Рождественский сочельник 32 глава




Ее гложет тоска по порядку; я же говорю, что никакого порядка нет, – его можно обрести, только пожертвовав реальностью; счастье в абсурдном мире возможно лишь при условии самообмана или утешения от мысли, что ты можешь в какой‑то степени представлять себе реальное будущее; то есть реальность есть хаос, а наша собственная ценность складывается из признания этого факта и попыток это исправить. Но Э. жаждет веры, объяснения, Панацеи.

17 декабря

Жду ее; она ушла с Роем на празднование конца семестра. У меня нет никакого права сердиться, но я сержусь. Затянувшаяся неопределенность их отношений представляется мне страшной ошибкой. И не потому, что их брак рухнет во второй раз, а потому, что он в основе своей несчастливый. Маскарад в дурном вкусе – то, что он хочет возобновления отношений, а она соглашается притворяться его женой. Э. называет это экспериментом. Все это из двадцатых годов. Конечно, я тоже виновен, но свою вину таю глубоко. Я могу понять, когда она ездит повидать Анну, но идти с Роем на вечеринку… Как мало гордости у Роя! Я считаю это извращением и допускаю, что такая двусмысленная ситуация доставляет ему тайную радость.

Нужно постоянно помнить о ее возможном уходе, хотя такой вариант будет просто ужасным. Но она так часто угрожает мне этим, что я стараюсь как можно лучше подготовиться. Надо только повторять себе, что все пройдет, – иначе невозможно перенести внезапную острую боль. Моя вера в любовь и женщин подвергнется в этом случае серьезному испытанию; если я когда‑нибудь стану относиться к ним беспристрастно, значит, любовь невозможна.

Наша любовь наперекор обществу; против – деньги, условности, покой, порядок. Наверное, я рехнулся, раз продолжаю бороться.

23 декабря

Закончил первый, черновой вариант «Пассажира». Написал целую серию пьес. Несколько рассказов тоже – все за последний месяц. Но время, время… никогда нет времени их доработать.

24 декабря

Еще одно Рождество проводим не вместе. Разъезжаемся по домам, после сплошная неопределенность. Она едет на пару недель в Харрогит, потом ищет другую работу. Такая перспектива, естественно, вызывает у нее отвращение. Время идет, и то, что мы останемся вместе, кажется все невероятнее, как, впрочем, и то, что мы когда‑нибудь разлюбим друг друга. Какой же я непрактичный человек – совсем не рвусь к успеху, у меня нет ни малейшего желания его добиваться. Неудивительно, что Э. привлекает тысяча фунтов, которые зарабатывает Рой. Но, может, в некоем тайном смысле тут есть свой шарм – быть непрактичным в этом меркантильном мире.

До 8 января никаких денежных поступлений – надо жить на десять фунтов, а это невозможно.

2 января 1955

Минуло Рождество, закончился старый год. Скучное, унылое Рождество в родном доме; обжорство и пьянство; полный лицемерия, лишенный искренности праздник – во всяком случае, так кажется, древнее языческое чудо посредине зимы – это прекрасно, зеленое пламя в черном мире. Но вся эта христианская чепуха, жуткое христианское воскрешение. Я только сидел и набивал брюхо, нанося вред печени; страшно скучал по Э. и читал Шекспира – невероятное наслаждение. Особенно «Мера за меру», комедия, похожая на стон; ключевое произведение.

5 января

На десять дней разлука с Э. – она едет в Харрогит на выставку игрушек. Я проводил ее до «Швейцарского дома», где ее ждала машина, чтобы отвезти на выставку; день сырой, пасмурный, восемь часов утра; черное пальто и кепка цвета герани; гололед. Ее работодатель кажется симпатичным человеком, но каково видеть, как она влезает в роскошный автомобиль, который уносит ее по Финчли‑роуд; неспособный зарабатывать хорошие деньги, я выгляжу как сутенер. Никогда наша любовь не была так сильна, как в эти дни, между Рождеством и ее отъездом. Жар в зимнюю стужу, долгие, дремотные часы в постели, страстный секс, мы подходим друг другу как перчатка к руке – и вот пожалуйста, эти проводы; в такое время отправлять куда‑то любимую – проституирование.

Возвращаюсь один по Фицджонс‑авеню; пасмурно, холодно, слякоть, под ногами грязное крошево; массивные, скучные, равнодушные дома, торопливо снующие равнодушные прохожие. Бесконечный подъем, вдоль которого тянутся темные, голые деревья, унылые дома – как жизнь без нее.

Тоскливо, пусто без Э.; не успокоюсь, пока не получу от нее весточку. Разлука – тяжелая проверка любви на прочность.

Фраза из романа Хемингуэя «Иметь и не иметь». Мария говорит после смерти Гарри: «У тебя просто что‑то умирает внутри, и становится легко. Ты просто становишься мертвой, большинство людей и не бывают другими». И еще: «Никто не знает, что ты чувствуешь, ведь они не знают, как это может быть».

Так и есть; большая любовь как поток или ток; она уносит, отделяет тебя от всех и – заставляет светиться. Вот и я сейчас ощущаю себя разбитой лампочкой; свет потух.

12 января

Неожиданная телеграмма от Лиз – она возвращается сегодня вечером, на три дня раньше срока. Нахлынула тревога; с ней всегда как на вулкане. Поссорилась с Джи, работодателем? Может быть дюжина разных причин.

Длинные письма от нее. Большинство очень хорошие; кажется, все прекрасно, но как типично для нее не писать, что плохо – или не плохо.

А я люблю ее так сильно. Но гром, как известно, бывает и среди ясного неба.

13 января

Э. вернулась; ничего необычного не произошло – просто Джи решил, что ей нет больше смысла находиться в Харрогите. Теплое, сердечное чувство, тихое счастье. Два добрых знака – в день возвращения Э. пришло письмо с предложением возможной работы. И еще мы нашли новую квартиру в Вейл‑оф‑Хелт, где в свое время жил Лоуренс. Две комнаты на верхнем этаже дома в викторианском стиле – одного из ряда подобных домов – прочных и приличных; отличный вид. Оба приятно взволнованы. Когда ходили смотреть квартиру, шел снег; он лежал на ветвях; весь мир словно притих, укутанный снегом. Выпили в пабе у пруда; невероятно – но по соседству проходила репетиция джаз‑оркестра.

25 января

Переехали на последний этаж викторианского дома в Вейл‑оф‑Хелт. Из заднего окна вид на пруд, с фасада – на небольшой сквер и на холм, где находится паб. Вечерами там царит глубоководный мир – машины с угрями, неизвестной рыбой, мерцание оранжевых сигнальных огней. Переплетение черных ветвей на сером небе; со времени нашего переезда солнце здесь не появлялось. Чайки на замерзшем пруду; дом старый, чистый, но холодный; хозяйки – две старухи, деревенские старые девы; умопомрачительно уродливая мебель, обои, ковры, линолеум, что приводит в отчаяние Э., не говоря уже о новом для нас положении: теперь я уже не тайный любовник. Одолевают сомнения относительно будущего, судьбы Анны; переезд не мог происходить в более мрачном расположении духа. Никакого радостного волнения от нового жилища. Э. вообще приспосабливается ко всему с трудом, тут же особый случай. Поэтому мы разобрали не все вещи, вынули только самое необходимое, словно находимся в зале ожидания. Цыгане.

Конечно, мне здесь нравится – простор, зелень, высокий этаж. Думаю, меня устроила бы и oubliette[495], если бы оттуда был живописный вид.

 

 

* * *

 

В «Эвримен» сезон Кокто, личности в стиле рококо. Двойственный талант человека восемнадцатого века; делает все с изяществом, но с изрядной толикой поверхностности. Нет искренности; живой ум, лишенный цельности. Но «Вечное возвращение» – очень хороший фильм; оригинальный и трогательный[496]. Возможно, это из‑за Тристана и Изольды, истории любви; в искусстве возможны вечные возвращения к ней. Можно вечно жить с Изольдой в лесу…

27 января

Э.; бедность ее словарного запаса; чаек называет «белыми птичками». Говорит: «На дереве сидит коричневый фазан и смотрит на меня». А ее сон, будто она пытается на предыдущей квартире засунуть несколько шиллингов в газовый счетчик. Подхожу я, смотрю на счетчик, потом на шиллинги и говорю: «Дело не в них, Элизабет. А в тебе». Смешно или символично?

Сегодня утром над прудом кружили утки, одна утка с хохолком ныряла; призрачные стайки чаек. Кряканье селезней ночью, крики сов. Удивительный маленький оазис в Лондоне; Д.Г. Лоуренс правильно сделал, что поселился здесь.

1 февраля

Опять яростные ссоры. В пятницу ругались всю ночь. Четверг прошел под знаком любви, а в пятницу утром Э. нашла письма от Санчии, опоздала на сорок минут на ленч со мной, и тут все полетело под откос – споры, взаимное напряжение. На следующее утро она не захотела вставать, а я пошел звонить Рою и встретился с ним за ленчем. Он взял шесть кружек пива. Мы обсудили все недостатки Э. и признались, что оба любим ее. Но хотя я встретился с ним, желая принести жертву, однако при расставании был, как никогда, уверен, что делать этого не надо. Р. такой невероятный эгоцентрик, что ему невозможно противостоять. Э. называет его грандиозной личностью – он якобы велик и в достоинствах, и в недостатках, но трудно поверить, что человек, чьи взгляды так беспорядочны и ограниченны, может быть грандиозной личностью. Он наделен для нее очарованием Свенгали[497]; черно‑белый, тогда как остальные серые. Р. нисколько не сомневается, что его убеждения и отрицания верны. В искусстве такой взгляд допустим – там вообще все допустимо, но в морали, в личных отношениях он представляет угрозу для общества и личности. Все мое существо восстает против двойственности Роя – против ауры величия и убежденности в том, что он прав, а все остальные нет, – что является сутью католичества; а также против нордической импульсивности, гипотетической склонности к насилию, против его темного, запутанного, неопределенного «эго». Люди, подобные Рою, не занимаются самоанализом, не устанавливают связи с внешним миром, не допускают (ведь это означает удар по самолюбию), что, помимо их философии, существуют другие ценности.

Мы с Р. спорили но поводу плотской любви – он называет ее животной похотью и отказывается признать важность такой любви в личных отношениях. Расстались, совершенно разругавшись. Я вернулся в Хэмпстед, отчаянно боясь, что Э. ушла, но мы бросились друг другу в объятия с той же страстью, что и раньше.

Д. Г. Л. «Белый павлин»; иногда текст такой детский, словно писал школьник; конечно, есть и великолепные места. Но вот что удивительно – даже когда текст совсем наивный, характеры все‑таки живые. Они не кажутся искусственными, это живые люди, описанные наивным пером.

Жид «Тезей». Великий роман; Жид – единственный Тезей – обманщик, борец с предрассудками, свободный мыслитель[498]. Неизвестный, ритуалистический мир. Личность разрушает религиозное общество. Разрушитель религиозного общества. Разрушитель цивилизации, и потому наиболее цивилизованный.

7 февраля

Ощущение родства с Жидом; раньше такого не было. Теперь чувство большой близости, сочувствие.

12 февраля

Мисс Скиннер, квартирная хозяйка, знаток своего дела. Человек анального типа; патологически ненавидит грязь. Она уже стала сомневаться (впрочем, совершенно справедливо), женаты ли мы; зовет нас людьми богемы; сегодня утром пришла к нам и ужаснулась беспорядку, в котором мы живем. На прошлой неделе она обнаружила у нас, по ее словам, девять бутылок из‑под молока, постель же была не убрана весь день. Мы живем в беспорядке – это правда, но не в грязи. Я понимал: следует рассердиться, но она такой законченный экземпляр уверенного в своей правоте невежества, что мне почти доставляло удовольствие слушать, как она «отчитывает» нас.

– Вы не имеете права развешивать тут картины, – заявила она. – Мне это не нравится. – И, указывая на репродукцию греческой вазовой живописи, где изображен Минотавр с великолепным пенисом: – Вот уж грязь так грязь! – И добавила: – Такой квартиры вам больше не найти.

Проще объяснить жабе французские неправильные глаголы, чем оправдываться перед такими непримиримыми стражами общественной морали.

13 февраля

Очередной переворот, изменение в нашей жизни; мы решили съехать с квартиры. Э. провела вечер с Р. – обычный позитивно‑негативный результат. Эти встречи всегда приводят к одному: она в очередной раз сознает, что балансирует на канате – границе между двумя враждебными державами. В субботу ходили смотреть новую квартиру; сняли. Дороговато, но квартира хорошая и хозяева люди вполне цивилизованные, не то что наш монстр. В воскресенье – крупный разговор; Э. сказала, что никогда не разведется с Р. Но в конце дня мы пили чай у новых хозяев, а старых предупредили, что съезжаем. Понедельник прошел под знаком утрат и горестей; новая работа Э. в полуподвальном помещении жутко ее угнетает; пустота, бесцельность, наша бедность, отчаянные попытки перепрыгнуть бездну от жалованья до жалованья и ощущение бушующего потока внизу. Ее обычные вопросы: куда мы идем? что все это значит? А когда я ничего не отвечаю: ты безнадежен; ты плохой; ты не помогаешь мне. Руководство – она жаждет руководства. Иногда кажется, что любая ложная философия, любое шарлатанство, если преподнести их убедительно, успокоили бы ее. Но мне понятны самые важные вещи: я буду писать – это главное. Я люблю ее, и она любит меня. Не верю, что она может быть счастлива с Р. Значит, ей надо стать моей спутницей жизни. И долго раздумывать тоже нельзя: я не могу взбираться на вершину с ней на плечах; рядом со мной – да, всегда – да, но не тащить ее в гору. Это невозможно.

22 февраля

В голове бродит столько замыслов пьес – хватит на десять лет. А времени нет, никогда нет.

Жертва. Иногда кажется, что я могу пожертвовать Э. ради творчества. Однако не верю, что скромное сочинительство важнее женщины; просто, пожертвовав женщиной, можно все силы отдать литературе. А это морально недопустимо – как если бы я стал принимать средство, усиливающее половое влечение.

Новая квартира (Фрогнал, 55) устраивает нас – уютнее, больше уединения, атмосфера гораздо приятнее. Но наши отношения по‑прежнему трудные, шаткие; чувствую, что Э. испытывает скуку, утрату интереса к жизни. Она слишком привязана к нашим делам: «более полноценная жизнь», «стимулирование», «пустые отношения» – такие слова произносятся, когда мы ссоримся. Конечно, в основе всего этого лежит ее собственная внутренняя пустота – неуверенность в себе, отсутствие творческого начала, богатого воображения. На свете нет женщины психологически менее устойчивой. В любой компании она чувствует себя не в своей тарелке: ей не хватает образования, savoir faire[499]. Она не умеет подать себя, не может самостоятельно общаться с новыми людьми из нашей среды. Не принадлежа ни к какому классу, она, однако, не обладает обычно присущими таким людям талантом и отвагой. Она находилась в тени Роя, пока наконец не выбралась на солнце, но теперь стремится вернуться назад. Теперь все наоборот: ей кажется, что тень и была солнечным светом, а солнце, где она сейчас находится, – это холод, тень.

25 февраля

Напечатал пьесу «Пассажир». Э. прочитала пять страниц, которые ей страшно не понравились; никуда не годится, отвратительно, тошнотворно – определения одно другого хуже. Я был потрясен не меньше, чем она, и весь вечер провел в страшном напряжении; у нас был Денис Ш. Возможно, она права – не в своей яростной реакции, а в том, что пьеса действительно никуда не годится. Одолевают сомнения – не дается стиль, его просто нет. Может, я гоняюсь за химерами? Или литература – только средство, не конечная цель, или еще хуже – тупик для меня? Иногда я чувствую себя совсем беспомощным, будто, сочиняя, воображая, страдая, я бреду как слепой, в то время как другие, и их много, в отличие от меня видят дорогу. Такие сомнения – адские муки; тогда я вдруг начинаю видеть в своем стремлении к самореализации, самораскрытию не raison d’etre[500], а бич Божий.

(Позже): но чувство катарсиса; ощущение – как при обрезке деревьев, когда живительные силы устремляются к лучшим ветвям. Мысли о важном – не о слабости, уродливости сегодняшней листвы, а о мощи, напоре живительных сил.

17 апреля

Возраст; зловещее число – двадцать девять лет. Близится к концу мой третий десяток, а еще ничего не сделано, ничего не определилось, нет никакой надежды на передышку. Перерабатываю книгу о Греции и наконец верю, что кое‑что из нее можно печатать. Однако стиль далеко не совершенен, есть повторы, отклонения от темы; разум сопротивляется индивидуализации, но для того, чтобы тебя услышали, надо быть уникальным. Универсализм теперь не приносит славы. С работой в Турции дело не выгорело. Но я не очень жалею. Еще одна дверь закрылась; я вынужден продолжать бороться с собой. Уверен: это самое главное – победа над собой, самопознание.

2 апреля Э. приняла решение вернуться к Р. в конце месяца – в конце, потому что он не хочет прерывать отдых в Шотландии, и еще он сказал, что со своей жалкой тысячей фунтов в год не может позволить себе принять ее до конца месяца. Поэтому теперь я что‑то вроде хозяина гостиницы, и мне все это отвратительно; с другой стороны, Э. требует, чтобы я не протестовал. Время от времени у нас случаются бурные сцены, но я понимаю, что на самом деле она не несчастна. Она вновь живет на грани трагедии – бросает меня, а я продолжаю ее любить. Не сомневаюсь, она хочет уйти к Р. Не любит его, но разве она знает, что такое любовь. Конечно, я пытаюсь отговорить ее, но она слишком многого хочет. Сломать мою жизнь, оставить меня помешавшимся от горя. Теперь я знаю, что между нами существует глубокая и нерасторжимая связь – особая родственность, которая делает невозможной мысль об отношениях с кем‑то другим. Все последующие отношения могут быть только формальными, тенью нашей близости, нашей жизни друг в друге.

6 мая

Тяжелые времена; Денис провел с нами несколько дней перед отъездом в Индонезию; чувство расставания – не то чтобы утраты, но физической разобщенности; он уезжает, и Э. грозится уйти. Слепая, отчаянная убежденность, что ей надо это сделать. Отход друг от друга, атмосфера отчуждения между нами печалит меня – словно необходимо специально разрушить нашу любовь, чтобы забыть, что она вообще существовала. Э. угрюмая, раздражительная, ко всему придирается, старается со слепым упрямством найти способ побороть любовь. Провоцирует меня, чтобы я пытался ее удержать, чтобы показал, как высоко ценю.

Теперь временами Э. становится отвратительным, злобным существом; она совершенно не способна принять окончательное решение, примириться с утратой. И критично, патологически критично относится ко всем моим попыткам высказать беспристрастное мнение.

– Рой очень объективный, – сказала она. – Он меня любит, но остается объективным.

Я пытаюсь объяснить, что любовь и объективность несовместимы. Но когда дело касается Р., она безнадежно слепа; кроме того, его хвастовство, непринужденная самоуверенность, догматизм – качества, которые импонируют женщинам и требуют от них полного самозабвения. Э. хотелось бы уметь забывать о себе – не всегда, конечно, – но ее надежда, что она сможет делать это с Р, – жалкое заблуждение.

Временами я боролся, стремясь завоевать ее, как боролся Р. Я был убежден в своей правоте; Денис согласился, что основное стремление Р. – властвовать. Любой другой мужчина при таких обстоятельствах – ведь Э. абсолютно равнодушна к нему – не стал бы так унижаться. Э. верит, что его настойчивость объясняется ее бескорыстным отношением к нему. Но ему отчаянно надо ее вернуть ради собственного спокойствия.

Отвратителен двухгодичный цикл Э., после которого она влюбляется в нового мужчину, заводит нового любовника. Мне стыдно, что я не победил это ее свойство, и тревожно, что у нее недостает гордости, которая заставила бы ее опасаться подобного рецидива.

Я верю, что проявлением любви будет не насиловать ее, вынуждая остаться: нельзя силой заставить любить. Э. любит и уважает силу, но иногда мне казалось, что она переросла это примитивное чувство. Теперь вижу, что ошибался. Я многое скрываю от нее – цели, которые не меняются. Не предпринимаю никаких попыток напечататься. Я словно хочу, чтобы она выбрала меня в самых неблагоприятных обстоятельствах, когда я ничего не стою, а не тогда, когда буду достоин стать мужем и за меня не стыдно будет выйти замуж, как она того отчаянно хочет. У меня могут сдать нервы, и тогда я заставлю ее открыть карты; думаю, я получу моральное удовлетворение, если сам подниму мятеж, а не буду ждать, когда это сделают другие.

Другая сторона всего этого – литературная; эмоции переводятся в разряд опыта, а страдание – одно из самых ценных переживаний с этой точки зрения; оно все приводит в нужное состояние, закаляет лезвие клинка. Даже не Э., а сочинительство (я все больше считаю его скорее размышлением, чем писанием, ведь многое из того, что пишется, – скольжение по верхам, словоблудие, а не погружение в глубины нравственности) – моя самая большая любовь. Даже больше: когда Э. совершенно справедливо обвиняет меня в безынициативности, я только пожимаю плечами. Не могу ей сказать, что для меня все – литература, только одна литература, что я анализирую, смакую, накапливаю. Даже ее уход принесет плоды, пойдет в ту же копилку. Мне кажется, Э. думает, что я не очень литературно одарен – по ее понятиям; я ее не разубеждаю. Это компенсация? Не иметь ни энергии, ни желания присоединиться к какому‑то союзу и потому придавать слишком большое значение внешнему положению. Буддизм – я нахожу в нем много полезных дефиниций, терминов. Хотя даже они меня теперь не интересуют – во мне растет, ширится некое обобщающее начало, и все детали, люди, вещи, лица, имена отступают на второй план.

19 мая

Э. попросила Р. заняться разводом, но я ничему не поверю, пока не услышу, как развод подтвердят в суде. Она принимает решение, только если знает, что существует лазейка, которой при случае можно воспользоваться; у меня нет сомнений в том, что она допускает возможность, если будет нужно, приостановить дело.

20 июня

Когда‑то я сдерживал себя и реже делал здесь записи, теперь все наоборот. Оправдывая свою лень, называю это литературной бережливостью – все‑таки старая, знакомая работа. Но жизнь не поощряет процесс внутрь – не наружу. Подробности не важны. Книга о Греции готова для публикации; Э., похоже, остается со мной – к лучшему или худшему; мы бедствуем, живем от недели к неделе, никакой новой одежды, отдыха, своего дома. Но во мне крепнет уверенность. Я буду писателем, буду лучшим среди современников, когда окончательно созрею.

Ожесточенные ссоры с Э., и снова затишье. В основном они из‑за Анны – чувство вины, стыд, смущение и такое типичное, необъяснимое желание ничего не менять. В этих ситуациях она абсолютно инертна, и теперь я не верю, что когда‑нибудь буду с ней счастлив. Как будто у нее зашкаливает разум – время от времени он оживает, но явно разрушится, прежде чем будет удовлетворен. Она не предпринимает никаких попыток узнать, что происходит с Анной, потому что позвонить Молли Лор[501]«выше ее сил». Когда я назвал такое поведение гордыней, она истерически завизжала. Но ее снедают гордыня и стыд, и в этом она не хочет видеть извращенное самолюбие. Она считает себя чувствительной, но чувствительность распространяется только на ее собственные переживания и никак не на окружение. Только безумец может находиться рядом с ней, когда она такая: она теряет контроль над собой и погружается в необъяснимый, темный хаос, и тогда можно только ждать, пока она не выкарабкается из этой сумятицы и не обретет равновесие.

Странная, претенциозная девица, работающая с Э., до такой степени претенциозная, что выглядит карикатурно. Говоря о Родезии, сказала:

– Конечно, львы и змеи там не совсем такие, как в Соединенном Королевстве.

Словно эти несчастные создания не получили надлежащего воспитания.

Приятные часы, проведенные за игрой пьес из «Фицуильям Вирджинел бук»[502]. Фарнеби, Берд, Дауленд – все они удивительные открытия для меня: эксцентричный Фарнеби, печальный Дауленд, великий Берд. Пикантный Фарнеби, горький Дауленд и Берд, в котором есть все[503].

25 июня

Выработал для себя стиль жизни – философское, размеренное течение, в котором могу существовать; каркас, систему мер, основание. Мое «я». Всегда к этому стремился; ведь в Англии, чтобы обрести веру в себя, надо уничтожить ряд барьеров – свое англичанство, прошлое ученика частной школы, бывшего офицера, христианина, выпускника Оксфорда! Все препятствует этому. Вот почему я люблю Э. В ней нет тысячи вещей, которые есть в других женщинах, но она уникальна, законченная личность, единственная в своем роде.

Летнее солнцестояние. Думаю, этот день для меня важнее всех других праздников года – в нем глубокая сила самосознания. Четыре великих праздника: зимнее солнцестояние – смерть; весеннее равноденствие – жизнь в смерти; летнее солнцестояние – жизнь; осеннее равноденствие – смерть в жизни.

6 июля

Подавленность; обычная хандра в середине лета. Призрак нищеты. Всю неделю мы с Э. ведем борьбу за существование; наших общих денег хватает, только чтобы протянуть от пятницы до пятницы. Вдвоем мы зарабатываем тринадцать фунтов, пять платим за квартиру, остальные восемь испаряются быстро, словно роса в жаркий день. Впереди не маячат ни отдых, ни прочие радости; развода нет, публикаций нет и свободы тоже. Любовь есть, это здорово. Мы в этом уверены. Э. никогда не выглядела так хорошо, она все больше нужна мне и все так же отвлекает от дела. Я могу работать только в одиночестве, в тишине – не в ее присутствии или в присутствии других людей. Гнев переполняет меня, когда приходится тратить время на домашние дела – приготовление еды, уборку, мытье посуды, застилание постелей. Раздражает и работа в колледже – поверхностное преподавание, лекции, ничтожные дела, исправление ошибок у глупеньких девушек – будущих продавщиц, машинисток, разной обслуги женского пола; книгу о Греции приходится печатать урывками. Но страшнее всего – глупость. Когда работаю, я окружен ею, нахожусь в ней, должен ее терпеть. Иногда кажется, что публикация нужна мне для того, чтобы можно было позволить себе быть грубым, разнести всю теперешнюю жизнь в клочья и предать забвению. И самое главное – оправдать ее. Вот почему люди стремятся преуспеть – чтобы расплатиться за проделанный подъем.

1 августа

Nuit blanche после теплого, сердечного уик‑энда; все это предсказуемо, как колебания маятника. Перед сном Э. читала рассказ Хемингуэя «Горы, как белые слоны», он навел ее на думы о наших отношениях, и ночь прошла под знаком невротических обвинений и самообвинений – такой чистой воды неврастению я еще у Э. не наблюдал[504]. Ее поведение становится пугающе шизофреническим – нежность и теплота (это состояние она называет «жить не думая») по утрам разительно отличаются от вечернего ослиного упрямства и злобы.

Главная проблема – ее чувство вины перед Анной, оно отравляет наши отношения, лишает их радости. Мы не занимаемся любовью, а валяем дурака, в то время как горит Рим. Такие вот мысли бродят у нее в голове, грохочут там – это чувство вины, как тяжелая артиллерия. С ним надо справиться, иначе оно ее поглотит. Справиться – значит, на мой взгляд, признать вину, принять и включить сотворенное зло в себя настоящую, но Э. называет это «моральной аэробикой». Для нее единственно приемлемое отношение – ощущать эту вину как открытую рану и страдать, постоянно страдать. Я не могу заставить ее посмотреть на случившееся разумно: рану следует продезинфицировать и дать ей спокойно заживать. Она говорит, что наши отношения обречены из‑за наших проступков, – в сердцевине навсегда останется гнильца. Мне трудно серьезно относиться к этой примитивной католической бредятине, но надо учитывать ее искреннюю веру в то, что нельзя предотвратить последствия прошлых действий. Когда она непрерывно стенает, говоря о гнилой сердцевине, я ненавижу ее за принадлежность к подавленной части человечества, которая не борется в меру своих сил, а приспосабливается к обстоятельствам. И это у нее не религиозная позиция; верующие люди (и религиозные доктрины) допускают возможность искупления грехов: добрые деяния в настоящем помогают искупить злые поступки в прошлом. Ее проблема психологическая – пуританская, только фиктивно религиозная.

Э. не способна видеть жизнь в гуманистических категориях практической целесообразности, компромиссов, золотой середины; ей по душе крайности – порядок, хаос. Она постоянно твердит, что у нее нет наставника, который направлял бы ее; Р. был таким наставником, но я не заменил его. Я обычно (все происходит так, словно мы разыгрываем привычную шахматную партию) защищаюсь так: пока она не станет полностью моей (то есть перестанет угрожать, что вернется к Рою), пока не будет эмоционально связана только со мною, как я с нею, у меня не может быть на нее полноценного влияния. Вторая попытка защиты – психиатрическая: я часть ее невроза и потому не могу ее исцелить.

5 сентября

Жду, что скажут о моей книге о Греции; пропасть между написанием произведения и внешним откликом ужасна и безмерна. Боюсь худшего. Причем худшее не потеря рукописи.

7 сентября

Много времени трачу на игру: «Сербские танцы», Куперен, елизаветинцы. Играю уже довольно бегло, справляюсь с большинством трелей, мордентов и прочих украшательств. Но музыка ускользает от меня. Я все больше и больше узнаю о самих звуках, но внутренняя структура музыки остается тайной. Гаммы, интервалы, гармонии, все греческое. В настоящий момент не могу писать; отклоняюсь от темы, и что бы ни начал, теряю нить. Отвратительный период, что‑то вроде запора.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-26 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: