МЫ ПТЕНЦЫ ИЗ ОДНОГО ГНЕЗДА 6 глава




Неожиданно все прочитанное накануне выскочило из какого‑то уголка сознания, как непрошеная реклама в компе, запульсировала картинками. Тихая, улыбчивая красавица Евдокия с переломанным позвоночником; застреленный на пороге собственного дома гренадер Осип Абрамович; ингуш Албак с перерезанным горлом; умирающий под окнами Антонины безымянный юноша. Боль, ненависть, любовь, отчаяние, невозвратность всех этих жизней нахлынули на нее, и ей стало нестерпимо жалко всех этих людей. Зачем всё это? Пронеслось, сгубилось, и нет следа.

Она достала из сумки диктофон и в который раз послушала нежный смех мачехи: «Раз, два, три, четыре, пять. Вышел зайчик погулять. Хи‑хи. Толстый такой заяц. Жирный кролик ». Где она теперь? Может, с Антониной и Евдокией?..

 

Тем временем наступил обещанный уик‑энд с шашлыком. Алла до последнего не знала, примет ли приглашение. У Кахи был дом в «Горках‑2». Очень официальный, похожий на дворец культуры колхоза‑миллионера. С широкой лестницей и колоннадой. Пафосно, фундаментально, богато и уродливо.

Каха в джинсах, свитере и сандалиях на босу ногу вышел встречать ее к воротам, и у Аллы снова екнуло и затрепетало сердце. Она изнывала по нему все эти дни. Просто ясно это стало только сейчас, когда она увидела Каху в воротах.

Он сам открыл их, приветливо кивнув охраннику, с готовностью маячившему у сторожки, и Алла въехала на просторный, вымощенный плитами двор. Вблизи дом смотрелся еще ужаснее, чем издали.

– Очень неудобный. Мечта моей бывшей, – с холодной неприязнью отозвался о своем жилище Каха. – Плюс дико неэкономичный – как только коммуналка подрастет до общемирового уровня, он золотым станет. – И словно оправдываясь, добавил: – Единственный плюс – хорошее вложение денег. Может, продам его, когда цена еще немного подрастет. Я себе другой в Успенке на госдачах присмотрел, шале из финского бруса.

– А вы как с женой развелись? Дети – ей, дом – вам? – ехидно поинтересовалась Алла.

– Давайте не будем о грустном.

В его голове разом пронеслись бешеные, сумбурные сборы в Америке. Мрачное противление жены, не хотевшей уезжать и тихо, но упорно склонявшей его оставить ее с детьми в Чикаго. Его тупое, необъяснимое сопротивление в ответ. Нежданный страх остаться одному в горькие минуты прощания с родителями.

Хныкающие дочки, жена, которая устроила остервенелый бессмысленный шопинг перед отлетом. Ее отстраненное, влажное от духоты ночи тело, безвольное в его руках в наказание за отъезд. Потерянные в суматохе сборов документы. Страшное подозрение, что жена специально их затеряла, и тяжелый гнев, что из‑за этой пропажи он опоздал на похороны родителей, позорно опоздал, куда опаздывать нельзя. Стыд до сих пор выжигал его изнутри.

Но тогда он был еще уверен, что не может без них, что его семья, жена, девочки – это часть его самого. И вот вся его жизнь‑монолит, триплекс, рассыпалась на тысячи осколков, как лобовое стекло, в которое попал камень из‑под колес круто повернувшего грузовика.

Видя, как он изменился в лице, Алла прикусила язык. «Неудачный заход», – разозлилась на себя она и тоже загрустила и притихла. Каха, заметив, что она скисла, смягчился, сглотнул неприятное воспоминание.

– По‑моему, мы на «ты», – напомнил он.

– Прости, – поправилась с улыбкой Алла, – я бы поговорила о чем‑нибудь хорошем, да меня саму сегодня препод на зачете прокатил. Боюсь, к экзаменам не допустят. Юрист из меня никакой, – с налету сфабриковала она причину для грусти.

– А почему пошла на юрфак?

– Папа подсадил.

– Да, в молодости трудно понять, куда выруливать. Я тоже сначала хотел на медицинский поступать, как родители.

– Они врачи?

– Да, – коротко ответил Каха. Врачи во всем виноваты! Сволочи эти журналисты! Неужели не понятно, что блоки у госпиталя специально не ставили, чтобы спасти как можно больше жизней. Рядом на поле садились вертолеты с тяжелоранеными бойцами. Госпитальные «скорые» забирали их чуть ли не с лету и мчались обратно. Если бы на дороге стояли какие‑нибудь заграждения, то многих мальчишек не довезли бы до операционного стола. А его отец не склонялся бы к их развороченным внутренностям в резиновых перчатках…

Каха вдруг вспомнил, как навещал родителей последний раз в 2001‑м. Он застал отца в госпитале на обходе. В одной палате ему запомнился совсем молодой парнишка‑срочник с безумным взглядом пронзительно голубых глаз, дико блеснувших из‑под бинтов.

«Боевики отрезали ему уши, – буднично вздохнул отец. – Он все время твердит, что там была яма с отрезанными ушами. Может, шок, а может, тронулся. На его счастье, федералы случайно отбили его буквально через час, как он попался. Когда уж приказ вышел не брать срочников, а они всё шлют на бойню детей». Отец ссутулился и, безнадежно махнув рукой, пошел дальше. Задержался у постели другого мальчишки. Тот тихо стонал. Через заостренное, с впалыми щеками лицо, как нервный тик, передергивалась гримаса боли.

Отец приподнял и осторожно опустил обратно простыню. Понизив голос, угрюмо пояснил: «Он местный. Учится в Краснодарском университете. Угораздило парня отправиться в гости к родне в Старую Сунжу и попасть под зачистку. Всех мужчин забрали и посадили в силосные ямы. А его с тремя другими измолотили и поставили на колени под палящим солнцем. Так держали несколько дней. В открытых ранах завелись черви, федералы разрешали промывать их мочей. Всем пришлось мочиться друг на друга на виду. Это самые простые военные забавы, сынок. Вот почему я не хочу, чтобы ты привозил к нам жену и внучек. Мы лучше сами в отпуск приедем. Я больше не могу это выносить. Вот дождусь отставки, и приедем. Уже не долго. Я рапорт подал. А тебе в этом проклятом месте делать нечего. Эта земля – людоед…»

– Каха, я сказала что‑то не то?

– Что ты! – очнулся он. – А почему мы все еще на пороге? Проходи. Беде твоей можно помочь. Хочешь, устрою, что ты сдашь сессию? Только учти, это будет не взятка, а просто дружеская услуга. Так что на пятерки не рассчитывай, но на тройки проползешь.

– Серьезно? – Алла захлопала в ладоши, изображая маленькую девочку. – Вау‑вау‑вау! Упс‑упс‑упс! Пять раз «ку»! Вот спасибочки! Тогда можно оторваться!

– По полной?

– А то!

В официально холодной гостиной с гигантским, отделанным мрамором камином, в котором можно было зажарить быка, Каха взял со стола уже откупоренную бутылку красного вина и разлил его по большим высоким бокалам.

– Посмотрим дом?

– Прекрасная идея. А ты единственный сын?

– Да, – нехотя сказал Каха.

«Я тоже единственная», – хотела подхватить Алла, но вдруг вспомнила, что у нее двое американских братьев, от удивления застопорилась и только заметила:

– Странно, я думала, на Кавказе большие семьи.

– Да, но у мамы, несмотря на то что она сама врач, не очень получались дети. У меня вообще родни не много, мы из мухаджиров.

Алла понимающе склонила голову, хотя ведать не ведала, кто такие мухаджиры. Она надеялась, что Каха расскажет сам, но тот рассеянно молчал, снова мгновенно погрузившись в себя. «Какое‑то глубинное ныряние в прошлое, – удивлялась Алла. – На поверхности даже ряби нет – что он там, в глубине, видит? Ладно, надо будет в Интернете поискать».

– А кстати, почему у тебя имя грузинское? – блеснула она знанием кавказских реалий.

«Как этой девочке удается задавать самые болезненные вопросы? Или я весь стал сплошной болью, о чем ни спроси? – подумал он. – Какое ей дело до моей несчастной семьи, до многочисленной дружной родни, оставившей когда‑то родную землю, не в силах разделять ее с русскими? До полумертвого существования на чужбине, которая обещала стать второй родиной? До того, что от общины в двадцать тысяч черкесов через сто лет осталась жалкая горстка отщепенцев? Как ей рассказать об упорных и отчаянных попытках пробиться на родину, в которых погибли остатки нашего когда‑то славного рода? Об отце с матерью, попавших домой ценой смерти родных? Одетдоме под Смоленском, а потом во Владикавказе, где они выросли? О многодетной семье грузинской нянечки, подкармливавшей их в детдоме и приютившей у себя в селе после окончания школы? О клятве родителей всегда быть вместе и назвать первенца в честь пригревшего их грузинского отчима? И о прекрасной мечте моих родителей подарить мне, своему единственному сыну, другую, достойную, жизнь и другую, заокеанскую, родину, чтобы я смог вырваться из порочного круга войны, крови и ненависти?..»

Алла почувствовала, что свидание не заладилось. Поначалу легко вспархивавший, разговор то и дело гас, словно на мокрые поленья безрезультатно плескали бензина. Сырые дрова жарко вспыхивали и тут же с шипением меркли. Ей стало вдруг очень грустно, до слез.

Именно сейчас, казалось бы в самый неподходящий момент, влечение к этому странному, такому мужественному и такому отстраненному мужчине неожиданно вернулось, как только она подумала, что ждать нечего и это их последняя встреча. Она порывисто схватила его за руку, и он горячо сжал ее ладонь в ответ и уже не выпустил, а повел девушку за собой наверх, нежно перебирая ее пальчики. Дрова наконец разгорелись. Для этого надо было просто ненадолго замолчать.

В этом согласном молчании они поднялись на второй этаж, прошли через нелепый, ни для чего не пригодный огромный холл, каких обычно много в старых цековских санаториях, и остановились у открытых дверей спальни. Кровать была по‑настоящему безобразной, с пологом, который придерживали фарфоровые амурчики.

– Ты дом вместе с мебелью покупал? – с надеждой спросила Алла.

– Нет, это все твоя новая мачеха выбирала, – беззлобно усмехнулся Каха.

– Бедный папашка! Может, и мстить ему не надо? Господь уже за меня постарался? С такой сам загнется.

– Что? – не понял Каха.

– Это я так, с одним хорошим человеком говорю. Сама с собой, – улыбнулась Алла и смело шагнула в спальню, чтобы поближе рассмотреть это варварское и восхитительное сооружение.

Он тихо подошел к ней со спины вплотную и замер. Это было невыносимо сладостно. Желание и возбуждение поглотили все сомнения.

Каха стал чуть‑чуть всем телом подталкивать ее к постели. Она медленно поддавалась, запрокинула голову, взглянула на лица купидонов, и ей стало смешно, радостно и беззаботно. Перед самой постелью она повернулась к своему загадочному черкесу лицом и стала расстегивать ему рубашку. Сердце бешено колотилось. Медленно нагнетая желание, они начали раздевать друг друга.

– Мне сейчас все можно, – радостно пробормотала Алла заранее припасенную подарочную фразу. Собственно, это была одна из веских причин ее столь быстрой сдачи позиций.

– А мне нет, – засмеялся Каха и потянулся к тумбочке за презервативом.

«Он что, мне не доверяет или болен?» – всполошилась Алла.

– Женщину должен охранять ее мужчина, – пояснил Каха, – но я сначала поздороваюсь с тобой без резинки, – и притянул ее к себе.

Все случилось не так, как представляла себе Алла. Желание и сладкое возбуждение были в избытке, но оргазм тенью метался где‑то рядом, и его ничем невозможно было подманить. «Наверное, я перевозбудилась, – наконец сдалась девушка и томно застонала, ложно освобождая партнера от сексуальных обязательств. – Какие мужчины все‑таки глупые, обмануть их в постели ничего не стоит», – печально усмехнулась она. Небольшое утешение при отсутствии оргазма.

Каха, наоборот, почувствовал такое бурное, упоительное освобождение, что удивился полноте этого давно позабытого ощущения. Он даже на несколько минут провалился в глубокое забытье. Сон, который бежал от него несколько месяцев, вдруг потащил Каху на такую глубину, что, очнувшись, он не сразу понял, где находится.

Они лежали, вольготно раскинувшись на кровати, и Алла мстительно думала, что новая мачеха изошла бы желчью, если б знала, что делает сейчас ее новоиспеченная падчерица в ее бывшей постели с ее бывшим черкесом. Купидонам тоже было смешно. Маленькая клеточка мести заполнилась янтарным сладостным ядом. Это, конечно, не оргазм, но очень приятно.

А Каха лежал с закрытыми глазами и думал, что вся его прежняя жизнь была заточена на единственную цель: заработать большие, чистые деньги, построить и оборудовать для родителей собственный госпиталь в Моздоке или еще лучше – открыть для них клинику в Чикаго. И вот отца нет, и матери нет, и цели нет. Все стало чужим, ненужным – день и ночь, любимое дело, друзья, собственные дети. Он жил и работал все эти месяцы со дня гибели родителей, как автомат, засыпая только со снотворным. И вот случайно переспал с какой‑то шальной девчонкой и неизвестно почему впервые больше чем за полгода смог уснуть сам. Что это? Если он точно знает, что это не любовь? Может, это месть? Не та священная месть убийцам, которой теперь посвящена вся его жизнь, а мелкая, частная местишка? Пока его красавица жена, которую так трудно считать бывшей, спит со старым уродом, он вставил его дочери. Может ли он отрываться хотя бы на минуту от своей великой мести и получать удовольствие от малой? Не предательство ли это памяти родителей? Может ли он позволить себе хоть какую‑то радость, пока не все убийцы найдены и изничтожены? И что делать со знанием, что его любимые родители были бы против этой кровавой охоты? Что его возвращение на родину рушит все их мечты? Ведь они оторвали от сердца единственного сына и уже в пятом классе отослали его учиться в Ленинград, пристроив в интернат. Мотались все время к нему в Питер, лишь бы он не прикипел к родной земле, не отравился родным воздухом Кавказа. Они, как пара китов, выталкивали своего любимого детеныша на поверхность, чтобы дать ему жизнь в другом мире, омываемом другими океанами. Неужели он предает их своей местью?

– Зачем все‑таки ты меня нашла? – повернулся он к Алле.

– О, у меня были коварные планы, – засмеялась та.

– Не сомневаюсь. Какие же?

– Если честно, я так от отца натерпелась, что хотела сделать ему какую‑нибудь гадость. С твоей помощью, – неожиданно для себя самой честно призналась Алла.

– Например? – Ему стало грустно. Неужели он теперь будет притягивать все большие и маленькие мести на свете? И они будут оседать на нем, как железная пыль на магните?

– Например, лишить денег. Какую еще гадость можно сделать коммерсанту? – Она досадливо пожала плечами.

– А у него есть деньги? – хмыкнул Каха и, слегка отстранившись, взглянул на нее внимательно, словно видел в первый раз.

– Не такие, как у тебя, конечно, но достаточные, чтобы за них удавиться.

Каха нахмурился, его задело пренебрежение, с которым Алла говорила об отце. Девушка поняла, что совершила оплошность, и стала оправдываться:

– Он очень жадный. Он мою любимую мачеху до смерти довел.

– И как ты себе представляешь план мести?

– Например, ты подпишешь с ним через дочерние фирмы какой‑нибудь левый договор и выставишь его на бабки.

– А поточнее?

– Ну, поточнее можешь только ты придумать.

– Что ж, это можно устроить.

– Серьезно? А как?

– Раз ты сама не знаешь как, я тебя посвящать в это не буду.

«Напрасно я так быстро раскололась, – подумала Алла, глядя на снова замкнувшегося в себе любовника, но было уже поздно. Вот и выяснилось, что она не может держать долгой интриги. – Значит, я спринтер? Надо иметь в виду и не ввязываться в долгие проекты. Такие, как учеба в универе, – хихикнула она про себя, – или семейная жизнь. Боже, какая я дура. Я ведь даже не узнала, общается ли он с собственными детьми. А если он их забросил, как мой отец меня?» – вдруг закруглилась ее мысль.

 

Глава 7

ОБМОРОЧНАЯ ЛЮБОВЬ

 

На следующий день Алла, пересилив себя, все‑таки доползла до универа и с изумлением обнаружила, что волшебное слово Кахой уже сказано: она не только легко сдала зачет по нуднейшим юридическим практикам, но проскочила ненавистную римку, на которой всех заворачивали по нескольку раз. Еще три экзамена – и могильный камень под названием «весенняя сессия» будет отвален. Однако облегчение не пришло. Ей казалось, что в аудиториях пыльно и душно, хотя на вид все было чисто. Потолки давили на макушку, хотя были высоки, а однокурсники смахивали на тарантиновских придурков и раздражали безумно.

– Пойдешь на тусню в «Точку»? – бросил Алле на ходу Вовчик Петров из ее группы.

Но только она собралась расспросить, что за тусня, как Вовчик уже завернул в аудиторию, словно и не ждал ответа. «Доктор, меня все игнорируют! Следующий!.. Пошел ты! КГ/АМ».

Когда Алла выходила из своего Второго Гума, земля у нее под ногами на мгновение дрогнула, и она краем глаза увидела, что вселенная универа за ее спиной сворачивается в комочек и липнет, как изжеванная жвачка, к подошве ее туфелек. Этого она как раз и боялась. Теперь, приходя в универ, ей надо будет тратить уйму энергии, чтобы развернуть этот скомканный мир и войти в него.

Неподходящие ей миры сворачивались сами собой, Алла ничего не могла с этим поделать. Неприятие учебы копилось и наконец прорвалось в самый неудачный момент. Ведь остались каких‑то три экзамена, тройки по которым обеспечены. Три карты. Три карты. Нет, она их добьет, из принципа. И может, за каникулы вселенная универа, свернувшаяся в калачик, сама собой снова распрямится.

А пока она отправится в мир, который всегда для нее распахнут, в теплый мир ее возлюбленной покойной мачехи. По дороге пришла эсэмэска от Ильи: «Люблю, жду, жажду и стражду!»

 

– Ну, что сказал наш мститель? – встревоженно поинтересовалась Лина Ивановна, как только Алла появилась на пороге.

– Согласился, – буркнула та.

– Так просто? – насторожилась прамачеха.

– Нет, не так, – усмехнулась Алла.

– Ты с ним спала? – всплеснула руками Лина Ивановна то ли от испуга, то ли от восхищения.

– Да, – просто ответила девушка и сама удивилась, что сказала правду.

Лина Ивановна озадаченно на нее посмотрела, не в состоянии решить, хорошо это или плохо. Она не думала, что их чудесная игра в месть зайдет так далеко. Их разговоры о сладкой расправе над Шишаковым были своеобразной психотерапией. Вот бы мы им дали, если б они нас догнали. И вдруг весь этот трёп обратился в реальную и угрожающую плоть и кровь какого‑то черкеса.

– Слушай, давай пока не будем это обсуждать. Я хочу отвлечься. Почитаем кавказские дневники?

– Конечно. А обедать ты будешь?

– Конечно, – в тон отозвалась Алла. Она, как собака Павлова, приучилась есть в этом доме, валяться на диване в этом доме, она почти привыкла жить в этом доме.

В гостиной мебель вся была возвращена на привычные места, и это радовало и ободряло. В отдельно взятой вселенной жизнь явно налаживалась.

«Владикавказ кишмя кишел революционными войсками Рабоче‑Крестьянской Армии. При ближайшем рассмотрении – разномастным сбродом. На железной дороге по‑прежнему стоял бронепоезд. Под новый, 1919 год по городу расклеили плакаты с приглашением горожан в военный клуб на маскарад. До клуба этот особняк был занят под госпиталь, а до госпиталя в нем была церковь, а до пятнадцатого года, когда к нему пристроили колокольню и сделали храмом, он был частным домом одной богатой бездетной вдовы Макавейчихи, которая и завещала его городу под церковь. Уф, как‑то все очень запутанно получилось…»

– Прямо как в еврейском анекдоте, – встряла в чтение Алла. – По набережной в Одессе гуляют мама с дочкой. Упричала стоит теплоход «Сергей Есенин». «Деточка, а ты знаешь, кем был Сергей Есенин?» – спрашивает молодая мамаша девочку. «Откуда ребенку знать, что он был «Лазарь Каганович»?» – вздыхает проходящий мимо пожилой одессит. Да. Это у меня от Стёпы. Она говорила, что у нее еврейское чувство юмора, и помнила уйму еврейских анекдотов, которые по наследству все перешли ко мне. Ладно, прости, читай дальше.

– 1919 год, Владикавказ, – еще раз торжественно уточнила Лина Ивановна и продолжила: – «Ах! Как мне захотелось пойти на этот новогодний маскарад! Я целый вечер лазила дома по мешкам с обрезками разной материи, которые нам достались от убиенной пани Анны, ну, от покойницы тетки Нюры, и соорудила себе костюм цветочницы. На живую нитку сшила белую маркизетовую блузу, из лоскута черного бархата – лиф, а из двух кусков шелка – яркую цветастую юбку. Подвязала на красную ленту корзиночку через плечо и закрепила в ней искусственные цветы от разных шляпок. Все это я отнесла в пустующую собачью конуру, за которой у нас с Порфишкой был тайник с ходом на улицу у забора. Там широкая доска, державшаяся на одном гвозде, легко и незаметно отводилась в сторону.

Моя лучшая подруга Ириша Антонова сначала наотрез отказалась идти. Но ведь и она сама изнывала без танцев, поэтому долго противиться моим жарким уговорам не могла. Ей мы соорудили розовые крылья бабочки и сплели прелестный веночек из тех же шляпных цветов. А платье – абрикосового пан‑бархата с гипюровыми вставками – я отдала свое, вернее, тайно перешитое из маминого. Мама не носила платья, что привозил отец, а копила, складывала в сундук. Меня же она специально одевала очень плохо, чтобы я стеснялась выходить на улицу оборванкой и больше сидела дома.

Наконец час настал! Нарядные и трепещущие мы стояли на пороге новогоднего карнавала. В просторном вестибюле перед широкой лестницей, полукругом поднимающейся в зал, была организована солидная раздевалка. Представительный дядечка лет сорока, в военной форме, галантно принял у нас пальто и выдал взамен медные бляшки номерков.

В зале оркестр уже вовсю играл тустеп. Среди гостей было очень много совсем молоденьких бойцов с бронепоезда, все в новеньком, с иголочки, обмундировании, выданном им накануне карнавала. Они походили на стойких оловянных солдатиков из детского новогоднего набора.

Меня сразу увлек танцевать именно такой стройный паренек в форме, а к Ирине подошел какой‑то серьезный военный, по выправке – офицер. Потом я уже за ней не следила, потому что была занята часто меняющимися кавалерами. Да и освещение в зале оставалось не бальным, слишком тусклым, и что‑то тревожное висело в воздухе, не было того искрящегося веселья, как раньше.

Публика все прибывала, и к одиннадцати часам зал уже почти наполнился. Только начали играть мой любимый вальс‑бостон, как внизу раздались оглушительные выстрелы. Военные бросились вон, а штатские гости и барышни рассыпались, как горох, по углам и повалились на пол, потому что по окнам тоже стреляли. Я доползла до кадки с пальмой и скорчилась за ней ни жива ни мертва, ища глазами Ирину. Вижу, она одна осталась стоять посреди зала. Кругом крики, внизу стреляют, стекла летят, а она застыла в вальсирующей позе с высоко поднятой головой и прямой спиной, словно заколдованная.

Я так за нее испугалась, что на четвереньках поползла в ее сторону, а корзинка на красной ленте скребла по паркету и путалась в ногах. Из нее вывалились последние цветы. Сорвав с себя злополучную ленту, я подползла к Ирине и начала ее дергать за подол юбки. В это время выстрелы прекратились, все стихло. Так мы и замерли посреди зала. Она, как богиня танца, и я на четвереньках, как ее собачка.

Потом я вскочила, отряхнулась, схватила ее за руку и, пока все еще до конца не очухались, потащила к дверям. Ирина как сомнамбула следовала за мной. Я выглянула на лестницу и увидела, что там все вверх дном: скамейки перевернуты, стулья поломаны, шторы вместе с бумажными гирляндами сорваны, гардеробная разгромлена и пальто разбросаны по всему холлу. А на лестнице, перегородив нам дорогу, лежали, опрокинутые на спины, четыре человека или четыре мертвеца. Над пятым, прислоненным к колонне, хлопотал, склонившись, какой‑то рыжий парень. Он обернулся к нам, и я увидела, что знаю его. Это был Матвей – приятель моего брата Сережи и старший брат нашей гимназистки Нади Колосовой со слободы. Она тоже была рыжая.

– А, и вы здесь, отчаюги! – воскликнул он. – Шагайте, ничего, они мертвые, не укусят!

Мы робко переступили через трупы, стараясь не попасть ботинками в кровавые лужицы, которые уже успели превратиться в красный студень. Подобрали свои пальто, к счастью брошенные в стороне. Человек у колонны перестал стонать и запрокинул голову, обнажив кадык. Это был мальчишка с бронепоезда, который первым пригласил меня на танец.

– Пошли скорее, я вас провожу! – крикнул нам Матвей.

Всю дорогу до дома он бежал, буквально волоча нас за собой и подпрыгивая от возбуждения. На окраине еще шла перестрелка.

– Горские прознали, что бронепоезд устраивает карнавал, и решили захватить нас врасплох. Но на железной дороге атаку отбили, отрезали путь к отступлению и погнали их в сторону клуба.

– Так это были не казаки? – изумилась я.

– Нет, я ж говорю, горцы. Ну, вот ваш переулок. Мчитесь. Мне надо обратно, я дежурный по комендатуре, – гордо сказал он и вприпрыжку, как и подобает мальчишке, понесся обратно.

Когда мы добежали до дома, я увидела в щель свет в подвале у нашего жильца, одноногого фотографа. Его дверь выходила на улицу. Он долго не открывал – не слышал, потому что я боялась стучать громко, чтобы не разбудить маму. Потом впустил нас, отругал, но, видя наш растерзанный карнавальный вид, смягчился и долго фыркал: «Феи под обстрелом». Я проскользнула во двор, принесла из тайника узел с одеждой, мы с Ириной переоделись.

– Ты почему не пряталась? – спросила я ее.

– Испугалась, – растерянно пожала она плечами, – меня как льдом сковало.

Я чмокнула ее в щеку, крепко обняла и выпустила на улицу – она жила совсем рядом, через два дома, – а сама спрятала узел с карнавальными костюмами в тайник и юркнула к себе. Утром мама страшно ругалась, думая, что я осталась вечером у Иры, и посадила меня в очередной раз под домашний арест. Потом выяснилось, что мое пальто прострелено в двух местах.

Пятьдесят горцев расплатились за это новогоднее развлечение жизнью. Говорили, что нападение устроили недовольные новой властью вайнахи, которые на съезде выступали за независимую горскую республику.

 

Все гимназии и реальные училища закрыли из‑за опасной обстановки еще в прошлом году, но для молодежи это было только хуже. Мы слонялись без дела по городу и постепенно втягивались в междоусобицу. Мой брат Сергей, так и не закончив последнего класса гимназии, подался в поисках романтики в местную ЧК. Ему еще шестнадцати не было.

Многие от бескормицы промышляли мелким мародерством. Очень бедствовали и Ирина с мамой. Пока Порфирий был в городе, он их поддерживал и подкармливал. Но еще в прошлом году он исчез окончательно, прихватив с собой все золотые червонцы нашей мамы, отложенные на черный день. Во время одного из своих набегов домой прилег отдохнуть, а мать прикрыла его своей выходной стеганой полькой из черного атласа, в которую она зашила золотые монеты. Он их нащупал, срезал и сбежал. С тех пор мы его не видели. Знакомые передали, что он все‑таки сел на пароход в Америку.

Ирина долго убивалась, тосковала по нему. И я, честно говоря, тоже – несмотря на дьявольский характер, его невозможно было не любить. Потом с голодухи втайне от мамы Ира собралась пойти танцовщицей в кафе‑шантан при гостинице «Бристоль». Одной идти узнавать о вакансиях ей было боязно, вот мы и договорились отпроситься у моей мамы сходить в центр к нашей подруге Тамаре Элердовой – якобы узнать, когда же откроется гимназия. На их двор выходил и черный ход особняка нашего губернского инспектора, чудом оставшегося в живых.

Сами мы жили на окраине, недалеко от базара, на Шалдоне. Нас с Ириной так и звали – шалдоночки. И еще все смеялись, что я Антонина, а она Антонова.

Вырвавшись из дома, мы все‑таки решили сначала заглянуть к Элердовым для алиби. Отец Тамары был пузатый коротышка‑грузин, настоящий «кацо». Он носил короткие сапожки, широкие, с напуском брюки и рубашку навыпуск, а сверху – блестящую разномастными серебряными бирюльками жилетку. Люди звали его просто Сидорка и подсмеивались, что он ходит дикарем, хотя уже давно из обыкновенного пастуха превратился во владельца маленького колбасного завода и большого двухэтажного кирпичного особняка. При этом Сидорка только и сменил лохматую шапку из невыделанной бараньей шкуры, какие носят горцы‑пастухи, на круглую грузинскую шерстяную шапочку да сбросил чекмень с бахромой.

Хозяев мы дома не застали. Но их новый жилец, революционер Киров, который жил у них уже пару недель с женой учительницей и двумя сыновьями, потому что его квартира ремонтировалась, впустил нас с Ириной и успокоил: «Ничего, девчата, скоро все наладится. Оставайтесь. Сейчас я буду выступать».

Он ведь был наш, владикавказский, бывший журналист Костриков, заведующий редакцией «Терека». Порфишка эту газету выписывал и сохранял подшивку для отца.

Вот Киров вышел на балкон, внизу собралось много раненых красноармейцев. Некоторые приковыляли в теплых больничных халатах. Другие – просто в грязных опорках. Все волновались, к городу подступали белые части. Ночью были уже слышны орудийные разрывы и пулеметная стрельба дальнего боя.

– Тяжелое время наступило, товарищи, – просто сказал Киров. – Придется временно отступать. Нас одолел тиф. Уходите из города в лес, в станицы, укройтесь по домам, организуйте партизанские отряды. Мы еще вернемся. Ждите нас.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: