Освобожденный от вериг и враз полегчавший, Лука Давыдыч прибежал в свою келью, рухнул перед иконами, протянул распухшую руку:
— За что караешь, Господи? За что позволил гаду ползучему за руку меня укусить?
— А говорил тебе — не суй руку, тяпнет, — услышал Лука. — Так ты не послушал.
— Господи! Это ты со мной говоришь? — спросил Лука, немея от страха. — Если ты — дай знак!
Знака никакого не последовало: а говорят, если Бог вещает, то обязательно знак дает — звезда средь бела дня воссияет либо голубь прилетит и на плечо сядет.
— Словом ответь мне: ты или нет? — взмолился Лука, Однако и слов никаких не было слышно. Бились на окошке осы, стараясь выбраться из зимовья, тоненько пели комары и монотонно шумели сосновые кроны.
— Не хочешь больше говорить со мной? — спросил Лука. Ответа не было. Длинноволосый Христос на иконе пучил на него круглые, недвижимые глаза и молчал.
— Слышишь ли ты меня? Если слышишь — дай знак! Знака не было — Бог не слышал.
— Я же тебе сколько молился! — закричал Лука Давыдыч. — Писания твои читал, вериги носил! За что же ты поманил меня сначала, а потом на смех, на позор перед народом выставил? Мне теперь стыдно на глаза людям показываться!.. Что мне делать теперь? Рука‑то вон как боли‑ит! Не дай пропасть! Господи‑и!
— Пойди в лес, — услышал Лука. — Найди траву‑змее‑вник. Сделай отвар и семь дней и ночей мочи им руку. Гореть будет — холодным песком обкладывай.
— Это я знаю, — сказал Лука, — А ты сделай чудо, Господи, излечи в один миг!
Лука замер, глядя на руку. Опухоль не спадала, боль стучала по жилам, отдавалась в голове. Поднимался жар.
— Значит, и ты не можешь чуда сделать? — спросил Лука. В ответ — тишина, нарушаемая звоном ос и шорохом сосен.
— Кто же тогда говорит со мной?
— Я, — услышал он знакомый голос.
— Кто ты?
— Ну, я! — уже недовольно послышалось в ответ. — Иди за травой, не то сдохнешь.
Лука встал с колен и пошел в лес искать траву‑змее‑вник. Трава эта росла по солнечным полянам на гребнях увалов — как раз там, куда выползали греться змеи. Лука ступал осторожно, глядя под ноги и придерживая укушенную руку, как маленького ребенка. «Но если это не Бог, то кто же со мной разговаривает? — сосредоточенно думал он, тетешкая больную руку. — Ведь с которых пор его слышу! И сколь раз было: послушаюсь его — спасусь…»
Он вспомнил, как по приказу этого голоса ел дерьмо из камерной параши, и это помогло сбежать из тюрьмы. Потом, как вышибал себе глаз, — и это помогло: не взяли же его на фронт! «Почему он не говорит, кто он? — удивлялся Лука. — Нет сказать бы, и тогда бы я еще сильнее поверил!»
Лука нашел траву, заварил ее в котле и стал лечиться. Жар и боль разламывали голову, в глазах плыли красные голодные круги. За семь дней он так отощал и измучился, что без палочки не мог выйти из келейки. По ночам он бредил. Однажды почудилось, что пришел к нему Тимка Белоглазов с ломом в руках и закричал:
— А‑а! Вот ты где, пес шелудивый! Сам в бега, а меня под тюрьму подвел?! Так вот же тебе, получай!
Глядь, а вместо лома в руках у Тимки — черная змея с разинутой пастью. Тимка выпускает ее на Луку, и змея начинает обвиваться вокруг его тела, вокруг шеи. Медленно так, плавно сжимает Луку, словно веревка, так что кости трещат. Потом змея заползает ему в рот и ползет по горлу, царапая чешуёй гортань. Лука пытается отбросить ее, вырвать изо рта, но Тимка бьет его по руке прутом и приговаривает:
— За одну змею сорок грехов долой! Бей ее, бей!
Лука очнулся, попил воды, перекрестился на иконы и снова бред. Чудится ему, что Христос с иконы сошел и протягивает ему ковш: «Пей, Лука, здесь питье чудотворное. Выпьешь — и все болезни твои кончатся». Лука принял ковш, но только воспаленные губы к его краю поднес — ахнул! Параша! Отбросил Лука парашу, а дерьмо на иконы плеснулось. «Так тебе и надо! — обрадовался он и захохотал. — Не подсовывай больному человеку! Заместо хлеба — камень даешь?»
На восьмые сутки, когда боль отошла и опухоль немного спала, Лука уснул. Ему снова показалось, что он бредит, но то был сон. Лука увидел себя стоящим на колодине посередине Макарихи. Вокруг народ, много народу, и все перед ним на коленях стоят, руки воздев. Кричат:
— Помилуй, Господи!
Лука удивился: вот как встречают его! Видно, он и в самом деле праведник! Но тут увидел Лука Давыдыч, что одеяние на нем странное: белая тряпка вокруг тела окручена, а сверху медная ряса надета. Над головой же сияет нимб, и лучи исходят.
— Помилуй! — кричат односельчане. — Денно и нощно молиться тебе будем!
Только тут Лука сообразил, что он не живой, а превратился в икону с жестяным окладом. Ни пошевелиться, ни глазом моргнуть. Проснулся Лука в поту, вскочил с лежанки, огляделся. Пусто кругом, осы на окне звенят, комары поют, сосны шумят. И есть хочется — страсть! Собаку бы с шерстью съел. В келейке же, как назло, ни корочки хлебца.
Взял он удочку и поплелся на озеро: может, карась на счастье клюнет. Нашел он червяка, наживил и только забросил — поплавок тут же в воду ушел. Потянул Лука — не идет, наоборот, к себе тянет. Ухватился он двумя руками, напрягся телом, поволок. Ох, видно, большая рыбина клюнула! Так и водит, так и режет леса воду. «Вот уж поем вдосталь!» Перекинул Лука удилище через плечо, навалился на него и выволок рыбу… Только на крючке почему‑то маленькая плотвичка оказалась, с палец величиной. А тянула‑то как!
Лука сдернул рыбку с крючка, вернее, крючок у нее из губы вынул, придавив плотвичку коленом к земле, и снова удочку забросил. Потом взял рыбу, подтянул к себе (пока на уху наловишь, так с голоду помрешь) и сжевал ее сырую живьем, без соли. И вдруг ощутил, как разливается по телу благость. Солнце светит, комары попискивают, тайга шумит, рыбку из озера вытащил — съел. Живи — не хочу! Живи и радуйся!
За такими мыслями и застали его старик Петрович с Иваном. Шли они уставшие, чуть друг за друга не держались, поизорвались в тайге, исхудали — одни глаза горят. За ними мерин тащился, худой, как велосипед, чуть ветром не качает. Подошли они к Луке, повалились на землю разом, отдышались.
— Рыбку удишь? — — спросил Петрович. — Клюет?
— Клюет! — сказал Лука и вырвал из воды плотвичку.
— Хорошо, — похвалил Петрович. — Когда клюет — хорошо…
— Слышь‑ка, Петрович, — вдруг заговорил Лука. — Я тут сижу и думаю… Бога‑то ведь нету!
— Как же нету, есть, — возразил Петрович. Лука удивленно обернулся к нему, вытаращил глаз:
— Ты ж немоляка, Петрович?
— Немоляка, — согласился тот. — У меня свой Бог, Лука Давыдыч. Мой собственный, как вон меринок. Я его слушаюсь и молюсь ему.
— А! — догадался Лука. — Я про другого Бога — про Христа. Нет его. И не было никогда.
— Ну, про это тебе Иван Николаич скажет, — Петрович кивнул на молчащего Ивана. — Скажи ему, паря, есть Бог, нету?
Иван сверкнул глазами, отвернулся.
— А что это ты, Лука, разуверился, что ли? — спросил Петрович.
Лука незаметно сунул в рот рыбешку, разжевал ее, проглотил.
— Я тебя спросить хочу, Петрович, — жалобно сказал он. — За каким хреном я ему молился? За каким хреном дерьмо из параши ел? Глаз себе выставил?.. А тут змея, гад подколодный, за руку тяпнул.
Петрович подумал, порывшись в бороде, достал сучок с клочком зеленого мха.
— Не знаю, Лука, зачем. Раз ел, значит, нужда такая была. Люди вон в космос полетели. Тоже какая‑то нужда, — Петрович отбросил сучок, встал. — Ты, случаем, Леонтия этого, странника, не видал?
— Нет, — сказал Лука и выдернул очередную рыбешку. — На что он тебе?
— Надо, — уклончиво ответил Петрович и позвал Ивана с меринком. — Айдате, ребята, тут маленько осталось, доплетемся…
Лука поспешно сжевал плотвичку, вытер губы. Выждав, когда гости отойдут на приличное расстояние, он подошел к избушке и стал разводить огонь. Береста взялась сразу, полыхнула жарко, обдала черным, сладковатым дымком. Лука навалил сухих дров, подождал, когда разгорятся, и ступил в келейку. Там он поснимал иконы со стены, прихватил книгу, отданную Леонтием, вынес все на улицу и свалил в огонь. Костер сначала приутих, испустив облако дыма, но потом разгорелся, раздымился, и скоро бесцветные языки пламени тщательно вылизали краску на иконах, охватили деревяшки, объяли кожу на книжных корках, и огонь сразу посинел, поголубел — то горела медь. Лука расшевелил палкой костер, подбросил дров и, повесив котелок с водой, отправился удить рыбу.
Спрессованная столетиями бумага не хотела гореть. Обугливалась по краям, чернела и краснела, когда налетал ветерок, однако эта чернота медленно, как гангрена, двигалась все ближе и ближе к центру. Плавились меднолицые иконы, красными слезами падали в золу капли древнего металла…
— Анна с Марьей Егоровной готовили ужин на скорую руку: варили вяленую щуку, молодую картошку, резали огурцы, лук; второпях в кухонной тесноте иногда наталкивались друг на друга и, отпрянув, смеялись.
— Ой, как на пожаре, честное слово, — вздыхала Марья. — Поесть бы да спать. Рученьки‑ноженьки болят, а завтра и того пуще — не поднимем…
Анна глядела в ее лицо, ловила взгляды и не переставала удивляться. Там, в избе, спал ее сын, Тимофей, желаннейший гость, а она хлопотала по хозяйству, ровно ничего и не случилось. «Позовет к столу или не позовет?» — гадала Анна и тоже спешила: уже стемнело, вот‑вот должен прийти Леонтий с книгами. И если она не выйдет к нему — неизвестно, что будет, как он расценит это и что предпримет дальше. Поэтому во что бы то ни стало нужно быть на условленном месте за Марьиной усадьбой.
Когда собрали на стол, Марья зажгла керосиновую лампу, перекрестилась, прочитала молитву, однако за ужин не села.
— Как ты думаешь, он не убегом пришел? — вдруг задала она вопрос, наверное, мучивший ее все это время. — Ты же сказывала, ему еще три года сидеть?
— Не знаю, — призналась Анна.
— А в отпуск не могли пустить? — спросила Марья.
— Насколько я знаю, оттуда в отпуск не пускают, — Анна заметила, как подрагивают у Марьи красные узловатые руки и уголки глаз опустились книзу: сейчас заплачет…
Марья не заплакала.
— Пойду спрошу, — сказала она. — Если убегом‑то — что делать будем? Прятать или назад отправлять?
Анна промолчала, потому что не знала, что ответить. Посоветуй тут попробуй!
— Прятать нехорошо, — сама решила Марья. — Кирилла бы заругал. Выходит, что: он бы как дезертир в лесу жил?.. И отправлять назад — сама подумай?! Как же я его назад в тюрьму отсылать стану?
Анна прислушалась: на мгновение показалось, что кто‑то ходит по огороду и шуршит картофельной ботвой…
— Пойду спрошу, — решительнее проговорила Марья, однако не трогаясь с места. — Что ответит?..
— Не волнуйся, мать, отпустили меня, — на пороге кухни стоял Тимофей, подпирал головой верхний косяк. — По половине срока.
Он глядел прямо, и в неярком свете лампы невозможно было понять, то ли морщится, то ли улыбается. Анна села на лавку, подобрала ноги.
— Ну, здравствуй, мать, — тихо проговорил Тимофей. — Вот явился блудный сын, принимай или гони.
— Здравствуй, — сдержанно сказала Марья и поклонила голову, скорее по привычке, чем с желанием. — Коли явился — садись, ужинать будем.
Тимофей сел и взглянул на Анну.
— У тебя гости? — спросил он.
— Бог послал, — ответила мать, выставляя перед сыном миску с варевом. — Не обессудь, с покосу пришли, кушанья готовить некогда было…
— Да я ничего, — Тимофей взял ложку, склонился над миской. — Я, мать, пробой выдернул… Завтра забью. Сроду у нас замков не было.
— Ладно, — отмахнулась Марья. — Ешь да на покос завтра…
Анна хлебнула раз‑другой — пища не лезла в горло. Вдруг навалилось тяжелое чувство ожидания чего‑то, словно перед грозой, когда тучи сгустились, закрыли небо и солнце, на земле потемнело, зловещим светом набрякли крыши домов, деревья и воздух, отягощенный приближением ливня, недвижимо застыл, уплотнился до земной тверди. В этот момент природе нужна гроза, а ее все нет, нет, и ожидание становится изнурительным.
«Я же им мешаю! — вдруг молнией озарило ее. — Они не могут говорить при посторонних!»
— Я, пожалуй, пойду, — проговорила она и встала из‑за стола. — Так устала и есть не хочется…
— Это бывает, — участливо согласилась Марья. — Первый день всегда так, токо бы до постели добраться… Ну, ты хоть через силу поешь.
— Не могу, глаза закрываются…
— Ты ложись‑ка в горнице, — сказала Марья. — Ступай. Токо лампу‑то зажги, а то впотьмах ударишься.
Анна вышла во двор. Последнее, что она увидела за столом, была стриженная под ноль, в штрихах обнажившихся шрамов, голова Тимофея, склоненная над дымящейся миской. Тимофей держал ложку в кулаке и сжимал ее с такой силой, что белели суставы пальцев.
Постояв во дворе, она прислушалась и осторожно пошла в огород. Ночь после света казалась еще темнее, и, пока глаза не привыкли, она шла на ощупь между длинных гряд. Возле городьбы она остановилась, вглядываясь и стараясь уловить ночные звуки, — тишина. Даже птицы не поют, собаки не лают. То ли и правда гроза собирается?
Однако в небе от горизонта до горизонта проступали звезды и белесой дорожкой тянулся Млечный Путь.
— Пришла, красавица, — услышала она голос откуда‑то снизу. —. Я уж, грешным делом, подумал, не придешь… — Он вырос перед ней из травы и встал, навалившись на городьбу. Анна инстинктивно отпрянула, но тут же взяла себя в руки. Леонтий заметил это, улыбнулся. — Не пугайся, я не кусаюсь… А укушу, так не больно.
— Мне некогда, — сказала Анна. — Книги принесли?
— Принес книги, принес, — степенно проговорил он. — Как обещано было, четыре штуки… Я не только книги принес. Я тут разузнал: из Останина завтра катер идет, шустрый такой катерок, скоростной, и прямо до города Колпино. Что, думаю, вам с книгами‑то на перекладных тащиться? Из Колпина‑то самолеты летают, благодать…
— Благодарствую, — с чувством произнесла Анна. — Столько хлопот вам…
— Что ты, красавица. Я же попутно узнал, случай подвернулся. Считай, повезло. Так что вы с братцем садитесь завтра на попутку, чтобы к обеду в Останино поспеть… Братец‑то твой пришел?
— Пришел! — сказала Анна. — Явился, блудный сын. Леонтий рассмеялся.
— Ай, нехорошо обманывать! — погрозил пальцем. — Нехорошо, девонька… Это Марьин сынок вернулся. А твоего братца еще нет, но скоро будет. К утру. Не тушуйся, живой здоровый идет, правда, умаялся в дороге‑то…
Холодком стянуло кожу на затылке, тоненько закололо в кончиках пальцев: если Иван действительно к утру придет, то перед нею сейчас не человек стоит — дьявол. Когда он успел узнать и о катере, и о Тимофее, и об Иване, который еще где‑то идет?! Если не дьявол, то, по крайней мере, разворотливый, ловкий, вездесущий и поэтому опасный человек, преследующий свои цели. Вполне возможно, что он завтра проводит сам или заставит кого‑нибудь проводить их до Колпина. Ему очень не хочется, чтобы они ехали через Еганово пароходом.
— А книги — вот они, возьми, красавица, — он подал сверток из мешковины. — Не урони смотри, тяжелые…
Анна приняла сверток, ощупала переплеты: нет, не кирпичи, не поленья — книги…
— Пользуйтесь, читайте, — приговаривал Леонтий. — Да внемлите Божьему слову.
— Благодарствую, — сказала Анна. — Дорогой ваш подарок. А мне в ответ и нечего дать…
— Не подарок, — поправил Леонтий. — Книги я жертвую. А На жертву ответа не надо.
«Милостыню ты дал, а не пожертвовал, — подумала Анна. — Кость жаждущим бросил…»
— Ну, прощай, красавица, — с сожалением сказал Леонтий и поклонился. — Верно, уж не свидимся… А черные мысли от себя гони. Гони! И людям побольше доверия оказывай. А то у тебя глаза‑то ровно у зверька — во тьме светятся.
— Бог даст, свидимся, — проронила Анна. — На одной земле живем.
— Да в том беда, — в тон ей подхватил Леонтий, — разными путями ходим.
— Не такими уж разными, — улыбнулась Анна. — Я на будущий год наведаюсь.
— А меня‑то уж не будет, — вздохнул он. — Я дальше пойду… Назначение у меня тяжкое: людям веру нести, души их укреплять. Странник я, красавица, на одном месте не живу… Ну, ступай с Богом.
Анна повернулась и пошла, путаясь в картофельной ботве, спиной ощущая его взгляд.
— Так не забудь: завтра в обед катер уходит, из Останина! — негромко напомнил он.
— Не забуду…
Она пробежала мимо летней кухни, откуда слышался приглушенный мужской голос, взлетела на крыльцо и мигом в избу. Удерживая сверток в одной руке, она нашарила на причелине спички, зажгла лампу. «Что он мне подсунул? Чем откупился? — думала она, торопливо разворачивая мешковину. — Если ценные книги — значит, он меня раскусил до конца. Значит, он прекрасно знает, что такое археография, а значит, он не кержак, не странник — паломник…»
Того, что оказалось в свертке, с лихвой хватило бы окупить всю нынешнюю экспедицию. Материальные, моральные и физические затраты. Ради этих четырех книг стоило топать по болотам и дорогам, колоть дрова, косить сено и еще делать черт знает что! В ее руках оказался Пролог середины семнадцатого века, в хорошей сохранности, написанный полууставом, с киноварными буквицами и роскошными заставками. Затем шел Измарагд шестнадцатого века — сборник поучительных статей, тоже рукописный, затем старопечатный Часовник и самое интересное оказалось на дне свертка — пергаментный сборник, содержание которого с налета определить было невозможно.
Сон отлетел, усталость как рукой сняло. Анне показалось, что она лишь перелистала книги, а уже прошло два часа! Марья с Тимофеем все еще были на кухне, но могли появиться каждую минуту или увидеть свет в окне. Заметив чужие книги, Марья, чего доброго, начнет расспрашивать, откуда и что, тут еще Тимофей… Лучше пока не высовываться, не показывать книг. Анна спрятала их в рюкзак, потушила лампу и легла в постель. «Только бы завтра явился Иван, — подумала она. — Только бы этот блудный сын вернулся…»
«Теперь можно посмотреть по материалам Гудошникова, — засыпая, подумала Анна, — и узнать, у кого Леонтий взял эти книги. Такое не могло пройти мимо Никиты Евсеича… Пролог в отделе, кажется, есть, только чей — не помню…»
Можно было свертывать экспедицию и уезжать домой.
Как и было сказано Леонтием, Иван Зародов пришел рано утром. Марья Егоровна уже суетилась на кухне, там же сидел Тимофей и чистил молодую картошку.
— Явился, блудный сын, — проговорила Анна. — Куда же вас носило?
Иван поскреб оформившуюся бороду, вынул из‑за пазухи изорванный Псалтырь.
— Нету книг, — глухо проговорил он. — По заимкам как Мамай прошел… Вот вся добыча.
— Иван Николаевич пришел! — обрадовалась Марья, показавшись из кухни. — Давайте к столу! Сейчас готово будет.
— Мы с Петровичем поели, — пробурчал Иван. — Благодарствую…
Анна поглядела на Псалтырь, потрепала корешок.
— Отдашь своему шефу, для отчета.
— Книг нету, — повторил Иван. — А должны быть! Были!
— Книги есть, Иван, — тихо сказала Анна. — Иди, собирайся, мы уезжаем сегодня. Экспедиция кончилась. Он недоверчиво поморгал, дернул плечами.
— Бурундук — птичка… Но я ничего не понимаю!
— По дороге все расскажу. Собирайся. Иван сделал два шага от калитки, но вернулся.
— Это самое… Петрович еще знает, где закопанные книги есть! — горячо зашептал он. — Только в другую.сторону от Макарихи. Обещал после покоса сводить…
— Потом, все потом, — отмахнулась Анна. — Нам нужно спешить, в обед из Останина идет катер.
Позавтракали молча. Тимофей сразу же встал из‑за стола и принялся отбивать косы. Звонкий стук поплыл со двора Марьи Белоглазовой и отозвался колокольчиком на другом краю деревни. Между делом заглянула соседка, потом другая — Тимофей словно не замечал никого, стучал и стучал по звонкой бабке, закусив край нижней губы.
— По росе‑то теперь не поспеем, — убирая со стола, жалела Марья. — По росе‑то легко косится и не жарко… Куда же ты Ивана Николаевича отослала? И не поел, пошел…
— Собираться домой, Марья Егоровна, — сказала Анна. — Пора нам…
Марья выпустила из рук недомытую плошку, села.
— Как — домой? Так и сразу?
— Да, нужно ехать.
— Что же ты, доченька, вчера мне не сказала? — всплеснула руками Марья. — Я‑то тебя мучила на покосе… Думала, вы еще поживете.
— У вас теперь вон какой помощник! — Анна кивнула на Тимофея. — И ухаживать за кем есть. Марья глянула на сына, глаза ее потеплели.
— Помощник‑то помощник… Токо со злобой пришел он в сердце, — зашептала она. — Говорит, долг получить надо. Всю ночь добивалась от него, что задумал… Луку‑то этого, говорит, поймаю и голым к дереву привяжу. Еще срок заработаю, а рассчитаюсь… Ой, боюсь я! Слова лишнего сказать боюсь, и удержу ли от греха — не знаю. Одумайся, советую, меня пожалей! А он свое: казнить Луку буду… А он, Лука‑то, и так несчастный. Тут и змея укусила…
— Я вернусь еще, — пообещала Анна. — Вернусь и долго буду жить у вас.
— Ждать буду, ты уж не забывай. — Она стала строгой:
— Люди‑то что про вас сказывали? А ты как пришла, так и Тимофей вернулся.
— Он бы и без меня вернулся…
— Не‑ет, — запротестовала Марья. — Это от тебя… Токо к добру ли вернулся?.;
— Все будет хорошо, — Анна встала, намереваясь пойти за рюкзаком. — К добру, Марья Егоровна. Только вы Леонтия не пускайте к себе. Обманывает он вас, не старовер он, пришлый человек, чужой.
— Чувствую я, доченька, чувствую. Но ласковый он, и говорит‑то как!.. Не знаю, что и думать. Ты вот говоришь — я слушаю, он говорит — слушаю. Все так говорят хорошо… Да что мне Леонтий теперь! Тимофей вернулся!
— Теперь у вас все будет, Марья Егоровна, есть с кем говорить.
— Дай бы Бог, — вздохнула она. — Дай бы Бог‑Марья проводила ее за ворота. Поклонились они друг другу в пояс. Марья перекрестила ее, махнула рукой:
— Ступай с Богом. И не оглядывайся, а то тосковать будешь.
Анна пошла, не оглядываясь. Звонкий дребезг отбиваемой косы нагонял ее, опережал и уносился вдаль. И возвращался эхом, очищенным от дребезга, легким и певучим.
Так бы, может быть, и ушла, чтобы не тосковать потом, но вдруг оборвался стук, и она оглянулась: Марья стояла у ворот, а за ее спиной возвышался Тимофей и глядел ей вслед из‑под руки.
Едва Лука Давыдыч отринул Бога и сжег на костре иконы, наказанием господним взыграла покоренная плоть.
Наевшись ухи, сырой рыбы и саранок — его желудок выносил и не такое — он метался на лежанке в душной келье и стонал, сучил коленями в толстую немую стену. Несколько раз, по старой привычке, он призывал господа, однако тут же матерился, поминая его имя, вскакивал и начинал скакать вокруг избушки. Не помогало. Вернее, отвлекало на время, но стоило лечь и закрыть глаза, как вырастала перед глазами Марья Белоглазова. Молодая еще девка на выданье и в таком виде, что, будь он верующим, за год грехов не замолить. Было Луке лет шестнадцать, когда он бегал к белоглазовской бане подсматривать в окошко. Все не везло: то на мужиков натыкался, то на старух, а однажды заглянул и обмер в испуге и немом восхищении — Марья!.. Так бы и остался тайной грех юности, но на исповеди он признался деду Хрисогону и был выдран узловатой веревкой. И вот теперь ему грезилась та молодая Марья и не давала уснуть. Отчаявшись, он побежал к озеру, скинул одежду и выкупался в холодной воде. Отлегло на сердце, утихла плоть. Лука вернулся в избушку с намерением поспать в утренние часы, однако в это время появился странник Леонтий.
— Выздоровел, праведник? — участливо поинтересовался Леонтий. — Одыбался, раб Божий?
— Одыбался, — настороженно сказал Лука. Леонтий присел на бревно, устало вытянул ноги.
— Слушай внимательно, Христов любимчик: собирайся, пойдешь в Макариху. Найдешь там странников — анчихристов, что у Марьи остановились, и последишь за ними, куда они поедут. До самого Колпина за ними езжай, понял? Как в самолет сядут — возвращайся назад. Вот тебе сто рублей, возьми. Пригодятся в дороге.
Лука взял деньги, повертел, засунул в карман.
— Чего это у тебя нужда такая? — сощурился он. — Раз тебе надо, ты и езжай. А я не шестерка, чтобы их легавить. Леонтий вскинул брови, выкатил черные глаза:
— Лука Давыдыч? Что с тобой?
— Во! — Лука сложил фигу и сунул Леонтию под нос. А денежки мне сгодятся, на лечение. У меня от гадова укуса не токо рука болит, душу ломит. И все из‑за тебя!
— Ах ты… чудотворец! — взъярился Леонтий и медленно пошел на Луку. — Ах ты… утопленник! Ты кому фигу кажешь, парашник вонючий? Ты на кого хвост поднял?
— Уйди!! — заблажил Лука, хватая котел с недоеденной ухой. — Уйди! Я по здоровью на фронт не братый! А после гадова укуса — убью, и ничего мне не будет!
Леонтий, расставив руки, шел на Луку. Тот отступал, пока не уперся спиной в стену избушки. Леонтий сделал резкий выпад, норовя поймать противника за руку, но Лука изловчился и опустил котел на голову странника. Странник ойкнул и медленно завалился набок…
«Убил! — пронеслось в голове Луки. — Как есть убил!.. А кто видал? А никто не видал! И кто его, бродягу, хватится? Никто не хватится! Закопаю — и шито‑крыто!»
Он схватил лопату и затрусил к лесу. Потом вернулся, взял Леонтия за ноги, словно в оглобли впрягся, и потащил. В лесу он выбрал место под колодиной и начал рыть яму. Мягкий лесной грунт поддавался легко, скоро Лука по пояс ушел в землю. «Пожалуй, хватит, — решил он. — Его, бы, гада, зверям на съедение бросить за позор, который мне учинил…»
Он отбросил лопату, вылез из ямы и наклонился над Леонтием, чтобы свалить его в могилу.
Но Леонтий вдруг застонал и, открыв глаза, сел.
Волосы на голове Луки встали дыбом. Он попятился заорал, перекашивая лицо, и, развернувшись, бросился в лес…
В Останине действительно стоял «на парусах» скоростной катер водной инспекции. Анна поднялась на палубу, заглянула в капитанскую рубку:
— Попутчиков возьмете?
Парень в речной форме весело подмигнул, улыбнулся:
— Такую попутчицу на край света возьму! Располагайся!
— Иван, забирайся сюда! — распорядилась она. — Сначала рюкзаки, потом сам.
Капитан сразу потерял интерес и, подняв рупор, чуть, не в ухо прокричал:
— Поднимайся живей! Отчаливаем!
Иван перевалился через леера, оглядел берег.
— Никого? — спросила Анна.
— Черт его знает… — выругался Иван. — Возле меня все вон тот мужик вертелся, спрашивал, куда едем и зачем — Вон стоит!
Невысокого роста мужичок в безрукавной сорочке махал фуражкой и что‑то спрашивал. Но непонятно, то ли у капитана катера, то ли у Ивана.
— Леонтий слежку установил, — сказала Анна.
— Да ну, — бросил Иван. — Если от Макарихи никого не было, тут не будет. Не организация же у него подпольная?
Отчаливший было катер описал полукруг и вновь потянул к берегу, к машущему мужичонке. Анна взглянула на капитана, отвернулась. Между тем катер ткнулся в берег, и мужичок проворно поднялся на палубу.
— От и ладненько! — забалагурил он. — Компанией завсегда веселей плыть… А у вас, хлопцы, пожрать ничего нету?
— Нету! — отрезала Анна, хотя в рюкзаке был собранный на скорую руку «подорожник». Мужик потерся спиной о рубку, покряхтел от удовольствия и сел на палубу, свесив ноги за борт.
— До Колпина не жрамши‑то и помереть можно, — проговорил он невесело и больше в разговоры не вступал.
По дороге к Останину Анна рассказала Ивану о последних событиях, и теперь, устроившись на садовой скамейке на корме катера, они сидели с книгами в руках, листали желтые страницы и тихо переговаривались. Мужик на носу изредка ерзал и поворачивал к ним большое оттопыренное ухо. На борту было» еще двое мужчин в высоких фуражках с крабами и дубовыми листьями — по виду речфлотское начальство. На палубе они не показывались, сидели в тесном кубрике, рылись в бумагах.
Где‑то на середине пути между Останином и Егановом капитан подозвал к себе мужичка и Ивана, не оставляя штурвала, распорядился:
— Швабры в кормовом трюме, попутчики. Мыть надо от кормы к носу, усекли?
— Знакомое дело! — развеселился мужик и приобнял Ивана. — Аида, корешок, в матросы!
Анна посмотрела, как мужчины драют палубу, и вошла в рубку:
— В Еганове остановите?
— Что так быстро? — без интереса спросил капитан. — Я думал, вы до Колпина с нами…
— Надо.
Капитан молча дернул плечами.
…Еганово выплыло из‑за поворота неожиданно, расстелилось приземистыми домиками на высоком яру, и его отражение в тихой по‑вечернему воде изломалось, растрескалось на волнах, словно украшенная резьбой ваза. Анна подхватила рюкзак, вышла на корму, Иван послушно двинулся за ней.
— Вы что? — удивился мужик. — Здесь, что ли, причаливаете?
Они не отвечали, демонстративно отвернувшись. Не откровенничать же со «шпионом»…
— Тогда и я слезу, — решил «шпион». — За компанию… Когда катер отчалил, Иван приблизился к Анне и зашептал:
— Давай попугаем его? Макнем в воду?
— Пошли, — скомандовала Анна. — Пусть вяжется…
Мужичок плелся за ними только до магазина. Там он остановился, махнул на прощанье кепкой и принялся стучать в закрытые изнутри двери.
Начальника милиции Глазырина они разыскали дома, в кругу семьи. Он сидел за самоваром, вспотевший от чая, благодушный.
— А, странники прибыли! Ну, располагайтесь… Жена, наливай гостям чаю!
— Нам не до чая, — вздохнула Анна. — Нам срочно нужна ваша помощь.
— Что такое? — насторожился Глазырин. — Белоглазов что натворил?
— Нет, Тимофей косит сено у матери, — успокоила Анна и рассказала о книгах Леонтия, которые сейчас, по‑видимому, хранятся у Власова.
— Я же говорил! — обрадовался начальник милиции. — Книги есть! Сам видел.
— Их нужно взять, — сказала Анна. — Во что бы то ни стало. Неизвестно, зачем собирает книги Леонтий и куда их потом отправляет. Если не возьмем — книги уйдут.
— Кто это — Леонтий?
— Я точно не знаю кто, — Анна помолчала. — Говорит, пришел из Иерусалима от гроба господня, паломник. Но он не паломник, это точно. Умный, хитрый человек, хорошо знает старообрядчество, но сам не старообрядец. У них правило есть: на чужие иконы нельзя молиться, а он заходит к кержакам, у порога падает на колени и к иконам… Я специально интересовалась. Правило это незыблемо, а он его не выполняет, потому что не знает. А их с детства учат.
— Так, интересно! — начальник милиции снял рубаху со стула, надел, погремел ключами в кармане. — Идемте в отдел! Мы сейчас все проверим.
— Нет, — Анна качнула головой. — Проверяйте без нас. Нам нужно к Власову. Нужно взять книги. С нами приехал человек Леонтия, он следит за нами.
— Вон даже как!
И жена начальника милиции тоже насторожилась, разглядывая гостей.
— Можно изъять эти книги? — спросила Анна.
— Изъять? — задумался Глазырин. — А на каком основании? Тут не просто… Погодите, я за прокурором схожу, он наискосок живет.
Глазырин ушел и скоро вернулся с прокурором, невысоким, тучным человеком в очках, со шрамом через всю щеку. Прокурор выслушал Анну, неуловимым и привычным движением ощупал шрам.
— Да… Санкцию на обыск и на изъятие книг я дать не могу. Состава преступления нет. Уголовного дела тоже нет.
— Как же нет? — не выдержала Анна. — Человек без всякого разрешения собирает и вывозит книги, исторические ценности — и нет преступления?
— Простите, но где это написано, в каком законе, что нельзя собирать книги? — обиделся прокурор. — Если бы этот человек скупал пушнину, золото — другое дело. Или бы, к примеру, скупал те же книги и продавал по завышенной цене. Тут чистая спекуляция… Да и то: где написано, сколько стоят эти книги?
— Но он же — мошенник! — возмутилась Анна. — Он обманом забирает книги у старообрядцев. Это их имущество!
— А жалобы есть? — спросил прокурор. — Жалобы, заявления?
Анна беспомощно посмотрела на Глазырина. Тот развел руками.
— Он по всем заимкам прошел, все книги собрал, — вставил Иван. — Он, больше некому…
— Тем более, — вздохнул прокурор. — Взял брошенное,. Видите, гражданочка, книги — ценность особой категории…
— Да! Особой категории! И потому я прошу вас вмешаться! — повысила голос Анна. — Мошенник собирает древние книги, которые давно уже принадлежат государству!
— Но где записано, что они принадлежат государству, а не частным лицам? — спросил прокурор, не теряя выдержки. — Покажите мне такой документ.
Анна сжала кулаки, отвернулась.
— Ты займись‑ка этим… мошенником, — сказал прокурор Глазырину. — Проверь, что за деятель там появился.
— Сделаю, — кивнул Глазырин. — Деятель, похоже, интересный.
— Ну вот, — заключил прокурор. — Когда милиция проверит, тогда и разговор продолжим.
— Тогда книг уже не будет! — бросила Анна. Прокурор снова пробежался пальцами по шраму.
— Интересно… Я десять лет в милиции проработал, семь — судьей и уже пять — прокурором, а сталкиваюсь с таким делом первый раз… А книги у Власова лежат?
— Лежат, — сказал начальник милиции. — Сам видел, в кадках.
— Да… А изъять — нет оснований. Они, эти книги, здесь у каждого второго… Ты смотри, Глазырин, не мудри там, — предупредил прокурор, уходя, — а то точно жалоб не оберешься.
После его ухода начальник милиции снял с вешалки фуражку, расправил ее, сел.
— Вот что, странники, — сказал он, раздумывая. — Пимен Власов выпить не промах. Правда, только не на свои… А выпивший — он хвастун и трепло. — Глазырин взглянул на Ивана. — Мне, как видели, прокурор запрещает мудрить. У меня служба, инструкции.
Он встал, надел фуражку.
— Переночевать можно у меня, а я в отдел пойду.
— Нам нельзя у вас, — сказала Анна. — Мы в гостиницу…
— Конспирация, — улыбнулся Глазырин. — В этом есть смысл… Раз так, то до завтра. Только меня держите в курсе дел.
Взвалив рюкзаки, стараясь быть незамеченными, они вышли со двора начальника милиции и пошли к гостинице…
Иван Зародов пришел к избе Власова сразу же после открытия магазина, в девятом часу утра. Постучал.
— Э! Хозяин! Есть кто живой?
В избе была тишина. Из приоткрытой двери выглядывал серый кот и жмурился на солнце.
— Хозяин! — позвал Иван. — Дай стаканчик! Ну, не могу я так!
Наконец в избе заскрипели половицы, но скрипели так, словно по ним не шли, а ползли, — медленно, протяжно, мучительно. Потом затарахтели дверные петли, и в проеме показался заспанный, взлохмаченный Пимен Власов. На нем были широкие брезентовые штаны на резинке, расстегнутая косоворотка и опорки от валенок. Пимен пнул кота, тот побежал через улицу.
— Чего? — хрипло спросил он.
— Слышь, хозяин, стаканчика, говорю, не найдется? Ну не могу я из горла, вечером могу, а утром не могу. Дай стаканчик!
— Алкаши проклятые, — заворчал Власов, — Как утро, так гужом прете. Я уж столько стаканов передавал — счету нет… И чего вы ее жрете? Чего вы в ней находите?
— Так башка болит, — жалобно сказал Иван. — Вчера по литре на рыло приняли. Не дай пропасть, хозяин.
— Эх, а молодой парень, — пожурил Пимен Аверьяныч. — По литре… Ну вот заглотаешь ты с утра, и какой потом из тебя работник? Опять целый день дурака валяет.
— Ну, хозяин, — заныл Иван. — Не ругайся… Дай стаканчик… И хлебца, занюхать…
Власов сжалился. Скрывшись на минуту в избе, вынес стакан и кусочек хлеба, но такой, что и занюхать не хватит.
— На, жри, — сунул в руки. — Токо здесь, а то упрешь стакан… Дружки, поди, за углом дожидаются?
— Жди! — обрадованно махнул рукой Иван. — Дружки, известное дело, наелись вчера за мой счет, а теперь слиняли…
— Так‑так, — подтвердил Пимен Аверьяныч. — За чужой счет все мастаки…. Ну, зайди во двор, чего у ворот‑то пить?
Иван вошел во двор, присел под забор, в тень. Трясущимися руками вынул из‑под рубахи бутылку «Московской», выдернул пробку.
— Слышь, хозяин, а я один не могу, — сказал он. — У одного душа не принимает. Тащи еще стакан.
— Я не потребляю, — сказал Пимен. — Мне на работу к девяти.
— Да брось ты, — Иван сморщился. — По махонькой‑то ничего. Мы ж не пьянки ради, а чтобы вкус не забыть. Кончай ломатьс<