Однако Салли живет во мне; вернувшись в Эшридж, я увидел, что она не отошла в тень, а по‑прежнему осталась тем же искушением. После моего отсутствия она держится странно, несколько неуверенно, но стрелы все так же ранят.
Э. выследил Текс (муж Бетти), которого она одно время любила; она целовалась с ним и крепко напилась. Он хочет, чтобы она жила с ним, – еще один мотылек, летящий на ее свет. Как ни странно, я не ощущаю никакой ревности – возможно, благодаря Салли.
Кажется, у меня назревают проблемы, а может, во мне говорит больная совесть. Салли предупредили, что она «ставит меня в неловкое положение». Начальство уже взирает на меня с подозрением. Адмирал, похоже, вообще боится вступать со мной в разговор – ситуация невыносимая как для него, так и для меня. Мне только что пришло в голову, что, возможно, не я тут причина, а его неспособность понять меня. Эти трудности возникают, когда носишь маску, она хороша только на сцене; принимаемая зрительным залом, она прирастает к лицу. Я тоже ношу маску – особенно в обществе адмирала, но часто, когда не разговариваю непосредственно с ним, я ее сбрасываю – даже в его присутствии.
Частично это связано с тем, что мои обязанности просто смехотворны – с такой работой справится посыльный. Никакой ответственности, преподавание и прочие нагрузки самые примитивные. Но безделье никому еще не шло на пользу. Начинаешь вести бездумную жизнь, становишься ленивым, разрушаешься.
22 февраля
Еще шаг по дороге в ад; еще один кусок штукатурки отвалился от фасада; еще один провал; я поддался искушению. Я еще не достиг дна, но все время падаю, падаю; иногда на пути я сбиваю камень, чтобы не забыть того, что лечу вниз. Я не люблю Салли так, как любил и люблю Э. Тут более животное чувство, желание ощущать твердые, упругие груди, целовать и ласкать ее. В некотором смысле покорить ее, так как она здесь одна из самых красивых девушек. Приключение в духе Казановы. Я уже знаю, что целуется она во много раз хуже Э. И скоро растолстеет. Правда, сейчас она великолепна, у нее лучшая фигура из всех остальных стройных и юных девушек, однако намек на будущую полноту уже присутствует. Ее сознание – пусть и южноафриканское, без наших клише и предрассудков – еще очень незрелое, суждения поверхностные. И ее бледное лицо без косметики – всего лишь пухленькая мордашка. Лучше всего глаза – темно‑синие и очень живые.
Как‑то сырым, пасмурным воскресным днем мы дошли до конца Голден‑вэли[474], там сели и поцеловались в зарослях. Сегодня это повторилось на бадминтонном корте. Но военные действия продолжаются, за нами следят, все против нас.
Я виноват, очень виноват перед Э. Но Салли через шесть недель возвращается в Южную Африку. Теперь я верю в страдания, называю их опытом и получаю от них удовольствие. Между любовью и религией много общего; мир религии – слабое подобие мира секса. И если я когда‑нибудь стану религиозным человеком, то, полагаю, это будет в результате сложной сексуальной сублимации. Сейчас я нечто вроде впавшего в грех католика: ведь я верю в любовь, la creation de la fidélité [475], как ни во что другое. И Э. для меня персонификация этой веры. Я грешу, и все же верю. Продолжаю любить Э. и в то же время развлекаюсь с Салли, и то, что между нами происходит, нельзя назвать только развлечением. Она, как и я, и все остальные, тоже носит маску, и снятие этой маски является одним из редких мгновений в жизни, искупающих однообразие изолированного существования. Прильнуть к другому человеку, нежно его поцеловать, увидеть, как он успокаивается, смягчается, стоит того, чтобы снести нападки общества.
Мне кажется, можно говорить с натяжкой о любви одновременно к двум женщинам. Однако сейчас я не испытываю терзаний и острой необходимости выбирать между ними. Конечно, я чувствую за собой вину, но чувство вины в этом возрасте – почти удовольствие и норма.
26 февраля
Две ночи в Лондоне с Э. В какой‑то степени я боялся их, сомневаясь в своей способности лгать. Но я никак не мог предугадать, каков будет результат. Общение с Салли сильно повысило ценность Э.; никогда раньше я не замечал, насколько она зрелая, естественная и любящая. Почти идеальная женщина – теплая, цельная, сложная; по сравнению с ней двадцатилетняя Салли глупышка; уже через десять минут общения с Э. я не мог понять, как мог докатиться до того, что влюбился в Салли. Со временем все расскажу Э. Но до того времени, как Салли уедет в Южную Африку, мне придется играть роль двоеженца. Салли так обрадовалась моему возвращению в Эшридж и была при этом так красива, что любовное переключение на другой объект далось мне исключительно легко. Женщины настолько разные, как и мои чувства к ним, что я не ощущаю в этой ситуации никакого неудобства.
Может, это происходит потому, что я ищу женский архетип, и хотя нашел его в Э., все же сомневаюсь и хочу убедиться, что это действительно так. Возможно, я могу однажды потерять Э. из‑за этой или подобной эскапады. Но она единственная женщина из всех, кого знаю, про которую я даже вообразить не могу, что теряю. В ней больше женского, чем во всех других женщинах; ее сексуальность, ее сердечность, ее красота того сорта, что не утрачивают свежесть. Что до Салли, то мне уже надоел ее плотно сжатый ротик, пухленькое тело и тихий голосок с неистребимым акцентом и тоном общественного защитника. Э. по сравнению с ней – сложившаяся личность; «индивидуализированная», если употреблять термин Юнга. Салли же – продукт воспитания и окружения.
Но и у Салли есть нечто, недоступное Э.: притягательность иностранки, молодость и свежесть. И еще простота и воспитание. В физическом смысле – великолепная грудь, кожа, миниатюрность. Но все это чепуха по сравнению с величием Э.
В настоящее время читаю много книг по психологии; в основном Юнга. Жизненно важное знание.
1 марта
Жизнь идет по нисходящей; много промахов, все попытки достичь совершенства проваливаются; пропасть между воображением и реальностью осознается все полнее. Сейчас в моей жизни много нереального. Словно стоишь на шатких камнях, они не дают прочной опоры. Жизнь в Эшридже – ужасная трата времени, долгий день в пустоте. Я все больше отмежевываюсь от института, испытываю даже потребность в ответственности, работе, что совсем для меня не характерно. У меня сейчас нет даже ощущения связи с Э. Я ее люблю не меньше, может, даже больше, но она отдаляется всякий раз, как я ее предаю. С моей стороны нет серьезного предательства, я уже с нетерпением жду отъезда Салли. А пока мы ходим гулять и обжимаемся в кустах, как деревенские любовники. Ее красота, нежность возбуждают, и этого достаточно, чтобы отвлечь меня от более серьезной работы. В каком‑то смысле я воспринимаю женщин или, возможно, половую неразборчивость как своего рода болезнь, от которой следует излечиться, чтобы любить Э. как нужно. Я виноват, однако испытываю потребность быть виноватым, как и потребность в последующем искуплении. Я почти хочу, чтобы меня уличили в неблаговидном поведении и выгнали с позором. Тогда Эшридж останется в прошлом.
6 марта
Еще одна ночь в Лондоне с Э. Притворяться в этот раз было легче, но и наслаждение было не таким острым. Отвратительно, что приходится ее обманывать. Несколько раз она упрекала меня в том, что я с кем‑то целуюсь (с Салли), – поразительная интуиция с ее стороны. Однако подозрение исчезло с пугающей быстротой, стоило его высмеять, – в моем неискреннем отрицании поддразнивание прозвучало очень правдоподобно. Обманывать нетрудно, даже если люди так близки, как мы с Э. Невозможно лицемерить в любви друг к другу, а неискренность в прочих вещах трудно распознать. В Э. столько свободы, нежности, приветливости, она готова к пониманию другого человека и открыта сама. Интуитивно чувствует правду, здесь она гений. Это есть и в Салли, но в гораздо меньшей степени. Хотя в институте она кажется поборником истины, так ей ненавистно притворное лицемерие Эшриджа. Как и я, она все здесь порицает, резко критикует. Наш цинизм недорого стоит, но у нас по крайней мере есть прозрения, чувство истины, искренность – редкие качества в окружающем нас лицемерии. В ослабленном виде в ней есть то, чем сильна Э., – цельность, искренность, неприятие показухи.
А я тем временем пребываю в раздвоенном состоянии, играю сразу две игры и от обеих устал.
20 марта
Пять дней в Лондоне с Э. Счастливы, несмотря на отсутствие денег. Один ужасный вечер, когда пришлось ехать на другой конец Лондона, в Кенсингтон, чтобы взять у Бетти пальто. Э. нужно было прилично выглядеть на каком‑то собеседовании. Бетти не хотелось расставаться с пальто, а мне тащиться через весь город. Тогда Э. неожиданно расплакалась, а я словно впервые понял, какая узкая граница проходит между спокойствием и отчаянием. Жизнь у нее тяжелая, в постоянной борьбе с трудностями – особенно финансовыми. Временами я понимаю, что веду себя жестоко по отношению к ней, хотя по‑прежнему уверен, что исключительность нашей любви во многом связана с тем, что я всегда давал понять, что не смогу оказывать ей поддержку – и, более того, эта невозможность меня не волнует. Поэтому наша любовь проще и чище: ведь ни чувство вины, ни чувство благодарности не замутнят наши истинные отношения.
Я вернулся в Эшридж и тем самым к Салли. И опять переход от глубокого общения с Э. к приятному времяпровождению с Салли прошел с почти омерзительной легкостью. Эту легкость я объясняю тем, что никого не предаю: женщины очень разные – во всем полные противоположности, и отношения у меня с каждой особенные. Я хочу остаться с Э. и буду рад, когда Салли уедет, хотя она мне вовсе не наскучила. Роман с ней овеян своего рода поэзией. И все же я боюсь растерять собственные нравственные оценки, хотя моему самолюбию льстит, что мною интересуются две женщины одновременно. Но такой опыт отдает безвкусием. Когда‑нибудь я все выложу Э., хотя заставить ее поверить в невинность моей измены будет трудно. А ведь на самом деле именно эта история наконец убедила меня в том, что я люблю Э. и нуждаюсь в ней. Тысячи Салли не дадут того, что мне нужно.
Отправился к Полу Скотту[476]из «Пирн, Поллинджер энд Хи‑гем», чтобы узнать его мнение о моих произведениях. Его оценка меня окрылила. Похоже, он считает, что мои книги со временем будут печатать. Усталый, доброжелательный арбитр. Нужно хорошенько почистить книгу о Греции.
Эшридж помог уяснить один мой недостаток. Ясно, что память – мое слабое место. По желанию я могу вспомнить так мало. Память – неоценимая вещь во многих видах деятельности, в преподавании, например. Но для писателя‑поэта это просто спасение. Так что теперь я не стану притворяться, что обладаю хорошей памятью.
23 марта
Санчия Хамфриз. Сегодня я провел целый вечер в беседе с ней – беседа велась при обоюдном понимании и в такой доверительной манере, что это безошибочно говорило о нарастающей симпатии. Необычная девушка, умна не по возрасту, печальная, загадочная, с твердыми нравственными принципами. К такой девушке просто так не подойдешь и просто так не оставишь. Она как глубокое озеро по сравнению с весело журчащим мелким ручейком Салли. Последняя ужасно мне наскучила. Наш роман насквозь искусственный, банальный на плотском уровне и в конечном счете поверхностный. Санчия за один вечер рассказала мне о себе больше, чем Салли за все интимные свидания. Разговоры с Салли никогда не выходили за границы обычного недовольства жизнью, пребыванием в Эшридже, и часто сводились к придумыванию разных ухищрений, чтобы улучшить ситуацию. Нам повезло: теперь ощущение опасности перестало щекотать нервы. У Санчии много не совсем продуманных, но глубоких творческих идей. Она не претендует на широкое знание культуры, однако обладает по‑женски тонкой интуицией. Робкая и в то же время очень артистичная. Кроме того, она естественная – как молодой побег. Жизнь в Йоханнесбурге ее не удовлетворяет; во всем потворствующий отец, невротичная ирландка‑мать, увлеченная племенным собаководством, – несчастливый брак. Одаренная и пылкая старшая сестра, приемный брат. Дом с длинным темным коридором и комнатами по обе стороны. Мать и сестра постоянно ссорятся, доходило даже до попытки убийства. Один раз избили Санчию; в конце концов ее отправили в Англию, чтобы достичь хоть какой‑то стабильности. Странно, но я не знаю, насколько ее рассказ правдив. Она сочиняет легко, шутливо и так правдоподобно, что – как с криком «Волк!» – не знаешь, можно ли этому верить. Но я нахожу очаровательной даже такую неопределенность.
Во мне нарастает недовольство своим положением здесь. Между мной и неприятным семейством Бойд идет непрерывная борьба на подсознательном уровне. Адмирал в моих глазах утратил все обаяние. Теперь я вижу в нем капризного старика – хитрого как лис. Брак с вульгарной уродиной, какой является леди Б., во‑первых, приучил его, как католика, к строгой дисциплине, дабы вынести крест несчастного супружества. Отсюда его жесткое требование соблюдать установленный порядок, хотя сам он любит потихоньку его нарушать. Во‑вторых, тоска по упущенному счастью выливается в потворство своим привычкам и неприязнь разного рода соперничества. В отношениях супругов царит чудовищная скука. Они могут испортить беседу, рассказав какую‑то личную историю или анекдот с бородой. Снобы они ужасные. Я утешаюсь только тем, что с радостью замечаю: они догадываются, что я презираю их.
Но Бойды при всей их невыносимости не так уж страшны. Страшнее другое: оказывается, я вообще не способен работать под чьим‑либо началом. Я рожден безнадежным индивидуалистом. И не вижу никакой возможности (шанса) быть счастливым, кроме как писать для себя. Боже, как мне ненавистна иерархическая тирания, когда ты – часть целого, а не независимая личность!
29 марта
В какой‑то степени я сам угодил в свою западню. Тщательно продуманный имидж был, однако, таким фальшивым, что люди, даже не задумываясь над этим, должны были чувствовать, что это маска. Но почему мне и теперь приходится прятать свое подлинное «я»? Надо, напротив, раскрывать его – насколько возможно в таком мирке. Обманывать окружение – слишком большая роскошь. Думаю, у меня это вызвано затянувшейся неуверенностью в своем литературном будущем и еще раньше – страхом перед фигурой отца. Викторианские добродетели капля за каплей вливались в меня, несмотря на нездоровое, расщепленное общество 1930‑х и 1940‑х годов. У меня, как и у отца, подсознательное уважение к власти – это подобострастие глубоко укоренилось, оно мне ненавистно. Я – материнская сущность в отцовской форме. В физическом смысле было нетрудно преодолеть сложные личные и социальные аспекты прошлого с доминирующей фигурой отца, гораздо труднее воспринимать это прошлое естественно. Я страдал и тогда, и сейчас. Моя ненависть к прошлому неадекватна. Не могу простить родителей за то, что они так яростно выбивали на мне свое клеймо, и не могу простить себя за то, что позволил этому горькому открытию переродиться в неблагодарность и насмешливое к ним отношение. Родители больше не пугают меня; я же сознательно скрываю мою вину по отношению к ним. И все же это они и страх перед наказанием заставили меня так злоупотреблять маской и всегда колебаться перед тем, как ее сбросить.
31 марта
Еще год жизни миновал. За весь день никто меня не поздравил. Теперь я уже не принимаю в этот день никаких решений и не отношусь к нему как к жизненной вехе. Время летит все быстрее, я ни в чем не уверен и больше, чем прежде, склонен довольствоваться малым.
* * *
Вечером я, однако, расстроился, что Э. не позвонила. Когда звонил я, ее не было дома; мне стало грустно и одиноко. Незадолго до этого я был с Салли в нашем потайном месте. У предателя нет прав. Теперь мы с Салли всегда встречаемся утром – тогда все находятся в церкви. Гуляем; пришла весна – зеленая, юная, налитая соком; серые и дымчато‑желтые сережки на фоне яркого синего неба; нарциссы; первые пеночки; крики грачей; солнечное тепло; роса; блеск и шум газонокосилки. Год совершил свой оборот. Как‑то днем мы вышли на пустошь, поросшую вереском, нашли укромную полянку с высокой травой и улеглись там; впрочем, настроение было скорее осенним; сухие, без слез, глаза, нежность и самоконтроль. Расставание все ближе, а Африка далеко, очень далеко. Этим утром на ней был синевато‑серый костюм – глубокий вырез, юбка с разрезом; белая, чистая, гладкая кожа. Уравновешенная, грациозная, великолепно сложенная; внезапно я испытал прилив гордости, что так близко знаком с ней.
Вечерами, после ужина, мы шли в условное место, целовались, гуляли и болтали. Тесно прижимались друг к другу, сплетали руки и обнимались в тени старых колонн. Необычное место, много амариллиса, однако оно не лишено очарования. Грустно, что она уезжает, – словно теряю любимую собаку. Салли была мне здесь очень нужна: ведь Эшридж во многом подавлял мою личность, унижал, пренебрегал мной. Бесил и терроризировал – она же была тайным утешением, картой в рукаве. Благодаря ей я не унизился до мести.
Последний разбор занятий за чаем. Адмирал в очередной раз раскритиковал мое чтение и выбор книг. И я публично отказался читать что‑либо теперь. Тогда же он сказал Джону Кроссу, что в дальнейшем каждый должен читать отрывок из Евангелия. Джон в ярости, что ему указывают; Гарри Гордон сердит на адмирала за это вмешательство. Возник скандал. Как бездарно в Англии растрачиваются эмоции!
6 апреля
Последний вечер с Салли. Мы пошли в «Бриджуотер‑армс», немного выпили и договорились встретиться еще раз – в полночь. Опасная задумка, да и необходимости в ней не было, но я уже устал от жестких правил, от слепого повиновения, порождающих удушающую атмосферу в Эшридже. Эти правила нужно время от времени нарушать; наш план мы разрабатывали, испытывая приятное возбуждение. В полночь Салли вылезла из окна нижнего этажа, мы забрались в заднюю комнату строения на Липовой аллее – в восторге от этого приключения. Настоящие дети – застенчивые и самоуверенные, горделиво восставшие против взрослого мира. Сбросив одежды, забрались в постель, целовались, ласкали друг друга, шептались, потом засыпали, но любовью не занимались. Такую ситуацию можно встретить у Казановы, или Дефо; есть особое удовольствие в том, чтобы ходить по самому краю. Обнаженные, позволяющие себе все, кроме последнего. У нее плотное, крепкое, восхитительное тело. Это было настоящее прощание. По прошествии времени оно покажется постыдным, но сейчас – теплое, волнующее – роза в ночи. Унылые крики грачей на рассвете; слабость после бессонной ночи; и вот я en route[477]к Э.
20 апреля
Эшридж без девушек – существование без воображения, это возможно, но неприятно. Умеренная тоска по Салли. Решительная попытка закончить книгу о Греции; волнение по поводу будущего. Я объявил, что в сентябре покину Эшридж, но не имею ни малейшего представления, что буду делать дальше. Нужно время для творчества и деньги, чтобы помогать Э. Непримиримое противоречие. Я прочитал здесь первую лекцию – значительный прогресс по сравнению с лекционной деятельностью в Пуатье. Тест я прошел – мне не скучно, этот опыт не внушает мне отвращение, а скорее удивляет.
Теперь трехнедельный отпуск, который я проведу в Хэмпстеде.
10 мая
Все закончилось. Как быстро пролетели три недели, каким нереальным может быть прошедшее время. Когда‑то наполненные три недели превратились в пустую шелуху, забытые пространства.
В Хэмпстеде; спокойная жизнь, одни в квартире. В основном период глубокой, счастливой любви; ссоры, придирки, обиды, но надо всем мощный поток неподдельной любви. Это не означает, что я уверен в Э., а свидетельствует скорее о том, что мы любим друг друга так естественно и глубоко, как только можем. Крепкая физическая основа, но и духовная связь прочная – более прочная, чем мы это осознаем. Временами между нами вспыхивает ненависть, однако доказательство нашей любви в стремлении как можно скорее помириться и в самой пылкости ссор, невозможности долго дуться и копить обиды. Каждый предельно чувствителен к словам другого; мы знаем, какие из них являются проверкой, какие правдой, какие глупой выходкой, какие оплошностью.
Вернулся в Эшридж сегодня словно в наркотическом опьянении; все еще пребываю с Э. – близкой, сердечной, удивительно подлинной, остаюсь в неподдельном, приносящем наслаждение мире личных отношений, постоянных открытий, непреходящей искренности. Из личного, нежного мира любви я перенесся в этот старомодный эталон общественной жизни – консервативный, публичный; как далек он от истинного существования – безжизненный, бездушный и такой же жалкий, как изможденная, мертвенно‑бледная, призрачная плоть монаха, – сущее богохульство перед лицом живого мира. Как англичане любят жить в обществе! Даже в частной жизни они не отделены от него, маленькие общественные ячейки – не личности, не сами по себе. Одно мгновение с Э. значительнее тысячи лет жизни в Этридже. Там ты искренний и в мире с собой; здесь постоянно имеешь дело с ритуалами и стереотипами. Для меня мучительно приспосабливаться к пошлости, отвратительно потворствовать лжи. Мое пребывание здесь бессмысленно.
И в то же время голубые воды весело плещутся у берега, поют птицы; природа полна очарования.
12 мая
Теплые деньки, небо голубой шерстью окутало землю; по вечерам с юга дует легкий ветерок; ароматы; тени; огромное белое облако восковых цветов магнолии сияет в лунном свете – наделенные восточным колоритом, они романтически прекрасны, но пахнут конской мочой. Только что звонил Э. – почувствовал себя одиноким. Она ежедневно видится с Р., и я ревную. Каждый день ожидаю, что всему придет конец. Как‑то она сказала:
– Что ты волнуешься? Я тебе досталась в самый свой расцвет.
Думаю, это правда. Раньше она бы мне не понравилась – слишком молода, слишком привередлива и непостоянна; и позже тоже – она скоро постареет, износится. Впрочем, у нее безграничные ресурсы привлекательности, но сейчас она находится на самом пике женской красоты.
14 мая
Двадцать четыре часа с Э.; временами я думаю, что наша связь трагедия; любовь растет, и одновременно неумолимо возрастает чувство безнадежности, связанное в основном с финансовым положением. Я абсолютно не уверен в будущем. Но знаю, что любой ценой хочу сохранить Э., и при этом не могу смириться с необходимостью делать карьеру, предпринимать бессмысленные усилия. Я всей душой возненавидел систему – не могу подчиняться, подстраиваться под чужие требования, признаю только самодисциплину. Несмотря на растущее недовольство собой, хочу писать. Здесь совсем нет времени на такую работу – невозможно сосредоточиться. Книга о Греции, переданная наконец агентам, до смерти мне надоела. Получилось не то, чего я хотел, а мысль о доработке вызывает отвращение. Но как же сильно я люблю сейчас Э., как скучаю по ней! Она – единственный нормальный человек во враждебном окружении. Раньше я мог беспечно соглашаться на разную работу, считая это неотвратимым злом. Но моя теперешняя жизнь, мои желания сделали прошлые компромиссы совершенно невыносимыми. Это из‑за страсти к Э.; мучительные поиски истины не приемлют статичных положений, они превращают тебя – с психологической точки зрения – в вечного странника, неудовлетворенного, нигде не обретающего покоя.
Наше взаимное чувство, сердечность, пыл, любовь, страсть – вот истина, все остальное – ложь и пустота.
Р. наконец нашел хорошую работу, живет во французской семье. С трудом верится, что Э. не вернется к нему и что наша любовь сейчас не такая интенсивная, потому что она осознает (возможно, подсознательно) неизбежность расставания. Ее ли это вина? Меня глупейшим образом мучает ревность к Р. Все из‑за нашей близости; когда два человека так слились друг с другом, как мы, остальной мир представляется серым и холодным, чудовищно серым и холодным. Разлука хуже смерти.
Э. – само сочувствие, и никакого самоконтроля. Все чувствует, все замечает. Однако между ее проницательностью и умением выразить себя – глубокая пропасть молчания. У нее почти детский страх перед миром.
В женщинах – недостающая половина мужского интеллекта. Они как очки исправляют нашу неизбежную (ведь мы ограничены полом) близорукость. И противоположный взгляд верен. Женщина идеальный компаньон хотя бы для того, чтобы полноценно постичь мир. Мужское общество излишне: оно или представляет более ограниченный взгляд на проблему, или несколько улучшает его. В любом случае это несносно.
15 мая
Рецензия из «Пирн, П. энд X.» на мою книгу о Греции неблагоприятная. Пережил шок – хотя шансы были небольшие, но надежда умирает последней. Мне все еще трудно принять важный факт относительно моих литературных притязаний – я имею в виду то, что до двадцати одного года я в творческом смысле ничего собой не представлял, да и в последующие годы у меня были ошибки и провалы. Хочется сравнивать себя с современниками. Но нужно отказаться от этого удовольствия: в течение многих лет меня ждет горькое разочарование. В статье «дебит»: «Это не книга, а скорее ряд глав с вкраплениями симпатичных, но не очень оригинальных комментариев».
«Редко когда отказывается от банальных замечаний».
«Череда мест, скучных обедов и случайных знакомств».
О моей прозе: «Она не приковывает внимания читателя, не захватывает… в целом гладкая и вразумительная, но не более того, а ведь некоторые темы, чтобы прозвучать в полную силу, требуют значительно более тонкого художественного решения».
И наконец: «Слишком сумбурная книга, чтобы ее издавать».
В статье «кредит» – по поводу школы: «Книга сразу выигрывает, становится более сочной там, где автор проявляет свою личность, где он уверен в себе», – то есть там, где я становлюсь «не просто вдумчивым туристом, а… частью пейзажа».
«Я боюсь оказаться несправедливым к автору – ему не так уж многого недостает, чтобы написать хорошую книгу, но уверен: здесь нет той чарующей силы, которая оживила бы и внесла искру Божью в его пылкое восхищение красотой, прошлым страны, понимание драматического напряжения в чужом для него мире. И хотя все это у него есть, что само по себе замечательно, но не складывается в картину такой свежести и силы, чтобы доставить высокое наслаждение».
Мне нужно «углубить творческий замысел, организовать материал, чтобы книга обрела достойный облик».
Справедливый отзыв; сбылись все мои предчувствия. И я не впал в отчаяние, как мог бы. Не знаю, почему я питал иллюзии, что смогу обмануть рецензентов и они не заметят недостатков книги.
* * *
Санчия Хамфриз. Время от времени она поражает точностью замечаний. Почему она любит Африку: «Из‑за воздуха – такого воздуха нет нигде». Про английский воздух такого не скажешь. Слишком много вредных выделений.
3 июня
Десять дней с Э. в Хэмпстеде. Возвращение в Эшридж было как приезд после долгого путешествия. За это короткое время мы будто заново пережили наш роман. С понедельника по субботу одна сплошная любовь вперемешку с вожделением и ребячеством; время абсолютного счастья, полной гармонии. Но в субботу мы весь вечер провели в одной из наших ужасных, безнадежных ссор – Э. погрузилась в озлобленное состояние крайнего отчаяния, из которого ее невозможно вывести. Любые попытки утешения она принимала в штыки; все, что идет от здравого смысла, неизбежно становится клише. На этот раз ее терзала полная безнадежность всех отношений; главное – она утратила веру и надежду в наше будущее. Она заснула на рассвете, что меня взбесило, и спала до часу. За чаем частично примирились. Но в последние четыре дня контакт был утрачен; усталые, измученные, мы все так же любили друг друга, но теперь любовь казалась тиранией, а не утешением.
Частично так получилось из‑за того, что Э. после месячного перерыва начала в понедельник снова работать. А для нее, с ее полной неспособностью к самоконтролю, эмоциональная встряска от работы вытесняет все остальные чувства. Тогда с ней невозможно жить. Я чувствовал по отношению к себе ненависть; Э., не сомневаясь в моей любви, нападала на меня по‑садистски сознательно. Она несет в себе чистую квинтэссенцию женского существа, и потому я готов терпеть отсутствие воспитания, дипломатичности, резкую критику в мой адрес (я написал рассказ о наших ссорах – она разорвала его в клочья), неспособность точно выразить свою мысль, детскую ярость от интеллектуального превосходства другого, лень, бездеятельность. Она принадлежит к людям, жизнь с которыми никогда не будет ординарной. Придирчиво относится ко всякой новой вещи, мысли и живому существу. А это требует достаточно мужества и усилий, которых у меня часто недостает. Однажды она поздно ушла из дома, чтобы встретиться с Роем, – он сейчас работает в Лондоне. Я страшно разозлился, боялся, что она не вернется. Выпил много узо. Пока не раздался звонок, меня мучил страх; потом охватила ярость. Как любовь любит ненавидеть! Получаешь наслаждение от любого повода чувствовать себя уязвленным.
Э. часто обвиняет меня, что я в своей работе пользуюсь женским стилем. Под этим она подразумевает сентиментальность, тривиальность, банальность, дешевую сенсационность и литературные штампы из женских журналов. Это справедливо, учитывая стандарты и вкусы века. Сейчас серьезное искусство – строгое, суровое и мрачное; это реакция на повсеместную неискренность и консерватизм коммерческих изданий. Если произведение не трагично, не пропитано иронией, не эпатажно, значит, оно не современно. Оптимизм, счастливые или даже просто неоднозначные концовки устарели.