Потом солнце врывалось в город, и был момент, когда я стояла, вся залитая светом, а внизу, еще в тумане, по городу, весело урча, бесшабашно мчался, громыхая голышом, Терек. Даже в ненастье красота не исчезала, а только меняла свой облик. В непогоду вода становилась злющая, черная и опасная, а после грозовых дождей даже пыталась сбросить с себя мосты. Горами невозможно было напиться, невозможно утолить жажду этой красоты. Даже умерев, я хотела бы превратиться в эти скалы, чтобы остаться здесь навсегда.
Счастье гор отзывалось, как эхо, повсюду. Оно плыло по нашей улице ароматом южного города, настоянным на запахах истомленного солнцем укропа и кинзы, тушеных переспелых помидоров с болгарским перцем и жареной картошки с чесноком. Перед воротами домов сидели загорелые соседки в цветастых халатах и тапочках на босу ногу, пересмеивались, лузгали семечки. У нас была пролетарская слобода, много армян, греков и персиян. Всегда пахло пирогами.
Особенно мне нравились уалибахта с начинкой из горячего тягучего сыра и фыдчин с сочным мясом, приправленным чесноком, луком и перцем. Ели его по‑осетински, подрезая сверху корочку теста.
Именно в этом счастливом месте хотела я остаться навсегда, выйти замуж за своего Ванечку, нарожать детей.
– Зачем ты учишься, если никем не хочешь стать? – фыркали подруги в гимназии.
– Чтобы детей большему научить, – отвечала я солидно. Да, прожить жизнь дома, под крылом у родителей, может быть даже на хуторе. Как хорошо!
Подворье у наших станичных было обширное, места хватило бы на всех. На общий внутренний двор выходило три дома. Старый, построенный еще дедом Художиным, где жила основная семья из трех его сыновей с женами. Новый – для молодого женатого внука. А чуть поодаль третий – для сына, которого взяли на военную службу. И пока он не вернулся, там жила бабушка с молодыми внучками и я на каникулах.
Деда я своего по материнской линии не знала, его застрелили в какой‑то стычке абреки задолго до моего рождения, еще в Кавказскую войну. А проводы на службу младшего из дядьев я помнила хорошо.
Забирали на службу в шестнадцать лет, и родители обязаны были справить сыну коня, седло и сбрую. А также бурку, черкеску, кинжал, два бешмета, три пары белья, две пары сапог, праздничные и ходовые. А ружье и патроны выдавались за плату государством. Чаще всего из‑за роста и статности наших Художиных брали в гвардейские войска.
У большого дома парадное крыльцо выходило на главную улицу. Крыльцо было царское, все украшенное изразцами с петухами. А вокруг с ранней весны цвели сирень и жасмин, а под окнами – маки и розы «крестьянка», и все лужайки засеивались шелковистой травой, мятой и любистиком.
Бабушка, мамина мама, была из семьи принудительных переселенцев‑погорельцев, маленькая, юркая, черноглазая, забавно говорящая на «я»: «Манькя, Танькя». Она была очень смешливая и выглядела старой девочкой. Явсегда поражалась, как такая пигалица могла уродить восьмерых богатырей. Все пошли в отца – гренадеры, включая мою маму‑великаншу.
За домами раскинулся огромный фруктовый сад, соток на пятьдесят, в котором росло все, что душе угодно. Земля была такой плодородной, что сад начинал плодоносить уже на третий год после посадки. Благословенная земля.
Я любила ездить с хуторской родней на работы, хотя они сначала все «с меня посмеивались». Как я, городская, да еще гимназистка, могу с ними работать? Конечно, у них это ловчее получалось. В прополке я не могла угнаться за двоюродным девятилетним братом, а мне уже было четырнадцать. Потом я приобвыкла и стала с ним тягаться. Тогда они меня зауважали и приняли. А сестра Евдокия даже позвала к себе, открыла мне сундук со своим приданым и похвасталась припасенным. Выложила на кровать роскошные разноцветные платки – и с вышивкой, и с каймой, и даже с бисерной тесьмой.
Она была невестой на выданье, и все мысли ее витали вокруг свадьбы.
– Молодым обычно сначала строят пуньку, комнату из плетня, которую летом обмазывают глиной, белят и ставят там кровать, стол и два стула. Над кроватью вешают плетку.
– Зачем? – спросила я.
– А ты не знаешь? – изумилась Евдокия и, чтобы растянуть удовольствие приоткрытия страшной тайны, прижала самый любимый, алыми розами расшитый платок к груди и мечтательно продолжала, будто и не слышала моего вопроса: – Ах! После венчанья по деревне несется тройка с женихом и невестой, а за ней другая – с приданым. Вон, видишь, – она махнула рукой на постель, – теплые и холодные одеяла, подушки, и конечно, сундук. Проезжая по деревне, свахи открывают сундук, достают оттуда наряды невесты и хвастаются ими перед станичниками. Потом, пока все гуляют на свадьбе и пляшут, – она тянула слова, нагнетая напряжение, – молодых провожают в пуньку и выставляют караул из свах. И только когда им есть что показать, они это выносят. И тогда родители молодых поздравляют друг друга.
– Что «это»? – не поняла я.
Евдокия слегка краснеет и шепчет мне на ухо. Я в ужасе отшатываюсь.
– Да, а если девушка бывалая и показать нечего, то муж тогда бьет ее плеткой. На утро она не выходит, сказавшись больной, и праздник быстро закругляется.
– А у нас на хуторе такое было?
– Не‑а. Но по договоренности, если девушка гуляла со своим же женихом, кровь запасают заранее в курином мочевом пузыре, – смеется Евдокия, – только ты всего этого пока не увидишь, потому что мелюзга празднует отдельно от взрослых, под присмотром.
– Я не мелюзга. У меня уже жених есть, – вспыхиваю я.
Евдокия хохочет:
– Да, знаю я о твоем суженом. А вы целовались?
Мне становится жарко и стыдно, я вспоминаю наши невольные объятия у столба с гигантскими шагами, и сердце начинает стучать как бешеное. К счастью, бабушка зовет нас обедать и на покос.
Трудились хуторские всю неделю и только по воскресеньям выходили на гулянку, играли на двурядной гармонике, бегали на реку купаться, а после дождя ходили за рыбой. В разлившихся от Комбилеевки лужах оставалось много форели, и ее ловили руками. Бегали вдоль берега, брызгались, визжали.
По вечерам сидели на бревнах, вычесывали друг другу волосы, пощипывая кожу на голове, точно обезьяны, и рассказывали сны. Сплетничать или жаловаться не любили, так как все про всех и так знали.
Школа была только в станице Сунженской, с хуторов туда ходить было опасно и хлопотно, поэтому среди станичников много было полуграмотных и самоучек. Учили детей отцы семейств, которые вернулись с царской службы, кое‑как освоив там грамоту. Как мой дядя Осип Абрамович, который, правда, порядочно знал и арифметику.
У меня была подруга в гимназии на год старше из Сунженской станицы – Женя Мешкова. Она зимой жила у моей тетки‑портнихи. Ходила Женя в гимназию в сатиновых коричневом платье и черном переднике, а по форме полагалось шерстяное платье и такой же фартук. Но ее нисколько не смущал этот «бумажный наряд». Она была чудо как хороша собой. Смуглая, высокая, с глянцево‑смоляными косами, карими бархатными глазами и родинкой на левой щечке. Никаких чинов и рангов среди учениц Женя не почитала и всех запросто называла на «ты».
Многие девчонки на такие ее манеры фыркали. Обычно мы встречались с ней на большой перемене. Она беззаботно разворачивала вощеную бумагу и доставала свой завтрак, чаще всего это был один плоский, но широкий, в две ладони, казачий пирожок. Боже, какой он был вкусный! С мятой картошкой и жареным луком, ароматный, румяный, поджаренный на пахучем подсолнечном масле.
Городские ученицы воротили носики и презрительно бросали: «Ах, бедняцкий пирожок!» А Женя как ни в чем не бывало с аппетитом уплетала свой завтрак и мне отщипывала». Всё, – выдохнула прамачеха, – конец второй серии.
– Поразительно. – Алла непроизвольно сглотнула слюну – так вкусно был описан пирожок. – До нас тоже люди жили полной жизнью. Строили какие‑то пуньки. И думать не думали ни о компах, ни о мобилах. И главное – были счастливы. Точно как у Ильфа и Петрова: «И вот радио есть, а счастья почему‑то нет».
– О компах! Они даже о теплых сортирах не думали.
– Хотя это очень серьезное счастье, – хихикнула Алла. – Можно я у тебя сегодня останусь? Погреюсь в теплом сортире? А то у нас уже вырубили горячую воду, а мне надо навести назавтра боевой раскрас.
– Конечно, – стараясь выглядеть незаинтересованной, отозвалась прамачеха. Если бы эта девочка знала, как нескончаемы и бессонны одинокие ночи у старого человека. Ночью старость подступает особенно близко. Склоняется над подушкой, заглядывает в лицо, и ничем ее не отпугнешь.
– А ты вела дневник?
– Нет. Как‑то не о чем было. А потом, мама говорила, что за нас уже ведут дневник бесы. Что они, как соглядатаи, всё в хартии свои записывают да еще привирают и на суде потом зачитывают.
– Они к нам типа надсмотрщиков приставлены?
– Вроде того.
Алла представила, как за ней шныряют два жутких беса и все ее мысли, слова и поступки забивают в ноутбуки. Она презрительно хмыкнула, но все равно невольно стало не по себе.
– А ангел‑хранитель тоже ведет дневник или он все наизусть помнит? А может, у него микрочип вставлен? Может, это просто более продвинутая модель? А может, они вообще искусственные?
– Как это? – не поняла прамачеха.
– Ну, просто сенсорные машины, которые создал высший разум. Ведь говорят, у них своей воли нет, одни запрограммированы на зло, другие – на добро.
– Может, – растерянно протянула прамачеха. Ничего подобного ей в голову не приходило. Всю мистику она понимала по старинке: черт – с хвостом, рогами и копытами, а ангелы – с крыльями и локонами до плеч. – Ты пройдешься с Тарзаном?
– Само собой.
– Давай, а я приготовлю ужин. Пирожки с картошкой не обещаю, но оладьи с яблоками и джемом будут тебя ждать.
Во дворе дома был малюсенький сквер, и Алла только сейчас заметила, что в нем росли одни каштаны. Может, потому, что они распускались позже других и все остальные деревья уже давно шелестели майской листвой, а на каштанах недораспустившиеся листья висели сморщившимися куколками, ожидая тепла, чтобы превратиться в пятикрылых сильных темно‑зеленых глянцевых бабочек.
А сейчас, вечером, эти гигантские темные куколки слегка покачивались от ветра, и казалось, что сотни летучих мышей прилетели, чтобы переночевать на ветках могучих деревьев, и повисли вниз головами, сложив перепончатые крылья. «Убежище летучих мышей, – улыбнулась про себя Алла. – А может, они не летучие, а перелетные? С приходом весны двигаются на север? А может, это и есть те самые бесы‑блоггеры? Как это я раньше не замечала здесь каштанов?..»
Глава 4
ОХОТА И НЕВОЛЯ
«Уорлд класс» на Рублевке. Стоянка. Аллино бледно‑сиреневое купе – равное среди равных. Забавно, что в холе фитнес‑центра теснятся лавчонки с брюликами. Если вдруг придет охота. Она гордо перекинула с одной руки на другую доставшийся ей от мачехи роскошный и неудобный «биркин», прикрываясь им как щитом, и прошествовала в сторону крытых теннисных кортов.
Турнир был в разгаре, на всех кортах шла игра. Слышались глухие, упругие удары мячей, вскрики игроков и зрителей.
Алла замерла на секунду перед этой звуковой завесой. Сердце ее колотилось. Еще можно было отступить, сделать вид, что она забрела сюда случайно или ждет припозднившуюся подружку.
– Вы кого‑то ищете? – вежливо, но собранно поинтересовался у нее охранник. У этих людей прямо нюх на леваков.
– Да, Каху Беркетова, – само выскочило у нее изо рта. Тем лучше, отступать некуда.
– Кахабера Абдурахимовича? А вы договаривались?
– Нет, но…
Охранник напрягся.
– Я его родня! – широко и нагло улыбнулась девушка.
Тот осклабился:
– Он скоро освободится. У него игра на втором корте. Хотите посмотреть?
– Не‑а, – беспечно отозвалась Алла, она боялась наткнуться на знакомых и скомкать разговор, – я лучше в кафе подожду. Он же все равно через вестибюль пройдет?
Охранник‑распорядитель кивнул, еще раз полуподозрительно взглянул на девицу, на внушительный «биркин», в котором вполне мог уместиться пистолет, и отошел.
Алла потягивала свежевыжатый апельсиновый сок, не чувствуя его терпкого вкуса, и то и дело зыркала в сторону стеклянной двери, опасаясь пропустить добычу.
Вот он, не совсем такой, как на фото: вальяжный, в спортивной форме, не просто потенциальный мститель, а красавчик Зорро! А может, не он? Мало ли тут чернявых! Она слишком резко соскочила с высокого стула, что было сразу замечено охраной, и издали крикнула:
– Каха!
Брюнет приостановился, оглядывая зальчик кафе. Алла помахала ему рукой, подошла и, мельком взглянув в обжигающе темные глаза, ясно отчеканила:
– Я ваша дальняя родственница, Каха.
Он непонимающе поднял брови, но продолжал улыбаться. Сколько таких хорошеньких, молоденьких девчонок вьется вокруг него, и все в родню просятся.
– Я падчерица вашей бывшей жены, – выпалила Алла заранее приготовленную фразу.
Каха поднял бровь, распутывая словесный наворот, понял, хмыкнул, еще раз уже с любопытством посмотрел на девушку:
– И?
– Мне очень нужно с вами поговорить!
«О чем? – лихорадочно думала она. – О чем? Если спросит?»
– О чем? – отстраненно поинтересовался Каха.
– Папа с мачехой говорят, что вы меня убьете, если я буду им мешать. Вы меня убьете? – И нагло посмотрела прямо в глаза, стараясь не краснеть.
– А вы им мешаете? – деланно засмеялся Каха.
– Да, – призналась Алла. – Так убьете?
Он на секунду стушевался, оглянулся на приостановившихся друзей, но быстро нашелся:
– Конечно, убью, – и взглянул на часы.
– Прямо сейчас? – вполне искренне ужаснулась Алла.
– Нет, сейчас у меня есть только час, чтобы рассказать, как именно я это сделаю. – Он взял ее под локоток и сделал приглашающий жест: – Поедемте на «Причал», перекусим.
– Кого и на сколько частей? – повторила Алла любимую присказку мачехи. Как много Стёпиных словечек, жестов и рожиц передалось ей по наследству. Даже прамачеха это подметила.
Каха шутку оценил, улыбнулся.
«Закогтилась!» – мысленно взвизгнула от радости Алла и подалась вперед, гордо заявив:
– Я на машине. Поехать за вами?
– Как хотите. Я только переоденусь.
– Лучше на одной.
Брюнет был обалденным и неприступным. У Аллы даже дыхание перехватило от возбуждения, а в низу живота затрепетало, словно маленькая землеройка стала нежно поводить хоботком. «Боже! Я хочу с ним переспать», – изумилась она самой себе. Несмотря на типаж секси, это желание давно ее не посещало. Недели две точно. Месть оттянула на себя всю внутреннюю энергию личности, даже сексуальную.
Но здесь все оказалось в одном флаконе. Месть и секс! Вот свезло так свезло! Машина у него была конечно же «бентли», но не какое‑то черное чудовище, гроб на колесиках, а прекрасное, небесно‑голубое.
– Такой человек и без охраны? – игриво удивилась Алла, опустившись на мягкое кожаное сиденье.
– Охрана защищает только от хулиганья. Это скорее вопрос амбиций, а не безопасности, – пожал плечами Каха.
– Значит, на переговоры вы ездите с охраной? Чтобы пыль в глаза пустить?
Он улыбнулся и кивнул. Нахальная девчонка…
Они сидели на «Причале» за столиком у самой воды и пили ароматный жасминовый чай. Алла любила это место, где дорогой и стильный комфорт сочетался с живописным пейзанским склоном на другом берегу, допотопными лодками для катанья по реке, сельской тишиной. Все было дорого, авантажно и все‑таки по‑дачному.
О чем они говорили? Голосом о пустяках, глазами о постели. Смотрели друг другу в глаза. Нагло разглядывали губы, плечи, руки друг друга. Алла вдруг подумала, что если бы он предложил ей сейчас поехать к нему, то она бы согласилась.
Что бы она там ни плела покойной мачехе, дразня ее своей бывалостью, но Илья был ее первым мужчиной, причем желание проснулось от нежности и жалости. Чахлая влюбленность все тянулась, потихоньку истаивая. А потом появился профессор. Просто подвернулся под игривое настроение. Он так преданно глядел, так вилял хвостом. Алле это льстило, хотя и быстро наскучило. Назойливая преданность оказалась отвратительной. Так, оживляясь сменой кавалеров, и петляла эта двойная интрижка, замысловатая, как новая развязка на МКАДе, пока на лестничной клетке не появилась обманутая профессорская жена с топором, если верить рассказам мачехи. Архитектурное излишество рухнуло само собой.
– В вас течет южная кровь? – полуутвердительно спросил Каха. Алла была маленькой, смуглой, фигуристой, с темными блестящими глазами и короткой стрижкой под мальчика, влекуще обнажавшей нежную девичью шею, беззащитный затылок. Он тоже почувствовал какое‑то смутное приятное теснение в теле и не спешил затевать разговор о своей бывшей половине.
– У меня прапрабабушка черкешенка, – соврала Алла.
Каха довольно улыбнулся. Приятно, что угадал.
– Из каких мест?
– Не знаю точно, – уклонилась Алла. – Мои родные по матери из Владикавказа, – украла она у покойной мачехи часть судьбы. Но ведь та ее почти удочерила, отдала свою фамилию, а с ней и судьбу.
– Что ж, значит, мы с вами, как у Киплинга, одной крови. Я тоже черкес, и мои родители если не родились, то жили во Владикавказе.
Алла подняла брови:
– А я думала, вы кабардинец!
– Хорошо же вы знаете своих предков! Черкесы и есть кабардинцы! Я, правда, из моздокских кабардинцев, – пояснил Каха.
Алла понимающе кивнула, хотя этот пароль ровным счетом ничего ей не открывал. «Надо было в Интернете посмотреть», – недовольно подумала она.
Каха уловил фальшь и пояснил:
– Мэздэгу – православные кабардинцы, которые и основали город Моздок. Екатерина Вторая пожаловала нашему князю титул Черкесский и звание подполковника. Он был князем Малой Кабарды. Со строительства Моздока, по сути, и началась Кавказская война.
– Значит, вы православный? – с нескрываемым облегчением спросила Алла.
– Нет, – на мгновение замялся Каха, – мои предки были мусульмане. А родители выросли уже обыкновенными советскими людьми, тем более что росли они во владикавказском детдоме. Кабардинцы не очень религиозны. У нас говорят: «Из адыгейского воина так же сложно сделать муллу, как из турецкого муллы – воина».
Алла прыснула. Слава богу, еще не хватало на религиозного фанатика напороться. Лучше язычник, чем мусульманин. От мусульманина пахнет насилием.
Каха расслабленно продолжал:
– С православными земляками мы всегда жили дружно. Тем более что у нас много общего. Например, посещение церкви у наших христиан называется «намэз». У нас есть даже общее божество молнии Щыблэ, и кабардинцы‑христиане исполняют ритуальную пляску в его честь.
– Значит, и те, и другие немного язычники?
– Выходит так, – улыбнулся Каха. – Поэтому я в первую очередь чту адыге‑хабзэ. Это древний кодекс чести черкесов.
– Например?
Каха ненадолго задумался.
– Например, в нем говорится, что надо быть внимательным к словам, что слова сильнее пули. «Рана от пули заживет, а рана от слов – всегда в сердце».
– Очень поэтично, – одобрительно закивала Алла.
Каха опомнился, досадливо сдвинул брови: «Как тебя развела эта девчонка, что ты уже о кодексе чести заговорил! Вот что бывает, когда тебя член ведет. Распустил перья, фазан».
– Хорошо. – Он с деланной отстраненностью посмотрел на часы. – Завтра открывается всемирный форум выпускников Эм‑би‑эй в «Марриоте». Пару дней я буду занят. Оставьте свой телефон, я с вами свяжусь. Если вам действительно… э‑э‑э… ваша мачеха угрожала, то я все улажу.
– Вы делаете там доклад? – попыталась снова зацепиться за разговор Алла.
– Нет, я один из выпускников. Изучал финансы в Чикаго. Впрочем, раз вы меня разыскивали, наверняка заглянули в Интернет.
Алла хихикнула:
– Да. Курс обучения стоил шестьдесят две тысячи долларов.
– Вы любопытны. Мне оплачивала учебу фирма. – Каха нахмурился. Сколько еще разной шелупони елозит по Сети и отслеживает его передвижение по жизни? Что все‑таки хочет от него эта девочка? Угроза расправы – это пустое, предлог. Надо ее пробить.
– Вам там понравилось? – не сдавалась Алла.
– Понравилось? Это была учеба, а не отдых, – сухо заметил Каха, но тут же смягчился. – Ну, сама школа напоминает Хогвартс, замок в готическом стиле. Кстати, а как вы относитесь к футболу? – неожиданно сменил он тему; было видно, что об Америке разговаривать не хотел – Алла только собралась похвастаться, что у нее мама в Штатах, как перед ее носом выскочил футбол.
– Отлично! Папа болеет за «Спартак», – с деланным энтузиазмом, не очень уверенно соврала Алла. За «Спартак» болел Илья.
– Хотите пойти на финал Кубка России? Двадцать девятого?
– Еще бы! Я никогда не была на футболе! – сразу отозвалась Алла, даже не спросив, кто вышел в этот самый финал, – надеялась, что Каха примет это за осведомленность.
«Врет, – подумал Каха, – она чуть запинается, когда врет. И волоски над верхней губой встают дыбом. Ладно, через пару дней все станет ясно. Может, ее моя бывшая подослала? С этой шизофренички станется».
Ему не хотелось думать о недавнем тяжелом, хоть и придушенном мировым соглашением скотском разрыве с женой. О той жадности, ненависти и истерии, что хлынули на него из прорехи в такой веселой и гладкой семейной жизни. Это смутное, муторное время он обернул в кокон и отодвинул в самый дальний угол утробы, и вдруг появилась юркая, сумасшедше привлекательная девчонка и проткнула накрашенным коготком спасительный кокон, из которого начал тихо истекать гной обиды. «Трахну ее все равно, – вдруг понял Каха и улыбнулся, – трахну эту маленькую врушку».
– Что ж, дальняя родственница, будем предаваться азартным играм? Вы азартная болельщица? – Он махнул официанту; не прося счет, подоткнул под солонку тысячу рублей. Тот бросился услужливо отодвигать из‑под Аллы тяжелый тиковый стул.
– А то! – беспечно отозвалась она, поднимаясь.
Все шло как нельзя лучше. На этот раз Каха забрался в машину рядом с ней на заднее сиденье. Лимузин покачивался из стороны в сторону, как корабль, они сидели, не соприкасаясь, но остро чувствуя волнующую близость друг друга. Эти сладостные толчки крови, эта пульсация желанья! Впереди новое приключение! Машина мягко притормозила у «Уорлд класса».
Алла быстро выскользнула, чтобы не дожидаться галантности от водителя или пассажира. Откроют ли ей дверцу? А вдруг нет? Не хотелось выглядеть смешной. Каха вышел из машины следом, Алла протянула ему руку. Она просто не могла уйти, не прикоснувшись к нему. Его ответное пожатие было крепким, ладони – сухими и жаркими.
Они еще раз посмотрели друг другу в глаза, замерли на секунду, почувствовали, как обоим жалко размыкать руки. И Каха пожалел, что вечер у него занят.
Глава 5
НЕПРОЛАЗНАЯ ДЕБРЯ
Два дня Алла вертелась как юла, не в силах усидеть ни на лекциях, ни за компьютером. Она даже сама взялась вести дневник, чтобы отвлечься. Вернее, прописалась в Живом Журнале, выбрала для своей странички смешной дизайн с кошечками и такой же кошачий юзерпик, игриво назвала себя «kisska», но сам дневник озаглавила, вспомнив недавний разговор с прамачехой, очень вычурно: «Дневник ее соглядатая».
«Сама себе буду соглядатаем, – решила она. – Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Разве нельзя самой защищать себя на Страшном Суде?»
Она открыла страницу и написала в первом сообщении человечеству: «Каштаны…» Задумалась, как бы получше описать эти сморщенные листья, сумерки, острое ощущение мгновенного прикосновения к чему‑то незримому, но слова разбегались в разные стороны, и отловить их было невозможно.
«Каштаны…» – еще раз повторила она единственное пойманное слово и надолго задумалась. Мысли бросились врассыпную так же, как и слова, и в голову ровным счетом ничего не лезло. «Каштаны…» – начала Алла по третьему разу и поняла, что бороться бесполезно.
Впрочем, трижды повторенные «каштаны» выглядели на странице весьма загадочно, и Алла смело нажала на клавишу «отослать в блог». Интересно, прокомментирует ли кто‑нибудь ее первую запись?
Через пять минут ее терпение кончилось, она захлопнула комп, даже не взглянув на очередные письма от заморской мамы, и, покрутившись по квартире еще минут десять, спустилась к машине, завела мотор, и колеса сами прикатили ее к дому покойной мачехи. Девушка, очарованно оглядывающаяся на прошлое, и пожилая женщина, цепляющаяся за будущее, составляли странный зыбкий дуэт, скрепленный покойницей Стёпой. Словно сходя в гроб, Стёпа благословила или наказала им быть вместе. И они мучились, но были.
Каштаны во дворе полностью преобразились. Всего за пару дней они раскрыли темные веера пальмовых листьев и выпустили толстые кремовые стрелки, полные мясистых восковых цветочков, похожие издали на ликующие, возбужденные члены. Этакие гламурные цветущие фаллосы. Алла стыдливо прыснула, окинув взглядом могучие кроны каштанов. На всех ярусах покачивались фривольные эротические знаки. Боже, неужели она так быстро стала сексуально озабоченной?
– Я тут рядом. Можно зайти? – позвонила она прамачехе от подъезда.
– Конечно, – обрадовалась Лина Ивановна. – Жажду услышать подробности встречи.
На лестничной клетке Алла замерла на секунду с уже протянутой к звонку рукой. Ей вдруг представилось, что сейчас откроется дверь и ее затащит внутрь веселая мачеха, начнет обнимать и тискать. Сердце отчаянно колотилось. Она отняла пальцы от кнопки звонка, нащупала внезапно вспотевшей рукой ключ в кармане куртки, вынула его, вложила в замочную скважину, щелкнула и тихонько потянула на себя дверь. Квартира, еще удерживая иллюзию прежнего бытия, накрыла ее густым ароматом молотого кофе, радостным взвизгом Тарзана, теплой ласкательной волной родного запаха мачехи.
– Это ты? – крикнула из кухни Лина Ивановна. – Ну, каков он? – Прамачеха показалась в дверном проеме, сияющая и взволнованная.
Сердце застонало так сильно, что Алле почудилось, будто она слышит этот стон. Чтобы заглушить его, наклонилась к скотч‑терьеру, подхватила его на руки и прижала к себе так сильно, что пес закряхтел, но не вырвался.
Она шагнула к кухне, наткнулась на прамачеху, чмокнула ее в щеку и вдруг застеснялась признаться, как ей приглянулся кабардинец. Сладкая тайна не хотела быть обнаруженной.
– Так, ничего. Кажется, он на меня запал. Договорились пойти на футбол.
– На футбол? Странный выбор.
Алла рассеянно пожала плечами:
– Он, наверное, болельщик. Надо узнать, кто с кем играет, чтобы не лузернуть. Мне тоже по приколу, на стадионе я ни разу не была. Слушай, пойдем в гостиную гонять кофеи, ты мне кавказские дневники почитаешь.
Алле хотелось оторваться мыслями от своего чернявого кабардинца, чтобы как‑то скоротать время до футбола. Книжки в голову не шли, в кино ничего стоящего не было, а Ильи с университетской тусовкой она пыталась избежать. Измена еще не приключилась, но была уже решена.
– Давай, – легко согласилась Лина Ивановна. Интуитивно ожидая свидания, она успела с утра вымыть голову, причесаться и полностью привести себя в порядок, чтобы предстать перед этой девчонкой не старой одинокой развалиной, а милой пожилой дамой. Теперь она радовалась, что интуиция ее в который раз не подвела. Вот она, эта сладкая добыча, вертится на диване, собаку тискает. – А тебе разве не надо в университет? Как, кстати, сессия?
– Ой, не будем о грустном. Все это такой отстой. Я тащу кофе?
– Да‑да. Я тебе вареники ленивые сделала.
– Спасибо, мой дорогой, – вырвалось у Аллы, и она прикусила язык: так она обычно благодарила мачеху, обыгрывая ее мужское прозвище Стёпа, прилипшее к ней еще в школе как производное от пафосной Степаниды. Ладно, это не предательство, а оговорка.
Лина Ивановна, уже по традиции, расположилась в кресле, приняв позу декламатора, сменила очки, откашлялась и, выдержав долгую паузу, начала художественное чтение:
– Владикавказ. «Я страсть как любила танцевать. Вгимназии норовила стать с танцмейстером в первую пару, чтобы все было по‑настоящему. Лучше меня танцевала только Ириша Антонова, которая даже сама новые «па» придумывала. Понятное дело, что популярные в станице лезгинку, польку и гопак я выучила с лету. Причем могла танцевать и за парня. Часто, пририсовав себе сажей усы и брови, я забавляла своих двоюродных сестер бравыми наскоками удалого казака или бешеного горца, посылала пламенные поцелуи и страшно крутила выпученными глазами. Сестры визжали от удовольствия и страха.
Лезгинку полагалось отплясывать, громко вопя:
Старая ингушка в гробу лежала,
Кусок чурека в зубах держала.
А чурек тот неистребимый,
Для ингушки чурек любимый.
Ас‑с‑са!
Тетя Нюра, портниха, пошила мне казачью широкую юбку на учкуре в много полотен и блузку короткую, навыпуск. А дивный цветастый платок я получила от Евдокии и ловко его повязывала, как она, на лоб.