, — заулыбался шофер. — Местные девки — все говорливые, ну, эти, из наших… Оторви и брось бабенки. А ваш брат вечно — дун‑ду‑ки. Вырядятся, как эти… и сидят.
Анна улыбнулась про себя. То, что ее приняли за кержачку, не только веселило, но и вселяло надежду. Сразу вспомнились наставления Аронова: «Старообрядцы не должны тебя бояться, как они боятся любого чужого человека». Значит, ее можно принять за кержачку. Это Марья Егоровна расстаралась: бродни дала, платок свой и эту котомку…
Между тем шофер не унимался:
— Эх, едрит‑твою в корень… Не пойму я вас, убей бог лаптем! Чего вы по лесам сидите? Ну ладно, старухи — ясное дело. Но вот ты — молодая, девка хоть куда… Чего тебе‑то надо? Сидишь, нос воротишь — бензином воняет! А я тебе скажу, бензин — он чистый, от него даже болячки на руках заживают… Поди, и на машине‑то ни разу не каталась, а?
— Первый раз, — буркнула Анна, отворачиваясь и едва сдерживая смех. — Грешно нам..
— Грешно! — расхохотался шофер. — Теперь, поди, вернешься домой‑грехи замаливать будешь? Тьфу т‑ты… Кстати, а откуда ты топаешь‑то? Я тебя в Макарихе не видал… Неужто из скита какого‑нибудь?
— Из скита, — ответила Анна, постепенно вживаясь в роль.
Шофер промычал, словно от зубной боли, и покачал головой.
— Нет, рвите меня на куски — не понимаю… Вот тебя бы приодеть как следует, ну, платье «солнышком», туфельки, прическу‑ты бы девочка была‑высший сорт. А ты? Ну глянь на себя‑то?.. Жизнь твоя во тьме проходит, как это говорят, в невежестве. Читать‑то хоть умеешь?..
— Учена… Токо по‑нашему, по‑старинному…
— Во! По‑старинному… А люди, между прочим, в космос уже выбрались! В небе летают! И твоего Бога там не видали!.. А ты хотела бы прическу да в туфельках, а? — он подмигнул ей и, выворачивая баранку, толкнул плечом. Анна отодвинулась к дверце.
— Хотела бы, да грешно…
— Ну, заладила — грешно! А пока никто не видит, а?.. Ты замужем, нет?
— Мужняя…
— Тогда ясно. Выдали за какого‑нибудь старика, а он тебя тиранит, дурочку, молиться заставляет… А ты от него ноги сделай! Ну, сбеги, значит! Отпустил он тебя по делу, а ты — с концами. Пускай поищет!
— Нельзя нам, вера… — возразила Анна смиренно, но торжествуя внутренне. У нее мелькнула мысль: подурачить его еще, а потом открыться, но она вовремя сообразила, что такой болтун завтра же разнесет по всей Макарихе, как подвозил если не мошенницу, то авантюристку уж точно, которая выдает себя за кержачку. Выходило, что надо играть до конца.
— Если тиранит — какая вера? — серьезно возмутился шофер. — Если житья нормального не дает, если в одежу такую одевает, какая, спрашиваю, вера?
— Наша вера чистейшая, книжная.
— «Чисте‑ейшая»… — передразнил шофер и вдруг сердито умолк.
Дорога была тряская, машину бросало на ямах так, что искры из глаз летели. Анна сидела, вцепившись в поручень, и на каждой кочке втягивала голову в плечи. В общем‑то она говорила шоферу почти правду. На лесовозе она ехала впервые, и туфли ей хотелось бы надеть, и прическу сделать. И замужем она была, только от этого замужества одна фамилия осталась. Вышла рано, на втором курсе, а к пятому все уже кончилось. Но если бы продолжалось, то не было бы для нее сейчас никакой экспедиции, старообрядцев и книг, да и самой науки археографии для нее наверняка не существовало бы… Она была бы просто женой, матерью, ну, может, преподавала бы в школе литературу. Она всегда была и хотела быть больше женщиной, чем ученым, и потому ей нравилось ходить в туфлях на шпильках, делать прически и шить красивые платья. У нее всегда сжималось и сжимается до сих пор сердце в какой‑то сладкой и одновременно тревожной истоме, когда за стеною, в общежитии, плачет по ночам ребенок.
А ребенок у соседей плакал часто и подолгу, потому что у восемнадцатилетней мамы‑студентки пропало молоко, а искусственное питание он не принимал и куражился. Иногда, проснувшись от плача, нерожавшая Анна ощущала приливающую тяжесть в груди, словно прибывало молоко, и желание вскочить, бежать к ребенку, укачать его, обласкать, утешить. Но того ребенка утешал и укачивал папа‑студент, неразборчиво и сонно мыча колыбельную. И под эту колыбельную Анна засыпала снова…
— Вот ведь жизнь пошла, — продолжал возмущаться шофер без прежней иронии. — Если разобраться — жениться‑то не на ком. В натуре! Наши‑то девки — ничего, веселые. И споют тебе, и спляшут‑станцуют. А погляжу на них — нет, не такую мне в жены надо. Легковаты они для серьезной жизни, что курицы: крылья есть, а не летают…
— У петухов тоже… — начала было Анна, но осеклась, боясь вещать себя.
— А что у петухов? Петухи тут ни при чем, — серьезно сказал шофер. — Семья испокон веков на женщине держалась и держаться должна… Без девок, конечно, тоже не прожить, скуплю без них, но для жизни других надо, серьезных, вроде тебя… Но как вот на тебе, к примеру, жениться, скажи пожалуйста? В скит за тобой, к кержакам? Дак я не хочу. Что там за жизнь?
— Жизнь хорошая, праведная, — вставила Анна. — Пить‑курить — нельзя, блудить — грешно…
— Какая же она тогда праведная‑то? Тьфу! Никакого азарта в такой жизни, — он сделал паузу. — И вот что выходит: легких мне не надо, а серьезных, как ты, хоть годных для жизни — тем более, потому что без азарту… А в которых и то, и другое есть — мало, да и тех сразу расхватывают. И что остается?.. Я тут сходился с одной… Ну живем, вроде семья, комнату в бараке дали. А она, как вечер — так на танцульки. Пойдем, Тимоша, да пойдем…
— Как? — насторожилась Анна. — Какой Тимоша?
— Ну, это меня так зовут, Тимофей я…
— А фамилия? — не скрывая интереса, спросила Анна. Он заметил этот интерес, преобразился, подмигнул:
— А фамилия моя маршальская — Жуков!
— А‑а, — сникла она и снова отвернулась. Шофер помедлил, вздохнул, но, увидев, что любопытство попутчицы исчезло, продолжал:
— Так вот, пойдем, говорит, и пойдем… Я ей — какие тебе танцы? Мы ж семейные люди! Ребятишек надо заводить, а не музыку!.. Строго сказал… Ей что надо было? А с другими мужиками обжиматься!.. Вот ты скажи: по‑вашему, танцы — грех или нет?
— Танцы — нет, блудить — грех… Это хоть по‑нашему, хоть по‑вашему…
— Ишь ты, как повернула! — удивился шофер. — Значит, и ваши бабы‑того… соображаете. Нет, ты не подумай, что я, как твой старик: мол, сиди дома, молись, и точка, — вдруг начал оправдываться он. — Понимаешь, тут какая‑то норма нужна, какие‑то свои тонно‑километры… И чтоб из колеи не выбиваться, и особо по колеям не ездить, чтоб на брюхо не сесть… А у нас — то одного лишку, то другого не хватает. Ты, случаем, не знаешь, отчего это так нынче, а? Чего не хватает?
— Культуры не хватает, — бросила Анна и умолкла, потому что шофер глянул на нее подозрительно и удивленно.
— Культуры?.. У нас культуры полно. Вон клуб новый отгрохали, рояль привезли, кино каждый день…
— Веры, — поправилась она. — Верить надо… Но и эта поправка была не к месту. «Вот еще не хватало, — подумала Анна. — Религиозную пропаганду развожу…»
— С тобой все ясно, — отмахнулся он. — Помешались там на вере, в лесах‑то… Говорю, говорю тебе — как об стену горох…
Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.
Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не тонкий и не особенно толстый, один из тех, что предназначены для широкого круга читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа. Юрий опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда Анна училась на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему нравственности и психологии личности. Он уже оправдал надежды, вот только чьи? Его много публиковали, писали о нем, но никогда не спорили о его творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные люди строили ГЭС, вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные подлецы и проходимцы пытались им помешать, но безуспешно. А ведь Юрий хорошо знал жизнь, к тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с геологами на Таймыре и каменщиком на стройке. Помнится, много говорили о великих, об одержимых личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На третьем курсе она буквально заболела «Словом о полку Игореве», внезапно ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта осталась до сих пор, хотя Анна уже знала святую заповедь: если хочешь изучать древнерусскую литературу‑не начинай со «Слова». Иначе все померкнет, как у. Данилы‑мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.
Он замолк. Дорога пошла под уклон, прицеп стало забрасывать, и вершины длинных лесин гулко застучали по земле. Скоро машина скатилась в лог и затряслась по лежневке.
Незадолго до сборов в экспедицию Анна случайно открыла журнал, не тонкий и не особенно толстый, один из тех, что предназначены для широкого круга читателей. В глаза бросилась ее фамилия, вернее, фамилия бывшего мужа. Юрий опубликовал новую повесть. Он уже стал не тот, что был, когда Анна училась на втором курсе: подающим большие надежды в литературе, разрабатывающим тему нравственности и психологии личности. Он уже оправдал надежды, вот только чьи? Его много публиковали, писали о нем, но никогда не спорили о его творчестве. Оно было бесспорным: красивые, мужественные люди строили ГЭС, вели НЭП, точили детали у станка, иногда отъявленные подлецы и проходимцы пытались им помешать, но безуспешно. А ведь Юрий хорошо знал жизнь, к тридцати успел поплавать с рыбаками, поработать с геологами на Таймыре и каменщиком на стройке. Помнится, много говорили о великих, об одержимых личностях, могли спорить целыми ночами. Тогда он и Анну считал одержимой. На третьем курсе она буквально заболела «Словом о полку Игореве», внезапно ощутив после школьной оскомины всю силу и величие древней поэмы. Болезнь эта осталась до сих пор, хотя Анна уже знала святую заповедь: если хочешь изучать древнерусскую литературу‑не начинай со «Слова». Иначе все померкнет, как у. Данилы‑мастера перед каменным цветком, и жизни не рад станешь.
Потом Юрий начал говорить, что для настоящей публикации нужно имя. Он принялся зарабатывать его, это имя, поехал на стройку и вдруг заговорил совсем другим голосом… Около года его носило по стране, случалось, приходили письма то с Дальнего Востока, то из Средней Азии. Анна, скорее по привычке, еще интересовалась его творчеством, читала газетные и журнальные рецензии — Юрия хвалили за положительного героя с крепкой жизненной позицией. В пятьдесят восьмом году он вернулся из странствий и осел в городе. В это время как раз произошла метаморфоза: ребята, которые когда‑то начинали вместе с ним и о которых ни слова не было слышно, вдруг выступили с интересными и непривычными для тех лет произведениями. И тут же попали на зуб критике. Их ругали за «безнравственность» и «безыдейность» героев и отсылали учиться к нему, к Юрию. Юрий, когда был трезвым, отмалчивался, но, выпив, становился мрачным и многословным.
— Вранье все, — бурчал он. — Трепология, а не критика… А мужики мои‑молодцы! — он тряс кулаком, стиснув зубы. — Молодчаги, парни! Я в литературе — часовой, они — ходоки. А часовой — это кто?.. Это труп, завернутый в тулуп… Ты меня понимаешь, Анна?
Она не понимала, хотя старалась понять.
— Да что с тобой говорить, — отмахивался Юрий. — Ты дальше «Слова» своего не видишь, слаще морковки ничего не едала…
Расставшись, встречались они случайно и редко. Анна без злости язвила, подшучивала над его известностью — он усмехался, помалкивал, на мгновение вселяя надежду, что внутри у него идет какая‑то перестройка, борьба. Бросил пить, взялся вести литературный кружок при заводе…
И журнал с его последней повестью Анна открывала с этой же надеждой. Но там опять были красивые и праведные люди, и если случалась какая‑то борьба, то только с силами природы…
После длинной лежневки дорога вышла в гору, и снова заплясали по обочинам молодые сосновые боры. Шофер Тимофей Жуков расслабился, утер потное лицо.
— Вот она какая штука — жизнь, — заключил он. — То трясет, аж сердце обрывается, то спать от нее охота… Ваши кержаки, макарихинские, вроде как брезгуют нами, старики, так те на улице отворачиваются, мол, вербованные мы… Ладно, вербованные, а что зазорного? Мы тут лес стране добываем!.. А ваши отгородились заплотами и живут, как мыши. Ну, бывает, гуляем мы. Так на кой ляд мы живем, работаем? И давай разберемся, от кого пользы больше?.. Нет, что ваши работать умеют — тут ничего не скажешь. Чертоломят‑дай бог, и аккуратные… Но уж больно какие‑то робкие в жизни. Ни тяти, ни мамы…
— Гордые, — сказала Анна, — степенные.
— Чего?.. Ерунда, — отмахнулся шофер. — Вот у нас в общаге картина висит‑»Боярыня Морозова». Говорят, тоже кержачка… Так она гордая была, по глазам видно. И ты тоже гордая. Ишь как глаза‑то горят! Не отворачивайся, вижу… Ну, боярыню‑то спалили на костре…
— Голодом в земляной тюрьме уморили, — поправила Анна.
— Пускай так, уморили, — согласился Тимофей Жуков. — Это вам видней… А у нынешних кержачков тоска в глазах, пугливые они, пришибленные. Разве можно сейчас так‑то жить?
«Угораздило же меня, — с досадой подумала Анна. — Теперь придется защищать старообрядцев…»
Однако шофер ответа не требовал. Видно, ему просто хотелось поговорить, поразмышлять вслух и скоротать дорогу. Между тем лесовоз выскочил на простор, и впереди блеснуло озеро. Жуков остановил машину и, прихватив ведро, сбегал за водой.
— Гляди сюда, — сказал он, долив радиатор и забравшись в кабину. — Мы с тобой сейчас двое, никого нету. Я возьму тебя, голубка, в охапку и унесу в кусты. Ну?.. А чтоб молчала, я тебя в озеро. Обод вон на шею — и на дно.
Анна покосилась на пол кабины, где удобно, почти под рукой, лежала рукоятка. Он перехватил ее взгляд, засмеялся:
— Да я пошутил, перестань! Тебя куда подбросить‑то? Тут за поворотом Останино будет.
— На пристань.
— А, так ты еще дальше нацелилась! — удивился Жуков. — Да… И как тебя только старикан твой отпускает? Я б такую и шагу от себя не отпустил.
— Он отпускает потому, что верит, — удовлетворенно сказала Анна.
— Раз бы ему роги навесили, так на веревке держал бы, — невесело; для себя, пробурчал шофер.
— Что?
— Да я так, — отмахнулся Он и замолчал до самой пристани.
Он сделал крюк, завернув к причалу, притормозил у лестницы, сходящей к зеленому бараку.
— Прошу, мадам.
Анна вышла из кабины, ступила на лестницу/Шофер, стоя на подножке, смотрел ей вслед.
— А ты, девочка, ох не простая‑а, — протянул он. — Помается еще старикан с тобой.
Анна сбежала на несколько ступеней, повернулась..
— Рога береги! — сдерживая смех, бросила она. — Спаси тебя Христос!
— Чего? — не понял он. — Чего Христос‑то? Вытертые, скрипучие ступени мелькали под ногами так, что рябило в глазах…
В райцентр Еганово Анна добралась лишь к вечеру на следующий день.
Начальника милиции Глазырина она разыскала на милицейской конюшне. Засучив рукава зеленой, с погонами майора, рубахи, он ощупывал вздувшееся брюхо лошади, распластанной на полу, и морщился.
— Да, пропадет кобылка… Ну‑ка, бегом сюда ветеринара! — приказал он мужику с шилом в руках, видимо, конюху. — Я тебе за эту кобылу шкуру спущу, понял? И ветеринару!
— А я‑то что? — обиделся конюх. — Она жрет что попало, а с меня шкуру… Она вон у старшины новые штаны с веревки стащила, раз токо и постирал.
Конюх вывел из стойла коня, не заседлывая, вскочил на него и ускакал. Начальник милиции пополоскал руки в корыте с водой, достал платок.
— Я к вам, — сказала Анна. — По делу.
— По какому? — Глазырин смерил ее взглядом, задержался на броднях.
— Здесь я не могу… Я с дороги, и мне нужно хотя бы присесть.
Начальник милиции недоуменно покачал головой и повел ее в кабинет. В кабинете Анна достала свои документы — разрешение Главного архивного управления на сбор книг и письмо Сибирского отделения Академии наук с просьбой к местным властям оказывать содействие. Глазырин прочитал, потер щеку.
— Да, всякие экспедиции видел, а такой еще у нас не было. Аж из академии?.. То‑то гляжу, вроде городская, а вырядилась… — он усмехнулся. — Маскировочка, значит?
— Нет, просто ходить удобнее.
— Выходит, книги у кержаков забирать будете? Интересно!
— Только собираемся, первая экспедиция… Мне нужно разыскать одного человека, — Анна достала листок с заранее написанными данными о Тимофее Белоглазове. — Хотя бы его адрес.
Глазырин глянул на листок, поднял брови.
— Так я его знаю! Он в нефтеразведке работал. Ох и бедовый парень, как с цепи сорвался… Но зачем он вам?
— Мать его ждет…
— А, кажется, понимаю. Ну, хорошо, мы поищем. Но, если его в области нет, придется объявлять всесоюзный розыск. А за него платить надо…
— Заплатим… Его мать сказала, что он может сейчас сидеть в тюрьме.
— Если в тюрьме, то найти легче, — заверил Глазырин. — Сделаем запросы… Только вряд ли он вам чем поможет, Тимофей‑то. Балбес он, в Бога не верил, книг у него нету.
— У его матери есть, — сказала Анна. — Мать по нему убивается.
— Ага, понял, доверие матери, — улыбнулся начальник милиции. — Это самый правильный путь. Без доверия с кержаками туго. Вообще народец они тяжелый, намаетесь с ними… Они ведь что делают, лешаки, — беглых уголовников прячут у себя. Да!.. У них обычай такой: пришел к ним человек страждущий — пригреют, накормят, в дорогу дадут. Не все, конечно, но есть такие. Дескать, если от властей бежит, значит, он чуть ли не праведник.
— Это у них пережиток, от прошлого. — Анна улыбнулась, подумав, что и здесь, в милиции, ей приходится защищать старообрядцев.
— Так нам от этого не легче, — вздохнул Глазырин и Достал чистые бланки. — Вы тут заполняйте от имени матери Белоглазова, а я сейчас приду.
Он вернулся через несколько минут озабоченным, позвонил кому‑то, распахнул окно.
— Жара… А кобылка пропадет.
Анна заполнила бумаги, положила ему на стол..
— Кстати, а книги‑то я у них видел, — вдруг сказал Глазырин. — Здоровые, другую едва поднимешь. А есть махонькие совсем, с ладошку. Только написано — ни слова не понять. Кержаки сами читают, да ловко так, будто поп в церкви. Есть тут у нас один. Пим Власов, все голосовать отказывается. Я, говорит, Советскую власть не признаю… Лодырь — среди кержаков такого поискать. Все пенсию заработать не может. Года вышли, а стажу нет. — Начальник милиции оживился. — Вот вам к кому надо идти! Вот у кого книг‑то!
Анна удивилась про себя. Фамилии Власова не было в списках Гудошникова. «Неужели, — подумала она. — Никита Евсеич мог пройти мимо такого факта?»
— Я нынче по весне был у него, — продолжал Глазырин. — Алиментщик у него один скрывался. Ну, зашел, — кладовка, кадки стоят, этак ведер на двадцать. Мой уполномоченный заглянул, а там книг — штук сто будет, может, больше. Ты, я говорю, что — солить их собрался? А он — читаю! И правда, читает, вообще‑то мужик он умный, не балбес. Только ленивый, да и попивает…
В материалах Гудошникова егановские старообрядцы были, но интересных книг у них не значилось. Анна пожалела, что не взяла материалы с собой, однако она помнила их почти наизусть.
— Может, Власов недавно в Еганово переехал? — осторожно спросила она.
— Да всю жизнь здесь, и никуда не уезжал, — уверенно заявил начальник милиции. — Только раньше он не такой набожный был, а теперь молится… Как только взять у него? Мужик он зажимистый, может и не дать. А если мне к нему сходить?
— Нет‑нет! — запротестовала Анна. — Я сама! Они милиции боятся.
— Так работаем, — усмехнулся Глазырин.
— А вы не знаете Никиту Евсеича Гудошникова? — спросила она.
— Из кержаков?
— Нет, он приезжал сюда, тоже интересовался книгами… На протезе он ходил… Ну, вскоре после войны?
— Не знаю такого, — определенно сказал начальник милиции. — Я тут в милиции еще в войну работал. После войны‑то много было на протезах, а такого не было.
— Он в Макарихе жил месяца четыре, и здесь, в Еганове, — объясняла Анна, — у старообрядцев.
— Не может такого быть, — Глазырин качнул головой. — Я в то время всех приезжих знал. Это сейчас трудно стало, вербованных понаехало, леспромхозы новые открылись… Даже фамилии такой не слышал.
Тем временем в кабинет начальника ворвался конюх. Глазырин вскочил.
— Что? Сдохла?
— Вот стерва! — выругался конюх. — Сдохла бы — перекрестился. Мою новую сеть сожрала! Говорил же!.. На. вешалах сеть висела, а она ее сжевала.
— Ты мне.про кобылу скажи! — прикрикнул начальник. — А не про сеть.
— А что кобыла? — отмахнулся конюх. — Ветеринар пришел, в рот ей заглянул, а там веревочка торчит. Ну, потянули мы за нее и выволокли сеть… Да что толку? Изжевала вдребезги, дыры — во!
Начальник милиции сел, откинулся на спинку стула вздохнул облегченно.
— Не будешь развешивать в конюшне. Так тебе и надо. Обиженный конюх ушел.
— Ну что ж, ладно, — заключил Глазырин и надел фуражку. — Вы где остановились? Может, вас определить куда? Могу к учителю истории, хороший человек, ваш, так сказать, соратник. Хохмачев его фамилия. Но вы на фамилию не смотрите, он человек серьезный.
— Спасибо, я сама устроюсь. — Анна встала. — Где живет этот Власов?
— А за логом, — начальник милиции неопределенно махнул рукой. — Любого спросите — скажут. Если что — обращайтесь, помогу… Все‑таки хотите пойти к нему? Попробуйте, вы на кержачку похожи, может, примет за свою. Глаза у вас какие‑то… У них у всех во взглядах что‑то есть такое… Будто огонь горит.
….Проводив Анну, Марья Белоглазова подоила корову, выпустила ее и взялась готовить завтрак. Думы теперь были только об Анне: как она дойдет, подвезут ли, попадется ли катер в Еганово? А там, в Еганове, возьмутся ли искать ее Тимофея?.. Самой бы пойти с ней, да ведь ни разу дальше Останина не была, а Анна — женщина сметливая, если по начальству пойдет —: найдет концы. Видно, дошли молитвы, послал Бог нежданных гостей с добром. Иван‑то вон какой трудолюбивый, чуть не все дрова переколол, да и сейчас пришел вон и снова за колун. Только вот молчит он все, немтырь, что ли, или больной? Анна‑то на слово бойкая, молодая, а хорошо говорит…
Послал Бог добро, услышал…
Она позвала Ивана, сели завтракать.
— Ешь хорошенько, — угощала Марья. — Пристал, поди… А по отчеству‑то тебя как?
— Иван Николаевич.
— Что ж ты, Иван Николаевич, все молчишь? — спросила Марья. — Не больной ли?
— Да нет, — сказал тот. — Попусту говорить не умею. Я читать люблю.
— Ах ты, беда, — всплеснула руками Марья. — Читать‑то у меня и нечего, газет не получаю… А по‑старинному писано — читаешь?
— Читаю, — сказал Иван. — Я по‑всякому умею.
— Так я тебе дам! — обрадовалась Марья. — И сама послушаю!
Она засуетилась, сняв передник, побежала в избу и скоро появилась оттуда с книгой, обернутой в полотенце.
— Мужик‑то мой читал, — приговаривала она, расстилая полотенце перед Иваном. — А я чуток т око, по слогам, да и то не все понимаю… Ну‑ка на, потрудись‑ка.
Она положила книгу перед Иваном и, усевшись напротив, забыв о еде, приготовилась слушать. Иван поднял верхнюю крышку книги: Четьи‑Минеи летних месяцев, жития святых — и начал читать. Читал он не быстро, но легко и с припевом — как полагается читать жития. Марья Белоглазова слушала и молилась про себя: не зря старые люди сказывали — странники от Бога. Кирилла‑покойничек любил привечать людей, хоть и сердились на него старики… Эх, если бы был живой Кирилла! Да разве так бы она жизнь свою доживала? И Тимофей бы из дому не подался, женился бы, внуки были. А то ведь совсем одна, только с Богом и говорить…
Иван вдруг замолчал, и Марья Белоглазова встрепенулась, огляделась беспокойно.
У дверей летней кухни стоял Леонтий.
— Здравствуй, Марья, — он поклонился в пояс, огладил черную бороду. — Давненько я к тебе не заходил.
— Господи, Леонтий! — обрадовалась Марья и тоже поклонилась. — А я тут заслушалась, так и не заметила, как ты пришел…
Леонтий покрестился на медную иконку, стоящую на полочке под потолком, прошептал какую‑то молитву.
— Садись завтракать, Леонтий! — пригласила Марья. — Устал, поди, с дороги‑то. Садись! Я тебе супца налью, супец‑то постный, — она загремела плошками. — Я солонину‑то не варю, а свежего мяса нету. Нынче такая жара, в погребе все растаяло.
— Благодарствуйте, сыт я, Марья, — степенно отказался Леонтий и покосился на Ивана. — Это кто у тебя тут сидит?
— Да странников Бог послал, — объяснила она. — С добром люди пришли, а у меня и угостить нечем. Ой, а читает‑то он как, читает! Благостно на душе…
— Это хорошо, — певуче сказал Леонтий. — Я до чтения тоже большой охотник… Проводи‑ка меня, Марья, к образам.
— Ты ешь, ешь, не стесняйся, — наказала она Ивану. — Мы‑то дома, поедим еще, а вы — в людях…
Марья проводила гостя в горницу, торопливо зажгла лампадку под образами. Леонтий, опустившись у порога на колени, подполз к божнице и широко замахал рукой. Марья тоже встала на колени и зашептала молитву. Странник молился усердно, бил поклон за поклоном, сухое, со впалыми щеками, лицо его, узловатая рука огненно краснели в лучах восходящего солнца, и разгорались большие черные глаза. Глядя на него, старалась и Марья, но вид молящегося странника завораживал. Забываясь, она опускала руку, любуясь им и одновременно страшась его. «Господи, так нынче у нас никто и не молится, — думала она. — Праведник, истинно праведник…» Леонтий приходил к ней уже третий раз, и каждый раз своей страстью вселял испуг и недоумение. В детстве она помнила одного такого старика, который ночами молился, ровно по обету или епитимью тяжкую носил. И домашних своих заставлял. Потом старик‑то этот умом тронулся, залезет на крышу и воет по‑собачьи. А девчонки ночью слушать его бегали. Спрячутся где‑нибудь недалеко и обмирают от страха…
— На Бога зри, Марья, — бросил Леонтий, прервав ее воспоминания.
Марья прочитала еще одну молитву, отбила поклон, Леонтий же, как заведенный, — »только рука мелькает перед лицом, и бородою пол метет. Где же тут угонишься… Марье неожиданно вспомнилось, как Петрович после войны свадьбу справлял. Женился он на сосланной молдаванке, а с фронта пришел в орденах, безбожник — немоляка, поэтому свадьба была с гармонью и плясками. Некоторых баб мужики не пустили гулять, Марье же что, Кириллы‑мученика не было, Тимка подрос… И вот схватились они плясать с товарищем Петровича, приезжим мужиком. Тот медалями брякает, то вприсядку пойдет, то гоголем, смахнет пот со лба, откинет волосы и давай дальше! Народ кругом шумит — дай ему, Марья, покажи, где раки зимуют! Марью задор обуял, последний раз до войны еще плясала, потом не до гулянок было… Так друг друга и не переплясали, только гармониста замучили. Товарищ Петровича на следующее утро свататься пришел. Может, зря тогда Марья отказала. Что из того, что он был в церкви крещен? Взяла бы Тимку с собой, да уехали б в город. Глядишь, и жизнь бы иначе пошла…
— Пред святыми иконами о Боге думай, Марья, — строго сказал Леонтий, не прерывая молитвы. — О спасении души своей думай. А у тебя молитва токмо на устах…
Лишь через час Леонтий поднялся с коленей и присел на лавочку у окна. Марья поправила лампадку и остановилась, не зная, что делать.
— Сядь, Марья, — пригласил странник. — Слышал я, ты по сыну своему убиваешься, по Тимофею? Не идет он к тебе?
— Нейдет, — проронила Марья.
— Так я помолюсь, чтоб Господь дорогу ему послал, чтоб надоумил отрока беспутного о матери своей, — проговорил Леонтий. — Придет.
— Я нынче женщину эту Анну‑то, в Еганово проводила, — призналась Марья. — На розыск подавать. Она женщина добрая, ласковая и по‑нынешнему грамотная. Она и с начальством поговорить сумеет, и какие надо бумага напишет.
— А вот это ты напрасно сделала, Марья, — построжал Леонтий. — Свяжешься с антихристовой властью да бумагами — сама к антихристу пойдешь и душу свою отдашь.
— Почто же власть‑то антихристова? — робко спросила Марья. — Я и пенсию от нее получаю, и Кирилла мой убитый был за нее. Старые люди сказывают, любая власть от Бога.
— Э‑э, Марья, нет в твоей душе Бога, и вера твоя ослабла, — вздохнул странник. — Для потехи токмо молишься да иконы в избе держишь. На потеху дьяволу чтение слушаешь из поганых уст, святые книги мирскому человеку в руки даешь.
— Я не в скиту живу, среди людей, — нашлась Марья. — Теперь все так живут.
— И осквернит он тебе Святое Писание! — опять построжал Леонтий. — А надо бы тебе в скит подаваться, в пустыню, аки отцы наши праведные.
— Вот дождусь Тимофея — подамся…
— Не поздно ли будет, Марья? — подобрел странник. — Погрязнешь во грехах, аки свинья в грязи. Людей вот пустила, из своей посуды кормишь, привечаешь. Они же — никонианцы из духовной академии.
— Откуда ты взял, Леонтий? — изумилась Марья. — Они ж и лба‑то не крестят. Люди как люди — странники. Раз ходят по земле, значит, нужда у них такая…
— А чего они ходят — знаешь ли?.. Скверну и порчу наводить пришли, избу твою поганить, — Леонтий отвернулся. — А ты их пригрела, книги даешь читать…
— Мне мой Кирилла сказывал: коли пришли к тебе люди — прими, не отказывай, — заметила Марья. — Что же им, в лесу ночевать? Травой кормиться?.. Мы поморского толка, нам вера позволяет всяких людей привечать. Коли с добром люди идут — гнать, что ли, их?
— Неведомо тебе, Марья, какие они, — мягко сказал Леонтии. — Душа твоя слепа, потому и глаза незрячи. А я вижу: антихристом посланы твои странники! Истинно доверю! — Он перекрестился на иконы.
— Что же мне делать‑то, Леонтий? — растерялась Марья. — Отказать неудобно. Я ж Анну проводила Тимофея искать…
— К иконам не допускай, книги читать не давай, — наставлял Леонтий. — И разговоров всяких не веди с ними. Они к тебе с разговором, а ты молитву в уме твори, отгоняй беса.
Марья поджала губы, вздохнула тяжко.
— Не отбивайся от Божьего стада, Марья, — странник встал. — Мне пора идти… С Петровичем‑то, слыхала, что они сделали? Убить хотели. Топором по голове саданули, старик теперь мается, лежит.
— Так не нарочно же, — вступилась было Марья и замолчала.
Леонтий вышел во двор, посмотрел, как Иван колет дрова, заглянул на летнюю кухню.
— Книгу придется освятить, — сказал он, заворачивая Четьи‑Минеи в полотенце. — Негоже оскверненную книгу в доме держать… И дрова потом — тоже. Приду к тебе, Марья, тогда и освящу. Не то всю зиму сатанинским теплом греться будешь… Не забывай, о чем мы беседовали, Марья.
Он поклонился ей и, сутулясь, пошел со двора. Марья стояла у калитки, сцепив руки на животе, и думала, что надо было бы полотенце‑то взять, что же он, странник‑то, и полотенце уносит? А оно старинное, еще с Поморья вывезенное.
— Кто это такой приходил? — спросил Иван, облокотившись на калитку.
— Странник он, — проронила Марья, глядя на сверток под мышкой у Леонтия. — Люди сказывают, откуда‑то послан проверить, как мы тут живем, молимся ли… Божественный он человек. Чуть на порог — и уж на колени, к образам… Токо вот, — она замялась, — чудно мне. На чужие иконы‑то у нас молиться нельзя. А он молится…
Леонтий пропал за поворотом улицы, и Марья встряхнулась, заморгала виновато, не зная, куда деть руки. Иван содрал с себя пропотевшую рубаху, швырнул ее на плетень и, схватив колун, начал крушить вязкие комлевые чурбаки…
Начальник милиции посоветовал Анне подождать дня три‑четыре, пока он сделает телеграфный запрос в областной паспортный стол и отдел исправительно‑трудовых учреждений. Если Тимофей живет на территории области либо находится в колонии, то ответ придет быстро, и тогда Анна сможет вернуться в Макариху уже с адресом Тимофея Белоглазова. Поэтому она отложила визит к Власову на следующий день, а вечером отправилась на почту звонить Аронову. Связь была плохая, в трубке шипело, стучало, сигналила морзянка, но и сквозь этот шум Анна слышала только длинные гудки: к аппарату в отделе никто не подходил. Тогда она попросила набрать номер домашнего телефона Аронова, но и там не отвечали.
«Куда же он пропал? — думала Анна. — Уехать со своей одышкой он никуда не мог. Да и странно, отдел будто вымер. Екатерина Ивановна обычно допоздна сидит…»
Домашний телефон не ответил и утром, но зато в отделе откликнулась Екатерина Иван