В очередной раз мы с Э. на краю финансовой пропасти. Эту неделю пришлось жить на тридцать шиллингов – ей не оплатили недельный отпуск, так что никаких поступлений. Я погряз в примитивной и скучной рутине Св. Годрика; благоухание разных национальностей, непрерывное отвращение к себе.
Набираю вес; все в тревоге. Э. и М. беспокоятся за меня. Появилось брюшко. Я чувствую лишний вес. Жирный римский сенатор. Не могу представить себя толстяком.
Воскресенье. Шумный скандал с Э.; очередной невыносимый приступ депрессии, когда она весь мир тянет за собой в пропасть. Началось все с того, что она хотела видеть Анну, но отказывалась звонить Р., чтобы узнать, возможно ли это. Пошли жалобы на бедность – она называет ее богемным стилем существования, – критика нашего образа жизни. В ее жажде иметь хорошую одежду, красивый дом столько буржуазного! Как это уродливо! В таком настроении она становится еще более упрямой и язвительной; мелкой, саморазоблачительной, самоуничижительной.
Мне известно все о любви‑ненависти: природа чувства, конфликт любви и знаний – чем понятнее мне эти периодические взрывы Э., тем труднее прощать и любить ее. Она, в сущности, учит меня человечности.
Вечером в пабе она сказала мне со свойственной ей язвительной несдержанностью:
– Если хочешь, можем расстаться.
Я вышел, бросив на прощание:
– Валяй.
Бессмысленные слова, бессмысленные действия. Боль раздирает меня. Слушаю в темноте, не раздастся ли стук ее каблучков. Неистовство любви. Во всем неистовство.
Она вернулась домой слегка под хмельком, но прикидывалась пьяной; опять ярость, ярость; глупые дерзкие слова, страшные оскорбления. Она хочет разрушить во мне мужчину. Здесь я объективен. Под конец мы подошли к сути дела.
– Ты представить себе не можешь, – сказала она, – что это такое – просыпаться с ненавистью к себе и не знать, как прожить день с этой ненавистью. Ты такой благородный, идеальный, ты ханжа! Ты… – и т. д.
Что ж, верно. Я никогда не просыпался в таком состоянии. И не могу испытывать к себе отвращение.
В моем «сверх‑я» есть нечто большее, чем просто совесть. Я могу осуждать себя, но никогда не теряю интерес к собственной личности. Внимательно изучаю ее, но никогда не осуждаю. Может, потому, что все мои грехи совершались обдуманно, по моему желанию, и никогда – или очень редко – импульсивно. Прежде чем проявиться на людях, они, если так можно выразиться, прошли цензуру. «Сверх‑я» у меня – замечательный, снисходительный цензор. А у Э. он – грубый тиран.
Или, возможно, голос моего цензора приглушен. Любовь сосредоточена в животе, тут требуется очищение. Нас крепит от любви; ненависть изгоняет оскорбления, злобу, всякие отходы.
9 сентября
Фейер. Ее игра в «Даме с камелиями» озадачила меня. На следующий день мы с Э. пошли на фильм с Карон и Астером. Ничего особенного. И все же он тронул меня больше, чем высокое искусство Фейер[505].
Почему кино легче затрагивает душу? Размеры фигур на полотне. Смотришь вверх – не вниз. Неотвратимость экрана. Возможность режиссера мгновенно сменить тему или угол зрения, чтобы внимание зрителя не рассеивалось. И еще – можно слышать актера, но не видеть его; очень важно соотношение со временем: смотришь ли ты непосредственную игру актера или уже отыгранный материал. Прошлое представление сводит на нет усилия критиков именно потому, что осталось позади. В фильме ты погружаешься в царство грез. Когда же смотришь пьесу, не теряешь связь с настоящим. И никогда не становишься в театре до такой степени соучастником представления, как в кино. В наше время человеческие эмоции подавляются и вытесняются. Поэтому роль кино как фабрики грез помогает высвобождению этих эмоций.
Еще один момент– кинематографический крупный план. Очень волнующий и откровенный. На сцене угадываешь слезы, на экране их видишь. На сцене жесты могут быть преувеличенными, но в кино актер должен играть гораздо правдоподобнее, чем на сцене. Камера требует от актера предельной реалистичности, пусть даже фильм причудливо‑фантастический. Всем великим актерам удавалось точно передать характер. Это побуждает нас предъявлять повышенные требования к театральному актеру. Мы требуем от него кинематографической правдивости и точности. Ведь в кино кажется слишком «театральным» жест, который в театре видят и на галерке. Многие наши киноактеры чудовищно переигрывают.
Не просто реалистический, а естественный стиль должен быть в пьесе. Реалистическая игра еще не все. Должны быть правдивыми чувства.
24 сентября
Опять яростная ссора с Э.; причина все та же. Я говорю, что не стану искать хорошую работу, пока она не решит окончательно остаться со мной; она же говорит, что не примет такое решение, пока я не найду хорошее место. Она страшно разозлилась, что я не получил работу в Брюсселе. Последний день подачи заявлений был вчера. Сегодня утром я его напечатал и сам отвез на Белгрейв‑сквер. Хотя Э. часто злится черт знает из‑за чего, но тут она права. Такая нищета дольше продолжаться не может.
Скаррон. Купил небольшое издание его пьес 1668 года за пять пенсов у Нормана. Странное смешение утонченности семнадцатого века и грубости шестнадцатого. Энергия «Жодле». Есть хорошие реплики[506]. Следует прибавить еще удовольствие от старых книг, старых вещей. У меня сейчас к ним пристрастие. Из‑за лживости и нестабильности настоящего? Или значительности самого времени?
6 октября
Этот дневник много претерпел за последние два года. Мне кажется, он неадекватно отражает мою физическую и духовную жизнь. В нем весь этот период кажется чем‑то вроде пустыни. Я не уверен, что ей предвидится конец. Я могу размышлять, могу писать; мне это известно. Но в залах ожидания всегда скучно.
Сочинительство; книгу о Греции раскритиковал рецензент агентства – он назвал ее «бесформенной, непоследовательной», однако Пол Скотт полагает, что ее можно попытаться издать. Я только что закончил небольшой рассказ «Из дневника» – хочу попробовать напечатать его в «Лондон мэгэзин» или в «Энкаунтер»[507].
Тем временем принял решение: ежедневно заносить в дневник отчет о событиях; о том, что меня интересует; о наших делах.
7 октября
Тридцатилетие Э. Утром у меня не было денег купить подарок, но по молчаливой договоренности в пятницу я куплю ей туфли. Мы пошли в ресторанчик «У Шмидта» в Сохо, ели охотничий шницель, потом в Фестивал‑холл на концерт – малоинтересный, за исключением Пятой симфонии Шостаковича.
По пятницам я обычно обедаю с Флетчером, товарищем по работе, – ходим в «Гиннесс‑паб» в Хэмпстеде. Маленькая уступка условностям. У него очень редкие волосы. То, что осталось, пушится на макушке.
8 октября
Суббота. Утром перепечатал «Из дневника», ходил за покупками. В два пришла Э., перекусили. Выяснилось, что в четыре она встречается с Р. и Анной. Некоторое напряжение; ничего не имею против ее встреч с Анной, но мне неприятно, когда она проводит вечера с Р. Однако она пришла ко мне в «Гиннесс‑паб» в 7.30. На вывеске табачника увидела нужный нам адрес (мы ищем квартиру подешевле и более теплую; вывески табачников – неофициальное агентство по сдаче помещений внаем), и мы позвонили туда. Сразу же отправились смотреть квартиру, но она нам не понравилась. Слишком маленькая, а у хозяйки дома – в нем дневной детский сад – слишком несчастный вид. Вернулись домой, приняли вдвоем ванну, нехитрые домашние радости, легкая сексуальность, оба довольны.
9 октября
Утро в постели. Воскресный обед. Э. недавно купила красивую овальную кастрюлю из голубой керамики, в ней мы приготовили роскошное мясное рагу с красным перцем, помидорами, луком, лаврушкой, чесноком, перцем горошком; горячее вкуснейшее блюдо. Днем предавались любви – так же пылко, как в самом начале; потом заснули. Я проснулся в сумерках, окрашенных теплым серебром, потолок прорезал первый слабый луч света от фонаря. Рядом горячее тело Э., нагое, удовлетворенное; любовь – простые радости. Потом слушали «Путешествие в космос», глупейший, но увлекательный радиосериал о войне между Землей и Марсом; ракеты и смертельная опасность каждые тридцать секунд. Сейчас Э. гладит, а я это пишу.
10 октября
Понедельник всегда окрашен меланхолией. Работаю с 9.15 до 10. С 10 до 11 делаю покупки. Ничего не имею против этого, но терпеть не могу придумывать, что именно купить. Хожу всегда в одни и те же магазины. В одном покупаю газеты, в другом, магазинчике на Перринс‑уок, – сигареты, фрукты и овощи, хлеб у булочника напротив Черч‑роу. Экзотические сыры и чесночную колбасу в магазине деликатесов напротив Перринс‑уок. Все магазины поблизости друг от друга – как в деревне. С 11 до 13 снова преподаю. С 9.15 до 10 вбиваю в головы английских девушек элементарные основы их родного языка – все ученицы, как на подбор, глупенькие, хорошенькие (похоже, два определения часто идут вместе). С 11 до 12 – класс сильных (продвинутых) начинающих: француженка, чешка, шведка, киприотка, норвежка, турчанка, гречанка, итальянка. Хорошо подготовленные, энергичные, довольно умные. В 11 перерыв на чай: мисс Робинсон с длинной гривой рыжих волос, ниспадающих на худое лицо, Флетчер, всегда готовый услужить – подать чай, предложить сигареты. Я не отказываюсь. Раньше это меня раздражало. Но теперь я понял: лучше, чтобы все шло как есть. Ему нравится давать, я не против принимать.
Сегодня во второй половине дня я свободен. Печатал пьесу; что‑то годится, что‑то нет. Пришлось ходить взад‑вперед по комнате и произносить отдельные реплики. Слишком много деталей; просматривается схема сюжета. Но что‑то вырисовывается. Я пишу и прозу, но она теряет в силе, как только ее начинаешь записывать. Тут нужно действовать иначе: каждую фразу вначале надо как следует отрепетировать; в поэзии всегда есть подсказки, они в размере, переносе, ударении.
Вечером ничего особенного. Послушали по радио «Великого Гэтсби». Как всегда, прекрасно. Потом забрались в постель, теплую; вели себя как маленькие дети; спали сладко.
11 октября
Вторник. Все то же самое. Ничего нового.
Во второй половине дня вел дополнительные занятия по греческому переводу. Вечером слушали «Шоу тупиц». Комично‑абсурдная программа на радио; острая, живая, непоследовательная. Звучит современно. Новый юмор. Другие программы еще доят старый. Слушая их, мы тоже смеемся, но только по привычке. Наш юмор уже другой.
12 октября
Среда. Ничего нового, только вместо греческого перевода – французский.
В четыре у меня была назначена встреча с Э. у кинотеатра «Плейхаус». Пили чай в одном из бесчисленных новых эспрессо‑баров. Китайский чай. Странная, словно пришедшая из 1890‑х, служанка – рыжая, белолицая, грациозная фигурка, насурмленные брови.
Хороший фильм «К востоку от Эдема»; вполне приличный, с великолепными актерами – Джулией Харрис и Джеймсом Дином. Насколько они лучше своих английских коллег! Частично это объясняется тем, что драматическую игру в Англии тормозят общественные архетипы: произношение и принципы среднего класса – принятый в стране стандарт для внутреннего пользования. Как это сломить?
Фильм нас несколько раздосадовал взрывом сентиментальных эмоций в конце; хотя, как ни странно, это выглядело вполне логично и жизненно. Удивительно, но хеппи‑энд всегда не удовлетворяет; мы жаждем вечных мук и гибели. Э. назвала его просто безвкусным; боюсь, причина тут гораздо серьезнее, более разоблачительная.
13 октября
Днем поход к дантисту. Его отношение ко мне безупречно. Мне предлагаются книги из библиотеки – клавишные произведения Таллиса, «История Англии при Тюдорах», стихи Спендера.
14 октября
Пятница. Преподаю весь день – психологию, историю кино; во время обеда немного выпиваю с Флетчером; тяжелая голова. В пятницу всегда встречаю Э.; в этот раз у меня плохое настроение, спорим, чем заняться. Чтобы прийти к согласию, нужно выпить. Тоска после пива и вина. Мне нужна Э., но мне необходимо также время, время и время, мне нужно читать и писать. Ненавижу бездарно тратить время.
15 октября
Суббота. У Э. один день из четырех – выходной, поэтому сегодня мы долго лежали в постели и любили друг друга; занятие любовью для меня и, думаю, для нее стало таким же здоровым и необходимым, как хлеб. Мне с ней никогда не бывает скучно. Интересно, не потому ли, что к сексу начинаешь относиться как – в основе своей – эгоцентрическому действию. Требуются только две вещи: разумеется, чувственное наслаждение и радость от любви – ощущение, что тебя любят (то есть доставляют удовольствие). Это легко получить – не требуется постоянное возбуждение, новизна. Нужно только относиться к этому как к естественной функции и только потом как к психологической. Э. тает в постели, с легкостью принимая женскую ипостась и становясь Женщиной, я же становлюсь Мужчиной. Я по‑прежнему заглядываюсь на хорошеньких женщин, но у меня нет ни малейшего желания узнать, что они представляют собой в постели. Любовь с Э. у меня на первичном уровне, на уровне архетипа; все прочие искушения сюда включены.
Утром ходили за покупками, потом в прачечную самообслуживания. Для меня нож острый ходить туда, такой я сноб, и еще боюсь, что меня там застукают ученицы. Ходил вечером в библиотеку – Марциал[508]. Слушали по Би‑би‑си пьесу «Стража на Рейне»[509]. А потом поссорились. Э. вдруг взбесило, что у нас нет политических убеждений. Я стал спорить: в прежние времена отношение личности к обществу было важно, теперь важнее отношение личности к себе. Горечь и ненависть, но теперь я научился справляться с этими вспышками ярости – признаю свои ошибки и понемногу убеждаю ее успокоиться и взять себя в руки. Главное обвинение: я несерьезно с ней говорю. Это верно в том, что касается общих этических проблем. Область морали и философии – только моя сфера.
16 октября
Воскресенье. Довольно утомительный день. Э. сердитая, мрачная, ворчливая. Приготовили мясо с красным перцем и фасолью под острым соусом, читали «Санди тайме» и «Обсервер», потом пошли в паб пропустить рюмочку; день холодный, безоблачный, ясный, но ветер пронизывающий. У меня руки чешутся, так хочется писать, но это совершенно невозможно.
Вечером хороший фильм Хьюстона[510]«Алый знак доблести» и Ремю в «Сезаре»[511]. Доброе старое кино. В первом хорошо передана атмосфера сражения середины девятнадцатого века. Проблема страха; чем дальше, тем больше я уверен, что не пошел бы воевать, если б началась война. Ее чудовищная жестокость. Уверен: я самый настоящий трус. Могу рисковать по собственному желанию, но погибнуть под колесами военной машины или по холодному приказу генерала – увольте… Не сомневаюсь, что принесу человечеству больше пользы живой, чем мертвый. Мученичество – пусть, но не участие в бойне.
Чудовищная ложь о величии боя, когда война изображается как полигон, где человек проверяется на прочность. Храбрость, игра со смертью, после чего юноша становится мужчиной. Когда войну станут оценивать без прикрас? И увидят в ней идущий из древности примитивный обряд посвящения?
Вчерашнее требование Э., чтобы каждый был предан идее, – то есть дух войны должен быть в каждом человеке. Выходит, хорошо быть преданным идее, хорошо быть закаленным, постоянно рискуя, – а вот человеколюбие – источник страданий.
17 октября
В понедельник, как обычно, унылое настроение; холодно, неуютно. Шел дождь, а это всегда скверно. Мои единственные туфли промокают, а синтетический плащ разорвался. Сейчас я увлечен Марциалом, он такой же оригинальный, подлинный и сочный, как Вийон, мощный характер. Зоркий, язвительный взгляд словно из нашего времени. Сейчас он звучит современно.
Вечером мы переставили кухонную мебель; в холодную погоду большая комната становится нежилой.
18 октября
Читаю «Горное озерцо»[512]. Удивительно, что такой исключительный арбитр, как Коннолли, пишет не безупречно; никто не может сомневаться в ее искренности. Но результат – в романе героям тесно; образец не классическая Греция, а Византия. И еще – это не совсем правдивая история, а великолепное изображение того, что могло бы быть; картина мира, где все случается к худшему.
19 октября
Э. отсутствует вечером, поэтому я перечитал первое действие «Молодого человека». Что‑то выходит.
20 октября
Весь день дождь. У меня только одна пара непромокаемой обуви – старые, добротные туфли, купленные в Пуатье. И никакого плаща.
Вечером снова Марциал; очарован им. Тонкость семнадцатого столетия, цинизм двадцатого, но жгучая ненависть и горечь всегда к месту. Каждому городу нужен бич Марциала. Ночью – любовь, свежая, как фруктовый сад. Подумать – может, в ней главная гармония?
21 октября
Магия слов. Я мог бы их заинтересовать, но восемнадцатилетняя девушка – самое интровертное создание на свете.
Идем в кино с Э.; вечер ветреный, холодный. В такую погоду особенно приятно лежать в постели.
22 октября
Суббота; пьеса. Работа идет медленнее, чем раньше. Приходится все проигрывать; меня увлекают призрачные идеи, побочные линии. Магазины, поздний обед; обычный распорядок, когда Э. работает по субботам. Вечером пришли Шейла Ли и супруги Арда – напряженные, явно несчастные в браке люди. Похоже, жена страдает – она натура утонченная, муж ей не пара. Он работает в «Таймс». Говорит громко, уверенно. Оба с изумлением смотрели на Шейлу; та рассказала забавную историю об Э. Реймонде – он живет этажом ниже и однажды вечером поднялся к ней с просьбой, чтобы она не пускала кошку на пол (покрытый толстым ковром), так как шум мешает ему сосредоточиться.
От всего этого я несколько устал. Глинтвейн и скучный разговор; впрочем, я все разговоры нахожу скучными.
23 октября
Воскресенье. Немного поработал над пьесой; читал воскресные газеты; посмотрели еще один фильм – «Глубокое синее море». На наш взгляд, лучше всех Вивьен Ли, остальные – как‑то не на месте. Но большинство думает иначе.
24 октября
Понедельник. Вечером оклеивали обоями ширму и слушали «Путешествие в Индию». Словно участвуешь в казни; это не назовешь литературой, скорее историей. Нежно‑зеленые обои с мелким рисунком. Напоминает Матисса. В остальном – Марциал и пьеса.
25 октября
Встреча с Роем; начал разговор он бойко, но под конец упал духом; обычная неуемная жалость к себе, искажение ситуации – дабы оправдать свое отчаяние. Все шло по тому же кругу: «Почему я должен страдать, почему я все еще люблю Э. и позволяю ей любить тебя, а тебе ее, и вам обоим быть счастливыми?» Наше счастье приводит его в бешенство; он настоящее воплощение зависти. Говорить с ним больше пристало врачу. Нужно, чтобы его баловали, ублажали, обуздывали. Ум его работал с поразительной непоследовательностью; он противоречил себе, почти не слушал меня, выхватывал отдельные слова и привязывался к ним. И повторял одну и ту же фразу: «Не понимаю, почему меня бросили?»
– Видишь ли, – сказал я. – Выросла каменная стена.
Потом он заявил:
– Вы не осознаете мое положение. Пора вам и обо мне подумать.
– Мы думаем.
И все опять по новой.
Вчера вечером он утверждал, что создал Э. и потому она не может его оставить. Комплекс Мефистофеля. Я обвинил его в том, что он потерял Э. как раз по этой причине: увидел в ней, как в зеркале, свое отражение. Рой знал, какой он внушаемый.
26 октября
Только вчера вечером Р. сказал, что никогда больше не хочет видеть Э., и вот сейчас снова с ней встречается. Я уже серьезно думаю, что он подвинулся рассудком.
Ничего не произошло: разговоры, разговоры.
27 октября
――――――――
28 октября
Закончилась половина семестра. В обед мы с Флетчером выпили слишком много «Гиннесса». Я напился, меня подташнивало. Глупое пьянство. Вечером с Э. отправились на «В ожидании Годо»; все идут – значит, и нам надо. Но билеты раскуплены на три недели вперед. И тогда мы пошли в кино[513].
29 октября
Близится к концу второе действие второй части «Молодого человека». После обеда спал; прелестный вечер дома. Э. в прекрасном настроении – любящая, домовитая; под конец, раздевшись, жарко обнимались на ковре среди подушек перед горящим камином.
30 октября
Э. в плохом настроении, раздражительная, вспыльчивая; кричит, злится; день погибший. Вечером выпили, обрели временное успокоение.
31 октября
Половина семестра позади. Готовился к беседе с сотрудником отдела информации МСЗП[514]в Брюсселе – учил названия птиц на французском языке. Э. вернулась с работы усталая; снова в скверном настроении – гладила костюм, рубашку и т. д. «Болтушка Вайолет» по радио[515], и сообщение, что Маргарет отвергла Таунсенда[516]. Как глуп мир, и то, что мы тоже должны жить среди этих дураков, меня бесит. Наконец мы оба заснули.
1 ноября
Собеседование на Белгрейв‑сквер; попытка устроиться на работу в МСЗП. Напыщенные члены комиссии, час глупых вопросов, понимание с обеих сторон, что это пустая трата времени; моя квалификация – не то, что им нужно. Некоторые вопросы были такими идиотскими, что я чувствовал себя, как Алиса в суде. Непонятно, почему меня оставили в списке. Обедал с Э.; настроение подавленное. Поездка в Эрлз‑Корт за адресом квартиры от агентства; прочел отрывок из издающегося сериями морского романа «Корабль ее величества “Одиссей”» – чушь несусветная, за которую автор получил 60 тысяч фунтов еще до публикации[517]. От этого становится тошно.
2 ноября
Начало занятий – чуть ли не радость. Кошмар, когда рутинная работа кажется оазисом.
3 ноября
Отправились на вечеринку к молодой паре; у хозяйки дома сложились нежно‑сентиментальные отношения с нашим соседом Дж. Мэнселлом. Скучное сборище; все говорят только о себе, своей работе, enfin[518]о своем ничтожестве. Дж. М. – амбивалентный человек, он режиссер на Би‑би‑си, двуязычный (английский – французский): в Англии демонстрирует блестящий французский, а во Франции (не сомневаюсь) блестящий английский. Большой дипломат – настолько, что изо всех сил старается это скрыть. Такой приятный соглашатель далеко пойдет; чтобы уметь угождать, нужно быть умным, но этот рост горизонтальный – не вертикальный[519].
Молодые супруги, Сью и Дэвид Харли, эксцентричная и печальная пара. Сью невысокого роста, хорошенькая и энергичная; он – бесхарактерный, симпатичный, плывущий по течению. Мелкие люди. У жены и Дж. М. психологическая близость, иногда переходящая в физическую – чуть ли не на глазах у мужа. Она каждое утро звонит Дж. М.; я слышу, как они сговариваются вместе пообедать. Часто она одна навещает его здесь. Не знаю уж, какие утонченные вещи открылись этому треугольнику, но мне вся эта история представляется довольно грязной. Для меня люди, живущие вместе без любви, – всегда грешники.
4 ноября
Пятница. Еще один тяжелый вечер с Э. Как же она эмоционально неустойчива – как птица перед перелетом! Скорбный ужин из печеной картошки – нашего главного продукта питания.
5 ноября
Суббота. Утром работа над «Молодым человеком»; третий акт скучноват, тяжеловат, педантичен. И грубоват. Надо еще корпеть и корпеть! Магазины, уборка, приготовление обеда. Остаток дня дома. Мирный, приятный вечер. Детские пьесы Бартока; Э. читает Кестлера. Набросал вчерне кое‑что для конкурса, проводимого «Обсервер», – нелепый рассказ. Не могу позволить себе упустить шанс, хотя это гнусная проституция.
7 ноября
Понедельник. Зима на пороге, и все сопутствующие ей сомнения.
8 ноября
Вторник. Читаю «Имморалиста» – произведение большого мастера. Безнадежно увяз в третьем акте. Э. ходила к врачу; он сказал, что она нуждается в помощи психиатра. Думаю, нормальному человеку она должна казаться ненормальной. Мне жаль того психиатра, который будет ее лечить. Он не найдет ничего, о чем бы Р. или я ей не говорили, – или того, чего бы не знала она сама; и все пойдет по‑прежнему.
Днем (в воскресенье) встреча с Р. Пили кофе в кофейнях неподалеку от Бейкер‑стрит. Разыгрывали персонажей из «Huis Clos»[520]; теперь мы оба видим ситуацию достаточно ясно и сходимся в ее оценке. Но Р. проделал большой путь; даже не принимая во внимание его жалость к себе и самогероизацию, он действительно раздавлен случившимся, и мне, пожалуй, впервые искренне жаль его. Мы морально заключены в неразрешимую ситуацию: он не может вернуть Э., я не могу ее отпустить, так как между Э. и мною – таинство любви. У Р. есть только два человека, с которыми он может советоваться. Дж. Лиделл – в Индии. Остаюсь я. Думаю, мы способны поговорить обо всем глубоко и дружественно; он расскажет мне о пустоте своей жизни, и тут я – главный виновник. Поговорим, словно знаем, что являемся жертвами самой жизни, чувств, ситуаций, личных качеств. Печально и благородно примем эквивалент двадцатого века – marriage mondain[521]восемнадцатого. Раньше удавалось спокойно существовать в условиях извечного треугольника; нам удается спокойно думать о нем.
Кое‑кому все это показалось бы и покажется, если станет известным, невероятным. Для мещанской морали, знающей только сложение и вычитание, наши проблемы – из области высшей математики.
12 ноября
Неожиданно заметил свое отражение в окне автобуса. Был вечер. Тревожные складки между бровями. Попытался изменить выражение лица, чтобы их разгладить. Но они не пропадали.
Закончен второй вариант «Молодого человека». Третий акт по‑прежнему никуда не годится. Для меня основная трудность в драматургии – разговорная речь. Надо сделать героев не просто сочинителями эпиграмм или интеллектуальными истуканами, а заставить зрителей их полюбить. Это трудно, если они увлечены идеями и абстракциями. Иногда у меня что‑то получается, а иногда все ускользает и результат нулевой.
Подруга Э. устраивает большой прием, и мы приглашены. От одной мысли об этом мероприятии меня подташнивает. Расстраивается желудок. Не понимаю, почему я заранее беспокоюсь. Но сотни глупых мыслей не дают спокойно жить – что надеть мне, что Элизабет, как отнесутся к нашим незаконным отношениям. Что это будет за вечер – сумею ли я произвести хорошее впечатление и т. д. и т. п. Я напрочь лишен эгоцентризма, но чудаковат. Мне очень важно, как меня будут воспринимать.
Ужасная вечеринка. Пустые, примитивные люди, почище махровых мещан. Чудовищный дом в тюдоровском стиле; невротичные родители, двое невротичных детей и около пятидесяти вульгарных, шумных, скучных гостей. Дрянная позолота. Танцы под убогий джаз; что до меня, то я отчаянно искал хоть какого‑то интеллектуального отклика. Особенно отвратительна на таких вечеринках звериная борьба за партнершу по любовным утехам, и как финал – поцелуи в полутемной гостиной. Мы с Э. сидели в комнате, переоборудованной в бар, болтали с русским танцором и ждали, чтобы кто‑нибудь отвез нас домой. У пригласившей нас хорошенькой девушки непоследовательность печального клоуна – мимолетный, фривольный шарм. Ее испортил неудачный брак родителей и деньги, из‑за которых они не могли расстаться. Тоскливо‑безучастный взгляд ее серых глаз. На таких вечеринках хорошо видишь, как отвратителен средний уровень горожан. Пустота, пустота, пустота.
25 ноября
Еще одна вечеринка – у семейства Арда. Он – подающий надежды штатный сотрудник «Таймс». Время проходит за разговорами – все поголовно карьеристы. Разговор начинается с вопроса: «Чем вы занимаетесь?» – подспудно сквозит: можете ли вы быть мне полезны? стоит ли напрягаться и производить на вас впечатление? ваша работа лучше моей?
Я сказал, что моя работа легче легкого.
11 декабря
Грипп. Лиз болеет. Я на грани. Она в ужасном настроении – мрачная, упрямая, отчаявшаяся. Я же слишком нездоров, чтобы реагировать. Вчера вечером она разгромила «Исследователя» – над ним нет смысла продолжать работать. Герои мертвые, стиль плохой, годится только для женских журналов и прочего чтива, и все в таком роде. Что до книги – она права и не права, но ее манера высказывать свое мнение слишком уж резкая. Для писателя губительно иметь рядом такую женщину. Помочь может критика, но не полное отрицание.
В общем, наше положение неумолимо нас душит, словно некое средневековое орудие пытки. Давление растет, и однажды раздастся вопль или брызнет кровь, и мы произнесем наконец правду.
Финансовая сторона не лучше, жить от жалованья до жалованья – то же, что вести грузовик с нитроглицерином. Стоит одному сделать неверное движение – и нам конец. Прочитал в местной «Саутенд стандард» о Майке Тернере, «прекрасном» молодом юноше из привилегированного учебного заведения, замешанном в грязную нелепую историю, дошедшую до суда; это касалось денег, взятых взаймы у проститутки. Пожалел его от всего сердца. Знаю, как это бывает, и боюсь этого. Что будет, когда дойдет до развода?
Но я не оставляю надежду. Что‑то случится. Мы не перестанем бороться; это трудный процесс. Существование – это крутой склон.
1 5 декабря
Грипп; гнусная болезнь. Поражает все тело. Невозможно сосредоточиться на чтении, невозможно спать ночью, невозможно писать. Кошмарная болезнь; тело источает зловоние, миазмы. Э. работает каждый день; я слушаю радио, но вся эта фальшь и банальность может довести до безумия. Удивительно пошлые и лживые голоса. И ужасная, грубая поп‑музыка – слабоумные певцы поют идиотские песни. На Би‑би‑си все говорят так, будто они старше и умнее слушателей, но изо всех сил стараются не показать этого; должно быть, существует некая корпоративная теория радиовещания. И скрытый подтекст, что все несерьезные вещи на самом деле очень важны. Когда я болел, абсурд по ночам вторгался в область разумных понятий – таких, как жизнь и смерть, казавшихся совсем несерьезными. Однажды все разрешилось ко всеобщему удовольствию. Чем абсурднее проблема, тем быстрее она поддавалась решению. Той ночью я крепко спал.