* * *
Девятый день. С утра головная боль. Сидя у палатки, слышал, как рассказывали тем, кто вчера не был на ярмарке, о моих выходках. Смех – теплый, как солнце, греющее мою спину. Я пошел искупаться, а потом тщетно охотился с Андре на древесную ящерицу.
Приехали в Кордову. Воскресенье, жуткая жара. Посетили Мечеть – классический сад из прекрасных колонн и арок[365]. Но более, чем архитектурная красота, меня поразил грубый крест, нацарапанный на мраморной стене ногтями древнего христианина, находившегося в заключении. Арабы десять лет держали его в цепях, и все, что ему удалось сделать, – нацарапать этот крест. Трудно вообразить кафкианский ужас такого наказания.
Днем, в самую жару, едем в Севилью. Я сидел в конце автобуса, напротив Нанни и Моник, и держал заднюю дверь открытой, чтобы шел воздух. На Моник короткие красноватые шорты, расстегнутая блузка без рукавов; вид все тот же ребячливо‑невинный. Нанни в коричневых шортах – у нее полноватые ноги – и белой рубашке в клетку. Автобус остановился, дав нам полюбоваться большой – птиц сто, а то и больше – стаей аистов; они взмыли в воздух и кружили над нами. Я тоже в шортах, у меня белые ноги – ни мужественности, ни зрелости. Ноги горожанина.
С наступлением сумерек приезжаем в Севилью. Моник холодно, она надела свой красный свитер и еще мой – в желто‑зеленую клетку; держится за горло и поглядывает по сторонам. Горло у нее слабое, и положение рук на шее – проявление инстинкта самосохранения.
Бесцельно объехали Севилью, испытывая голод; группа разделилась на две или три фракции, спорили, что делать. Наконец решили провести ночь в ближайшей деревне.
На деревенских улицах было полно народу, толпы гуляющих. Автобус тут же обступили, море вопрошающих лиц. Когда же мы вышли, большинство из нас в шортах, волнение возросло. Нас обступили – кольцо вокруг сжималось – и глазели, словно мы были существами с другой планеты. В центре мы купили еды и пошли к автобусу, чтобы там поужинать. Толпа все росла. Встретили Моник и Женевьеву, они были на грани слез. Их толкали, на них пялились, чем довели девушек чуть ли не до истерики.
Женщины пытались сорвать с Тити приспущенную на плечах блузку. Мы поели в кафе за столиком – двигаться дальше было почти невозможно. Когда выходили, нас провожали любопытные взгляды и улюлюканье. Ощущение такое, будто покидаешь пещеру с хищниками, – в любой момент могла вспыхнуть драка. Любопытство дикарей, naïveté[366]и враждебность к иностранцам. Одна из примет Андалузии. Наши ребята пришли в ярость, они были возбуждены не меньше испанцев, все говорили разом, девушки истерически визжали, юноши (как всегда, когда все кончается) были готовы casser la gueule[367]каждому испанцу. Мы с Полем обменялись взглядами и незаметно улыбнулись.
Десятый день. Все умывались у фонтана в знаменитом центральном дворике. Моник в голубой пижаме, личико красно‑коричневое от загара, как у индейца, смеется.
В Севилье. Мне Севилья не нравится, в ней нет романтики; это современный город, возведенный вокруг исторического центра; место некрасивое, и туристов в нем много. На главной площади разбились по группам. Ненавижу, когда это происходит. На этот раз я потерял и Нанни, и Моник. Нанни, как я мог видеть, общалась с Жуто. Кроме того, в городах наша группа преображалась, изменялась в худшую сторону, выявляя провинциальные черты; тогда мои спутники казались мне неестественными, фальшивыми, они изо всех сил пыжились, стараясь выглядеть современными, гоняясь за химерами. Мне больше нравилось находиться на природе, одному, можно и на острове. Город олицетворял будущее – разобщенность, расставание, забвение.
Утром посетили собор, который показался нам огромным. Я подумал, что ни разу в жизни не входил в столь грандиозное здание. Забрались на колокольню «Ла Гиральда», откуда открывался вид на всю Севилью[368]. Этот вид не вызывал восхищения – большой, широко раскинувшийся бело‑серый город на скучной равнине. Потом – в Алькасар[369]. Гид провел нас по дворцу, останавливаясь у каждого портрета и рассказывая, кто на нем изображен, – должно быть, он был монархистом. Похоже, история и искусство совсем не интересовали его, он ничего не говорил о покоях и обстановке, только называл королевские имена и рассказывал о родственных отношениях между ними. С арабским наследием он обращался бережнее. Мне нравится миниатюрная элегантность, грациозность мавританского искусства, бесконечная детализация. В нем есть сдержанность и аскетизм, нечто нечеловеческое. Это орнамент для гурий, там, в пустоте, его никогда не увидит ни одно живое существо. Уставшие после осмотра, мы вышли в большой сад и там бродили по зеленым лужайкам среди фонтанов. Андре сознательно полез под шланг садовника, чтобы его окатили холодной водой. На мне были новые брюки, я впервые их надел и тогда же порвал, пытаясь поймать лягушку в заросшем лилиями пруду. Мы расположились в тени, дожидаясь вечера.
Некоторые из нас пошли смотреть танцы фламенко. На Моник было платье из шотландки в синюю, красную и зеленую клетки с белым воротничком. Я тоже пошел с ними, вновь радуясь, что узнаю ее ближе. Но вечер был испорчен. Моник почувствовала себя больной и сказала, что возвращается в гостиницу. Несколько сердец сжалось. Однако Мишель взял ее под руку, и она пошла дальше. Я купил два букетика жасмина и подарил Моник и Женевьеве. Хрупкие цветы проживут один день в их волосах, над девичьими ушками. Мы перешли на другой берег Гвадалквивира, решив посетить ночной клуб на открытом воздухе, – коммерческая атмосфера, площадка для танцев, вокруг столики.
Если отключиться от атмосферы, танцы там великолепны. Таких первобытных танцев в Европе больше нет – мощная эрекция, разнаряженные женщины. Над всем маячит тень пениса. В мужском танце – гнев, ярость, вызов; непрекращающийся топот на грани запредельного бешенства. Женщины – само воплощение женского начала, – даже раздевшись догола, они не стали бы более сексуальными. Бальные танцы, сопровождаемые конвульсиями профессионалов, в сравнении с этим ослепительным безумием кажутся безжизненными и нелепыми. Четкий ритм отбивается ладонями, здесь задействованы трое мужчин и пять девушек, и все эти восемь человек в моменты кульминаций отбивали напряженный, взволнованный перекрестный ритм. Когда танцоры отдыхали, я бродил поблизости от гардеробных, посматривая на гибких подвижных женщин и гордых ловких мужчин, – вот они, идеальные мужчины и женщины Д.Г. Лоуренса. Странно и грустно, что он никогда не писал об Испании. Когда танцоры выходили на площадку, я смотрел на них, стоя на скамье у стены рядом с Моник; но острое ощущение ее близости мешало мне толком следить за танцем. Ушли мы рано, усталые и расстроенные. Прогулка под звездами. Поль – живой, довольно банальный и надежный. Я шел один. У Моник тоже был грустный вид, но тут братья Годишо стали дурачиться, она захихикала, как школьница, – такой она мне особенно нравится. Клод взял ее под руку, она вдруг развеселилась. Я же впал в уныние, представив, как Жюль, а не Клод, обнимает ее плечи, и почти хотел, чтобы так и было: все лучше неопределенности. Но тут она вновь опечалилась и ушла в себя. У красивых женщин настроение меняется каждые пять секунд.
Еще одной болевой точкой была Нанни, весь вечер она танцевала с Жуто, прижималась к нему, они остались в ночном клубе после того, как все мы ушли. Вот тебе и Карта Нежности – все дороги перекрыты.
День одиннадцатый. Провел утро в одиночестве. И не пожалел. Я почувствовал, что устал от группы, устал от сознания разделяющей нас с Моник пропасти. Я гулял по старому кварталу, на который набрел случайно, отчего он показался мне вдвойне прекраснее. Здесь, на этих узких улочках, среди белых стен и черных решеток, яркой листвы и сумрачных теней я нашел Севилью своей мечты. Здесь сосредоточены ее архитектурные шедевры. Все, что надо, – это приехать сюда, провести час в старом квартале и уехать. Мне вспомнился Оксфорд – спокойный приют в водовороте жизни. Я купил несколько груш и ел их, гуляя по кварталу. Был полдень, и я опять почувствовал одиночество. Мне пришло в голову, что я обязательно найду кого‑нибудь в садах Алькасара. Так оно и оказалось. Сердце мое чуть не выпрыгнуло из груди, когда я увидел группу наших ребят и среди них Поля и Моник. Я предложил показать им старый квартал и, пока они поднимались на колокольню, ждал в садике у собора. Там я написал стихотворение, посвященное Моник, – первое из цикла. «В плену у самой безнадежной в мире любви». Сонет – за пятнадцать минут; я был счастлив и даже поговорил с юным, не по годам развитым гостиничным зазывалой, хорошо знавшим английский и французский.
В современную часть города мы вернулись улицами, загороженными от солнца тентами, купили фрукты, посидели в кафе.
Я пристроился ближе к Моник и вновь почувствовал себя счастливым. Позже купил ей в кондитерской мороженое, она меня поблагодарила, но, как мне показалось, довольно сухо. Tendresse se revule[370]. Когда это случается, я представляю себя в карикатурном виде – нелепый школьный учитель волочится за сказочной принцессой. La Belle et la Bête[371]. Но в этом случае Красавица и Злая волшебница – один и тот же человек.
Автобус опоздал, и мы два часа ждали его на ступеньках гостиницы. Одно место было впереди, отличное место, и видимость оттуда хорошая, но Нанни и Моник сели сзади, и поэтому я не насладился дорогой до Роты. Проехали Херес, где я узнал от говорящего по‑английски импортера, что сладкий херес – это английское изобретение. У испанцев это сухое вино. Я попробовал необычайно вкусное сухое амонтильядо. Тротуары главной улицы города были сплошь заставлены столиками. Я обратил внимание, что все пили кофе, хотя время было скорее для аперитива. Судя по костюмам мужчин и их ухмылкам при виде моих шортов, дела в городе шли хорошо. Моник опаздывала и прибежала, когда мы уже отъезжали, запыхавшаяся и сразу ставшая опять похожей на школьницу.
Пересекли пустынный район и вечером прибыли в Роту. Проехав дальше по побережью, остановились возле кафе, уединенно расположенного среди поросших соснами дюн. Перейдя железнодорожную колею, мы подошли к невысокому обрыву, под нами тянулись пески и море, свет луны играл на воде, южнее виднелись огни Кадиса. Я радовался, что снова вижу море. Вдали от него я никогда не чувствую себя свободным; стоя же на морском берегу, уношусь от цепей реальности.
Мы разбили лагерь на краю обрыва. Я испытал шок, увидев, как Моник и Клод стоят на холме и разговаривают. Вдруг их силуэты на мгновение сблизились, как будто она подалась вперед и поцеловала его. Но при лунном свете я мог и ошибиться. Я слышал их тихие голоса, потом они скрылись в зарослях. Меня обуяла дикая ревность, и я почти сразу же пошел за ними. Но они как сквозь землю провалились. Я бесцельно бродил вокруг, надеясь увидеть их среди остальных. Все были на месте, кроме этих двоих. Прошло несколько минут, и я увидел Моник, она несла дрова. Я успокоился, но память о пережитом потрясении жила еще долго.
* * *
Двенадцатый день. Утренний заплыв, бесконечный широкий пляж, море – все это рождает желание прыгать, скакать, стоять на руках, бегать. Я подбежал к скале и, устроившись под ней, облегчился. Вдалеке рыбаки возились с удочками. Я чувствовал себя бодрым, здоровым; приятно волновала перспектива увидеть Африку. Странно, но в минуты, проведенные на сиденье унитаза или в другом месте с той же целью, нас часто посещают смутные предчувствия – это похоже на приятный отдых перед действием. Хотим мы этого или не хотим, но приходится считаться с нашим животным началом. Прекрасная ежедневная психологическая тренировка.
Едем в Альхесирас – пустыня, солончаки, проливы, каналы, ил, грязь, открытый горизонт. Въезжаем в гористую местность, все выжжено солнцем, оно палит немилосердно.
Гибралтар пробуждает во мне националистические чувства; звучат остроты по поводу «доброй старой Англии»; Жуто запевает «Боже, храни короля», остальные подхватывают. Гигантская серая скала, как каменный корабль, возвышается над Испанией. Но есть перешеек, он, как пуповина, соединяет скалу с полуостровом; географические границы более живучи, чем политические.
Альхесирас, удушающий зной. Нас отвратительно накормили в ресторане для туристов – подали несвежий бифштекс. Скандал с хозяином: я отказался платить, чувствовал себя больным и уязвленным. Ненавижу пограничные города, крупные порты. Мы опаздывали на пароход до Танжера, пришлось бежать по раскаленному причалу, чтобы успеть вовремя. Я почувствовал себя лучше только в открытом море, когда подул ветерок, а мы все дальше удалялись от знойного берега; слева припал к земле Гибралтар, впереди маячили синие африканские горы. Многие – но не я, что меня порадовало, – заболели морской болезнью. Море было почти спокойным. Мы взяли курс на юго‑восток, прошли меж гор, разных течений, по волнам с белыми барашками. М. держалась особняком, стояла на палубе в кормовой части и напряженно смотрела на воду. То ли для нее впервые такое зрелище, подумал я, то ли ее попросту тошнит. Впереди среди стремительных потоков, странных водоворотов и перекрестных волн мы видели много дельфинов, один раз перед самым носом парохода резвилось не меньше дюжины; они то погружались в воду, то выпрыгивали у самого борта. Каждый раз при их появлении раздавались возбужденные крики.
Часть группы во главе с Полем хотела поехать в Рабат, а не отдыхать в Танжере. Моник пребывала в нерешительности; я волновался, пытаясь узнать, какое она примет решение. Поль хотел, чтобы я поехал с ними. Но к этому времени я уже понял, что хочу быть там, где М. Мы находились уже недалеко от берега, когда она подошла ко мне и спросила, поеду ли я в Рабат. Сама она решила остаться. Внутренне я ликовал: уезжала вся ее компания, – но радость оказалась преждевременной: выяснилось, что нужны визы, и потому не поехал никто.
Мы приближались к испанскому Марокко, вдали угадывалась извилистая синевато‑серая линия гор, тут и там белели деревушки. Дул прохладный солоноватый ветер с Атлантики. Уже вырисовывался Танжер; высокими жилищными массивами он напоминал американские города; заходящее солнце окрашивало его в мягкие роскошные краски. Пристань, арабы, пестрая смесь языков. Тучный человек в красной феске и синем плаще. Кто‑то распорядился, чтобы нас отвезли в кемпинг за городом. Был вечер, перед нами сиял город лимузинов и неоновых вывесок. Лагерь разбили посреди песчаной дюны; вокруг ничего – только несколько домиков и магазинов у ближайшей дороги. У робкого любезного араба, хозяина одного из магазинов, мы купили кое‑какой еды и устроили пикник в дюнах. После Испании вечер показался холодным; высыпало много звезд. М. не была с нами, но Н. сидела одна; я почувствовал к ней новый интерес. Жуто остался в гостинице, в Танжере. Мы с Н. спустились на берег моря, где уже находился Поль. Втроем мы долго гуляли по ровному пляжу, вдали разноцветными огнями светилась бухта Танжера. Мне хотелось остаться с девушкой наедине, и я совершенно игнорировал Поля. Она шла между нами, мы обменивались разными банальностями. Прежде чем лечь спать, мы совершили поступок, который не мог не повлечь за собой неприятности, – стянули из палатки Лаффона его шляпу. Странное желание досадить ему и разозлить. Потом мы, все трое, заснули на песке. Так близко и одновременно так далеко.
День тринадцатый. Экскурсия по арабскому кварталу Танжера. В западном районе много дорогих магазинов, хромированного и зеркального стекла, офисов, жилых кварталов, роскошных отелей, на улицах ошиваются проститутки всех национальностей и разной сексуальной ориентации. Бедные и богатые, ослы и лимузины. Арабский квартал интереснее – запутанные, труднодоступные улочки, – мир, укрытый за ставнями. Женщины в белых одеяниях сидят на ступеньках, вдоль шатких стен. Оживленная толкотня на базаре. Везде я чувствовал независимый настрой, легкое презрение к туристам. За пределами своего квартала, в европейском окружении арабы держатся по‑другому, но у себя или за границей города они полностью лишены чувства неполноценности. Несправедливо ждать от них приниженности, но ее ждут, это британское наследие.
Все утро ни на минуту не выпускал из внимания М., постоянно ходил за ней, отставал, если она оказывалась позади, тайно следил, чувствовал себя несчастным, если ее не было поблизости и я не мог ее видеть и слышать. С этого времени моя жизнь стала не столько отдыхом в Испании, сколько существованием в присутствии Моник или страданием без нее.
Берегом моря вернулись в гостиницу на обед. Я сел рядом с Н., чем явно ее разочаровал. Она все время поглядывала на Жуто, который сидел за другим столиком. После обеда ел мороженое в обществе М., Н., Женевьевы и Жуто. Была некоторая неловкость: я почти в открытую оказывал предпочтение М. Она была очень серьезна и не расположена к веселью. Я тоже чувствовал себя неловко, смущался. Мы присоединились к тем, кто хотел ехать к горе Танжер, неподалеку от города. Н. решила остаться. Так как Жуто еще раньше сказал, что не едет, было ясно, что Н. полностью для меня потеряна. От этого стало грустно и горько, такое настроение усугублялось тем, что к горе я ехал в такси один. Каждая машина вмещает шесть человек, и так сложилось, что именно я оказался лишним. Случайность, но мне показалось, что она отражает мое положение в группе – обособленное; меня не очень‑то жалуют, скорее просто терпят. У меня такой характер, что, если я путешествую с друзьями или в группе, личные отношения поглощают меня целиком. Поэтому я предпочитаю путешествовать один, чтобы не увязнуть в эмоциях. Я мог бы бросить группу и уехать, но тогда выглядел бы смешным, продемонстрировав внутреннюю ранимость. Однако, находясь в Танжере, я все время ощущал, что у меня не складываются отношения с остальными членами группы. Я ревновал Н. к Жуто. С Моник чувствовал себя Калибаном рядом с Мирандой. Всякий раз, когда она оказывалась рядом, я считал своим долгом паясничать, озорничать, выкидывать разные штуки – то есть делать то, чего терпеть не мог и делал только ради Моник.
Грустный день; только один приятный момент – мы с Моник какое‑то время шли рядом в Танжере. Шофер Андре, грубоватый и обычно ни на кого не обращающий внимания, сказал о ней:
– Elle n’est pas mal, la petite[372].
Для него эта фраза равносильна сборнику стихов. При этом он выглядел слегка удивленным; и я его понимал: настоящую красоту, как и другие подлинные вещи, понимаешь не сразу. Про себя я называл Моник chignonette[373]. Мягкие, плавные движения, классическая походка – держится прямо и не теряет грации; пучок, плывущий за ней и покачивающийся при ходьбе, – все это создает ее неповторимый, уникальный облик. Моник.
И все же этот тринадцатый день полон печали, путешествие кажется пресным, а мои горести – как и оказалось впоследствии – бесконечными.
Четырнадцатый день. Подъем на рассвете, идем по берегу моря в Танжер, торопимся на пароход. Я рад отъезду: значит, группа проведет день вместе. Альфред гонялся за мной по песку, дико вопил, хватался за мой оранжевый спальный мешок. Мы держались неподалеку от Моник, наша беготня проходила на ее глазах. Возможно, мне хотелось казаться юным, выбросить из жизни разделяющие нас шесть или семь лет.
Назад, в Альхесирас. На пароходе я хотел сидеть рядом с ней, даже проявил изрядную ловкость, чтобы занять место напротив. Моник писала письмо, потом подняла глаза, увидела меня и отодвинулась. Неужели причина во мне? В этот момент я решил, что меня избегают, и, чтобы как‑то отвлечься, написал письмо домой. Думаю, на нее нашло одно из ее настроений, когда она становилась беспокойной, переменчивой. Все были подавлены: мы возвращались на север, то было началом конца.
Альхесирас – сущее пекло; такова вся южная Испания в середине августа. Автобус повез нас вдоль побережья в сторону Малаги; вспотевшие, измученные, мы мечтали искупаться, но Ричард, пуританин по складу характера, настаивал на соблюдении «расписания».
Заночевали у моря в Торремолиносе. Чувство облегчения от перерыва в движении. Теплое море, снова Средиземное, крутой спуск к пляжу. Вдоль прибрежной полосы рассеяны бамбуковые хижины, это придает пейзажу почти полинезийский вид.
У Моник в автобусе сменилось настроение, теперь она весела и игрива; я поддразниваю ее, она отвечает тем же. Притворяется сердитой, морщит носик и сверкает глазками; потом быстрым движением, согнувшись, безуспешно хочет толкнуть меня – сцена получается прекомическая. Ей самой смешно, хотя она и пытается это скрыть, – выдает улыбка, вступающая в противоречие с жалобным и хныкающим голосом:
– Je ne vous parle plus. Vous êtes dégoûtant[374].
Губы гневно кривятся, «больше» она подчеркивает голосом, – он становится пронзительным и будто срывается от возмущения, но в глазах пляшут чертики. Я дразню ее, говорю, что она специально встала у автобуса так, чтобы видеть, как мужчины переодеваются. Встречные обвинения, шутливые удары, нескромные замечания. Зову ее бедуинкой, чем вызываю гнев.
Пятнадцатый день. Встал рано, чтобы поплавать. Потом в город – завтракать. Бренди, содовая вода и килограмм мускатного винограда. Должен съесть весь килограмм – незаменимый фрукт в жару, противоядие от пыли.
Едем в Малагу, она в нескольких милях. Суббота, начало летней фиесты, город полон туристов. По сравнению с Севильей или Кордовой Малага не оставила у меня какого‑то особого впечатления. Широкий тенистый бульвар ведет к Плаца де Торос, небольшой главной площади, за которой как раз и находится заполненный людьми, ничем не примечательный квартал. Нам хотелось посмотреть бой быков, но билеты для «молодежи» слишком дорогие. К моему сожалению, Моник – среди них. Это означало, что вторую половину дня и еще один вечер я проведу без нее.
Мы маялись в ожидании билетов, и тут l’affaire[375]Лаффона внезапно возродилось к жизни. Наконец до него дошло, что его шляпу стащил не танжерский вор, а кто‑то из нас. Он начал стенать и жаловаться на плохое настроение, на отсутствие у нас чувства товарищества и ныл до тех пор, пока кто‑то не достал шляпу, жалкое мятое подобие прежней вещи, и не кинул ему. Но это только подлило масла в огонь. К сожалению, во всем, что он говорил, было достаточно правды, и вообще шутка затянулась – можно сказать, стухла. Он все время повторял:
– C’est hideux[376].
Потом эта фраза часто повторялась во время поездки. Когда я сказал ему, что он поднимает шум из‑за пустяка, он заорал:
– Может, у вас в Англии принято так поступать, а у нас нет.
При этих словах я испытал одновременно чувство вины и вспышку гнева. Он обвинял меня в том, что я похитил шляпу – до некоторой степени обвинял справедливо, – но зачем‑то приплел к этому национальный вопрос. Я подался вперед, резко натянул шляпу (он уже успел ее надеть) ему на глаза и сердито сказал:
– Поосторожнее в выражениях. Я не брал твоей шляпы. Мне известно, кто это сделал, но это был не я, так что заткнись.
Этот случай не давал мне покоя: ведь я знал, что Лаффон прав. Н. тоже прекрасно знала, что я виноват. Хотя впоследствии все говорили, что он повел себя неправильно, но, думаю, многие втайне были на стороне Лаффона. И применение силы им тоже не понравилось. Я сразу же обменялся с ним рукопожатием, но Лаффон будет ненавидеть меня до конца своих дней. Хотя проявлять свою ненависть глупо с его стороны – не по причине нарушения христианских заповедей, а просто из‑за дипломатических соображений. Если я когда‑нибудь прославлюсь, уверен, он станет всем и каждому рассказывать, как мы дружили в юности, пока сам в это не поверит.
В гараже, где стоял наш автобус, мы познакомились с испанцем, представителем парфюмерной фирмы, он прекрасно говорил по‑английски; от этого вежливого, приветливого человека невозможно было отделаться. Он пригласил нас в ресторан. Я шел с ним позади Моник, мы все время говорили на английском. На мгновение она оглянулась и посмотрела на меня, и я впервые почувствовал, что она восхищается мною.
– Здорово, правда? – сказал я сухо. – Говорю как на родном языке.
Слегка озадаченная, она наградила меня робкой улыбкой малолетки. Я пытался вытянуть из испанца какую‑нибудь информацию о франкистском режиме, но он сказал, что все идет как надо. Похоже, он говорил так не из‑за страха, а просто ему наплевать на политику. Испанец привел нас в винный магазинчик, где продавали изумительную малагу, вино коричневого цвета, с нежным букетом и экзотическим привкусом абрикоса. Обед в маленьком ресторанчике; я сидел рядом с Моник – место, которое трудно сохранить. Предпочитаю сидеть напротив, откуда могу постоянно смотреть на нее. Сидя рядом, я считаю своим долгом ее развлекать, а это нелегко. Мне никогда не удается говорить с ней по французски так, чтобы она хорошо меня понимала. Другие понимают, но не она. Моник морщит лоб и задумчиво произносит:
– Je ne comprends jamais ce que vous dotes[377].
Поэтому я нервничаю всякий раз, когда открываю рот, чтобы поговорить с ней. Решив, что понять меня невозможно, она теперь и не пытается. Я стал говорить медленнее – так она лучше схватывает смысл. Но во время обеда она, похоже, специально делала вид, что ничего не может понять. Я чувствовал себя дураком. На противоположной стене, ближе к потолку, висело зеркало с таким наклоном, что можно было видеть столики. Моник не сводила с него глаз и улыбалась. Иногда мне, иногда другим. Я же со своей близорукостью не мог понять, кому предназначалась та или иная улыбка. Просто видел, что она улыбается, и улыбался в ответ. И пару раз слишком поздно понял, что ее улыбка мне не предназначалась. В один момент я заметил, что на меня смотрит Тити, смотрит сухо и бесстрастно, словно хочет понять, чему я улыбаюсь. Посреди обеда вошел один из опоздавших, и Моник тут же вскочила, уступая ему место. В этом проявилось не только ее великодушие (она готова в любой момент помочь кому угодно), но и неустойчивость настроения, потребность в перемене. В автобусе она всегда первая предлагает место тому, кто стоит, первая приходит на помощь; у нее повышенное чувство ответственности, материнское.
Мы взяли фиакр до Плаца де Торос. Толпы людей, оживление – все сосредоточилось вокруг высоких стен Колизея. Пробудились римские корни. Мы поднялись по ступеням, чувствуя себя актерами, ждущими за кулисами своего выхода. На втором ярусе остановились и огляделись. Солнце нещадно палило, вокруг множество возбужденных людей. Хотя мы пришли на час раньше, свободных мест, похоже, не было. Но мы все‑таки пробились к поручням и там стояли, тесно прижавшись друг к другу, под несмолкаемый рев голосов. На ум приходил старый елизаветинский театр вроде «Глобуса». Окружавшие нас испанцы прекрасно смотрелись бы в партере тюдоровских времен – лучше англичан. Места в тени тоже постепенно заполнялись; черные и белые мантильи, темные очки, богатые наряды – в украшенной Цветами и флажками президентской ложе, символе баснословной роскоши. Мы же поджаривались на солнце и смотрели, как с грузовика разбрызгивают воду на песок, отчего он из светлого стал коричневато‑желтым. Наконец пробил час, послышался рев, участники действа медленно прошествовали по залитой солнцем арене и встали в тенистом укрытии ложи.
Тишина, открываются ворота, арена пуста; напряженная пауза, шепот, крик, и тут жители Малаги видят, как на арену стремительно и агрессивно выбегает черный бык.
Бой быков всегда возбуждает меня – зрелищность, красота, символика происходящего перевешивают жалость к животному. В момент кульминации не садизм пробуждает в зрителях дикие, необузданные чувства, а универсальный поединок со смертью. Мало кто приходит сюда с желанием увидеть, как растерзают или поднимут на рога тореро; это игра, риск, который от лица всего человечества берет на себя один человек, – битва с судьбой. Когда погибает бык, человечество ликует. Ни в одном спорте нет такой ясной цели, нигде игра так не соответствует реальности.
Это примитивное, даже варварское развлечение, но я одобряю его: ведь ничего подобного нет в жизни зажатого современного человека – он весь во власти разума, психологии, в нем нет ничего животного, он всего лишь призрак того, кем когда‑то был. Глоток спиртного по праздникам – и все. Последний бой был превосходный, особенно по сравнению с другими, весьма посредственными. Ордоньес, высокий, стройный молодой человек, – его уже наградили бурными аплодисментами за первого быка – явно решил стать героем дня. На этот раз бык достался горячий, готовый драться. Ордоньес прекрасно провел серию вероник – каждый маневр с плащом он выполнял превосходно; бык топтался, водил рогами, направляя их на стройную юркую человеческую фигуру. Матадор сделал пару стремительных оборотов, бык, словно загипнотизированный плащом, даже не пытался на него напасть. При каждом повороте зрители непроизвольно задерживали дыхание, напряжение росло; наконец Ордоньес сделал заключительный эффектный маневр и отошел под гром аплодисментов, влача за собой плащ. Но успех вскружил ему голову – находясь на вершине триумфа, он захотел большего и пошел на смертельный риск. Великолепное зрелище внезапно обернулось кошмаром; только что матадор стоял, дразня быка плащом, а через мгновение уже взмыл в воздух, подкинутый рогом, тяжело рухнул на землю – плащ отлетел в сторону, – и бык придавил его головой. Раздался дружный, полный ужаса крик, потом воцарилась мертвая тишина, все вскочили на ноги. Матадоры бросились к товарищу. Бык потерял интерес к упавшему человеку и отошел.
Ордоньес лежит неподвижно, потом шевелится. Голову от земли не отрывает. Кто‑то пытается его приподнять. Ордоньес садится, сердито отталкивает помощников, пытается встать, падает на одно колено. С внутренней стороны бедра глубокий разрез. Теперь все матадоры помогают ему, он с трудом передвигает ноги. Его ведут к барьеру. Он ругается, отказывается уходить, требует, чтобы принесли плащ и шпагу, – он нанесет быку смертельный удар. Его требование не хотят выполнять. Он рыдает от боли, гнева и обиды, его лицо искажено судорогой. Однако сейчас его власть над людьми так велика, что в конце концов ему приносят и плащ и шпагу. Он берет их, отшвыривает помощников и, пошатываясь, направляется к быку. Остальные матадоры идут следом, пытаются его увести. Ордоньес говорит им что‑то резкое, жестикулирует, стоит на месте, пока все не отходят, оставив его один на один с быком. Бык приближается, потом решительно устремляется вперед. Три безукоризненных оборота матадор выполняет четко, только слегка прихрамывает, когда увертывается от устремленных на него рогов. Бык останавливается в недоумении. Ордоньес приближается, трясет плащом. Бык не двигается, он почти в изумлении. Ордоньес опускает плащ, останавливается в шести футах от крупной головы. Неожиданно откидывает плащ, поворачивается к быку спиной, опускается на колени, устремляет взор на президентскую ложу и простирает к ней руки, гордо запрокинув голову.