Рой считал, что раз я морально виноват, то должен платить один; подумав, он прибавил не слишком убедительно, что, если я откажусь платить, он сможет задержать получение документов еще на восемнадцать месяцев, а также не будет давать денег на содержание Анны.
Казалось, что уплата судебных издержек имеет для него символическое значение. Если заплачу я – тогда он невиновен. Итак, мы вернулись к изначальной проблеме – чья вина? С этого момента я стал выступать энергичнее и, чтобы предотвратить скандал, постоянно его задабривал. Дело кончилось тем, что мы оказались в кафе, сидели и анализировали его жизнь, исходя из того, что, хотя он и гений, ему приходится жить без любви. Под конец он сказал, что не может вымогать у меня деньги, и потому пойдет вновь советоваться с юристами. Расстались мы добрыми друзьями.
Рой не утратил прежнего обаяния и интереса ко всему (пусть это будет самая жесткая критика), что касалось его самого. Мне было его жаль: ведь он совершенно непредсказуемый человек и в борьбе с внешними обстоятельствами может проявить нелепую мстительность и жестокость, хотя по натуре совсем не такой.
И все же – гора с плеч. Первым порывом было написать письмо родителям и все им рассказать, но тогда пришлось бы все рождественские праздники, и без того кошмарное время, обсуждать мои дела; от этой мысли мороз по коже. Самое грустное (это я осознал, когда письмо уже было написано), что я не имею ни малейшего представления о том, какой будет их реакция – полным пониманием или шоком, за которым последует слепая ярость. Поэтому я решил подождать – возможно, поговорю с ними на Рождество, хотя не уверен, что хватит духу. Отношения с ними для меня слишком болезненны. Я их жалею – пусть они остаются такими, как есть, – но не хочу вечно ощущать их недовольство из‑за того, что не оправдал надежд Филбрук‑авеню.
Самое ужасное – это отсутствие денег. Каждая неделя – победа, каждые десять фунтов, которые я нахожу, чтобы заплатить за жилье, – из области чуда. Когда нет сбережений, все время живешь на нервах. Рождество я ненавижу больше всего за то, что в эти дни денег нужно больше обычного, а у нас их всегда почему‑то еще меньше.
Ненавистное время лицемерия.
* * *
Диккенс – до ужаса огромные вводные предложения. Это самый большой его недостаток. Словно сосешь из бутылочки – постоянно останавливаешься и снова начинаешь сосать.
Нереальность его мира (в «Барнеби Радж») – скучная, традиционная красота, веселость, добропорядочность персонажей. Они существуют только в его воображении – не в жизни. Интересно было бы проследить истоки такой характеризации. Откуда берется этот слишком артистичный, слишком реальный, слишком выразительный, слишком яркий, слишком трагический и слишком комичный мир Диккенса?
А какое великолепие! Перечитывать его – все равно что есть сочного жареного гуся.
20 декабря
Э. и Р. словно персонажи Скотта Фицджеральда. Р. позвонил мне и сообщил, что решил повидаться с Э. и пригласить ее на обед. Все исключительно вежливы друг с другом; Р. пожелал мне счастливого Рождества. Однако кончилось все тем, что Э. позвонила в восемь утра на следующее утро в крайнем смущении: она провела ночь с Р. в его квартире. Сказала, что бродит по Лейсес‑тер‑сквер. Слезы рекой. Похоже, он ее напоил на голодный желудок и они отправились бродить по привычным для них местам, но под утро дела приняли дурной оборот – он даже пытался ее соблазнить. В конце концов они забылись сном на диване. Проснувшись на рассвете, она ушла.
Я почти не спал. Мне приходило в голову, что Р. пригласит ее в свою новую квартиру на Чейн‑уок и попытается наставить рога тому, кто сделал его рогоносцем, но понимал, что это (даже не потому, что у Э. «критические дни») ему не удастся. Я боялся другого – боялся, что ее убили. А остальное уже не приводит меня в ярость. Р. – дитя, а Э., сохранившая прежние привычки менады, подчас не может уклониться от очередной вакханалии. Сейчас она страдает от чувства вины и отвращения к себе (фатализм в духе Золя – Р. утверждает, что ее отец «низкий, упрямый и глупый», а она вся в него) и повторяет, что случившееся хороший урок для нее. Но Э. абсолютно не умеет учиться на собственных ошибках – у ее памяти нет моральных основ. Все вечера с Р. заканчиваются одинаково – отвращением и пониманием глупости такой гуманности, однако потом все забывается.
Меня уже даже не злят отвратительные проявления мерзости и жестокости Роя – вроде устроенной им в своей квартире выставки фотографий Анны: он лишен доброй воли. Когда человек настолько пустой, от него можно ждать самого худшего.
А я‑то надеялся, что Э. научилась хоть как‑то держать себя в руках. Угрозы покончить с собой; когда‑то они приводили меня в бешенство; теперь я только улыбаюсь. Когда понимаешь, что ничего сделать не можешь, лучше всего улыбаться. Это самый верный и простой – можно сказать, классический – совет.
Рагу. Готовим его каждый уик‑энд. Мы могли бы позволить себе и жареное мясо (хотя в этом тоже нет ничего особенного), но нам больше нравится тушеное. Я сам готовлю рагу, и лучше жаркого не ел в своей жизни. Рецепты несколько варьируются, но основа следующая. Поджариваем на масле мясо и лук. Вынимаем и на той же сковородке кипятим некоторое количество воды, добавляя в нее томатную пасту, черный перец и шафран. Кладем на дно керамической кастрюли шалфей и чилийский стручковый перец. Затем – пастернак, лук, морковь, брюкву, каштаны (очень важно), фасоль или лущеный горох, чеснок. Если сезон подходящий – сладкий перец и грибы. Соединив все вместе, тушим в духовке на слабом огне не меньше четырех, а лучше шесть‑семь часов.
Небольшой поэтический сборник за 1844–1845 годы в переплете того времени, куда вошли произведения трех поэтесс. У Нормана книжка стоила шесть пенсов. Норман – грубовато‑добродушный, неуклюжий, доброжелательный книгопродавец, любящий поворчать, а его магазин – один из самых неряшливых, беспорядочно заваленных книгами и очаровательных магазинов северного Лондона. Чаще всего я хожу туда. Цены у Нормана зависят от его настроения. Однажды он продал мне огромную, великолепную «Историю французской революции для детей» за два шиллинга шесть пенсов.
Среди поэтесс – Фелиция Хеменз, вялая, сентиментальная, поверхностная, интеллектуальная зануда. Однако жизнь она вела довольно активную[536]. Произведения Анны Радклиф не очень музыкальные, но в стихах 1800 года попадаются неплохие отрывки – восхитительные по своей безумной печали и нежному отчаянию[537]. Но лучше всех Фрэнсис Энн Батлер (Фанни Кембл), о которой мне ничего не известно[538]. Одно или два необыкновенно пылких ее стихотворения напомнили мне Луизу Лабе[539], есть и довольно банальные вещи, но дух Сапфо ощущаешь повсюду.
Книги как документы. Все больше ищу в книгах сведения по психологии, социологии, антропологии, истории. Это значит, что малохудожественные книги часто «полезнее» талантливых и высокохудожественных произведений. Слабый роман 1857 года может рассказать об этом времени больше, чем хороший.
Одна проблема. Какие отношения связывают писателя с характерными направлениями его времени? Взять Радклиф – кто она? Романтик или просто психологически «подстроилась» (как сейчас говорят)? Была ли она жертвой романтизма? (Используешь манеру – Weltanschauung, – и постепенно она становится твоей.) Сколько тут сознательного, сколько бессознательного, сколько личностного и сколько привнесенного временем? Есть только один метод анализировать писателя – антропологический.
Прежде всего – его сущность.
Затем – находится он или нет в гармонии с Zeitgeist, духом времени?
Как часто присутствует дух времени в его произведениях и для каких целей?
Сколько сделано непосредственно на злобу дня?
Если художник гений, насколько может он повлиять на дух времени?
Предположительно ясно одно: не стоит легко отказываться от своей сущности. Сдаваться быстро не стоит. Но это не означает, что нужно не принимать свою эпоху. В исторической цепи она последняя, потенциально должна быть самой лучшей и может дать больше материала для художественного творчества, философского анализа, научных открытий, чем любое другое время.
Но антропологу нужно не это. Ему нужны типичные для этого времени люди.
Хороший человек должен сбить с толку антрополога.
Рождество дома. Теперь по крайней мере есть телевизор, в который можно уткнуться, если донимает скука. Завлекая людей, телевизор постепенно порабощает их, как Цирцея моряков. Даже здесь надо быть Одиссеем. Люди на самом деле – ленивые автоматы, вот что доказал телевизор. Они жаждут развлечений, забав. Частично телевизор потворствует их лени, а частично свидетельствует об их неполноценности, пустоте. Мой отец оправдывается: «Мне больше нечем заняться». Это единственное оправдание; под конец жизни знаешь всю несерьезность идеалистической болтовни о самодостаточности и ценности творческих способностей.
Телевидение демонстрирует свое особое отношение к телезвездам, придавая их чертам нечто зловещее. Это понятно, учитывая, как далеко и одновременно близко находятся эти люди, а также восприятие зрителей, огромной аудитории.
Утешает размер экрана. Когда каждый на нем размером с куклу, грандиозность невозможна. Величие не передашь на площади менее двадцати пяти квадратных футов. Не хватает еще двадцати одного.
Опять тошнит от всего; первый раз поел с удовольствием только в обществе Э. на второй день Рождества, когда мы встретились вечером дома; я принес с собой мяса и полбутылки скверного испанского вина. Стоит побыть в разлуке день – и никаких размолвок!
* * *
Приобрел две новые книги – антикварные. Издание первых пятидесяти номеров «Тэтлера», стоившее мне всего шесть даймов. Похоже, продавец рехнулся, продав книгу так дешево. Все равно что продать за шесть даймов Лондон 1709 года.
И еще «Collection des Mémoires relatife à la Révolution Française. Mémoires sur les Journées de Septembre, 1792» – яростное, обагренное кровью проклятие в адрес революции; книга вышла в 1823 году. Свидетельства очевидцев, сходные по умонастроению с позицией «Дейли телеграф». Книга изъедена молью, но от этого она мне нравится не меньше, – да и что может быть чище этих дырочек. Такие аккуратные разрушители не могут быть паразитами, как не могут быть паразитами сидящие на цветах пчелы.
У нас с Э. есть некоторые телепатические способности; мы получили убедительные доказательства этого, лежа в нашей односпальной кровати месяц или два назад. Загадав страну, оба назвали Гренландию; из фруктов – дыню. Некоторые другие догадки тоже были очень близко задуманному. Этому может быть только одно объяснение. Рождение мысли сопровождается неким излучением. Часто оно содержит одни общие признаки, и тогда приходится выбирать из них – очертания, цвет, размер или первую букву.
Реципиент должен быть очень пассивным; должен отрешиться от себя и целиком нацелиться на восприятие, должен ждать, пока повторяемая характеристика не всплывет в подсознании. Именно там происходит прием.
Хотелось бы экспериментировать больше, но Э. слишком порывистая. Ей трудно сконцентрироваться и быть хорошим подопытным кроликом.
10 февраля 1957
«Тяжелые времена». Внимательно читаю эту благочестивую, невыносимо правильную книгу – неудивительно, что коммунисты так любят Диккенса; у него, как и у них, универсально‑добродетельное отношение к девушкам. Девушкам же это не нравится – становится скучно. Любая приличная девушка с тоски умрет. Но есть и компенсации. Поразительная сцена на террасе у озера, в ней принимают участие двое молодых людей: Том Грэдграйнд, раскусывающий пополам розовый бутон, и Хартхауз, большой мастер по части обольщения[540]. Читая, не можешь удержаться от улыбки – так гениально написана эта сцена, но остальное в книге – журналистика, скучное (и первоклассное) поучение, из‑за чего этот прекрасный отблеск запретного мира оказывается по другую сторону великой викторианской стены.
15 февраля
Открытие грустной книги. «Поэтическое наследие Лукреции Дэвидсон» (опубл. 1843); поэтесса умерла в возрасте шестнадцати лет 27 августа 1825 года.
Этому гениальному американскому ребенку удавалось с легкостью писать стихи в духе того времени, вялые, романтические вирши. Благочестивые, изысканные.
Однако есть у нее стихотворение «Жизнь» – такое печальное! В нем за набожностью и отвратительным лицемерием того времени видишь удивительное создание. Симптомы маниакальной депрессии налицо. Это видно. Но «Жизнь» сообщает о поэтессе разные маленькие подробности, и с их помощью она вновь оживает. Девушка сидит в своей комнате и пишет, пишет; лихорадочно ищет слова; она знает, что умрет молодой (они все тогда это про себя знали, но она действительно умерла молодой); она была красива, красива лихорадочной, чахоточной красотой; в своем окне она повесила эолову арфу. Муза арфы.
Два последних стихотворения, написанные, когда она уже знала, что умирает, прекрасны: «Прощание с моей арфой» – замечательный комментарий к ее жизни; связь с внешней средой через самовыражение. «Страх безумия» – поразительное стихотворение.
Оно заканчивается так:
…разгоряченный мозг…
…Остынь, затихни и замри,
Не поддавайся круговерти,
Не дай безумию войти…
Почему стихотворение осталось незаконченным? Очевидная рифма – «смерти». Почему, почему, почему? Оно так и не получило концовки. Замечательная предпоследняя строчка – а еще лучше та, которой нет. Причудливая девушка; она любила тонкую шутку; вся в себе, в своих мыслях.
Напомнила мне о С.
Подобные книги дарят живое впечатление, хотя это и может показаться странным; впрочем, я сам до недавнего времени не мог погружаться в прошлое – тут я имею в виду нечто не совсем обычное, а что‑то вроде перехода в параллельный мир. Прошлое – иллюзия, существуют только параллельные миры.
27 февраля
Вчера ездил домой и все рассказал родителям. Они расчувствовались и были нежны, как котята. Первая реакция: ну и дурак же я был, что так долго скрывал наши отношения от них, – а потом подумал: может, именно поэтому они сейчас такие ласковые и понимающие.
2 марта
Сегодня перебрались на новую квартиру – ее снимала наша ухоженная соседка; та переехала в Белсайз‑парк. Там ей больше пристало жить.
Прекрасная большая комната окнами на запад – светлая. Мы так долго жили без солнца.
Небольшая спаленка с двуспальной кроватью. Отдельная спальня – неслыханная для нас роскошь. И еще большая кровать.
Мы называем новое жилище квартирой и не лжем; почти не лжем.
Но суета… Просто кошмар; предполагалось, что переезд будет развлечением, а я заболел. Провалялся два дня в постели со странным недомоганием, какая‑то необычная лихорадка. Впрочем, Э. сейчас очень добра ко мне.
19 марта
«Беовульф». Свежее впечатление. Написано просто, энергично, мощно, цельно; все общество как на ладони. Такой и должна быть подобная поэзия – заменой эпохи. И тогда в основе последующих археологических дискуссий будет поэма, а не сама эпоха.
И еще современное, искреннее отчаяние от того, в каких условиях пребывает человек; густой, темный фон, на котором льется кровь, звенят деньги и мельтешат викинги.
Э. привела в порядок квартиру; я покрасил пол. Стены белые, чуть сероватого оттенка с намеком на серебристо‑салатовый. В прошлом месяце мы купили антикварный стул; вставили в рамки картины. Гелиогравюру рисунка Мерийона[541]. Репродукцию Модильяни. В прошлое воскресенье ездили домой; застолье, обжорство, болтовня. Родители, похоже, были рады. Э. необычно вежлива; нервный отец и ни на минуту не закрывавшая рот мать. Не могу вспомнить, чтобы раньше на столе было столько растительной пищи; блюда следовали одно за другим, потом телевизор, болтовня, кресла, сигареты – и снова за еду. Удушающая атмосфера.
Договорились о свадьбе: в «День дураков», 1 апреля в 10 часов. Но я думаю все переиграть. Не выношу никакой публичности.
22 марта
У меня есть ученица – богатая и вульгарная гречанка из Фессалии. Как она ни старается, ей не удается победить в себе природную верблюжью простоватость. Мне приснился о ней сон. Она – абсолютно голая – стоит и мочится в комнате, где, помимо меня, находится еще несколько человек. «Это все ерунда», – говорит она. Мое безобразное сновидение – из области предательств в снах. Механизм таков: ты составляешь некое смутное представление о человеке. Оно символически отражается во сне. Грубый, неточный символ подсознательно укрепляет впечатление о человеке. Не сомневаюсь, что в этом причина многих необъяснимых антипатий: кто знает, какие страшные сцены разыгрываются в фантастическом мире бессознательного. Основа рационального отношения разрушена; все мы накрененные пизанские башни.
А обратная сторона? Объясняются ли некоторые наши симпатии приятными ассоциациями из снов?
Гречанка вульгарна, но не до такой степени, как теперь, после сна, мне кажется.
Сознание создает пластичные фигуры, мир сновидений отливает их из бронзы.
* * *
Мы с Э. ездили в Кентиш и Кэмден‑таун за старинной мебелью; удивительно, как эти места отличаются от Хэмпстеда. Обшарпанные, выщербленные, ужасно грязные дома; играющие на улицах дети. Бедно одетые люди, на некоторых кричащая, аляповатая одежда; лавки старьевщиков, дешевые бакалейные лавки. По словам Э., когда она попросила полфунта сыра, ей несколько раз отрезали от куска, пока не получилось ровно столько, сколько она просила; не так, как здесь, где никто не возражает, если придется немного доплатить. Стоял туманный, в розовато‑голубой дымке день; рынок Кэмден‑тауна оживленный, как все рынки, – люди толкаются, смеются, суетятся, глазеют, обманывают, меняются; от всего этого получаешь эстетическое удовольствие. В конце концов, Хэмпстед похож на Париж.
31 марта
Только что добрались до дома. Р. предпринял еще одну отчаянную попытку нас разлучить. На этот раз он пытался убедить Э. пойти к его психоаналитику. Он проходит курс лечения и хотел бы ввести ее в новый круг общения. Я был в ярости. По этому поводу мы с Э. целую ночь ссорились. Прекратили ссору только за час до отхода поезда на Ли. Это мой день рождения. Неспешная поездка по Эссексу; весенняя природа, примулы, зеленая трава. Родители очень добры, взволнованы, полны планов, просто неистощимы; во мне пробуждается чувство вины. Они хотят, чтобы мы все время были с ними, а Э. так бы и проглотили целиком, как прожорливые цыплята. Надеюсь, позже проблем не возникнет. На свадьбу они подарили 50 фунтов. Надо бы вернуть долг Д. Шарроксу. Однако это сомнительно: ведь последние годы деньги были у нас редкими гостями.
2 апреля
Сегодня мы поженились; серенький день, серенький от тумана, но туман рассеялся, когда мы вышли из дома; Э. в светлом желтовато‑зеленом костюме, туфлях оливкового цвета, бежевой шляпке. Встретились с Кемпами, которых не видели много месяцев, они совсем не изменились; даже тысячелетие пронеслось бы Для них как неделя. Встретились в Белсайз‑парке, выпили. Я нервничал, боялся, что меня увидят, – в колледже никто ничего не знает. Завтра у меня занятия, и мне было бы трудно выносить любопытные взгляды. Но нам никто не встретился, и мы незаметно проскользнули в бюро регистрации браков. Это что‑то вроде зала ожидания, на стене картина, складные металлические стулья, большая позолоченная корзина с увядшими цветами; двое мужчин, один со скучающим видом, слегка под мухой, другой весьма обходительный. Глупейший ритуал – короткий и пустой. Из окна виден чахлый садик и больничная труба, посылающая тонкий завиток дыма в бледно‑голубое небо. Я заплатил 11 шиллингов 3 пенса, и мы покинули это заведение, направившись по улице в ближайший паб. А оттуда домой, в нашу прекрасную новую квартиру, где нас ждал вкусный обед, «Асти Спуманте», залитая солнцем комната; и рождалось чувство, что быть женатым хорошо; ведь, в сущности, необходимости в регистрации не было – брак не изменит наших отношений, они за пределами антропологии; и все же теперь мы исполнили чаяния, ожидания или надежды других людей – мы законно сочетались браком, и в нашем взгляде появилось символическое, торжествующее выражение: мы это преодолели.
Кемпы подарили нам мельницу для перца, а подруга Э., канадский архитектор, стремительная, яркая, как хорошая американская машина, – великолепную персидскую вазу.
Итак, мы женаты.
Часть седьмая