Из книги об образовании, написанной Пападакисом. «Движение человечества вперед (он имеет в виду эволюцию того, что называет биопсихическим человеческим обществом, обретшим вид современной политико‑экономической структуры) пойдет не по пути нарастания цинизма, изощренности, интеллекта, а по пути естественности, простоты, искренности».
Об этом ноет и мое сердце. Назрела потребность в большом очищении и опрощении мира. Конкретный пример – литература; нужно вернуться к благородной naïveté[439], подлинной искренности и простым темам, к новому классицизму, сознательному упрощению запутанного клубка 1900–1950 гг.
Знойное летнее солнце не покидает неба, настало время плотских утех. Дни проходят в плавании, питии; в это время остров опутывает тебя чарами, околдовывает, похищает твою душу, волю и не дает работать. Сопротивляться невозможно.
Ночная рыбалка. Как давно это было, я уже забыл. Небольшой катер, фонарь, тихая вода и освещенный подводный мир внизу. Недавно мы обнаружили на острове еще одну таверну. Ее держат две девицы, по виду шлюшки, и их вдовствующая мать. Мы трое, обе девицы и два рыбака вышли в море. Ловилось неважно. Мы сидели и мало чего видели. В конце концов прилегли и задремали. Рука Э. на моем плече; в небе звезды, плеск воды, девушки, тихо напевающие греческие песни…
Странный сон про нее. Эротический. Слишком реальное ощущение веса ее тела, и я думал во сне: это сон или, может быть, она тайно пробралась ко мне? Никогда у меня не было такой странной иллюзии. Призрачное тело давило на кожу.
11 июня
Болезнь; секс – это болезнь тела. Я увлечен Э., она так занимает мои мысли, что я думаю о ней днем и ночью. И в то же время знаю, что это не настоящая любовь, не та, какую я испытывал к М., а более плотское чувство, – одиночество, жаждущее утешения. Я провел с ней всю прошлую ночь – мы сидели в гостиной (Рой пошел спать), не прикасаясь друг к другу, молчали, испытывая неловкость, но не чувствуя себя несчастными. Пустой, не заполненный никакими событиями вечер. Сидели так до рассвета – плечом к плечу – и смотрели из окна на море.
Теперь я с трудом выношу Р. Должно быть, это ревность, но я также вижу, что с ним трудно иметь дело – уж очень он эгоцентричен. Каждое явление рассматривает применительно к себе. Даже в самых банальных ситуациях ему нужно произвести впечатление, выиграть, победить, преуспеть. Задиристый петушок, постоянно кукареканьем возвещающий миру о своей храбрости. И до такой степени не щепетильный в отношении чужих денег и собственности, что его можно уподобить ребенку. По сравнению с ним Э. спокойна, доброжелательна, сдержанна. Даже если не думать о ней как о женщине, с ней все равно гораздо легче.
Нужно поскорее обсудить с ней создавшуюся ситуацию. Интересно, как она к этому отнесется. Обязательно запишу.
Сегодня вечером они оба пришли ко мне. Пили, были довольно доброжелательны. Я поймал по приемнику классическую музыку. Они заерзали, и я почувствовал презрение к ним, не желавшим слушать музыку. Атмосфера становилась все напряженнее, они ушли, треугольник деформировался, я остался в одиночестве и в прескверном настроении. Что‑нибудь в этом роде рано или поздно неизбежно повторится.
Уик‑энд в Афинах и начало долгожданного существования в новой ипостаси. Этот год отмечен для меня медленной моральной деградацией – отвращение к школе, растранжиривание денег (как же деньги, даже небольшие, портят человека!), влюбленность в Э. А в придачу набирающая силу жара, приближение летнего солнцестояния.
На рассвете мы были в Пирее, выспавшись на диванах в салоне первого класса. Мы с Э. лежали на одном из них – голова к голове. Рассвет бледно‑голубой, розовый, фиолетовый и лиловый, потом зеленоватый и желтый, нежные, спокойные тона; на берегу огни – яркие жемчужины на черном фоне.
В Афинах душно, пыльно; в магазинах множество недорогих вещей; мы тратили деньги словно сошли с ума – половину месячного жалованья за два дня. Рой совсем потерял голову, Э. – тоже, а я проявил слабину и не мог им противостоять; кроме того, мои денежные возможности больше (им же нужен рядом взрослый человек, который контролировал бы их траты). Все завершилось на второй день к двум часам ночи, когда Рой напился до положения риз в «Зонаре»[440]. Между Э. и мною симпатия все возрастала. Мы отвезли Роя в гостиницу и вышли, чтобы выпить кофе.
Я предложил взять такси и поехать к Акрополю; быстрая езда по пустынным улицам в тесной, но невинной близости. На мгновение за окном мелькнул и пропал Тезейон[441]; миновав пихтовую рощу, мы оказались у лестницы, ведущей к Пропилеям[442].
– Давай вернемся назад пешком, – сказала Э.
Я отпустил такси. Взявшись за руки и соприкасаясь плечами, мы поднимались по ступеням. Огонек сигареты под деревом у входа предупредил нас, что здесь дежурит охранник. Пришлось повернуть назад. Внизу простиралось море огней от Пирея до Ликабеттоса[443]. Тишина, ночь, пространство. Театр Геродота Аттикуса[444], равный по величине Колизею, выделялся темным пятном на светлом фоне. Мне было все равно, где находиться, только бы вместе, и я предложил пойти к Ареопагу[445]. На пути – проволочная изгородь, деревья, под ними мрак, каменные ступени, ведущие к небольшому камню, на котором стоял св. Павел. Мы тоже там постояли, как бы паря над городом и глядя, как первые робкие лучи рассвета встречаются с полной луной. Неожиданно я рассердился на Э.; не хотелось ни прикасаться к ней, ни говорить. Но все мгновенно изменилось, как только я взял ее руку, чтобы помочь сойти по ступеням. Мы спустились краем Ареопага и сели, прислонившись к скале. Она прижалась ко мне, я чувствовал токи, идущие от ее тонкого, изящного тела; она молчала, молчал и я. Было тепло, как она сказала потом, «повсюду разлита тишина», сероватый свет, борясь с лунным, пробивался сквозь листву.
Потом она прошептала:
Тебе не кажется, что нам следует поцеловаться, или как? – и я что‑то прошептал в ответ.
Ее губы, теплые, бархатистые, и глаза, обычно холодноватые серо‑зеленые глаза, теперь нежные, затуманенные, или это я как в тумане, и всё – тысячи мелких случаев за прошедшие месяцы – вдруг обрело новую перспективу, сотни раз, когда я страдал, ненавидел, сожалел, вдруг стали понятны, ясны. Она выдохнула:
– Как давно я этого хотела.
– Я тоже.
Мы передвинулись к другой цельной стороне скалы и, лежа на траве, целовались, ласкали друг друга, что‑то шептали в изумлении и опьянении; обнаруживали, открывали, что оба думали одно и то же, подозревали, что другой не влюблен то‑настоящему. Ее лицо, нежное, преображенное, новая женщина. Мы продолжали там лежать, пока первые лучи солнца не проникли к нам сквозь деревья и не пришла белая курочка, которая стала клевать что‑то в траве рядом с нами. Э. поднялась на ноги и воскликнула:
– Как все грустно! – а я пытался ее утешить.
Надо было уходить. Рассвело, нас могли увидеть с дороги. Взявшись за руки и прижимаясь друг к другу, мы стали спускаться, соображая, где можно утолить жажду. Перешли мост к ресторану, но все официанты спали между столиками. Дальше вниз, к центру, на пути уже попадались первые прохожие, они странно поглядывали на нас: высокая Э. с фигурой манекенщицы, короткой стрижкой, и я, – мы обнимались как школьники. Наконец набрели на захудалую таверну, сели за голубой столик, продолжая держаться за руки. Потом снова вернулись назад, немного прошли вверх и вступили в парк, окружавший Театр Диониса[446]. Там нашли тенистый, заросший кустарником уголок под стенами Акрополя и стали вновь с упоением целоваться. Будто разом рухнула плотина – мгновенная сладостная катастрофа. За два часа мы проделали большой путь, знакомясь с нашими телами, нашими мыслями. Мимо проковыляла старуха и скрылась в усыпальнице, пробитой в камне. Я ласкал стройное нежное тело, маленькие груди, гладкие стройные ноги. В конце концов нам пришлось возвращаться; мы сели в такси, наши руки по‑прежнему сплетены, в молчании доехали до гостиницы и только тут вспомнили о Р. и необходимости обмана. Изобретя подходящую историю, вошли с новым ощущением в холл, в лифте снова соединили руки, постучались в дверь. Он был еще в постели, Э. подошла к нему, села рядом и поцеловала, а я смотрел в приоткрытую дверь на его взволнованное, озабоченное лицо и лгал.
Надо было еще съездить в комитет. После поездки я был такой измученный, что еле стоял на ногах, и Э. не намного лучше. Обиженный Р. сказал, что ему спутали все карты. Решили, что мы с Э. немного поспим и встретимся с Р. в четыре. Итак, в полдень мы вновь в гостинице. У нас соседние номера и общий балкон. Она лежала на спине в приспущенном бело‑голубовато‑ро‑зовом платье, пылающее лицо, глаза широко раскрыты. Было очень жарко, тела от прикосновений увлажнялись еще больше, мы лежали, крепко обнявшись, борясь со сном, вожделением и временем. Желание достигло критического состояния. Сгорая от страсти, я чуть ли не бежал из ее комнаты. Наконец сон.
Мы встретились с Роем и узнали, что он решил повидаться со своими американскими друзьями. Нам опять повезло. Договорившись в очередной раз встретиться с Роем позже, пошли в кино. Душный кинотеатр, жаркие руки, плечи. Хороший фильм, но я не мог как следует в нем разобраться, ведь она была рядом. Уже на улице – частые остановки в переулке, поцелуй за открытой дверью, в то время как в комнате наверху кто‑то играл Моцарта. Постоянные прикосновения, воспоминания, объяснения прошлых недоразумений. Я безумно рад такое облегчение, что пришел конец этому напряженному состоянию.
Вечер мы провели в обществе других людей, но при каждой возможности касались друг друга. Поцелуй на балконе, когда Р. оставался в комнате. Утром Рой спустился вниз раньше меня, еще один поцелуй, жаркое объятие, она в голубой ночной рубашке.
Пароход до Спеце отошел в полдень. Мы сидели, держались за руки, говорили о каждом в отдельности и о нас вместе, лукавили и в то же время старались щадить Роя. Оба еще толком ничего не понимали, не сознавали, были как в бреду. Обед на Спеце, наши ноги соприкасаются под столом, взгляды встречаются – взгляды заговорщиков. Первый поцелуй на Спеце – мимолетный, при лунном свете, после ночного купания, она в белом купальнике, я в плавках.
На следующий день она пришла в школу с Анной, чтобы вместе поплавать; мы сидели рядом на берегу и ласкались, позабыв о ребенке.
Дни проносились как в тумане. Вернувшись из Афин, Рой и я узнали, что школа на нас отыгралась[447]. Моя гордость была ущемлена тем, что меня изгоняют из такого убогого и порочного коллектива. Это увольнение – почти свидетельство о высокой нравственности. Работы теперь у меня нет, да и денег на жизнь в Англии не много.
Но все это чепуха по сравнению с той удивительной нежностью, естественностью и гармонией, какой мы с Э. достигли в отношениях за три или четыре дня. Сегодня, когда мы целовались всякий раз, когда Р. не было в комнате, он только чудом нас не застукал. Мы целовались в море, если Р. отворачивался. Целовались на крыше, когда Р. сидел за машинкой внизу. Мы находили друг в друге много общего, много нежности, взаимного соответствия. Э. помолодела, посвежела – иногда совсем школьница, нежная, одинокая.
Самое ужасное в этой истории – присутствие Р. Мы все живем на бочке с порохом. Он, конечно, понимает, что Э. от него отдаляется. Но, кажется, меня не подозревает. Однако не сомневаюсь, что за оставшиеся три недели он как‑нибудь застанет нас целующимися, и тогда один Бог знает, что будет. В то же время опасность придает особую пикантность любовным отношениям; адюльтер дело безнравственное. Перед Р. у меня нет чувства вины. Любовь не подвластна законам морали. Если он потерял любовь Э. и она обрела мою, произошла химическая реакция, и тут уже ни воля, ни добродетель ничего не изменят. Но жизнь значительно усложнилась – трудно работать, трудно общаться с Р. и очень трудно скрывать свои отношения с Э. В то же время теперешнее существование прекрасно.
Кошмарная ситуация; Э. и я влюблены друг в друга по уши, все трое живем в школе, почти в соседних комнатах. Весь день мы проводим, стараясь избегать Р., украдкой целуемся за его спиной, жмем ноги под столом, обмениваемся быстрыми взглядами – словом, следуем всем порочным законам адюльтера. Треугольника никак не избежать. Э. живет в страшном напряжении. Мы оба стремимся стать любовниками, лечь наконец в постель, но здесь, на острове, это будет верхом безумия. Любовь делает нас безнравственными, лишенными стержня, потерянными, смущенными. Работать я не могу – ее присутствие или отсутствие меня постоянно занимает. Я по‑прежнему пребываю в шоке – от неожиданности случившегося, от определенности, сладости и горечи. От странного, переменчивого очарования Э., которая дает и отнимает непредсказуемо, но без тени кокетства.
Дни похожи один на другой: синева, зной, в полдень легкий ветерок, душные вечера. Мы плаваем – Э. в белом атласном купальнике похожа на сильфиду; загораем; едим всегда вместе: обедаем дома, а вечером идем к Георгосу или в поселок. Мы обречены находиться втроем – выхода нет, ловушка захлопнулась. Я кажусь себе чудовищем – обманываю Р, прикидываясь его другом. Он же мне полностью доверяет. Нас с Э. гнетет чувство вины. В какой‑то момент все едва не летит под откос. А через неделю мы уже думаем о том, как станем любовниками, о разводе, о крупных переменах в жизни обоих.
Пришла как‑то утром с чашкой кофе, когда я еще спал. Свежая, пахнущая душистым мылом, восемнадцатилетняя девчонка да и только, летнее платье в бело‑розовую полоску. Лежала рядом и смеялась; и поцелуй, очень долгий, показавшийся в полусне почти бесконечным.
Восхитительные дни, полные смеха, поцелуев, словно мы два подростка. И дни ужасные, невротичные, с комплексом вины, когда искра легко может воспламенить бочку с порохом. Ее грусть, нежный взгляд, усталость. Ее озорство, игривость, улыбки. Ее жесткость, равнодушие, грубость. Она переменчива, как море. Р. все больше молчит, грустит, отдаляется от нас, ситуация становится все более явной. Скоро она неминуемо взорвется. Сегодня особенно ужасный день. Мы сидели в кафе; Р. придрался к какой‑то мелочи и довел Э. до слез. Она убежала. Мы с Р. сидели и молчали, впереди – жуткий, напряженный день. В отсутствие Р. мы с Э. вели серьезный разговор. Она жалеет его, из чего я заключаю, что она по‑прежнему под его влиянием. Если она уйдет, «это разобьет его жизнь». Я намекнул на то, что может случиться в Англии, но она не поддержала эту тему. Жизнь здесь, солнце и море, дни, похожие друг на друга, нежелание смотреть вперед. Мы живем одной минутой, от опасности до опасности, от наслаждения до наслаждения. Восхитительное роковое скольжение. Прыжок в реальность будет страшен. Если бы Э. захотела, думаю, я прошел бы через все испытания – разрыв отношений, развод, поиски новой работы и все прочее. Но пока я не совсем уверен, что получу ее всю. Я страстно хочу Э., мне нужно ее общество, однако я не уверен в стабильности ее чувств и уважении (ко мне); это необходимо твердо знать, прежде чем совершить такой важный шаг. Я чувствую в ней девическое влечение ко мне, что‑то вроде запоздалых подростковых отношений; ведь я смешу ее, поддразниваю и страстно добиваюсь. Но это влечение, не любовь. Она часто говорит: «Ты такой милый», «Ты просто прелесть». Но любви нужны характеристики посерьезнее.
Любовь так быстро утрачивает новизну. Такие романы нужно непременно прекращать после первой недели. Как погружение в холодную воду сначала захватывает дух, зато потом получаешь огромное удовольствие (оттого что не превратил роман в рутину) – Любовь порча. Никогда бы не поверил (Э. говорит то же самое), что стану с такой легкостью обманывать Роя, так усердно, так часто. Вчера мы были одни, разделись, рухнули обнаженные на кровать и только чудом удержались от последнего шага. Такой внезапный взрыв вожделения пугает меня. Рядом бегает ребенок, смотрит. Иногда мне кажется, что она все понимает.
Ситуация с каждым днем становится все более неестественной. Мы с Э. не можем скрыть наше желание остаться наедине. День за днем мы обманываем Р, притворяемся, что нас беспокоит его судьба, а сами обращаемся с ним как с попрошайкой. Никогда не думал, что любовь может превратить человека в негодяя. Теперь он иногда посылает в мою сторону дикий, подозрительный взгляд. Первое время я пребывал в гнусной эйфории от своей сокрушительной победы. Ведь я так легко похитил у него Э., она моя до такой степени, что свободно говорит со мной о нем и передает его слова обо мне. Теперь же я чувствую к нему жалость – моя роль мне отвратительна. Однако невозможно сопротивляться растущему чувству, влечению, симпатии, желанию, любви между мною и Э. Мы пытаемся сопротивляться, но каждый раз проигрываем. Р. по большей части пребывает в одиночестве, его мучают невысказанные упреки. Мы же то грустим, то безудержно веселимся. Если оказываемся втроем, молчим или говорим банальности. Сегодня мы с Э. долго говорили об Англии и о том, что там с нами будет. На горизонте уже маячит развод. Пришла любовь, неожиданная, сильная, глубокая. Последний страстный поцелуй вечером у лестницы, ведущей на крышу.
Любовь растет с каждым днем; положение стало чрезвычайным. Мы с Э. все время вместе. Роя видим только за едой, потом исчезаем. Он пишет книгу и, похоже, не замечает романа под самым носом. Мы так часто целуемся и в такие опасные моменты – когда он на секунду выходит из комнаты или в местах, где нас могут увидеть, – что рано или поздно нас уличат. Наверное, Р. думает, что у нас всего лишь флирт. Иногда он даже снисходительно мне улыбается, как бы говоря: «Да знаю я, что происходит, мой друг, между тобой и Элизабет». Не представляю, что случится, если он поймет, какую страсть и нежность пробудили мы друг в друге, насколько сильно он обманут и предан. Теперь мне ясно, что он никогда не понимал Элизабет – так же как и всех остальных, – для этого он страшно эгоцентричен. Он выдумал для себя некую Элизабет, совсем не ту, какую видит любой нормальный умный человек. Я чувствую, как она стремится к нормальному состоянию, стабильности, естественным любовным отношениям. Она даже утратила собственный возраст, так он давил ее своими тридцатью двумя годами. Мне же, как и ей, двадцать семь; и иногда я бываю шаловливым и юным. Р. личность сложная, он озабочен философскими и церковными проблемами, а также проблемами плоти[448]. Первый раз он женился еще умненьким студентом; в семье был деловой стиль, современный, с честолюбивыми устремлениями. Этот союз провалился. Второй брак был чем‑то вроде мистической связи, но свет амбры не помог[449]; затем Элизабет. Еще был бурный роман с финкой, но там о физической близости речь даже не шла. Были и другие романы. Роя я воспринимаю как представителя нравственно неуравновешенной, яростной, антиобщественной силы, не отрицая его стилизаторский талант в искусстве. В каком‑то смысле он пародия на Лоуренса. Любопытно – ведь он же не дурак; во всяком случае, человек не бесчувственный, – как он представляет себе наши с Э. отношения. Они оба живут в постоянном напряжении, противоестественно, в атмосфере «мыльного пузыря», каковой я намерен проткнуть. Лично я не смог бы жить с человеком, если между нами разверзлась пропасть, я попробовал бы ее преодолеть, а вот он живет.
Я с каждым днем все больше восхищаюсь Э., загадочной, искренней, нежной, чувствительной, в ней есть все, что хочешь видеть в женщине. Иногда она бывает тиха, молчалива, не склонна к размышлению или к разговорам, и это может раздражать такого болтуна‑интроверта, как я. Но под внешней своевольностью и женским упрямством у нее много надежных, земных, здравых качеств. Ее тип красоты никогда не устареет. Зеленые глаза могут быть холодными, а могут таять от нежности, великолепные плечи, маленькая грудь и самое стройное на свете тело. Элегантная нескладность. В ней наверняка есть благородная кровь.
Как меняется любимое лицо: глаза закрыты, и появляется новое лицо, идущее изнутри, – его не увидишь, когда глаза открыты, как бы сильно вы ни любили друг друга.
Днем лежим на холме, в пятнистой тени от пихты, целуемся, разговариваем, часами любуемся синим морем и Арголисом за ним.
Э. попросила ничего не писать о ней в дневнике. Но я люблю ее так сильно, что не могу не писать. Если это предательство, тогда оно современный вариант ситуации из «Похищения локона»[450]. Грех из‑за любви. Если я что‑то и предавал, то этот дневник – никогда.
Часть шестая
ВОЗВРАЩЕНИЕ В АНГЛИЮ
28 июля 1953
Снова в Англии. Ли, небо в облаках, мрачные сны. В июле Англия – сущий ад.
Переезд был ужасен: с того момента как мы покинули Спеце, я не ощущал себя по‑настоящему свободным. В течение дня рядом с нами вертелась Анна, а вечерами надо было считаться с Р. Это путешествие было для меня чем‑то нереальным, все, что не относилось к Э., не имело значения. Мое состояние зависело от ее присутствия или отсутствия, от ее настроения. Понемногу мы впадали в отчаяние, причиной которого были не наши отношения, а сама ситуация, постоянное нервное напряжение.
Последние дни пребывания на Спеце пролетели как в лихорадке, солнце нещадно палило, а мы с Э. ускользали от всех и проводили вдвоем целые дни. Похоже, Р. все это время не догадывался, что происходит у него под носом, и это удивляло меня. Мы обманывали его, исчезая на три‑четыре часа, и, когда появлялись, прикидывались, что прошло мало времени. Он нас постоянно где‑то ждал, ел в одиночестве и видел жену всего два‑три раза за день. А когда мы, все трое, наконец оказывались вместе, то больше молчали, и по этому напряженному молчанию он должен был понять, что нас изводит скука.
Мы с Э. все время говорили – говорили о нас, о том, что уже было и что будет. Занимались любовью, позабыв о времени. Время мы не принимали в расчет до самого конца, когда неожиданно оно само напомнило о себе, и его тень приняла гигантские размеры.
Из‑за отложенных напоследок сборов мы покидали остров в страшной спешке. Фотограф, садовник, все, кто присутствовал при нашем отъезде, накинулись на брошенные вещи, как хищные птицы на остатки пиршества. Они ничем не гнушались – тащили бутылки, старые газеты, поношенную одежду, картонные коробки. Последний обед в «Саванте», последние прощальные слова. Я не испытывал никаких сентиментальных чувств, обычно посещающих нас при отъезде. Любовь все меняет: люди притягивают нас сильнее, чем места. Последний долгий переезд в Афины; нам с Э. не удавалось побыть наедине, и мы остро ощущали противоестественность этого. Рядом постоянно Анна и Рой, не спускающий с нас глаз. Часто, очень часто я видел, с каким раздражением она обращалась с Р. и А. Они выводили ее из себя, она сердилась, дулась, вела себя как злобная мегера. Это помогло мне понять, как невыносимо для нее сложившееся положение – именно оно заставляло ее так вести себя.
Э. много раз любила, и ее любили, она часто попадала в затруднительные ситуации, имела сложные любовные отношения. Рой был той границей, которую она охотно пересекла, вступив в законный брак: яркий, необычный человек, старше ее и на первый взгляд более зрелый – она могла на него опереться, найти в нем поддержку и расстаться с богемной юностью. Э. думала (так она говорила), что распрощалась с романами, сентиментальными любовными чувствами. С Роем она была и счастлива, и несчастлива, так как довольно скоро поняла, что он вовсе не такой зрелый и мудрый, каким поначалу казался, и жить с ним совсем не сахар. У них бывали ссоры, но бывали и веселые периоды. Рой хотел ребенка – появилась Анна. (Думаю, здесь сыграли роль не столько католические убеждения, сколько стремление привязать Элизабет к дому.) Потом произошла наша встреча, и любовь смела все ограничения последних лет, непроизвольно обнажив промахи Роя, его неуравновешенность, неумеренное пьянство, безответственность. Я же был нежен, романтичен, проявлял понимание, и потому все вышло наружу – обнажилась подноготная этого союза. Непримиримые разногласия между умными людьми; даже если бы она осталась с Роем, я все равно понимал бы, что этот брак пустой, фальшивый: дерево еще стоит, но жить ему недолго.
Думаю, по обычным меркам она обходилась с Роем безобразно. Под конец, когда мы всегда сидели рядышком, постоянно прикасались друг к другу, улыбались, не обращая на других никакого внимания, а Рой сидел подле нас или напротив, ситуация была из ряда вон выходящая. Я ощущал себя дерзким любовником, соблазнявшим прямо на глазах старого рогоносца его молодую жену. Мы – все трое – утратили чувство реальности: Р, без сомнения, по‑прежнему обманывал себя и считал, что наша близость не более чем дружба; мы настолько запутались, что не могли существовать порознь.
В Кале холодно, море зеленое, неспокойное. Мы с Э. на палубе, пароход качает, брызги летят на нас. Последние горькие минуты близости. Я пытался сказать ей, как много она для меня значит, как необходима мне. Э. была молчалива, говорила нечто невнятное, не могла ничего решить. Плакала, а я не смел ее успокоить, так как в любой момент мог подойти Р. На пароходе много английских туристов, богатых и бедных, нуворишей и пресыщенных снобов, бойскаутов и «Шанель № 5». Но всех легко классифицировать – как составные части какой‑нибудь массовой продукции. Оба чувствуем глубокое отвращение ко всему английскому, к самой Англии. Серость, монотонность, дождливость, однообразие во всем. Дувр; таможню миновали мгновенно. Р. сияет. Он любит Англию, и, конечно же, его радует мысль о нашей скорой разлуке.
По дороге в Лондон мы с Э. вновь сидим рядом. Р. – напротив, у него насмешливый вид, он исподтишка бросает на меня торжествующие взгляды (показательно, что о дальнейших встречах речь не идет); нашу ситуацию мгновенно просекает проницательный, исключительно воспитанный англичанин средних лет, космополит по виду. Повсюду пожухлая зелень, у кирпичных пригородных построек дешевый вид. Лондон. Анна вдруг начинает плакать, и наше путешествие заканчивается в напряженной атмосфере. Девочка не перестает рыдать, издает вопли при малейшей попытке прикоснуться к ее ноге; мы хотели на прощание выпить, но теперь это совершенно невозможно. Берем такси до ближайшей больницы, и там я в последний раз вижу Э. – она сидит в пустой приемной, обнимая рыдающую Анну. Элизабет поднимает на меня глаза – печальные и отчужденные. Я быстро ее целую и ухожу. Это не окончательное расставание. Но тогда показалось, что между нами воздвигли барьер.
Холодный, мрачный переезд домой, в Ли. Как быстро погрузился я в обычную домашнюю атмосферу. Как будто никуда не уезжал! С моей стороны никаких рассказов о Греции, зато мне поведали обо всех мелочах, случившихся с тысячей неизвестных людей, о которых я никогда не слышал и до которых мне нет никакого дела.
Я чувствовал себя одиноким, потерянным – опять мальчиком. Ни работы, ни денег, ни желаний. Холодно, пасмурно, дождливо. В том же городе, в той же тюрьме. Я задыхаюсь и подумываю о том, чтобы сбежать с Э. и потратить все оставшиеся деньги на какой‑нибудь чудесный отдых. Но сначала надо отнести агенту две мои книги[451], обосноваться в Лондоне и определиться в отношениях с Э. А это означает: найти работу, заработать деньги и забрать ее к себе.
Жизнь здесь губительна. Я писал об этом прежде много раз в тех же самых выражениях. Мой дом – мой ад.
Любовь – прекрасное подспорье при самоанализе, она заставляет думать. К тому же обнажает душу. Нужно понять себя и любимую. Предельная откровенность. В Э. нет пунктуальности, но зато есть интуиция, что делает общение с ней бесконечно привлекательным. Она чутко улавливает правду в том, что ей говорят. Э. слабохарактерная, капризная, иногда может оступиться. Однако она самая уравновешенная из всех женщин, которых я встречал. На людях – спокойная, элегантная, собранная; в частной жизни – мягкая, страстная, шаловливая. Чувствительная, без характерных классовых признаков. До сих пор не могу поверить, что она любит меня.
Однажды я ей сказал, что, по моему мнению, у нее есть одна слабость. В ней слишком большой запас любви, и она иногда льется через край. Э. постоянно находит новые объекты для любви – каждый более достоин ее внимания, чем предыдущий. Она взбирается по ступенькам лестницы. Я сказал, что надеюсь оказаться на последней ступеньке, – во всяком случае, приложу к этому все усилия. Интересно, не покинет ли она меня года через три. У нее легко меняется настроение; а стоит ей оступиться, и она теряет точку опоры. Во время ее отлучек я всегда буду терзаться ревностью и сойду с ума, если она меня бросит. Но это не может помешать мне сейчас любить ее со всей силой. У нее нет недостатков, у меня нет сомнений.
31 июля
День в Лондоне. Непрерывный дождь. Свидание с Э. Встретились в зоопарке, у клетки льва, и провели вместе весь день. В зоопарке основательно промокли, вечером крепко выпили и хорошо понимали друг друга. Р. все знает. Анна лежит в больнице, он звонил туда и вызывал Э., когда она навещала дочь. Я в это время ждал ее на улице.
Он требовал, чтобы мы вместе пришли к нему. Э. увиливала от ответа, наш вечер был омрачен перспективой ее возвращения домой. Я боялся, что он сорвется.
До меня еще не доходил весь ужас сложившейся ситуации. Она накалилась мгновенно, когда я, по существу, был к этому не готов.
Э. и Р. совсем отдалились друг от друга и жить вместе не хотят. Нас с Э. охватил такой сильный порыв романтической любви, что я боюсь доверять своему сердцу, а оно говорит: Э. ближе всего к твоему идеалу женщины. Месяц – слишком короткий срок, чтобы прийти в себя после экстаза первых дней: мы все еще как сумасшедшие. С первых дней знакомства я видел в ней жену другого человека и все же считал, что она идеальный партнер в браке. Сейчас я уже так не уверен, хотя по‑прежнему не сомневаюсь, что она лучше всех, с кем меня сводила судьба. Ей не хватает воспитания, культуры, умения четко выражать мысли – тех качеств, которые я считал необходимыми для спутницы жизни. Зато у нее есть интуиция, искренность, красота и грациозность. Меня пугает только слабость, или, скорее, неустойчивость ее воли, отсутствие выдержки.