Окончательно рассвирепевший татарин в лисьей шапке подбежал к одной из женщин и вырвал из рук завернутого в тряпку грудняка, заметался со свертком в руках, не зная, что сделать с ним, затем хотел бросить в костер, но двое других указали на пороку. Гурьбой они бросились к орудию, подтянули его еще ближе и, зарядив ребенком, метнули младенца через стену. За стеной, было слышно, возникла короткая суматоха, и снова все замерло. Зато в голос, разом заплакали женщины, потрясая кулаками и проклиная поганых. Однако Батый уже не радовался этому. Он прокричал что‑то, указывая на плененных, и воины с гоготом стали срывать с женщин одежды…
Князь Олег Ингваревич, освобожденный от лат и кольчуги, полулежал, привалившись к стене монастырской трапезной. Изо рта его сочилась кровь, стекая по бороде на рубаху. Молчаливый, как тень, чернец иногда склонялся над ним и промокал рот князя грубой холстиной. Голубые глаза на бескровном, бледном лице потемнели, словно небо на закате солнца, стянутое болью тело казалось неподвижным, но и ослабший, беспомощный князь был красив, статен и могуч. Напротив Олега Красного, обхватив посох желтыми, пергаментными руками, сидел игумен монастыря Парфентий — белый, невесомый старец.
Князь знал, что монастырь может продержаться, в крайнем случае, до ночи. Способных защищать его стены было всего около сотни, если считать с монахами, остальные либо раненые, либо попросту безоружные старики, женщины и малолетние дети. Олег велел разобрать каменную часовню и поднять камни на стены, но и это уже спасти не могло: татары подожгут монастырь, как подожгли и разорили Пронск. А главное, помощи ждать неоткуда…
Олег с хрипом вздохнул, захлебнулся кровью, откашлялся. Чернец промокнул княжеские уста, но князь оттолкнул его руку, выпрямился:
|
|
— Неужто и сгинет так под погаными Русская земля?
— На все воля Божья, — смиренно проронил игумен. — Наказание господне за грехи наши тяжкие.
— В чем же грех наш, отче? Чем провинились мы пред Всевышним?
— Раздор между вами, княже, брат на брата идет и до смерти бьет, — Парфентий огладил посох. — Вам бы друг в друге опору искать, как один, всем против ворога стоять. Вас же гордыня одолела. Князь Владимирский не пришел на помощь, самочинно задумал с погаными сразиться. Вот в том и погибель земли Русской, в том и грех великий, княже.
Олег Красный насторожился, прислушался, и глаза посветлели на миг.
— Отче, где ныне песни поют?
— В церкви чернецы тропари поют, молебен служат.
— Мне почудилось — хоровод, — осел князь. — Почудилось, голоса девичьи…
— То скопцы.
Князь снова откинулся к стене, умолк, обведя тяжелым взглядом трапезную. В это время на пороге встал монах, поклонился игумену.
— Слушай меня, брат Кирилла, — степенно сказал игумен. — Аки молебен отслужат, все иконы и книги богослужебные из храма вели в землю закопать, дабы огню не достались и поганым на осмеяние.
Монах блеснул глазами, опустил голову.
— Грех великий, владыка, иконы да книги земле предати…
— Ведомо, что грех, — согласился Парфентий. — Да нынче на Руси кругом грех творится вельми великий, Кирилла. Искупление его в нашей смерти грядущей, ступай… Нет, погоди, — игумен встал и осмотрел пол трапезной. — Здесь схороним. Кликни послушников, пускай плахи‑то выворотят и яму копают. Трапезная изба‑то хоть и сгорит, так место еще долго приметное будет. По углям да по пеплу. А кто жив останется — отыщет.
|
|
Монах поклонился и вышел. Князь закрыл глаза, пристроил поудобнее голову, словно заснуть собрался, но не заснул. Там, где только что стоял монах, вырос воевода пронский: шлем татарскими саблями иссечен, латы стрелами исклеваны.
— Княже! Поганые пировать собираются, огни жгут, лошадей режут… Над нами потешаются! А на стенах уж и стрел не осталось!
Олег привстал.
— Вели отрокам и людишкам безоружным татарские стрелы поднимать, — распорядился он и вновь прислушался. На сей раз ему показалось, что где‑то недалече поют крепкие мужские голоса, поют хорошо, раздольно, будто дружинники в чистом поле. Князь беспокойно глянул в высокое оконце трапезной: а не помощь ли идет? Не передумал ли и не послал ли свою рать князь Владимирский? Или рязанцы — ополченцы подходят?
— Эко поют! — воспрял он. — То же рати подходят! Помощь идет!
Парфентий опустил глаза.
— Чудится тебе, княже… Нам тут токмо ангелов Божиих ждать, рать небесную…
— Где же она, рать небесная? — вскинулся князь. — Где ангелы, отче?
— Молимся, княже, призываем господа Бога, — потупился игумен. — А воля его…
— Да почто же владыко‑то небесный победу супостату шлет? — воскликнул Олег. — Почто терзает да бьет рабов своих? Рази не ведает он, аки гибнет земля Русская?!
— Обезумел ты, княже, — голос Парфентия посуровел. — Видно, ум твой помутился от раны, коли богохульствуешь. Есть ли крест на тебе?
— Крест?! — закричал князь и потянулся рукой к заворотью. — Есть крест! Вота! Ношу крест, отче, с младенчества ношу и молюсь Христу‑спасителю! И мои сродники‑князья, татарами побитые, тоже носили, — он вдруг подался к игумену, взялся за его посох с другой стороны. — Ты сказывал, отче, нет купномыслия между нами, что бьем друг друга до смерти. Верное твое слово, грешны. Но Бог‑то что? Владыка Всевышний? Мы у него на земле, аки рабы его, аки вой дружины его. Почто же он сам междоусобицу учиняет? Почто он нас, слабых, бьет? А не грех ли это, отче?
|
|
Отшатнулся Парфентий, закрестился в испуге, воздев глаза к потолку.
— Господи! Прости его, безумного, от раны своей не ведает, что рещет…
— А‑а, — отмахнулся Олег и зашелся в кашле, роняя кровь на пол трапезной. — Кольчугу мне! На стены пойду!
Однако вместо оруженосца в трапезную вошли послушники с лопатами и топорами, молча начали крушить половые плахи. Через минуту показался монах с книгами. Парфентий оставил князя, заботливо осмотрел книги.
— Все ли здесь?
— Все, владыко…
— А из писцовой избы?
Монах удалился и скоро принес еще охапку книг, свалил в кучу.
— Аще святые лики в храме снимают да сюды волокут.
— Добро, — сказал игумен.
А князь же словно забыл, что на стены собирался. При‑, кипел взглядом к книгам, застыли голубые глаза.
— Нас и земле не предадут, — вдруг сказал он. — И будут тела наши зверье да птицы глодать…
Парфентий не ответил, только посмотрел гневно и отвернулся. Послушники вырвали несколько плах и принялись копать землю, выбрасывая ее на пол. В это время вновь появился воевода, глаза горят, рот черен, закричал с порога:
— Княже! Над нашими женами измываются поганью! Koсы рубят да в огне жгут! Позволь мне, княже, умереть. Вели отпереть ворота и выпустить меня с дружиною!
— Обожди, витязь, — князь прикрыл глаза, скрипнул зубами, — Потерпи, умрем, все умрем… Вот бы в землю так схорониться, аки ты книги хоронишь, отче. И живым подняться потом, и жить!
— Все праведники восстанут из земли и жить будут вечно, когда второе пришествие грянет, — наставительно сказал игумен, — и страшный суд свершится.
— Мое тело звери изгложут! Вороны очи выклюют! — горячо заговорил Олег Красный. — Аки ж я восстану? Аки жить буду?
— Душа нетленна, княже, — примирительно промолвил игумен. — Тело в землю уйдет, а душа праведная птицею воспарит.
Чернец промокнул кровь на губах князя, пугливо стрельнул глазами на игумена.
— Без плоти я жить не желаю, — хрипло сказал князь и встал, подперев головою потолок. Кровь пошла сильнее, стекая по слипшейся бороде на холстяную рубаху. Олег пошатнулся, ухватился руками за стену. Чернец усадил его на лавку, подал ковш с водой.
— Рана моя болит, — вдруг жалобно простонал князь. — Грудь печет… А почто более не поют, отче?
— Молебен кончился.
— Песни хочу слушать, отче. Есть ли гусляры в обители?
— Нынче в обители много разного люду, — сказал игумен. — Да не песни слушать надобно, княже, молиться и плакать.
— Поди, отыщи гусляра, — князь толкнул чернеца. — И ко мне покличь!
Чернец покорно ушел исполнять княжескую волю, Олег же привалился к стене, задумался. Бледное лицо его вдруг просияло.
— У отца моего старец при дворе жил, гусляр. Ликом‑то на тебя был похож, отче. И ликом, и голосом… Во младенчестве я его песни слушал… Вельми добрые песни, Бояновы, которых и не услышишь нынче на Руси… Не знаешь ли ты старых песен, отче?
— Мне играть да петь сан не велит, — промолвил игумен и вздохнул тяжко. — Жизнь моя в вере христовой да в молитвах.
— Велик ли грех будет, коли ты пред смертью песню споешь мне? В Писании‑то сказано: грех не то, что из уст, а то, что в уста.
— Не знаю я старых песен, княже, — признался игумен. — Молитвам с младенчества учен… А вот брата Кириллу кликну, он споет, коли твоя воля такая. Ныне перед Покровом епископ харатьи мне прислал, писанные старым письмом аще при Владимире Крестителе. Велел кириллицею переписать да поганые словеса исправить.
Игумен наклонился над кучей книг и поднял связку загрубевших серых харатий.
— Коли б татары не нагрянули, исполнили бы волю его, — продолжал Парфентий. — Теперь же в землю все пойдет… А писал здесь старец Дивей словеса хвалебные земле Русской и люду ее.
— Зови же песенника своего! — воспрял князь. Чернец вернулся без гусляра, однако гусли принес.
— Преставился он, от ран скончался, — объяснил чернец. — Некому ныне играть в обители…
Позвали монаха Кириллу, усадили его на лавку против князя, дали харатьи и гусли. Монах снял клобук[34], огладил седые волосы, перекрестился.
— По правленному петь али как писано? — спросил он игумена.
— Поправленному, — сказал игумен.
— Пой, аки писано! — не согласился князь.
Монах Кирилла взглянул на Олега, затем на игумена и запел.
И только загорелась душа князя от слова доброго, только ощутил он силу в измученном болью теле, как ворвался в трапезную воевода с темным свертком в руках. Упал перед князем, протягивая ему свою ношу, заорал, перекрикивая песню:
— Княже! Нет больше мочи! Детей малых пороками мечут! Вели бить супостата и самим умереть! А не будет твоей воли — самочинно пойду на поганых!
Взял князь сверток, откинул тряпицу и закачался. А монах Кирилла гуслей не оставил, лишь громче запел, и тесно стало голосу его в темных стенах трапезной.
Гибнет земля Русская! От мала до велика — всех людей изводят поганые. Вмиг представилось князю, как ворвавшиеся в монастырь татары бьют и крошат младенцев, которые спрятаны в кельях. А с погибелью детей и земля прахом рассыплется, ибо некому станет жить на ней и защищать ее. Коли уже дерево спасти нельзя, так пусть же корешок или веточка какая останется. А схлынет нашествие, уйдут поганые с земли Русской, и вырастет из былиночки новое дерево…
И лишь замерли струны гуслей — выпрямился Олег, сглотнул сбою кровь.
— Много ли младенцев в обители?
— Много, — вздохнул игумен. — Отроков токо до сорока будет, а младенцы‑то и не считаны.
Князь завернул мертвое дитя тряпицей, подошел к послушникам, что рыли землю, оттолкнул одного и положил сверток в яму.
— А сколько коней осталось в дружине; воевода?
— И тридцати не наберется, — ответствовал воевода. — Вели открыть ворота, княже! Пешими пойдем на поганых!
— Годи, храбрый витязь… Я коней велю сей же час заседлать и у ворот поставить. Да чтобы стремена укоротили и веревки приготовили.
Игумен воззрился на Олега, сжал посох. Не узнать князя, ровно другой человек в трапезной очутился, и грудь его рана не печет, и кровь горлом не идет.
— А ты, Парфентий, скажи инокам, пускай выберут тридцать отроков мужского и женского полу поровну. И чтоб здоровые все были и телом, и умом. И пусть сведут их к воротам, в дорогу соберут. Дорога у них будет дальняя.
Воевода поклонился и вышел, но игумен волю княжескую исполнять не спешил, опустил белесые глаза, сжал губы.
— А пропустят ли отроков‑то? — спросил он. — Экая туча кругом нас стала, зверю не пройти, птице не пролететь…
— Соберем всю дружину со стен, иноков да люд весь, который в обители прячется, дорогу станем в туче пробивать. Пробьем и выпустим отроков! Эй, кольчугу мне!
На зов прибежал оруженосец, подал кольчугу и меч с опояской.
— Пробьем мы отрокам дорогу, — согласился игумен. — Выпустим их во чисто поле… А отроки‑то малые, неразумные. Унесут их кони твои, спасут животы им, а кто они, откуда пошли‑знать и ведать не будут… Когда хоромина горит, не токмо детей спасать надобно, а и образа выносить.
Опустился князь на лавку, задумался. Рука сама нашарила крест нательный. Прилип, присох он к окровавленной груди, будто клещ впился.
— Коней мало, отче… Ужель детьми поступиться, абы иконы и книги спасти?
— Отроки‑то легонькие, — заговорил игумен, ловя взгляд княжеский. — Вели на каждого коня вьючок приторочить. Да наказ дай отрокам, чтобы берегли их.
— Добро, — согласился Олег. — А в яме этой младенца схорони и других людей побитых.
Игумен, пристукивая посохом, засеменил к выходу, давать распоряжения. Олег взял в руки оставленные монахом гусли, струны потрогал — не звенят струны… Положив гусли на кучу книг и сносимых в трапезную икон, князь принял у оруженосца меч, выдернул его из ножен и, как был в рубахе, вышел на монастырский двор.
У ворот уже толпились защитники, в окровавленных одеждах, в исклеванных стрелами и саблями доспехах. Стонали раненые, выли женщины — матери отроков, собираемых в путь, бряцало оружие. Олег подозвал воеводу, велел собрать всех людей, чтобы пробить дорогу во вражьей туче.
— Хороша думка твоя, княже, да не пробить нам бреши! — взмолился воевода. — Татар кругом черным‑черно и еще прибывают. Посекли бы уж давно наше войско и обитель приступом взяли, да, видно, позабавиться желают. Нам и осталось только — головы свои сложить!
— Выпустим отроков — и умрем! — гневно сказал князь. — Годи еще, воевода!
— Нет больше мочи терпеть! — зароптали в толпе. — Жен наших бьют, детей пороками мечут! Не пробить нам дорога!
Олег поднялся на стену, встал во весь рост, опираясь на меч. Видит — плотно обложило татарское войско, густо костры горят, на сколько глазу хватает‑черным‑черно, рев и гомон плывет от тучи ордынской. А за нею еще полыхает город Пронск и великий дым несется над землей.
И впрямь не пробиться сквозь силу поганую, как на большой реке и середины ее не достигнуть.
Заметили татары князя, орут, машут руками и смеются. Вывели из толпы связанных за шею женщин, на глазах князя сорвали с них одежды. Отвернулся Олег, стиснул зубы, сжал меч. И тут заметил, как мелькнула на стене фигура воина с мечом в руке. Не выдержал кто‑то из дружинников, бросился в одиночку на супостата. Татары даже луков не подняли, гогочут по‑своему и поджидают русского. И только он приблизился к вражьей стае, как взметнулось разом несколько сабель, зазвякало железо об железо, и не стало воина…
А голову его отрезали, зарядили в пороку и метнули назад, через стену.
— Ходи без меча! — крикнул толмач. — Башка целый останется — кумыс пить. Один башка кумыс пить не желаит!
Задохнулся от ненависти князь, взмахнул мечом и хотел уж крикнуть, чтобы открыли ворота защитники и пошли бы на татар сразиться до смерти, но увидел внизу отроков, готовых в поход, — охолонулся, отрезвел — сплюнул кровавый сгусток и спустился со стены.
Присмирели защитники у ворот, ждут последней воли князя. Лошади наготове стоят, к седлам вьюки приторочены. Парфентий с монахами суетится, последние увязывает. Оглядел князь снаряжение отроков, велел дружинникам снять с себя кольчуги и латы да обрядить в них детей, а к спинам еще и щиты привязать.
— Кони не выдюжат, — мрачно сказал воевода. — Вьюки тяжелы больно, аще доспехи…
Олег молча вспорол мечом один из вьюков, и сыпанули наземь образа, писанные на досках, литые из бронзы и золота складни и распятия, тяжелые книги в медных кованых узорах.
— Литье тяжелое да узорочье золотое в землю зарыть, — приказал князь. — Во вьюках оставить токмо книги да иконки легкие. Да чтоб на каждого коня более пуда не было.
Иноки засуетились, исполняя приказ, дружинники кольчужки и латы с себя поснимали, стали детей в них обряжать, щиты привязывать. Смолк люд во дворе, даже плача не слышно, только за стенами кричат и стонут пленные женщины да татарва визжит, вызывая и дразня защитников монастыря. Когда колонна юных всадников выстроилась наконец у ворот, князь в пузырящейся на ветру рубахе обошел ее, останавливаясь возле каждого наездника, проверил, хорошо ли все привязано, кому‑то подпругу подтянул, седло поправил. И каждому отроку в глаза заглянул.
— Помни, помни, — хрипло пришептывал он каждому. — Помни и сказывай детям своим, аки гибла земля Русская. Помни, помни…
Он твердил эти слова как молитву, как благословение, словно отправлял в дальний поход дружину богатырей.
— Помните, витязи мои, помните…
Отроки же молчали, испуганно глядя из‑под великих шлемов, сползающих на глаза. А за их спинами, опустив головы, в исподнем, словно в саванах, стояли уже приговоренные к смерти русские воины.
— Помните! — хрипел князь, глотая кровь. — Все помните! И те, что от погибели спасутся, и те, что в рабство к поганым уйдут! Помните! Вы — русские люди!
Когда все было готово, Олег вновь поднялся на стену и велел подать супостатам сигнал о переговорах.
— А с нами что же? Что с нами будет? — зароптали внизу люди.
И увидел князь сотни белых лиц, обращенных к нему. Насупясь, готовые ко всему, стояли разоболоченные[35]дружинники его, сжимали в руках оружие, и чернецы, похватав кто копье, кто булаву или дубину, глядели на князя, ожидая своей участи. А дальше — смерды, холопы, ремесленники, женщины, старики и малые дети. Мелькали в толпе рогатины, топоры и вилы.
Поклонился народу Олег, подождал, когда стихнет ропот, и поднял руку.
— Много раз водил я вас в походы на ворога лютого, и славу, и победу вместе с вами делил. Да одолели нас поганые, побили дружину и князей побили. И нет теперь во всей земле Рязанской силы такой, чтобы сладить с супостатом. А посему детей спасать надобно, абы не сгинули под татарами люди русские. Поведу я вас ныне в неволю к поганым, и вместе с вами участь эту разделю.
Еще раз поклонился князь, а народ‑то внизу обмер, еще белее лицом сделался.
— Аки пропустят татары отроков наших сквозь войско свое, — продолжал Олег Красный, — выходите из обители безоружными, с дарами, какие есть, да кладите все к ногам Батыевым. Я же с игуменом пойду сейчас милости у поганых просить, абы позволил ихний царь детей наших спасти да книги церковные…
Ворота открылись ровно настолько, чтобы выпустить князя и старца‑игумена. Замерли защитники на стенах, сжимая оружие. Женщины, улучив минуту, бросились к детям, повисли на стременах, тихонько оплакивая сыновей и дочерей своих.
Олег шел к татарскому войску, и чудилось ему, будто оставшиеся за стеной люди дышат в его затылок. Игумен, волоча за собой посох, что‑то шептал на ходу, взор его был обращен к небу. Орда, оставив потеху с женщинами, выступила чуть вперед, заслонив собою костры.
Горготала и шевелилась перед князем раскосая смерть…
Они остановились в трех саженях друг от друга.
Оглядел Олег Батыя‑царя и, вскинув голову, оборотился назад: даже попрощаться по русскому обычаю не довелось…
— Что желаит русский князь? — спросил толмач.
— Многих русских людей ты погубил, царь, — промолвил Олег, — многих в полон взял, и города русские разорил да пожег. Добыча нынче твоя большая и в людях, и в узорочье златом. Так позволь же деток малых спасти и книги церковный, от коих нет тебе зла и проку. Расступи воинов своих, царь, дай дорогу в чисто поле. А взамен голову мою бери и людей моих.
Перекрестил игумен князя, и рухнул тот на колени перед Батыем, согнул шею, глядит в землю. Забормотали между собой кочевники, то на Олега Красного, то на монастырь указывают. Наконец отставил ногу Батый и проговорил что‑то, поигрывая кистями пояска.
— Красивый ты, князь, и ростом могуч, и удалью, — перевел толмач. — Жалко голову твою рубить.
— Твоя воля, царь. Токмо детей выпусти. Посовещался Батый со своими советниками и говорит:
— А вот прими веру нашу — не токмо детей выпущу, а и тебе самому лучшего лекаря дам.
Игумен взглянул на князя и отшатнулся, перекрестясь.
— Приму, — сказал Олег. — Твоя воля… Засмеялся Батый, похлопал князя по плечу, и свита его захохотала, иные аж за животы взялись.
— А ты, поп, — толмач ткнул игумена кнутовищем в грудь. — Примешь веру нашу? Коли примешь‑монастырь твой не тронем.
— Изыди, сатана! — закричал фальцетом Парфентий. — Поганые вы, и вера ваша поганая! Тьфу! Тьфу! Тьфу!
Еще пуще засмеялись татары. А когда, наконец, натешились, Батый вытер слезы и махнул рукой.
— Выпускай отроков, — сказал толмач. — Пускай идут с миром!
Игумен Парфентий тотчас же махнул платком защитникам монастыря, а двое кочевников с обнаженными саблями встали подле князя, связали руки сыромятиной и пригнули голову к земле. Поднял князь глаза — степняк в лисьей шапке глядит равнодушно, словно каждый день русских князей в полон берет.
Тем временем из ворот обители выскочили тридцать всадников, которых из‑за луки седла чуть видно. Несколько дружинников выскочили следом, понужая и схлестывая коней, пока те не пошли в галоп прямо на черную тучу ордынцев. Передние ряды татар расступились, образовали дорогу, и кони, почуяв свободу, устремились в эту брешь.
— Помните! — кричал и хрипел им Олег Красный. — Помните, аки гибла земля Русская!
Он хотел вскочить, но рука кочевника надавила на голову. Олег и не противился ей, склонился.
И тут до слуха его донесся яростный крик со стен монастыря и глухое горготанье татарского войска. Вырвался князь из‑под руки палача своего, вскинул голову — что это?!
Передние ряды кочевников сомкнулись, и в образовавшемся круге метались испуганные лошади с маленькими русичами. Несколько пеших воинов уже ловили скачущих коней, и на помощь к ним спешили всадники, размахивая арканами.
Не прошло и минуты, как все было кончено. Замкнутый круг истончился на нет, и растворилось в черной туче маленькое облачко юных витязей. Их стащили с лошадей, содрали кольчуги, вспороли притороченные вьюки.
Однако трем самым горячим лошадям удалось прорвать круг, и они, стелясь по земле, умчались в поле. Следом вывернулась погоня, засвистели стрелы, но беглецов не достали.
Вскочил Олег Красный, пытаясь разорвать путы, кинулся к Батыю и забился в руках его свиты. Палач в лисьей шапке ударил эфесом сабли князя по старой ране в грудь, и рубаха, окрасившись кровью, прилипла к телу. Но в этот момент, не чуя боли, увидел Олег, как из ворот монастырских высыпали защитники и ринулись на татар.
Схватка была короткой и жестокой. Вначале горсточке защитников удалось вклиниться в толпу кочевников, и Олегу показалось: дрогнули их ряды, попятились. Но и это был коварный обман! Плотно окруженные орущей стаей, воины бились, стоя спина к спине, и ряды их таяли. Однако вокруг корчились в агонии десятки врагов, словно земля под ними была горячей.
Князь рвался к защитникам, орал и захлебывался кровью. Он видел, как у пылающих костров возникла еще одна схватка. Женщины выхватывали из огня горящие головни и метали их в супостатов. В дико орущей свалке, в черной, раскосой стае мелькали белые, нагие тела и блистающие огнем поленья.
Это было страшно и невыносимо обидно — смотреть, как бьются и умирают твои братья, сестры, видеть все и стоять связанным, плененным по собственной воле и обманутым.
Но пал последний защитник от удара сабли, пали связанные по пятеркам женщины, побитые стрелами. И только тогда Олег заметил игумена Парфентия. Старец, забытый в неразберихе, с молитвою на устах и ножом в руке шел на Батыя. Тот же, окруженный кольцом свиты, спокойно взирал, как несколько расторопных его воинов ходили между павшими русскими и добивали раненых. Игумену оставалось сделать последний рывок, чтобы пробиться сквозь ханскую охрану, однако в этот момент его заметили и ударили щитом по голове. Игумен сунулся вперед, скрябнул ножом по кольчуге Батыя и рухнул на землю.
Затем Олега подтащили к костру, где уже стояли, сгрудившись, дети. Рядом валялись на земле вытряхнутые из вьюков книги и иконы.
— Не губи отроков, царь, — прохрипел князь Олег. — Возьми мою голову…
— Младенцы живой‑хорошо, — объяснил толмач. — Продадим, хорошо платить будут. А ты, князь, хану Батыю теперь служить станешь.
Его уже не охраняли, и Олег стоял среди супостатов, занятых своим делом, и толкаемый ими. Воин в лисьей шапке гортанно прокричал что‑то соплеменникам, и книги полетели в костер. Потом сюда же притащили связанного игумена, освободили от веревок, облили нефтью и поставили на ноги. Парфентий очнулся, утер лицо и вдруг, подняв кулаки к небу, широко разинул рот и хотел крикнуть что‑то, но не успел. Так и пошел старец в огонь с воздетыми руками и открытым, словно для проклятья, ртом.
Удалось все‑таки Олегу Красному порвать путы…
Глянул он в последний раз на багровый закат, на дальний горизонт, за которым скрылись спасшиеся маленькие витязи, на костер, где корчился в муках пылающий игумен и исчезали, рассыпались в прах книги.
Глянул и ослеп.
— Помните! — неизвестно кому прокричал Олег и, вытянув руки вперед, пошел в огонь. Сделал шаг, второй — в грудь уперлось копье. Он перехватил его за древко и сделал еще один шаг…
Оторвалась и ушла от погони кочевников тройка всадников. Мчались по заснеженной земле белые от пены лошади, хрипели, запаленные скачкой, и уносили на себе все, что осталось от разоренного города.
Первым пал конь под сыном боярским Ивашкой, «троком десяти лет от роду. Выбрался Ивашка из‑под лошади, скинул кольчужку и закричал своим товарищам. Подхватили его в седло на другого коня и тюк с книгами взяли. Да недолго ехали: еще одна лошадь пала, теперь под Кузькой — сыном бортника. Третий отрок, Вавила, без роду‑племени, сам спешился. Привязали они кое‑как вьючки к последней лошади и побрели лесом куда глаза глядят, Ивашка хромает — ногу ушиб. Идут — словом не обмолвятся, будто языки отнялись, только снег на ходу хватают — пить хочется.
До ночи блуждали они по черному лесу, пока на реку Проню не вышли. Переночевать бы надо, огонь развести, а нечем. Остановились, последний конь‑то сразу на землю и лег, да, видно, заподпружился и издох. Прижались отроки к нему, и пока лошадиный бок теплый был‑спали. Наутро Кузька раньше всех проснулся, берегом туда‑сюда прошел и говорит:
— Недалече тут весца[36]есть. Мы с тятькой бортничали, так я видал.
Приладили отроки лямки к вьючкам, взвалили на плечи и пошагали. Вавиле меньше всех ношу дали, поскольку он сам — меньшой, восьми годов нету. Вышли они из лесу, а где весь была — г — лишь головни лежат, уж и снегом их припорошило. Пока кочевники держали Пронск в осаде, должно быть, все селения в округе пожгли. Народ ушел, разбрелся по лесам от супостата, а кого в полон угнали. Одна только курочка живая осталась, бродит по улице, снег разгребает и кормится. Поймали ее отроки, самим есть хочется, а шею рябенькой своротить никто не берется — жалко. Понесли с собой. Дорогой‑то она возьми да яичко снеси. Вот радости было! Меньшой Вавилка ловчее всех оказался, схватил яйцо и с ним в кусты. Ивашка с Кузькой догнали его, отобрать хотели, а яйцо в руке у Вавилки хрупнуло и стекло на землю. Остановились дети, глядят, что наделали. Вавила не вытерпел и заплакал.
— Не плачь, — сказал Кузьма. — Пошли дальше, людей искать.
Чем дальше уходили они, тем гуще становился черный лес. Ни дорожки, ни тропинки. Бурелом один, деревья скрипят, воронье над головами носится, а то по сушинам сидит, сытое. Выбились из сил, присели отдохнуть. Вьюки‑то тяжелы, лямки плечи нарезали.
— Давай их спрячем, — предложил Кузьма. — А найдем людей — вернемся.
— Князь не велел, — сказал Ивашка. — А ну как спросит, когда татар побьет и возвратится?
— А побьет ли? — усомнился Вавила, облизывая грязную ладошку — до сей поры яичком пахнет. — Он ведь сказывал, татар сила несметная.
— Побьет! — заявил Ивашка. — Соберет новую дружину и побьет.
— А ты грамоте учен? — спросил Кузька.
— Учен! — ответил боярский сын. — И чтению и письму учен.
Развязал Ивашка холстину, куда книги были увязаны, вынул харатьи, приставил палец к букве, а прочитать не может.
— Чудно писано! — сказал он. — Вроде и не по‑нашему.
— Ага, врешь! — обрадовался Кузька. — Сказывал — учен! По‑каковски тогда, коли не по‑нашему?
— Верно, поганое это письмо, — заключил Ивашка.
— Из святой обители и поганое? — засмеялся Кузька. — Али ты от страху перед татарами и азбуку забыл?
Вавилка же сидит себе и ладошку нюхает — эх, сладкое яичко было! Рассердился боярский сын, выхватил другую книжицу и давай тянуть:
— И идоша князи 9 дьнов ис Ки‑е‑ва, и бысть весть по‑лов‑цам…
— Гляньте! — прошептал Вавила. — Лешак!
Встрепенулись отроки, прижались друг к другу. Неподалеку от них на пенечке — старичок с палочкой. Борода длинная, белая, на плече лежит, а личико маленькое — с ладошку. Едва лишь увидели лешего, как тот встал с пенечка и к беглецам подошел. Вавилку по голове погладил, Кузьку с Ивашкой за чуприны потрепал. Ивашка перекрестился и спрашивает: