И тут же заметил:
— Человек — существо „земноводное“. Он часто боится воздуха, тогда как его бояться совсем не надо. Парашютизм — вот спорт, где человек приучается не бояться воздуха…
В это время подошли наши жены, которые снова восхищенно заговорили о лимонных деревьях. Сталин рассмеялся:
— Ну, раз так понравилось — сорвите себе столько лимонов, сколько кто захочет!
Кроме сосны в саду росли какие-то неизвестные деревья с серебряной листвой. Сталин объяснил, что это — эвкалипты. Он сорвал несколько листочков, растер их в руках и дал нам понюхать. Они издавали специфический запах, напоминавший запах скипидара. Сталин рассказал, как эвкалипты отгоняют малярийных комаров и как они были использованы американцами на постройке Панамского канала для борьбы с малярией.
Разговаривая мы подошли к кегельбану. Сталин показал нам, как нужно бросать шары по доске, чтобы они не скатывались в сторону. Он взял шар и очень ловким движением пустил его по доске. Шар ровно побежал по узкой доске и сразу сшиб несколько фигур. У нас же дело никак не клеилось. Сталину пришлось снова показать нам, как нужно играть…
Меж тем стало смеркаться, и Сталин пригласил нас обедать. Мы увидели несколько небольших и очень просто обставленных комнат (сравни с описанием сталинской квартиры в книге Барбюса „Сталин“), в одной из которых был накрыт обеденный стол.
Сталин сел на хозяйское место и с большим радушием начал ухаживать за нами. Он предложил тосты за летчиков, за их жен, за тяжелую промышленность.
Затем он с большим юмором рассказывал нам о своем побеге в 1903 году. Сталин был в ссылке около Иркутска, пробыл там год и решил бежать. Ему посоветовали нанять подводу до ст. Зима. Крестьянин, которого он нанимал, долго отказывался, спрашивая Сталина: „А ты не арестованный?“. Затем согласился, но с условием, что на каждой остановке Сталин будет покупать ему по „пол-аршина“ водки. Сталин аккуратно выполнял это обязательство, как, проехав половину пути, крестьянин не потребовал уже по целому „аршину“. Когда и это требование было удовлетворено, и крестьянин доставил Сталина на станцию, он казал своему седоку: „Уж очень ты хороший человек, откудова ты такой?“
Сталину нужно было сесть в поезд. Чтобы не выдать себя он попросил привезшего его крестьянина купить билет. Тот уже охотно выполнил просьбу. Затем Сталин рассказал второй эпизод, относящийся к Красноярской ссылке. Сталин опять бежал. Он шел на лыжах по льду Енисея и неожиданно провалился под лед. Одет он был в меховую одежду, и, пока выкарабкивался из воды, эта одежда замерзла. Чтобы не погибнуть, Сталин бежал на лыжах. Когда он пришел в ближайшее селение — жители очень напугались — от обледеневшей одежды шел пар.
К концу обеда разговор вновь перешел на авиационные темы:
— Жизнь даже самого отсталого летчика-„замухрышки“, — сказал Сталин, стоит в нашей стране дороже 200 самолетов. Я за тех летчиков, которые сочетают риск с умением и с расчетом!
Сталин вспомнил Ленина, который „нас, замухрышек, вывел в люди“.
После обеда Сталин сам завел патефон, ставя свои любимые пластинки: народные песни „Стонет сизый голубочек“, „Ты канава“, „Ты взойди, солнце красное“, „Вспомним-ка, товарищи“, „Ревела буря, дождь шумел“ и бурлацкую песню „Истоптали мы земной бархат вдоль по бережку реки“ в исполнении ансамбля Красноармейской песни и пляски.
Я заметил, что слова этой песни замечательны. Сталин сказал:
— Да, в ней и ужас и угроза.
Мы подпевали патефону, а затем запели и сами. Роль запевалы отлично выполнял Жданов. Он прекрасно пел и один. Пели и частушки. Мы пели, танцевали, веселились.
Было далеко за полночь, когда мы отправились играть на биллиарде. Сталин и Жданов — с одной стороны, Байдуков и Х[рущев] (я вскоре сменил Егора (Байдукова) — с другой. После двух партий Сталин шутя предложил сыграть еще „контровую“, затем была сыграна „отходная“ и, наконец, „вышибательная“. (Ср. с описанием Байдука в „Зи“).
Настало время уезжать. Сталин все так же просто и весело, по-отечески, проводил нас.
Прощаясь, мне захотелось иметь что-нибудь на память об этом исключительном дне. Я обратился к И.В. с просьбой написать мне на листочке бумаги что-нибудь на память. Он, улыбаясь, сказал:
— Нет, сейчас уже поздно. Давайте завтра утром…
Я ответил, что буду счастлив получить от него хотя бы даже через год. Синели горы, пели птицы, Сталин стоял на крыльце и улыбался.
Какого же было мое удивление, когда утром мне прислали от Сталина фотографию его дочки с надписью „Светлана. На память товарищу Белякову. И. Сталин“».
Байдуков говорил, что он увидел у Сталина фотографию детей и попросил ее на память. Сталин не давал: «Я один тут, а дети — в Москве. Скучно без них. Смотрю». Но Егор настоял. Сталин дал снимок и надписал.
5 мая
Сегодня мы получили письмо от читателя — токаря наладчика «Шарика» Сахарина. Он пишет, что в ночь с 30 апреля на 1 мая осматривал прибывшие к Кремлю волжские теплоходы «Иосиф Сталин», «Вячеслав Молотов» и «Михаил Калинин» и 6 эскортных катеров. Он неожиданно увидел Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича и Ежова. Они шли по набережной 15–20 минут и тоже осматривали теплоходы. Сталин весело разговаривал и улыбался.
Молва распространилась. Все смотрели на них. Сахарин шел со Сталиным и «все осматривался по сторонам».
Затем сели в машины и медленно уехали.
7 мая
Хочется записать банкет в Кремле 17 марта на приеме папанинцев. Описание их встречи в Москве и пути в Кремль дано в газетах. Я их встречал у вагона, расцеловались и на том потерял на день с ними связь.
Отчет о встрече в Кремле писал я же, так что его можно не повторять. А вот о речи Сталина надо написать (привожу ее по своей записи текстуально сверял на банкете с Черненко, это и воспроизвожу).
Не помню, каким по счету говорил Чкалов. Затем Молотов объявил, что слово имеет Сталин. Овация. Он говорил тихо, а народ шумел, поэтому в немногих местах есть пропуски.
Сталин:
— Товарищ Чкалов — способный талантливый человек, каких мало не только у нас в СССР, но во всем мире. Там на Западе, например, во Франции, Германии, Англии и Америке, герои — те, которые, уверяю вас……
Вот — интересное дело — Папанин выступал с большой речью. Стало нам известно, что весь лед, идущий с полюса, идет к Гренландскому берегу и там погибает. Раньше мы этого не знали……
…..Шмидт — самоуверенность какая-то непонятная. В конце марта он хотел начать компанию….
…Норвежское общество обратилось к нам……базы на берегу Гренландского моря предлагали оказать помощь, а сами знают, что обойдемся без них. Они так прикидывали — какая тут выгода, какая выгода. Мы для внешнего эффекта поблагодарили, а между тем организовывали сами.
Пошел один ледокол — мало, послали за ним другой, пошел другой — мало, за ним третий, пошел третий — мало, за ним четвертый (аплодисменты). Послали бы больше, да они все у Шмидта во льдах замерзли (смех). Что не понятно другим….. героев спасаем, чего бы это не стоило. Нет такого критерия, чтобы оценить смелость человека, героизм — сколько рублей это стоит, какой это капитал человек? Так мы и решили — никаких денег не жалеть, никаких ледоколов не жалеть(мало ли их у вас застряло?). Маленький ботик «Мурманец» — как он там трепыхался! (аплодисменты). Так вот, товарищи, за то, чтобы европейско-американский критерий прибыли и выгод у нас был похоронен в гроб, за то, чтобы люди научились любить и ценить смелость, таланты способных людей, цены которым нет. Кто знал Папанина, Ширшова, Федорова Кренкеля? (Кренекля знали, правда, а остальных мало знали). Сколько они стоят? Американцы скажут — 10 000 франков, а сам франк стоит копейку (смех). А мы скажем — миллиарды. Героям таким нет цены.
За талантов, мало известных раньше, а теперь — героев, которым нет цены, за Папанина, Кренкеля, Ширшова, Федорова. За то, чтобы мы, советские люди, не пресмыкались перед западниками, перед французами, англичанами, не заискивали, чтобы мы, советские люди, усвоили новую меру в оценке людей — не по рублям, не по долларам, чтобы вы научились по-советски ценить людей по их подвигам.
А что такое подвиг? Чего он стоит? Никакой америкаенц не ответит на это, не скажет — кроме доллара, стерлинга, франка. Талант, энергия, отвага (эти три слова даю по Черненко, у меня было записано: «Отвага, мужество, геройство» Л.Б.) — это миллиарды миллиардов презренных долларов, презренных ф. стерлингов, презренных франков (бурные аплодисменты).
Чкалов говорит: готовы умереть за Сталина…
Чкалов: За Сталина умрем!
Сталин: Я считаю, что оратора перебивать не стоит (смех)
Чкалов: За Сталина умрем!
Сталин: Простите меня за грубое выражение, умереть всякий дурак способен. Умереть конечно тяжко, но не так трудно…… Я пью за людей, которые хотят жить! Жить, жить как можно дольше, а не умереть.
Чкалов: От имени всех героев заверяю Сталина, что будем драться за него так, что он даже сам не знает. За Сталина мы готовы отдать все. [Ногу надо ногу, голову надо — голову, руки надо — руки. ] (вычеркнуто). Водопьянов, Громов, Байдуков, Юмашев, Данилин, Молоков, все герои, сидящие здесь в зале, идите все сюда, идите к Сталину, будем драться за Сталина, за Сталинскую эпоху.
(Со всех сторон зала идут герои Советского Союза — богатыри родины и становятся стеной около Сталина. Зал грохочет и неистовствует).
Сталин улыбнулся, посмотрел на них и продолжал:
Сталин: Я еще не кончил… За здоровье всех героев — старых, средних, молодых, за здоровье той молодежи, которая нас, стариков, переживет с охотой.
Чкалов: Я прошу слова. От имени присутствующих здесь заявляю: никто не захочет пережить Сталина.
— Никто не отберет у нас Сталина! За Сталина мы готовы отдать все! Сердце надо — отдадим сердце, ноги надо — ноги, руки надо — отдадим руки.
Сталин: Сколько вам лет?
Чкалов: 33
Сталин: Дорогие товарищи большевики, партийные и непартийные! К слову сказать иногда непартийные большевики лучше партийных. Бывает. Мне — 58, пошел 59-ый. Тов. Чкалову — 33. Мой совет, дорогие товарищи, не ставить задачу умирать за кого-нибудь, особенно за старика. Лучше жить, бороться и жить, бороться во всех областях — промышленности, сельского хозяйства, культуры; не умереть, а жить, жить и разить врагов, жить, чтобы побеждать.
Я пью за тех, кто не забывает идти вперед за нашу правду, таланты и смелость, за молодых (Сталин подчеркнул это слово — ЛБ), потому, что в молодых сила, за Чкаловых! (тут Сталин сделал паузу и добавил нарочито картавя ЛБ) — потому, что ему тлидцать тли года! (Овация)
Затем Сталин ушел с Чкаловым в соседний зал (так рассказывали, сам я не видел). Вернувшись Сталин взял слово и сказал: (даю по своей записи)
— Чкалов — человек способный, талантливый, самородок…….. он взял меня в свои секретари. Что ж остается делать — я согласен (смех)…… Я каждый день готов….. Я, товарищи, постараюсь…. За Чкалова!
Шмидт поднял тост за героев Советского Союза, в том числе за Молокова. Поднялся Сталин:
— Молоков — один из героев, скромных и простых, который боится шума. Я пью за товарища Молокова не только потому, что он герой, а потому, что он скромный, простой человек, не требующий большого блеска. (овация).
Папанин после рассказывал, что в разговоре с ними на банкете Сталин сказал: «Я больше всех за вас переживал».
Папанинцы сидели за одним столом с членами ПБ, жены — за другим столом. Сталин подошел к тому столу и начал их спрашивать: «Вы чья?» — «Кренкеля!»«Вы чья?» — «Папанина»- и так всех и затем пригласил за свой стол.
Затем Сталин прошел к столу, где сидели жены чкаловской тройки и сами герои и обратился к Ольге Эразмовне Чкаловой:
— Вы на меня недовольно смотрите, думаете я ваших мужей подбиваю на новые полеты. Это неверно. Да только я их — сорванцов — и удерживаю!
И обращаясь к героям, сказал:
— На этот год — никаких полетов. Побалуйтесь с женами.
Потом Сталин пошел вдоль столов, что-то отыскивая. Наконец нашел — взял бутылку нарзана, подошел к столу, где сидел Чкалов, отодвинул в сторону графин с коньяком, поставил нарзал и сказал: «Пей!».
15 мая
Надо восстановить разговор с Коккинаки от 25 апреля. До этого мне стало известно о том, что он собирается лететь. Поэтому я и приехал к нему. Сидим, разговариваем о том, о сем. Весь кабинет увешан большими и малыми картами Европы, Америки, мира. В углу глобус.
— Ну когда, Володя, провожаем? — спросил я наконец.
Он рассмеялся:
— Думаешь не знаю, что за этим приехал. Увы, не дают разрешения. Понимаешь, может быть дадут после, а тогда мне самому не нужно. Условия не устраивают.
— А справишься? Ведь ветры?
— Что ж ветры — с ими надо умело обращаться. Знаешь — как парусные моряки — галсами. Тут все рассчитано. Вот только внимания не потерять больше тридцати часов за ручку держаться.
— А почему второго не берешь?
— А кому я могу так доверять, как себе? Да и места нету.
— Летал когда-нибудь по трассе?
— Нет. В эту сторону никто. С той — да.
— Что ж тебе сказали?
— Да разрешение принципиальное я еще в прошлом году получил. Зажал в кулаке. Молчу. Недавно поднял: давайте визы, договариваться. А мне — трр. Позавчера был на одном совещании, подошел к Молотову после.
Он говорит: «Вам передали, что сейчас, как ни жаль, не выйдет». Я стороной узнавать почему: отвечают, что из-за Леваневского и «В6». А я готовился, летаю, испытываю по работе, а сам всякие задачи для себя решаю. А как бы хорошо было запросто в соседнюю столицу слетать.
— Лодки, плавучесть машины обеспечены?
— Зачем, я же биться не собираюсь. Лечу наверняка: а если упаду — куда на трипперборе уплыву. Ни к чему!
11 мая я с Зиной поехали в гости к Моисееву. Был там Громов, Юмашев, Байдуков с женой. Речь зашла о Володьке. Все подтвердили, что летит.
— А как у вас? — спросил я Юмашева.
— В этом году тихо. Не на чем.
— А в будущем?
— Будет. Сейчас строим машину.
Сегодня я опять позвонил Владимиру.
— Как?
— Обещали вызвать, но молчат. А мне погода только до 1-го. Позже — с месте не двинусь. Боюсь, что не успею: разрешения нет, машина не готова и, видимо, не успеют приготовить. Вот и хожу пока по театрам. Сегодня смотрел «Господина Бартиньяка». Ничего… Вот не везет! Хотел в этом году высотенкой заняться, подсмотрел моторчики. А меня как два наркома взяли в шоры — только дым идет. Вот, может, осенью дорвусь.
— А чего тебя держат? Такой обыкновенный полет по рейсовой трассе.
— Ну да. Ничего необычного. Смотри сам — по всей летали, правда по кусочкам. Ты знаешь, я сегодня обледенел. (Я удивился — погода была солнечная, кое где висели, правда, густые насупленные облака — ЛБ)
— А зачем ты летал?
— Бедному летчику все нужно. Я уже месяца три гоняюсь по облакам. Ведь мне некому будет сказать: «Егор, садись!» А облака сегодня были отличные, редкие, густые, насыщенные. Я за ними по всему горизонту гонялся. В Москве дождя не было, а я там три раза в дождь попадал. Кидало зверски: метров на 15. Машину трепало во всю — а мне этого и надо. Обледенел, крылья сантиметра на два льдом покрылись (t = -3, -4). К концу полета из-за обледенения все приборы слепого полета отказали. Лафа! Ну давай спать! Я еще молока выпью.
20 мая
Сегодня у нас помещено короткое сообщение об аварии самолета «СССР Н-212». Подробности, как сообщает наш архангельский корр-т, рисуются в следующем виде: катастрофа произошла 18 мая в 4 часа 10 минут утра. На борту было 16 человек. Машина стартовала на Москву с аэродрома Княж-острова. В момент отрыва из левого среднего мотора показалось пламя. Мотор сдал обороты и машина, поднявшаяся на 3–4 метра, начала снижаться. Самолет находился узе за чертой аэродрома. Машина сильно ударилась о земляной выступ, затем, подпрыгнув, пролетела несколько десятков метро и свалилась в реку Лингосровку (рукав Двины). Сильным течением потащило ее на середину реки, ширина которой там ~ 500 м. огнем охватило всю левую плоскость. Один из левых баков, видимо, от удара, был поврежден и бензин разлился по воде. Над машиной и водой поднялось пламя. Самолет держался несколько минут. Люди выбрались на правое крыло и хвост и бросились в воду. Огромную помощь им оказали находившиеся в лодке вблизи работники АрхБумСтроя кассир А.П. Михайлов, плотник В.М. Беляев и экспедитор В.П. Тепляков. Они вытаскивали людей, рискуя сами вспыхнуть. Пилот Бойко плыл к левому берегу. Выбился из сил. Моторист беломорского отряда полярной авиации т. Шулепов бросился в воду и вытащил его. Мошковский добрался до плота у правого берега. Вдруг заметил, что вода неподалеку несет Бабушкина. Вытащил его, но М.С. был уже мертв. Все спасшиеся получили ссадины, ушибы, ожоги. Им оказали помощь на аэродроме и в больнице.
Шмидт позавчера мне сказал, что доложил Молотову обо всем.
Мошковский заявил Дубилверу:
— Перед стартом мы тщательно проверили моторы и машину. Все было в порядке. В момент отрыва от земли по необычному звуку моторов я почувствовал, что случилось что-то неладное. Средний мотор сдал. Машина снизилась, ударилась об землю. В тот же момент внутри самолета вспыхнуло пламя. Самолет круто завернуло влево и понесло в реку. В последнюю секунду я инстинктивно рванул штурвал — нос машины приподнялся и мы упали в воду. Если бы шли носом вниз — сразу бы нырнули. При ударе меня выбросило из пилотской кабины на правую плоскость. Вскочив, я бросился открывать задний люк, чтобы освободить товарищей. В передней части самолета бушевал огонь. Я сосчитал людей — по-моему в самолете никого не оставалось, все были наверху. Самолет погружался в воду. Кругом было пламя. Я нырнул. За мной бросились в воду и остальные. Плыть было трудно: все были одеты в теплую одежду. Как добрался до плота — не знаю.
Сегодня вечером говорил с Коккинаки.
— Как?
— Все еще ничего определенного. Да уж кто-кто, а ты — не выпытывай. Я тебе сам скажу, когда будет ясно.
— Нам же готовиться надо!
— Успеете. Твоего запаса хватит. У других вообще ничего нет.
24 мая
Вчера Молотов принял участников всесоюзного совещания прокуроров. Центральными он ставил задачи: участия в выборах народных судов («эта компания не менее важна, чем выборы в Верховный Совет СССР»), усиления следствия, повышения культуры прокурора. В связи с этим редакция предложила мне изготовить в номер подвал Вышинского. Взяв с собой стенографистку я поехал в Парк Горького, где он должен был выступать с докладом о выборах в Верховный Совет РСФСР. Поздоровались, договорились после доклада поехать в прокуратуру — там он продиктует. Я его не видал несколько лет: он потолстел, немного обрюзг.
— Сколько вы мне дадите на доклад?
— Сколько нужно? — спросил директор парка.
— Только не мало. Я как хороший портной — из большого всегда малое сделаю.
— 1 час 20 минут.
— Хорошо.
Он сделал блестящий яркий доклад. Оценивая процессы остроумно заметил: «Денежки империалистов, покупавших шпионов, плакали», «торговали кирпичом и остались ни при чем».
«А все эти Бухарины и Каменевы отправлены прямым рейсом без пересадки на тот свет», «У капитализма при взгляде на наши успехи такое же выражение лица, как у человека, принявшего слишком большую дозу касторового масла».
Он говорит четка, раздельно выговаривая слова, ярко и образно, загораясь, изредка жестикулируя левой рукой, которую указательно поднимает вверх. Голос трибуна. Кончился доклад. Поехали.
— Тепло в вашей машине.
— Еще бы, машина прокурора. Жарок должно быть!
Приехали. Любезно показал здание, объяснил, что сейчас ремонтируют. Поднялись на 4-й этаж. Ключи к кабинету не подходят. Бились, бились.
— Придется ваших подшефных вызывать!
Он рассмеялся. Наконец, открыли. Кабинет просторный, очень простой. Много книг на столе. Под рукой — маленькая красная Конституция СССР. Диктовка началась. Профессионально быстро, четко. Воодушевился, говоря о прокурорском ВТУЗе и индустриализации следствия.
После разговорились. Я сказал, что хорошо бы заняться в печати советскими сыщиками. Загорелся:
— Знаете, я сам вам напишу. Какие люди есть. Вот дело…… Подозревали самоубийство. Следователь узнал, что его жена накануне написала записку и, изорвав, бросила в урну на одной из Киевских улиц. Разными путями он пришел к выводу, что в этой записке все. За ночь он сам перетряхнул все урны на улице, нашел записку, склеил. Важнейшая улика, она убила мужа. Шейнин пишет об этих делах, но с бульварным стилем.
— А о современной юридической науке?
— Тоже напишу. С удовольствием. Как тут много нового. Это действительно наука!
— Как по вашему дело Афанасьева?
— По-моему, он убил. Но прямых улик нет. Дело страшно сложное и запутанное. Пусть суд разбирается — его решение будет окончательным.
В лифте стенографистка уронила гривенник. Вышинский бросился искать, нашел, поднял, вручил. Одинцова была растрогана.
Вчера хоронили Бабушкина. Замуровали рядом с дирижаблистами. Распоряжался Слепнев. Потом мы стояли с ним и говорили, что урна С.М. могла стоять рядом с нашими. Шмидт выступал крайне расстроенным. Был мрачен.
26 мая
Вчера прилетело звено Алексеева из Восточной Африки. Чудесный солнечный день. Собрались все на встречу. Сердце засвербело, когда увидели знакомые машины.
Гутовский и Шевелев только вернувшиеся из Архангельска рассказывают, что виноват в аварии «Н-212» Мошковский. На взлете сдыхал мотор, он прибавил другим. Машина накренилась, стойка влезла в бак. Все наполнилось бензином. Достали самолет — все как на ладони. Бабушкин плыл на шубе, захлебнулся. Пробовали делать искусственное дыхание — ребра перебиты, кровь в легких.
Вечером сегодня говорил с Коккинаки.
— Запретили. Сейчас буду проситься на восток — то что тебе говорил. Если разрешат — до 10-го смотаюсь. Тебя взять? Не могу, Лазарь. Если не разрешат — садись, закуривай, Володя, до осени. Год летной жизни пропал. А как ребята на заводе переживают! Эх!
29 мая
Сегодня после работы нас вызвал Ушеренко и предложил написать как следует о жилищном строительстве. Оказывается, Молотов недавно принимал москвичей и сказал им, что правительство даст сколько угодно денег на жилищное строительство. Только выполняй и перевыполняй его план! Виданное ли дело? Это — не на заводы, не на предприятия, которые вырабатывают средства производства, а на дома, которые прямой выгоды государству не приносят. Вот это пример заботы о человеке!
3 июня
Сегодня был у меня Мошковский. Осунулся. Рассказывал подробности жизни на Рудольфе. Бардак. Угробили две машины. Аварию рисует так:
— Не спали перед вылетом. Отклонились от линии взлета. Машина перегружена. На взлете задел левым колесом о бугор канавы. Треск. И в тот же момент пламя. Внутри все горит. Сунулись в реку Не успели даже дотянуться до аварийного контакта. Фонарь сломало, Моссельпром смяло. Меня выбросило на правое крыло. Кинулся к заднему люку. Отркыл. Все вылезли. И в воду. Жутовский попал под плоскость — зацепился там за что-то. Бабушкину сломало ребра при ударе — захлебнулся, плыл в шубе. Россельс утопил Гурского.
Говорил с Коккинаки.
— Сегодня говорил с Кагановичем. Подписал прошение и направил ввысь. Я говорю, может, можно сначала слетать — а потом доложить. Смеется: уехал бы ты в отпуск — а то всех беспокоишь.
17 июля
Сегодня вернулся из отпуска. Ехал с вокзала — у светофора рядом с нашей машиной остановилась серебристая. Гляжу — Коккинаки.
— Здоров, Володя!
— Здоров, Лазарь! Вернулся? Загорел?
— Есть немного. А ты что тут?
— Да вот мать встретил. Собралась старая.
Рядом с ним сидела старушка, видать, без ума от сына. На заднем сидении — Бряндинский, Валентина Андреевна. Машут мне руками.
Вечером я ему позвонил домой.
— Володя, давай сразу договоримся, что ты мне не нужен.
— Вот это здорово. Ну тогда давай разговаривать! Как отдохнул?
— Хорошо, но жарко, вам завидовал.
— Ну и нам жарко было. Ты хоть купаться мог!
— Устал?
— По совести, очень. Поверишь, Лазарь, у меня до сих пор мозоли не сошли с рук. Очень трудный был полет. Почти все время шли выше 6000 метров. Кислорода сожрали страшное количество: весь жидкий и два баллона сжатого. Встретила меня ваша братия — вот турки. Ну представь сам: Измученные люди, еле дыхают, а тут пристают с самыми элементарными вопросами. Дал я одному всю нашу переписку полетную: клад, хоть роман пиши. Так что ты думаешь? Приходит через два дня, возвращает и просит: а может быть вы что-нибудь о полете все-таки расскажите? Так представь, мне пришлось собрать их и прочесть лекцию — как надо работать в газете.
— Молодец, что свернул на море!
— Вот за эти слова спасибо, Лазарь! Я доволен, что ты правильно оценил. И больше всего доволен собой, что у меня после 20 часов тяжелейшего полета хватило смелости принять такое решение. Это значит, что голова работала.
— Во время встречи о западе не заикался?
— Что ты, что ты! Вот сейчас прилетел — уже можно говорить. У меня же все по плану. Но твердо идет. И помяни мое слово — в будущем году проводишь.
— Ну что ж, к тому времени вернусь.
— А ты куда?
— Да по старым делам (я имел в виду минеевскую экспедицию). Пойдем?
— Послушаю с удовольствием. Заходи. А только я хожу — это ну стиль мой что ли — когда мне все ясно: и задачи, и машина, и навигация, и погода, и продовольствие. Только тогда. И когда я сам могу принять решение — быть хозяином.
Я сказал ему о наметке Гризодубовой.
— Да знаю. Только им не сейчас надо идти, а позднее. Сейчас погода вроде моей, а такую им просто не выдержать.
Рассказал ему об аварии Ершова на «АРК-3». Страшно жалел Ершова чудный парень, веселый, славный, был у меня в прошлом году, советовался. Мы работали вместе в НИИ.
8 августа
Был у Чкалова на даче. Сидели долго. Он вспоминал полеты, и между прочим, рассказывал о своем разговоре с Серго перед стартом в 1936 году.
Чкалов доложил ему по телефону о вылете:
— Счастливого пути, — сказал Серго, — Я уверен в успехе. Буду занят, на старт не приеду, но в успехе уверен. Передайте привет товарищам.
Накануне старта в Америку Чкалов сидел у наркома оборонной промышленности. Присутствовал и М.М. Каганович. Чкалов заявил, что летит. Нарком протестовал. Чкалов настаивал. Тогда нарком снял трубку.
— Я позвоню Сталину.
Произошел следующий диалог:
— Товарищ Сталин. Вот Чкалов хочет лететь, а синоптики говорят, что погода неважная, плохая, лучше отложить……Да, да… Слушаю… Хорошо…
И, повернувшись к Чкалову:
— Можете лететь.
После Чкалов узнал, что Сталин сказал наркому:
— Чкалов лучше вас знает, какая ему погода нужна.
В последние дни Валерий летает на своем «У-2» в часть инспектировать один полк. Загоняет его на высоту: дело идет весело.
— На какой высоте вы летаете, капитан?
— На 4000, т. комбриг.
— Поднимитесь на 8000 и посидите там 40 минут.
Замешательство.
— Слушаюсь.
После полковник говорил, что если бы дело не шло так публично, он бы подал рапорт о том, что не отвечает за часть. Спустя неделю вся часть выполнила задание.
Много говорили о Леваневском. Валерий считает основным летную неподготовленность экипажа. Лучшим исходом было прикрыть левый мотор и идти на двух к Папанину.
10 августа
Были сегодня у девушек. Сидели в лесу и готовили с ними статьи. Осипенко рассказывала о встрече со Сталиным и Молотовым 18 июля на даче Вяч. Мих.
Сталин был очень весел и распоряжался, как хозяин. По его настоянию стол накрыли на террасе, а не в комнате. Разговор шел долгий (см. стенограмму Коккинаки).
Зашла речь об авиационном масле и маслопроводах. Сталин ругался:
— Тратим громадные деньги и не можем осилить.
Осипенко позвали представляться: «А у меня новые туфли жмут, ходить не могу. Еле-еле дошла».
Затем начал расспрашивать Данилина о его поездке в Берлин, на пленум ФАИ,[52]обо всем виденном.
— Только не врите — какие самолеты лучше, наши или заграничные? Только прямо: здесь дело государственное.
Громов начал говорить начистоту. Сталин был доволен:
— Вот теперь ясно. Наши самолеты должны быть во всех отношениях во сто крат лучше других. Если в 10 крат — это нам мало.
Осипенко пожаловалась, что девушек в армии зажимают. Сталин огорчился:
— Как так? — спросил он Ворошилова.
— Может быть бывает кое-где. — ответил тот
— Надо поддерживать их, — сказал Сталин — Вот в колхозах женщина стала большой силой, надо создать для этого условия и в армии.
Кокки поднял тост за рекордсменов.
— Я поддерживаю тост, — сказал Сталин, — Но надо, чтобы у нас было больше рекордсменов, больше мастеров. Героям Советского Союза следует ездить по частям и учить, воспитывать других, чтобы те, в свою очередь, передавали знания молодым.
Молотов пригласил посмотреть кино.
Сталин спросил:
— Какие картины?
— «Волоч. дни»[53]и «Волга-Волга».
— Хорошие картины, — одобрил Сталин.
В кино он сидел с Осипенко и Коккинаки и все время делал замечания («очень корректные, специальные — вот если бы режиссеры их слышали») Очень смеялся при сцене с ледяной горой в «Волоч. днях».
Прокрутили.
— Больше нет? — спросил Сталин.
— Нет.
Вернулись к столу. Сталин увидел, что Ломако пьет чай, подошел, налил ей шампанского, чокается. А та растерялась, непьющая. Мы ей издали машем «Пей, дура, со Сталиным пьешь!».