Можно поставить задачу – воскресить в искусстве счастье, естественность, чувства в самом лучшем смысле слова, показать борьбу благородства с низменными побуждениями, избегая слащавости. Прелесть солнца, а не искусственных ламп.
Я хочу написать рассказ – что‑то в духе трагического комикса. Написать хорошо, не демонстрируя, однако, блестящую технику, которую требуют литературные журналы. Simplicitas[478].
9 июня
На прошлой неделе я вновь стал писать стихи – впервые за несколько месяцев. Не знаю, что за механизм управляет поэтическим состоянием сознания. Как случается, что ты вдруг опять начинаешь мыслить ритмически, в тебе рождаются образы, метафоры, почему некоторые аспекты, истины, слова предпочитают явиться миру в стихотворном виде.
Мне трудно писать в стиле «современной» поэзии – поэзии, сотканной из резко противоречивых элементов. Такая поэзия была, возможно, необходима, чтобы выразить озадачивающую сложность Нового знания. Но вскоре она стала простым сгустком противоположностей, бессмысленным потряхиванием калейдоскопа, где узоры складываются случайно. Поэт тогда не может быть искренним, неясные образы скрывают скудость подлинного воображения.
Мне кажется, то, что мы называем «современной поэзией», – поэзия, написанная приблизительно между 1908 и 1954 годами, – оставила нам два крупных завоевания: во‑первых, продемонстрировала силу яркой метафоры, или сравнения, для выражения универсальных понятий и, во‑вторых, научила стилизации (ею гениально пользовался Т.С. Элиот). Стилизация стала почитаться достоинством, уважаемой поэтической метафорой. Она делала понятными все туманные намеки.
Лично мне чужда поэзия настроения, атмосферы, изобразительная поэзия. Я стремлюсь к поэзии интеллектуальной, эмоциональной. И прибегаю к более простому, менее экспрессивному языку. Меня больше привлекают naïveté[479]и архаизм, чем сложность и современность.
Иногда я пишу любовные стихи. Но только на днях мне пришло в голову, что их нельзя печатать. Мне не стыдно за их художественный уровень. Просто невозможно сейчас предъявлять свету откровенные личные чувства. Нельзя печатать даже те стихи, что посвящены Э.
13 июня
Я снова заблудился в лабиринте проектов. А нужно все бросить и переписать книгу о Греции.
Сложный период отношений с Э. Я до некоторой степени ревную к P., с которым она теперь часто видится. Он преуспевает на архитектурном поприще, зарабатывает кучу денег, выставляет проекты на конкурсы. Недавно один его крупный проект занял первое место. Я попадаю во все большую зависимость от ее любви. Она же все меньше во мне нуждается, говорит, что постоянно думает об Анне и любит ее больше всех.
14 июня
Два великолепных письма от нее. Иногда она пишет почти гениально. Письмо дышит естественной, теплой, классической любовью. С ней никто не сравнится.
Острота Честерфилда о совокуплении – много хлопот, смешное положение и безумные расходы[480]. Мне она противна, я отношусь к ней с лоуренсовской ненавистью. Это отношение к сексу светского человека. Мелкая подачка со стороны худшего социального слоя.
21 июня
Пять дней с Э. Нежность, страсть, любовь. И никакой надежды. Но о разлуке не может быть речи, и вообще – сейчас мы счастливы. Душой я не в Этридже, а с Э. и почти весь в мыслях о нашем неопределенном будущем.
Нужно найти работу в Лондоне. Нужно писать. Нужно печататься. Только «нужно» и «нужно» – сколько дел впереди! Я слишком живу настоящим.
23 июня
Был на детском танцевальном показе в начальной школе деревни Литтл‑Гэддесден. Дети исполняли английские народные танцы. Ясный день, синее небо, кудрявые облака, зеленая трава. Танцы энергичные, сельские – тень прошлого. Внезапно печаль пронзила мне сердце. Англия, моя Англия, таинственный, непостижимый призрак, живой, зеленый; он мерещится в сени вековых буков. Но очень редко. Как‑нибудь я уловлю его в Робин Гуде, самой отдаленной и, возможно, самой глубокой из моих задумок[481].
27 июня
Странный день, странные дни. Неожиданно обнаружил, что равнодушен к Э. А ведь я несколько месяцев не обращал внимания на других женщин – по сути, с отъезда Салли. И вдруг – бац! – они опять стали меня волновать, какой‑то бешеный полигамный ажиотаж. Две кандидатуры – очаровательная, утонченная, загадочная Санчия и глупенькая, но исключительно хорошенькая Мей Макнейл. Последняя покорила американца, и это меня раздражает. У нее фигура сильфиды и, как и положено, интригующее прошлое. Чувствую с ее стороны ответный интерес. Свой же я продемонстрировал довольно явно. Однако ее глупость меня ужаснула – итак, я снова попался на тот же крючок – красивое тело. Но такое тело, как у нее, нельзя не заметить и нельзя забыть.
Гулял с Санчией всю вторую половину дня. Бледное лицо в обрамлении черных волос, губы – как алый бутон, забавно retroussé[482]нос. Лазурного цвета плащ с медными застежками. Волшебная, фантастическая, инфантильная, мудрая, очаровательная, бесконечно очаровательная девушка. В ней недостает страстности, это правда (или так кажется), и еще есть нечто от школьницы – явный диссонанс. Но какая была бы жена! Между нами существует (или потенциально существует) необыкновенное понимание, подлинная гармония.
Весь день сильный ветер – абсурд для июня. Синее небо, белые башенки, зеленые ветви деревьев. Мы гуляли в лесу, пили вкусный чай в Л.‑Г.
– Небо как драгоценный камень, – сказала она, – облака – как когти, а день такой чудесный, и все вокруг словно из олова.
Как точно прозвучало это определение, показавшееся вначале неуместным; странное очарование Англии летом. Милое, английское, чуточку банальное.
1 июля
Слегка очарован Санчией. В каком‑то смысле это спровоцировано ею, что‑то вроде возмездия за женский пол. Кажется, она считает меня опасным; я же скучаю, если не вижу ее. Брожу в состоянии крайнего возбуждения; пока ее нет, как‑то сдерживаюсь, но при ее появлении все выплескивается наружу. Не сомневаюсь, что любовное чувство излучает особые микроволны. Она же, несомненно, принадлежит к той редкой породе людей, которые их улавливают. Мое чувство супружеского толка, такого я еще ни к кому не испытывал. Возможно, это связано с возрастом; видимо, пришло время вить гнездо. Но, думаю, здесь ситуация более сложная – ведь я ищу в женщине тайну. У Дж. ее не было, потому я так быстро ее и разлюбил. У Э. есть, но нет фантазии. Глядя на Санчию, понимаешь, что в ней живет вечная тайна. Желание жениться у меня прямо пропорционально вере в глубину тайны потенциальной невесты. Вот такая формула брака.
2 июля
– Любопытная безделушка, – сказала Санчия о себе: неверное определение ее необычности.
Она обвинила меня, что я отношусь к ней именно как к такой штучке. Думаю, тогда был шанс, которым я практически не воспользовался, сказать, как я к ней отношусь на самом деле. Я пригласил ее на прогулку, она согласилась; прохладный пасмурный вечер, пелена тумана скрадывала звезды. Мы шли по длинной заброшенной аллее и говорили, непрерывно говорили. Нежный, откровенный разговор о неуверенности в любви, намеки, двусмысленности, шутки, серьезность; мне страшно при мысли, что я могу ее потерять. Трудно предположить, что у Санчии ко мне нечто большее, чем простой интерес или симпатия. Вид у нее недотроги, девственницы – вся в броне. Можно было бы предположить фригидность, физический недостаток, если бы ее голос иногда не теплел, а тело нежно не покачивалось. Думаю, тут скорее простая неопытность, хотя в ней никогда не восторжествует животное начало. В Санчии есть то очарование, которое с годами все больше привлекает меня. По ее словам, она горда, ей необходимо внутреннее убежище; у нее постоянно возникает настоятельная потребность замкнуться в себе. Я нашел это также очаровательным. Если бы только она могла меня полюбить, я выдержал бы свою роль и начал новую жизнь. Нелепость, но и в этом ее очарование; она – та, которую я уже не заслуживаю. Неразвращенный ум, невинность, нераспустившийся бутон. Как будто мне, обожествляющему любовь, потребовалось для моего культа нечто свежее и сияющее; инфантильное желание? Нечто непорочное.
Мы ни разу не прикоснулись друг к другу – даже кончиками пальцев. Сегодня она пройдет мимо в коридоре, будто мы почти не знакомы и совсем другие люди неспешно бродили по буковым аллеям, смотрели на Марс и сквозь ветви на юг – я показал ей созвездие Лебедя, направившего свои гигантские крылья на юго‑запад. Санчия его не разглядела.
– Мне всюду видятся разные фигуры, – сказала она.
– Не надо себя обманывать, – запротестовал я. – Привыкай к определенным, принятым всеми созвездиям.
Неожиданно я увидел небо ее глазами – постоянно меняющийся калейдоскоп, бесконечно глубокий; великолепный хаос, каким он, по сути, и является; мое же зрение вычленяет из этого хаоса определенные фигуры – мужской и женский взгляды. Тут она полностью женщина.
5 июля
Четыре дня с Э. Я был почти готов расстаться с ней. Впервые при встрече не почувствовал любви – только перспективу скуки. Э. слишком чувствительная – она не могла не заметить перемену. Но выглядела при этом такой одинокой, такой беспомощной, что я вновь остался с ней. В нашу любовь вошла жалость – думаю, это может отравить чувство. В воскресенье я написал письмо (в тот день она встречалась с Р. и А.), в котором писал, что хотел бы расстаться с ней, но письмо постепенно потонуло в сомнениях. Э. вернулась поздно, под градусом, ее попытка быть циничной выглядела жалкой; под конец она расплакалась, рыдала долго, сознавая свое одиночество. Впрочем, она уже догадалась, что кто‑то заинтересовал меня в Эшридже, и этот кто‑то Санчия.
Рой в упор задал ей вопрос о разводе и потом сообщил, что влюблен, – она манекенщица. Словом, все ее бросили, и потому я не посмел в такой отчаянный для нее момент вручить свое письмо.
Письмо было не очень хорошим, оно сгодилось бы разве что в длинном романе, настолько сложными были побудительные мотивы. Покидая Э., я мог оправдаться, сославшись на общепринятые моральные критерии, но это отдавало бы невыносимым ханжеством. Основные причины просты – С. (оставаясь недосягаемой, она идеализируется) является не столько отвлекающим от Э. средством, сколько доказательством моего непостоянства; моего стремления к более формальным, более необычным отношениям, чем наша «тотальная» любовь с Э., – недостаточно того, что, встречаясь, мы ведем себя непосредственно, как животные, открываем друг другу и тело и душу. Помнится, у нас с Санчией был об этом разговор. Я сказал, что именно такими видятся мне отношения между двумя умными людьми. Но ей эта мысль не понравилась.
– Необходимо что‑то скрывать, – сказала она.
Нужно смириться с тем, что у другого могут быть секреты. Именно этого нет в наших отношениях с Э. – такая искренность и открытость по‑своему необычны. Однако это изматывает; жизнь без любви становится невозможной. Нет времени ни на что, кроме любовных отношений.
Я хочу писать. Но нет времени. Необходимо одиночество, целомудрие, чтобы запустить процесс любви к себе – чем, по сути, и является сочинительство. Хотелось бы год прожить без женщин.
Есть еще чувство вины, мы делим его с Э., вины перед Р. и А. Оно преследует нас, поджидает за каждым углом, в конце каждого дня, и это раздражает меня – так раздражает лишний вес при подъеме в горы или твидовый пиджак в жаркий день.
Все это так, и, однако, я достаточно сильно люблю Э. Никто не похож на нее, я не могу вообразить женщину более непредсказуемую, с более частой сменой настроения, женщину – во всем.
10 июля
Еще одна ночная прогулка с С. У нее совсем другое настроение, веселое, светлое, ребяческое, я же напряженный, усталый, подавленный. Было темно, шел мелкий дождь; тяжелые, низкие облака и темная стена деревьев. Мы гуляли и беседовали; иногда я прикасался к ней, чтобы поддержать или направить на твердую тропу. В темноте было множество возможностей ее поцеловать. Но Санчию, как ни одну другую женщину (если предположить, что по отношению к ней у меня то же отношение, что у охотника к жертве), нужно осторожно выслеживать, вести тонкую игру. Ее легко спугнуть. Мне и правда хотелось ее спугнуть, чтобы узнать, как она себя поведет, но была и более благородная причина: обуздать болезнь, то есть вызвать у нее шок и тем самым положить конец отношениям. И все же я решил этого не делать – не только в интересах охоты: она мне доверяет.
Мы вернулись в Эшридж только в час ночи, двери уже заперли. Тут неожиданно подъехал автомобиль, при свете фар мы выглядели не лучше сбежавших заключенных. Я вжался в стену, но автомобиль остановился рядом, у парадной двери. Освещенный ярким светом, торопливо, испытывая чувство вины, я пошел прочь, пойманный на месте преступления, – вне себя от бешенства и страха. Я слышал, как они с хихиканьем говорили обо мне.
– Джон совершенно безнравственный человек, – сказала одна из них.
Сейчас это кажется забавным, но тогда ее слова меня ужаснули. Глупо, но в такие моменты нелепые и примитивные социальные табу могут вмиг лишить душевного равновесия и превратить жизнь в проклятие.
В течение нескольких секунд я держал ее руку – очень теплую.
У Санчии есть поэтическая фантазия – чего нет у Э.
12 июля
Еще одна безумная, невероятная прогулка с Санчией до часу ночи; на этот раз я не сомневался: она хочет, чтобы ее поддерживали – не целовали, для этого она слишком робкая, слишком целомудренная. Влюбленная школьница – хотя удивительно зрелая во многом другом.
В ее обществе я грущу – об Э., о себе, меньше всего – о самой Санчии. Чувствую себя в каком‑то смысле освободившимся от Э., просветленным, вновь обретшим себя. В той любви было много напряжения – с ней трудно жить. Я по‑прежнему деликатен и нежен с Э., но это постепенный отход, убывание, медленное исчезновение. Сейчас меня привлекает мысль о двух годах уединения – или хотя бы одном годе, во время которого Санчия, как далекая Беатриче, согревала бы душу, не давая ощущать себя в пустыне. У нас девять лет разницы – слишком много для полноценного супружества.
Прошлой ночью я держал ее руку в своей, на прощание поцеловал в голову и потрепал волосы. Я отношусь к ней совсем не так, как к Э. или Дж., – более консервативно, что ли. Э. мне ровня, она стремится к главенству, – слишком близкая, слишком похожая, чтобы жизнь с ней была возможна. Нельзя прожить всю жизнь в напряжении. С. далекая, юная, совсем не ровня: ведь она не увлечена идеями. Мы с Э. из разных классов, и у нас нет желания уступать друг другу: наши стычки происходят из‑за того, что нет точек соприкосновения, общей системы ценностей.
Что касается Салли, то о ней мне и вспоминать не хочется.
14 июля
Ночь с Э. Я забываю, какой она удивительный, прекрасный человек. У нас была великолепная близость – не требовалось изображать страсть. Я понимаю, что многих радостей Санчия не сможет мне дать. У нее никогда не будет того, что есть у Э., – умелого, страстного тела. В физической любви должен присутствовать такой животный элемент, как отсутствие чувства юмора, – у Санчии же слишком богатая фантазия, в ней есть волшебство, причудливость. Мне часто приходило в голову, что от одного ее присутствия получаешь особое наслаждение. Она все хватает на лету и к тому же очень правдивая, как Э. Им обеим отвратительна ложь – может, потому я им и нравлюсь.
Мы с Э. предчувствуем конец нашего романа – печального и отчаянного; все чаще зловещие минуты молчания. Безнадежность.
Однако существует печать красоты; Э. ни с кем не сравнима – великолепная современная красавица с потрясающей фигурой; гордое, выразительное лицо. Но возраст…
16 июля
Назад из Лондона и от Э. Наконец заговорили о необходимости расстаться, и теперь все снова в подвешенном состоянии. Я потерял ее в кинотеатре, и весь путь домой мы дулись друг на друга; потом занялись любовью – тепло, хорошо. И тут я заговорил о расставании; проговорили всю ночь. Ни к чему не пришли – она цепляется за прошлое, я держусь сухо, холодно, отстраненно – печален в классической традиции и сдержан. Однако по дороге в Эшридж начинаю оттаивать, смягчаться; когда я уходил, она стояла посреди комнаты и рыдала. Невыносима сама мысль, что я не увижу ее больше; чувство утраты, момент истины. В Эшридже во время обеда мельком видел Санчию, испытал волнение. Но она уехала на уик‑энд. Написал письмо Э., рассказал ей о Санчии и о прочих сложностях. Весь – как натянутая струна: из‑за того, что Санчии не будет до воскресенья; из‑за того, что Э. так красива и очаровательна – той ночью она даже обрела величие, и я люблю ее; из‑за того, что через две недели Санчия покинет Англию; из‑за того, что я почти отверг Э. Меня тошнит от женщин, секса, моей религиозной концепции любви… как же я устал.
На днях опять гулял с Санчией при ярком свете луны и чистом небе. Было прохладно, выпала обильная роса. Но что‑то утратилось – мы шли на изрядном расстоянии друг от друга, говорили о пустяках; лишь невзначай я касался ее. Неделю назад я с легкостью мог бы сказать: «Люблю тебя», – теперь это казалось невозможным. Мы сидели на песчаной отмели, к нам подошел барсук (что довольно странно), покрутился у наших ног и внезапно неуклюже заковылял прочь. Хочу поцеловать ее – она такая замороженная, не вызывает плотских желаний, привлекает только загадочностью.
Санчия меня немного пугает; когда девушки заметили, как она вечером выходит украдкой из дома, и спросили, куда это она, то получили ответ: «Погулять с Джоном». Никакого притворства.
Дж. Кросс сказал, что она прошлым вечером проболтала с ним до 12.15; услышав это, я заревновал. Потом успокоился – возможно, она ждала меня.
24 июля
Горькая радость от дней, проведенных с С. Наши прогулки все более натянутые и неловкие; и дело не только в подавлении желания; Санчию дразнят подруги. Два вечера подряд она говорила, что не пойдет больше гулять: слишком много сложностей. Один раз я поцеловал ее в губы. А следующую ночь провел с Э. и страстно любил ее. Какая она высокая, нежная, опытная – как отполированный морем камень. Два места, две женщины – два разных мира. Когда я вернулся, Санчия дала мне стихотворение, незрелое, с ошибками, но удивительно личное. Серьезное, неоднозначное стихотворение.
На днях Э. написала замечательное письмо о дисциплине – о способности любить сразу двоих и необходимости себя контролировать. Но мои чувства к обеим такие нелепые, бессвязные – и непреоборимые. Впрочем, я стал настолько бесчестным, что даже мое «сверх‑я» утопает в грязи. Гедонист, распутник.
25 июля
Всю ночь проговорили с Санчией – до четырех утра. Беспристрастно обсуждали наши отношения, сидя в креслах у противоположных стен комнаты; в пустом, гулком помещении слова слышались нечетко, создавая фантастический, галлюцинаторный эффект. Она говорила о верности; в Африке есть юноша, они неофициально помолвлены. Я же говорил о любви к ней – то легкомысленно, то серьезно. Сейчас я ею просто одержим. Она очаровательна – в самом широком смысле слова; в ней шарм не только от жизни у океана. Не могу потерять ее, дать уйти из моей жизни. Возможно, именно это неизбежное и наверняка окончательное расставание придает ей в моих глазах абсолютную значимость; в течение последних дней я в ней растворился. Это один из путей постичь самую суть человеческих отношений; с Дж. и С. было иначе: они любили меня больше, чем я их, и наши расставания мне удалось принять в какой‑то степени весело и с облегчением, а вот Санчия, как и Моник, проникла слишком глубоко в душу. В обеих я прозреваю те миры, которых мне никогда не достичь; они любят меня меньше, чем я их.
Есть еще Э. – проснувшись утром, ничего не хочу так сильно, как позвонить ей. Немедленно позвонить, чтобы просто услышать ее голос – из области реальности, а не мечты, идеализации, классического мифотворчества. Любовь на равных.
Будущее темно, множество нерешенных проблем; переписка с Санчией – увижу ли ее в Лондоне; нет работы; ничего не пишу; денег тоже нет; есть только ощущение бытия.
Начало романа: «Сегодня я покончил с собой».
26 июля
Продолжаю вести беседы с Санчией; ее лицо – постоянно меняющийся калейдоскоп, разные женщины, разные выражения. Если судить по лицу, тогда большинство людей живут в мертвом штиле; Санчия же – при легком, игривом, слегка печальном, постоянном бризе. Дитя апреля.
Санчия делится со мной семейной историей, своими страхами, чувствами; между нами огромная платоническая любовь. Вчера она сказала о молодом человеке из Йоханнесбурга:
– Я должна вернуться к нему, но мои мысли заняты другим.
27 июля
Наконец жертвы; полночи мы просидели на диване в одном из холлов, тесно прижавшись друг к другу. Под конец я ее поцеловал, и она расплакалась; потом засмеялась и сказала, что я второй человек, с которым она поцеловалась. Во всем этом есть что‑то от кошмара; ночь, бессонница, сонливость, близость разлуки. Она как‑то сразу стала маленькой и беспомощной, такой маленькой, что я почувствовал себя чуть ли не старцем и во мне взыграли отеческие чувства; хлынула нежность, напряжение упало.
И никакого чувства вины: сплошная невинность.
Сегодня на ней пурпурное платье; подсмеивается надо мной, играет; говорит о посторонних вещах; бросает противоречивые замечания в своей обычной манере. Она ставит пьесу, она здесь важная персона.
Набросал еще одно письмо к Э. и на этот раз должен его отправить.
Я мечтаю вот о чем: о разрыве с Э., растущем чувстве между С. и мною и последующем браке. Она едет в Данию, потом домой – в Южную Африку. Заработаю где‑нибудь деньги, поеду к ней и женюсь.
Никогда не хотел так сильно на ком‑нибудь жениться.
28 июля
Fin de jeu[483]. Дом – как мебельный склад, морг или закрытый музей; в тишине гулкое эхо голосов. Это недостаток больших строений – в них нужно все время жить, и чтобы жильцы были постоянные. Они должны быть хорошо знакомы между собой, знать прошлое и будущее друг друга – не вечно сменяющиеся постояльцы; почва для выращивания цветов, а не гонимый ветром песок. В таких домах всегда осень, в школе, в гостинице – падающие листья, октябрьская дорога.
И Санчия; последние дни были очень нервные – постановка пьесы, бессонница, мое чувство вины, ее чувство вины, наша любовь, тайные встречи. Прошлым вечером мы вновь ускользнули после пьесы, которая никуда не годилась, если не считать коротких выходов Санчии в платье цвета морской волны с украшением из ярко‑синего жадеита, – это гармонично сочеталось с ее черными волосами, бледным лицом и алыми губами. Элегантная, непредсказуемая, ускользающая.
Позже я заметил ее, когда она спустилась к буковой аллее и стала раскачиваться на повисшей ветке. Вскоре я уже вновь ее целовал, и мы вернулись вместе – грустные, веселые, усталые, целующиеся. Небольшие, но теплые губы. На бадминтонном корте она села ко мне на колени и стала страстно целовать – я понимал, что внутри у нее все горит; такая маленькая, такая беззащитная. Потом неожиданно встала и ушла. Сегодня утром она вошла в нашу гостиную и немного посидела рядом со мной. Холодная, отчужденная, бледная; никаких обязательств. Но я верю: любовь – это единение; то, что чувствует один из влюбленных, непременно передастся другому. Она глубоко прячет свои чувства, впрочем, это лучше: расхристанной любви с меня хватит.
Теперь я ее люблю. Будущее в тумане; шансы на совместную жизнь минимальные. Но этот маленький далекий огонек мне дороже, чем пылающий костер Э. Бедняжка Э.; она снова в распаде, или, точнее, жизнь распадается вокруг нее. Сдала квартиру, прежде чем нашла новую; вновь проблемы с Анной. Р. собирается отправить дочь к своей сестре, а Э. хочет сама заботиться о ней. Бессвязные звонки мне; близится великое расставание. Это нависает в воздухе как гроза; я жажду дождя, одиночества, чтобы наконец созреть.
Сегодня С. положила на мой стол розу. Я увидел цветок только после ее отъезда. Бутон разделен пополам, словно его разрезали ножницами. Лежит на листе бумаги, на котором нацарапано «Джон». Как это похоже на нее – неясно, загадочно, восхитительно.
Разрушил цветок? Таково ее чувство юмора.
Два долгих разговора с Э. по телефону. Я должен увидеть ее еще раз – и на этом поставить точку. Написал также длинное письмо Санчии. Двуличность, но письмо к Санчии было искренним, а звонки – из чувства долга. Не могу сказать, что я не испытываю сложного чувства из любви и муки при мысли о разрыве с Э. Но мои чувства к С. гораздо глубже; может быть, потому, что они честнее, – наши отношения с Э. не могли, в силу обстоятельств, не быть бесчестными. А может, они глубже, потому что я сам этого хочу? Насколько любовь эгоистична? Я имею в виду не внешние воздействия, а пустоту внутри, требующую, чтобы ее заполнили, страстное желание еще большего взаимопроникновения. Женское начало; мужчина во мне любит Э., а законченный бисексуал (психологический) любит С.
Как много записей в дневнике за прошедший год посвящено женщинам и моим отношениям с ними; слишком долгий путь в пустыне и слишком роскошный оазис.
Для будущего историка картина времени, напротив, очень скудна; здесь ничего не сказано о том, что волновало тогда человечество, – о водородной бомбе, Индокитайском конфликте, египетском и т. д.[484]. Да и мои проблемы, за исключением любовных, не нашли отражения на его страницах. Злоупотребление экзистенциализмом.
2 августа
Нелепая человеческая ситуация; я езжу к Э. по разным незначительным поводам – мои чувства теперь вполне банальные; близкое знакомство порождает банальность – это так легко, приятно. Быть нежным, есть, пить вино, заниматься любовью, болтать.
Но в подсознании всегда С. Вернувшись в Эшридж, нахожу письмо от нее – эксцентричное, юное, с орфографическими ошибками, «бессвязное» письмо. Но оно глубоко засело во мне. И я провел весь уик‑энд в ожидании, надеясь получить еще одно в понедельник. Но письмо не пришло, и я весь день был несчастен – в той же мере, в какой вчера был счастлив, предвкушая его. Испытываю непреодолимое желание позвонить, пойти к ней – что угодно, только бы ее увидеть. Охвачен лихорадочным возбуждением; не могу с ним справиться, разве что немного ослабить. Написал уже четыре письма в ответ на ее одно. Глупо, но начало всех трудных предприятий кажется глупым.
Измучен ею.
Слишком много терзаний даже при наличии вины. Федра.
Вчера читал лекцию по экзистенциализму; меня засыпали похвалами. Только адмирал хранил ледяное молчание. Люди так пылко все воспринимают, они истосковались по философии – и потому, когда говорят о душе, о нравственности, о жизни, они счастливы. Я довольно упрощенно представил предмет, но по крайней мере некоторые из них хоть на какое‑то время задумались.
9 августа
Ситуация проясняется; возможно, я был прав, что тянул время, не принимал никаких поспешных решений. В пятницу, пообедав с Э., отправился в зоопарк на встречу с Санчией. В целом все прошло неудачно; несоответствия – в каждом проступило худшее. Зоопарк переполнен, погода сырая, нервы напряжены, Ей хотелось весело провести наш последний вечер; я должен был повести ее в какое‑нибудь «злачное местечко», развлечь. Но я взбунтовался; мне не хотелось ничего – только говорить с ней. И еще я боялся встретить Э. Мы посидели в маленьком кафе неподалеку от Пиккадилли, немного выпили; была гроза, дождь лил как из ведра, сверкала молния. Она вся в голубом – голубой плащ со смешным капюшоном. Что в ней такого? Нет грациозной животной красоты Э. Нет красивой внешности; если всмотреться в лицо Санчии, красавицей ее не назовешь. И все же такое лицо не забыть – я не видел ни одной женщины, даже отдаленно похожей на нее.
В конце концов мы пошли в кино, через какое‑то время я взял ее руку – горячую и сразу же отозвавшуюся на пожатие. Удивительно, как ей удается почти все время быть такой отчужденной, ведь потом жар выплескивается из нее, как пар из прохудившейся трубы. Кофе и сандвичи в кафе, прогулка – рука в руке – вокруг Лейсестер‑сквер. Я спросил:
– Мы еще встретимся?
– Нет, не думаю, – ответила она.
Тут я почувствовал печаль и облегчение. Последний раз я видел ее в метро, в уходящем поезде, – он растворился в темноте, будто покинув время: бледное лицо, темные волосы, голубые блики – все предано забвению.
Домой в Ли. Я приехал туда в два часа ночи; изнуренное небо приняло форму арки; звезды поблекли; кроншнеп объедался рыбешками на обнаженном при отливе дне. Холодный воздух, ни огонька, город словно вымер. Мне было невыразимо грустно.
Что‑то вроде обнаженного нерва, который задевают некоторые женщины, – сильная впечатлительность? – но мне кажется, это заполняет светом жизнь. Санчия, недостижимая; звенья, что связывают меня с Югом, Э.; земная кутерьма. Время идет, юность канула в прошлое, заламывая руки из водоворота. Великая, печальная, болезненная картина жизни, горе, рыдание; все здесь есть, романтизация невозможного. Подходящий символ; прокол гноящегося нарыва из воображаемого, но невозможного.
Все то же самое – в Эксе, и еще с Моник, – но в этот раз любовь предполагала конечную цель. Будь у меня деньги, я бы на С. женился, попробовал. На самом деле во время грозы я почти сделал ей предложение.
Э. Виделся с ней на следующий день, провели его в Хэмпстеде, и следующий день тоже. Все тот же надоевший ритуал – кино и кафешка, со всеми вытекающими удовольствиями, естественно. Абсолютная свобода в общении, никаких физических запретов, мы с ней как двойники. Ее тело остается для меня бесконечно привлекательным. Но в обществе она не производит впечатления умной, элегантной, изысканной. Слегка усталая, невеселая. Богемный вид; уличный мальчишка. Обаяние сорванца, отчего иногда становится неловко. Теперь понятно, почему Р. хотел сделать из нее «матрону» – дело не только в его викторианстве. Мне тоже хочется как‑то привести ее в порядок; замедленный ритм ее существования высасывает из тебя энергию. Временами ее лицо выглядит старым, испитым; в нем, при всей его красоте, нет того, что есть у С. Ее серьезность, отчужденность, искренние глаза, непредсказуемость взгляда пленили меня. В Э. – многословие, налет вульгарности; в Санчии – сдержанность, осторожный выбор. Возможно, это всего лишь разница между обычной начальной школой и привилегированной школой для девочек «Роудин» – хорошим образованием и отсутствием оного. Э. называет меня снобом. Но существует нечто в произношении, в осанке, в привычках – умеренность, такт, которые у Э. заменяются неразберихой и раздражением.