Подбежала моя мать. Её трясло, и она рассыпалась в извинениях:
– Мать Кайфана, ты уж прости, эта сука старая детей защищать кинулась, не со зла тебя цапнула…
Несмотря на уговоры матери, Баофэн и Хучжу остаться, Хэцзо не соглашалась ни в какую. Цзиньлун поднял руку и посмотрел на часы:
– Первый автобус уже ушёл, а второго ждать два часа. Если не боитесь ехать в моей колымаге, могу подкинуть.
Искоса глянув на него, Хэцзо взяла сына за руку и, ни с кем даже не попрощавшись, похромала в сторону деревни. Наш сынок Кайфан со щенком на руках то и дело многозначительно оборачивался.
Меня догнал отец и зашагал рядом. Синяя половина лица уже не так выделялась, как в молодости, и от падающих наискосок солнечных лучей он казался ещё более постаревшим. Глянув на идущих впереди жену и сына со щенком, я остановился:
– Возвращался бы ты, отец.
– Эх, – вздохнул он, горестно свесив голову. – Знать бы, что это родимое пятно передаётся следующим поколениям, лучше бы холостяком остался.
– Не надо так думать, отец, – сказал я. – Ничего зазорного в этом нет, я так считаю. Если Кайфан будут недоволен, подрастёт – сделаем операцию по пересадке кожи, наука сейчас шагнула далеко вперёд, и это решаемо.
– Цзиньлун и Баофэн со своими вместе держатся, только о твоей семье нынче и пекусь.
– Не беспокойся, отец, о себе лучше позаботься хорошенько.
– Эти три года – лучшие в моей жизни. В закромах больше трёх тысяч цзиней пшеницы, а ещё несколько сот цзиней другого зерна. Мы с матерью прокормимся, даже если в последующие три года не соберём ни зёрнышка.
Подпрыгивая на ухабах, подъезжал джип Цзиньлуна.
– Возвращайся, отец, – сказал я. – Будет время, приеду проведать.
– Цзефан, – грустно начал он, глядя в землю перед собой. – Твоя мать говорит, кому быть по жизни мужем и женой, это судьба. – И, помедлив, продолжал: – Велела передать, чтобы ты вероломных замыслов не держал. Говорит, чиновные «уходят в отставку из‑за бывших жён». Это опыт старшего поколения, имей в виду.
– Понятно, отец. – Я смотрел в уродливое и в то же время прекрасное лицо отца, и душу охватила скорбь. – Ты уж скажи ей, пусть не волнуется.
Рядом притормозил Цзиньлун. Я открыл дверцу и забрался на сиденье рядом с водителем.
– Прошу прощения, что затрудняю ваше высочество…
Цзиньлун повернул голову, выплюнул в окно окурок и оборвал меня:
– Какое на… высочество!
Я, не удержавшись, фыркнул от смеха, но заметил:
– Когда мой сын будет рядом, ты уж следи за тем, что говоришь.
– Подумаешь! – хмыкнул он. – Мужчина должен начинать интересоваться этим делом лет с пятнадцати, тогда не будет ныть, что у него с женщинами не получается.
– Вот с Симэнь Хуаня и начни, посмотрим, удастся ли тебе вырастить из него настоящего мужчину.
– Одного воспитания маловато. Надо ещё посмотреть, из чего он сделан.
Когда джип поравнялся с Хэцзо и Кайфаном, Цзиньлун остановил машину и высунулся в окно:
– Невестка, уважаемый племянник, давайте в машину!
Ведя за руку Кайфана и высоко подняв голову, скособоченная Хэцзо прошла мимо.
– Ну и характерец! – крякнул Цзиньлун, стукнув по середине рулевого колеса. Джип откликнулся коротким сигналом, а Цзиньлун, не отрывая глаз от дороги и не поворачиваясь ко мне, сказал: – Смотри, имей в виду, парень, она всегда была человеком неуживчивым – это, как говорится, лампа, на которой масло не сэкономишь.
Машина медленно поравнялась с ними, и Цзиньлун, просигналив, снова высунулся:
– Тебе, что ли, развалюха зятя не по нраву, а, вторая свояченица?
Хэцзо продолжала горделиво вышагивать, устремив вперёд жгучий взгляд. Половина серых штанов округлая, другая запала, пятно на них – то ли кровь, то ли йод. Я ей, конечно, сочувствовал, но душа была полна отвращения. Коротко постриженные волосы открывали бледно‑белую шею, тонкие уши без мочек, бородавка на щеке с двумя волосинками, длинной и короткой, а также запах тела, в котором смешались все стадии жарки хвороста, – всё это отталкивало.
Проехав вперёд, Цзиньлун остановил машину посреди дороги, открыл дверцу, выскочил и сердито встал подбоченясь. Подумав, я тоже вышел из машины.
В этом упорном противостоянии чудилось, что обладай Хэцзо искусством колдовства, как в сказках, она превратилась бы в великаншу, наступила бы на меня, раздавила и Цзиньлуна, и его джип и прошла бы дальше, не сворачивая. Лучи заходящего солнца падали ей на лицо, высвечивая густые линии бровей, почти сходящихся на переносице, тонкие губы, маленькие глазки, из которых, казалось, вот‑вот брызнут слёзы. Я и жалел её, понимая, насколько ей непросто, но душа по‑прежнему полнилась отвращением.
Выражение досады на лице Цзиньлуна тут же сменилось весёлым озорством, он даже назвал её по‑другому:
– Невестка, я всё понимаю – для тебя унизительно ехать на такой развалюхе, ты на меня, крестьянина, сверху вниз смотришь, скорее до города пешком дойдёшь, чем ко мне в машину сядешь. Ты да, дойдёшь, а Кайфану не дойти, так что ради племянника предоставь его дяде возможность разрешить ситуацию.
Подойдя, Цзиньлун нагнулся к Кайфану с Четвёрочкой. Хэцзо попыталась вырвать ребёнка и щенка, но он уже прижал их к груди, открыл дверцу джипа и усадил на заднее сиденье. Кайфан захныкал, закричал «мама». Затявкал и Четвёрочка. Я распахнул дверцу с другой стороны и, глядя на неё ненавидящим взглядом, с издёвкой пригласил:
– Прошу вас, почтенная!
Она медлила, и тут Цзиньлун так же весело и озорно проговорил:
– Тётушка Хуаньхуаня, не будь здесь дядюшки Хуаньхуаня, я бы занёс тебя в машину на руках.
Хэцзо бросило в краску. Она уставилась на Цзиньлуна со смешанными чувствами. Конечно, вспомнила о чём‑то из прошлого. На самом деле причины моего отвращения не в том, что у неё что‑то было с Цзиньлуном, равно как я не испытывал отвращения к любимой женщине из‑за её интимных отношений с мужем. Наконец она села в машину, но не с моей стороны, а со стороны Цзиньлуна. Я с силой захлопнул дверцу. Закрыл дверцу и Цзиньлун.
Взревел мотор, машина с грохотом понеслась вперёд. В зеркале заднего вида со стороны Цзиньлуна я видел, как Хэцзо крепко обняла сына, а он крепко обнял щенка, и от безмерной досады у меня невольно вырвалось:
– Ну ты заигралась!
Джип в это время проезжал по маленькому и узкому каменному мостику. Она вдруг открыла дверцу и выпрыгнула бы, если бы не Цзиньлун. Левой рукой он держал руль, а правой, обернувшись, ухватил её за волосы. Я тоже повернулся и схватил её за руку. Ребёнок заплакал, щенок затявкал. Когда машина достигла края моста, Цзиньлун сунул мне в грудь кулаком:
– Ублюдок!
Он выскочил из машины, вытер рукавом пот со лба и пнул дверцу:
– Ты тоже подлая тварь! Хочешь помереть – пожалуйста, он может помереть, я могу помереть, но Кайфан‑то при чём? Трёхлетний ребёнок, он в чём виноват?
Кайфан уже разревелся в голос, Четвёрочка заливался бешеным лаем.
Засунув руки в карманы, Цзиньлун ходил кругами и громко пыхтел. Потом открыл дверцу, перегнулся к Кайфану, вытер ему платком слёзы и сопли и стал утешать:
– Будет, парнишка, не плачь. В следующий раз дядя приедет за тобой на «сантане». – И, потрепав по голове Четвёрочку, ругнулся: – А ты, сукин сын, чего разлаялся?!
Джип нёсся по дороге, оставляя позади в клубах пыли повозки, запряжённые лошадьми и ослами, большие четырёхколёсные и маленькие садовые тракторы, велосипедистов и пешеходов. В то время дорога в уезд представляла собой полосу асфальта пять метров шириной по центру с песочными обочинами по краям. Нынче между зоной особого развития Симэныунь и уездным городом пролегла трасса с бетонным покрытием и восьмирядным движением в обоих направлениях. По краям через каждые десять метров насажены вечнозелёные падубы, сосны в виде пагод, а между перилами разделительной полосы – жёлтые и красные розы. Джип без конца трясся и поскрипывал. Раздражённый Цзиньлун вёл машину на большой скорости, то и дело колотя по клаксону, который у него то коротко тявкал, то пронзительно взывал.
– Слушай, а у тебя колёса хорошо закреплены? – не без иронии поинтересовался я, вцепившись в ручку перед собой.
– Спокойно, – отвечал он, – перед тобой автогонщик мирового класса.
Но скорость машины заметно снизилась. После Люйдяня дорога вилась по изгибам Большого канала. Вода сверкала золотистыми бликами, по течению шёл небольшой бело‑голубой катер.
– Планов у твоего дяди громадьё, дорогой племянник, – вещал Цзиньлун. – Хочу весь Гаоми превратить в рай на земле, сделать нашу деревушку прибрежной жемчужиной, чтобы ваш задрипанный уездный городишка стал пригородом Симэньтуни. А, как тебе?
Кайфан молчал.
– Дядя к тебе обращается! – повернулся я к нему.
Но этот негодник уже спал, пуская слюнку на голову Четвёрочки. Щенок лежал, чуть приоткрыв глаза, – у него, наверное, кружилась голова. Хэцзо повернулась ко мне той стороной, где у неё была бородавка, и смотрела на реку, надув губы, будто сердилась.
Уже на подъезде к городу мы увидели Хун Тайюэ. Он ехал на стареньком, ещё времён кампании «Больше свиней стране», велосипеде, в драной соломенной шляпе. Согнулся, раскачивается из стороны в сторону, изо всех сил крутя педали. Спина мокрая от пота, одежда запылённая.
– Хун Тайюэ, – проговорил я.
– Давно уже его заприметил, – откликнулся Цзиньлун. – Наверное, опять в партком уезда жаловаться.
– На кого это?
– А на кого придётся. – Помолчав, Цзиньлун улыбнулся. – Вообще‑то они с нашим стариком – две стороны одной монеты. – Цзиньлун хлопнул по клаксону, а потом заговорил снова: – Из Тайюэ старший брат, а из Лань Ляня младший – не приведи господи. Так что они друг друга стоят!
Обернувшись, я увидел, как Хун Тайюэ вильнул пару раз, но не упал. Его фигура быстро уменьшалась. Вдогонку донеслась его визгливая ругань:
– Симэнь Цзиньлун! Так твоих предков и разэтак! Отродье тирана‑помещика…
– Я его ругательства уже наизусть выучил, – усмехнулся Цзиньлун. – Милый старикан!
Перед воротами нашего дома Цзиньлун остановился, но глушить двигатель не стал:
– Цзефан, Хэцзо, у нас тридцать‑сорок лет за плечами, пора худо‑бедно разобраться, что к чему в жизни. Если с кем‑то можно быть не в ладах, то между собой нужно ладить непременно!
– Воистину так, – согласился я.
– Ерунда, – сказал он. – Я тут в прошлом месяце познакомился в Шэньчжэне с одной красоткой, так у неё одно с языка не сходит: «Ты меня не изменишь!» На что я отвечаю: «Тогда я сам изменюсь!»
– И что это значит? – не понял я.
– Ну, значит, тебе не понять, раз спрашиваешь!
Джип описал дугу, словно бык, наткнувшийся на красную тряпку, высунувшаяся рука в белой перчатке пару раз как‑то необычно, по‑детски, махнула, и машина умчалась. Попавшую под колёса рыжую курицу соседки он раздавил в лепёшку. И вроде даже не заметил. Я поднял её, постучал к соседке, но никто не откликнулся. Подумав, достал двадцать юаней, наколол на куриную лапу и запихнул курицу под порожек. Тогда в городе ещё разрешалось держать кур и гусей, а бывший сосед на другой половине двора насыпал песка и держал пару страусов.
– Вот это и есть наш дом, – сообщила сыну и щенку стоявшая посреди двора Хэцзо.
Я вынул из портфеля коробку с вакциной против бешенства.
– Сейчас же положи в холодильник, – сухо предложил я, передавая её. – Смотри, не забудь: колоть нужно раз в три дня.
– Твоя сестра ведь сказала, что от бешенства непременно умирают?
Я кивнул.
– Ну вот, как раз то, что тебе нужно. – С этими словами она выхватила коробку и направилась в кухню: холодильник стоял там.
ГЛАВА 39
Лань Кайфан радостно осматривает новый дом. Четвёрочка тоскует по старому
В первый вечер в вашем доме было ощущение, что меня принимают по высшему разряду. Я – собака и живу в доме у людей. Твой сын, которого с годовалого возраста растила в Симэньтуни твоя мать, за это время ни разу не приезжал домой, и для него, как и для меня, всё было незнакомо и любопытно. Я носился за ним по дому и очень быстро и досконально изучил его устройство.
Дом неплохой. А по сравнению с конурой под стрехой жилища Лань Ляня – просто дворец. Как войдёшь, большая квадратная гостиная, выложенная плитками лайянского[249]мрамора, переливающимися и скользкими. Они сразу заворожили твоего сына, он смотрелся в них, как в зеркало. Смотрел в них на себя и я. Потом он принялся кататься на них, как по льду. А я смутно вспомнил ширь Большого канала за деревней, поверхность прозрачного, как зеленоватый нефрит, льда. Сквозь него было видно, как течёт вода и как медленно двигаются рыбки. На красных плитках вырисовалась фигура огромного хряка, и меня охватил ужас: а ну как съест! Я тут же поднял голову и вниз больше не смотрел. Фартук стен вокруг облицован оранжевыми пластинами из бука, стены белые, потолок тоже, бледно‑голубые люстры в форме ландышей. Ещё на стене я увидел увеличенную фотографию: лес, зеленоватая гладь пруда, окаймлённая золотистой полоской тюльпанов, и пара лебедей. С восточной стороны – длинный и узкий кабинет с книжным шкафом во всю стену, заставленным разнокалиберными книгами. В углу кровать, рядом письменный стол и стул. Пол из бука покрыт прозрачным лаком. На запад от гостиной – коридор, прямо и направо спальни с кроватями и тоже буковым полом. Позади гостиной – кухня.
Просто шикарно, очень круто. Но это я тогда так думал. А через какое‑то время побывал у хозяев моих братьев и сестры. Вот тогда и понял, что такое современная отделка, что такое богатство и великолепие. Хоть вы, считай, моя семья, но живёте по сравнению с другими – стыд один. Но мне всё равно здесь нравится. Собаке всё одно: бедняк не бедняк, её любое жильё устраивает. Четыре комнаты, две пристройки – восточная из двух комнат и западная из трёх, большой двор на половину земли, четыре кряжистых утуна, колодец со свежей водой во дворе. И дом, и двор говорили, что ты, Лань Цзефан, живёшь неплохо. Должность невеликая, но способностей хватает, ты личность.
А я – собака, и любая собака – маленькая или большая – должна выполнять свои собачьи обязанности, то есть в каждом новом месте нужно пустить струйку, метку оставить. С одной стороны, это поясняет, что здесь твои владения; с другой – мало ли куда убежишь за ворота и заблудишься, по запаху всегда можно найти дорогу обратно.
Первую метку я брызнул на правую сторону входного проёма. Поднял правую заднюю ногу – раз, раз, и запах во все стороны. Экономно, конечно, ведь ещё на сколько мест должно хватить. Вторую оставил на стене в гостиной – тоже пару струек, больше не надо. Третью метку начал было ставить на твой книжный шкаф, Лань Цзефан, но получил пинок, и остаток струйки пришлось сдержать. С тех пор прошло долгих десять с лишним лет, а того пинка мне не забыть. Хоть ты и был хозяин в доме, я тебя никогда хозяином не считал, а потом ты мне даже смертельным врагом стал. Первейшей моей хозяйкой была, естественно, эта женщина с половинкой зада. Потом шёл мальчик с наполовину синим лицом. Ты же, мать его, представлял в моей душе нечто несусветное.
Твоя жена поставила в коридоре корзинку, выложила газетами, твой сын положил туда резиновый мячик – считай, конура. Всё это, конечно, славно, да ещё с игрушкой, её я тоже оценил. Но всё хорошее длится недолго, в этом гнёздышке я провёл всего полночи, потом ты вышвырнул его вместе со мной в западную пристройку на кучу угля. Почему? Потому что в темноте я вспоминал конуру в Симэньтуни, вспоминал тёплое лоно матери, добрый запах от старой хозяйки. Я невольно повизгивал, из глаз катились слёзы. Даже твой сын, который спал вместе с твоей женой, ночью вскакивал и искал бабушку. Люди, собаки – всё одно. Твоему сыну уже три года, а мне всего три месяца – почему даже о матери вспомнить нельзя? К тому же я вспоминал не только свою суку‑мать, вспоминал и твою мать тоже! Но что толку говорить об этом, если ты среди ночи распахнул дверь, схватил корзинку и выкинул меня, да ещё выругался при этом: «Поскули ещё, дворняга этакая, удушу!»
На самом деле ты даже не ложился, а скрылся к себе в кабинет, где на столе для вида лежал томик избранных сочинений Ленина. Это ты, с головой, забитой гнилыми мыслишками класса капиталистов, и Ленина читаешь? Тьфу! Что только не придумаешь, паршивец, лишь бы с женой не спать. Куришь одну сигарету за другой – кабинет задымил так, что стены пожелтели, будто шпаклёвку при ремонте использовал какую‑то необычную.
Свет лампы пробивался через приоткрытую дверь твоего кабинета, он струился через гостиную, через щель двери в коридор, а за светом тянулся табачный дым. Я хоть и поскуливал, но обязанности собачьи выполнял. Запомнил запах, исходящий от тебя, резкий, в основном табачную вонь, запомнил запах твоей жены, в котором основное – страдания – скрывал запах рыбы и мяса, смешанный с запахом йода. А запах твоего сына, сочетающий горестные запахи вас обоих, мне давно хорошо знаком. В деревне я с закрытыми глазами мог найти его сандалии среди многих других. А ты, подлец, посмел выгнать меня из дома на угольную кучу в сарай. Если ты – собака, думаешь, хочется жить в одном доме с людьми? Нюхать запах ваших ног? Или ваши газы? Или лисью вонь из‑под мышек? Или кислый запах изо рта? Но тогда я был маленький, хоть на одну ночь пустили в дом – и то, считай, благодеяние, а ты, паршивец… Вот тогда вражда у нас и завязалась.
Во флигеле темным‑темно, но для собаки света достаточно, чтобы различать что к чему. Тяжёлый угольный дух мешался с запахом пороха, пота углекопов, а также с запахом крови. Уголь хороший, большие блестящие куски, в то время кооператив сам своими средствами распоряжался – было всё что хочешь. У простого народа такого крупного и доброго угля быть не могло. Выскочив из корзинки, я потрусил во двор. Там окружили запахи: аромат цветущего утуна, «ароматы» нужника в юго‑западном углу, запахи овощей и шпината с огородика, запах дрожжей из восточной пристройки, чесночной колбасы и ещё чего‑то протухшего. А ещё другие самые разные запахи – дерева, железа, резины, электроприборов… Я прыснул на каждый из четырёх утунов, на ворота – в общем, везде, где надо было сделать метку. Всё это уже мои владения, от матери оторвался, попал в незнакомое место, и надеяться нужно лишь на себя.
Сделал круг по двору, знакомясь с обстановкой. Поравнявшись с главным входом, в порыве минутной слабости рванулся к нему, поцарапался, грустно тявкнул пару раз, но быстро преодолел это слабоволие.
Вернулся в пристройку, забрался в корзинку и почувствовал, что уже повзрослел. Поднялась половинка луны, её красный лик походил на лицо застенчивой деревенской девицы. Над головой раскинулось необъятное звёздное небо, в мутном свете луны светло‑красные цветочки, усыпавшие ветви утунов, походили на живых бабочек – казалось, вот‑вот закружатся в хороводе. Донеслись загадочные звуки полуночного города, смесь разнообразных запахов, и я ощутил себя частью огромного нового мира. Сколько всего ещё принесёт завтрашний день!
ГЛАВА 40
Пан Чуньмяо проливает жемчужные слёзы. Лань Цзефан впервые целует алые уста
За шесть лет я, Лань Цзефан, от завотделом политической и идеологической работы в уездном торгово‑закупочном кооперативе вырос до замсекретаря парткома этого кооператива. Потом стал его директором и секретарём парткома по совместительству, а позже – заместителем начальника уезда по культуре, просвещению и здравоохранению. Рост довольно быстрый, пересудов было много, но моя совесть чиста. Хотя Пан Канмэй, сначала начальник орготдела, а потом замсекретаря по оргработе, родилась в уездной больнице, куда её мать доставил на осле мой отец, хотя её отношения с моим сводным братом Цзиньлуном не совсем обычные, хотя я хорошо знал её отца и мать и младшую сестрёнку, хотя мой сын и её дочка учились в одном классе, хотя собаки в её доме и в моём были от одной матери – несмотря на все эти многочисленные «хотя», я, Лань Цзефан, стал заместителем начальника уезда без чьей‑либо помощи, благодаря собственным усилиям, способностям, выстроенным отношениям с сослуживцами и заложенной мною же поддержке масс. Конечно, достичь высокого положения помогло и воспитание парторганизации и помощь товарищей, но порога Пан Канмэй я не обивал. Похоже, и она не питала ко мне добрых чувств. Вскоре после того, как я занял эту должность, мы случайно встретились во дворе уездного парткома, и она, убедившись, что рядом никого нет, вдруг прошипела:
– Я голосовала против, но тебя всё же повысили, урод.
Словно палкой по голове ударила, даже язык на время отнялся. Мне сорок, уже животик отрастил, волосы на макушке поредели. Она моя ровесница, но всё такая же стройная, кожа гладкая, лицо юное, годы не оставили на ней следа. Я растерянно смотрел на её фигуру, на отлично пошитую юбку кофейного цвета, коричневые кожаные туфли на среднем каблуке, тугие голени, тонкую талию и подтянутые ягодицы – и в голове всё смешалось.
Не закрутись у меня с Пан Чуньмяо, я, возможно, шёл бы и шёл вверх, стал бы начальником уезда или партсекретарем. На худой конец ушёл бы во Всекитайское собрание народных представителей[250]или Народный политический консультативный совет[251]чьим‑нибудь помощником и жил бы припеваючи на склоне лет. А не докатился бы до теперешнего – чтобы с плохой репутацией, зализывая раны, скрываться в этом маленьком дворике, влача ничтожное существование. Но я не жалею.
– Знаю, что не жалеешь, – подтвердил Большеголовый. – В каком‑то смысле тебя можно считать настоящим мужчиной. – Он захихикал, и на лице у него, как на проявляемом негативе, я увидел такое же выражение, как у нашего пса.
Время летит быстро – я вдруг ощутил это, когда паршивец Мо Янь в первый раз привёл Пан Чуньмяо ко мне в кабинет. Мне всегда казалось, что я хорошо знаю всю семью Пан, словно часто встречаю их, но как ни старался что‑то вспомнить – перед глазами всплыла лишь девочка, ходившая на руках у ворот Пятой хлопкообрабатывающей фабрики.
– Какая большая выросла… – Я разглядывал её с головы до ног, как старший дядюшка, растроганный увиденным. – А тогда, тогда такая, на руках ходила…
Было первое июля тысяча девятьсот девяностого года, воскресенье. Стояла жара, в моём кабинете на третьем этаже окно распахнуто, в роскошной кроне чинара напротив каплями дождя шелестят цикады. Её белое личико раскраснелось, на кончике носа повисла капелька пота. Она в красном платье с овальным воротничком и кружевами. Шейка тоненькая с впадинами ключиц, на ней красный шнурок с крошечным ярко‑зелёным камешком, наверное, яшмой. Большущие глаза, маленький рот, полные губы. Никакой косметики, очень белые, чуть сжатые зубы. На спину свешивается большая старомодная коса, отчего в душе рождается странное чувство. У этого паршивца Мо Яня есть одна вещь под названием «Коса», где он пишет о внебрачной связи замначальника отдела пропаганды уездного парткома и девушки‑продавщицы книжек‑картинок в магазине Синьхуа. Заканчивается эта история как‑то несуразно, совсем не так, как у нас, но прототипом явно послужила наша любовь. Разобрался бы сначала в отношениях героев, так нет, сразу писать. Паршивец, мать его.
– Садитесь, прошу вас, – хлопотал я, наливая чай. – Как время летит, малышка Чуньмяо, не успел оглянуться, а ты уже вон какой красавицей стала.
– Не беспокойтесь, дядюшка Лань, меня почтенный Мо только что на улице газировкой угощал. – Она осторожно присела на край дивана.
– Неправильно ты к нему обращаешься, – заявил почтенный Мо Янь. – Начальник уезда Лань родился в один год с твоей старшей сестрой, а его матушка – её названая мать!
– Ерунда всё это. – Я бросил Мо Яню пачку сигарет «чжунхуа».[252]– Какая ещё сухая мать,[253]мокрая мать, мы этими мещанскими выражениями и не пользуемся. – Перед Чуньмяо я поставил кружку чая «лунцзин». – Как хочешь, так меня и называй, не слушай, что он здесь болтает. Ты ведь вроде в магазине Синьхуа работаешь?
– Начальник Лань, – подаренную пачку Мо Янь запихнул в карман, а сигарету вытащил из моей. – Совсем ты, похоже, обюрократился. Барышня Пан Чуньмяо – продавец в детском отделе книжного магазина Синьхуа, в свободное время занимается литературой и искусством, на аккордеоне играет, танец павлина исполнить может, романсы поёт, а ещё публикует эссе в приложении к уездной газете!
– Вот как?! – удивился я. – Какая досада, что ты в книжном магазине!
– А никто и не отрицает, – заявил Мо Янь. – Я ей и говорю: «Пойдём к начальнику Ланю, пусть он тебя на уездную телестудию определит».
– Почтенный Мо, – покраснела она, глядя на меня, – я совсем не это имела в виду…
– Тебе ведь в этом году двадцать исполнилось? – сказал я. – Надо поступать в университет, на факультет искусств.
– Куда мне, что я умею… – потупилась она. – Занимаюсь от нечего делать, экзамены мне не пройти, зайду и от напряжения в обморок грохнусь…
– Не обязательно в университет поступать, – не сдавался Мо Янь. – Те, кто занимается искусством, университетов не кончали – вот я, например!
– Наглеешь ты день ото дня, – хмыкнул я. – Кто сам себя хвалит, в люди не выйдет.
– Про таких, как я, говорят – «превозносит свои способности, открыт душою»!
– Может, Ли Чжэна позвать? – поинтересовался я.
Ли Чжэн – ведущий врач городской психиатрической больницы, мой приятель.
– Ладно, не буду больше, разговор серьёзный, – смирился Мо Янь. – Тут у нас все свои, к начальнику уезда взывать не посмею, обращусь к старшему брату Ланю: ты и вправду позаботился бы о нашей маленькой сестричке.
– Конечно, но ведь есть ещё секретарь Пан – боюсь, я смогу гораздо меньше, чем она.
– В этом‑то и особенность сестрёнки Чуньмяо, – сказал Мо Янь. – Старшую сестру никогда ни о чём не просит.
– Хорошо, – кивнул я, – скажи, кандидат в писатели, что ты в последнее время накропал?
Мо Янь принялся трещать без умолку о том, что он сейчас пишет. Я делал вид, что внимательно слушаю, а в голове перебирал всё о семье Пан. Клянусь небом, я и в тот миг не смотрел на неё как на женщину, и долгое время потом. Тогда мне было приятно просто смотреть на неё с ощущением мимолётности бытия. В углу бесшумно вращался напольный вентилятор, нагоняя от неё запах свежести, и на душе была радость.
Но через пару месяцев всё вдруг переменилось. Тоже воскресный день после полудня, тоже жарко, цикад в чинаре за окном уже не слыхать; лишь сороки, стрекоча, прыгают по веткам. Сороки приносят хорошие вести, и их появление стало для меня предзнаменованием счастья. Она пришла одна: болтун Мо Янь с моей помощью отправился в университет на курсы творческих работников, это решало вопрос о его образовании. А когда он вернулся, я помог ему выправить городской паспорт. За это время она приходила ко мне несколько раз, преподнесла коробку хуаншаньского чая «хоукуй».[254]Сказала, что его подарил отцу однополчанин, когда он ездил туристом в горы Хуаншань. Я справился о его здоровье, и она сказала, что ничего, даже в горы забирался без палки. Я выразил глубокое удивление и уважение, в ушах стояло поскрипывание его протеза. Заговаривал с ней и о работе на телевидении, мол, было бы желание, всё очень просто, одно слово – и готово. Не то чтобы моё слово имело такой вес, добавил я, главное – положение твоей старшей сестры. Она тут же стала оправдываться, мол, почтенный Мо Янь глупости говорит, не надо его слушать, я, правда, ничего такого не имела в виду. Заявила, что никуда не пойдёт, останется продавцом в магазине. Мол, когда приходят дети, продаю книги, когда их нет, сама читаю и очень довольна.
Книжный магазин Синьхуа расположен наискосок от уездной управы на другой стороне улицы, не больше двухсот метров по прямой, и когда я каждое утро открываю окно, это старое двухэтажное здание очень хорошо видно. Красная краска на четырёх больших скорописных иероглифах названия облупилась, и издалека они кажутся ножками без ручек. Эта девушка действительно не такая, как другие. Сколько людей ломают головы, как подъехать к Пан Канмэй: какие только низменные способы и влияние не пускают в ход, а она её избегает! Ей ничего не стоит сменить работу на более выгодную и лёгкую, но она этого не делает. Могут ли девушки из подобных семей не иметь карьерных притязаний? Возможно ли, чтобы они довольствовались своей участью? И главный вопрос: если она ни к чему не стремится, зачем тогда раз за разом приходит ко мне? Цветущая молодость – это ведь пора любви. Не то чтобы она красавица и не разряжена как пион, но изумительно свежа, непритязательна как хризантема. Разве мало молодых людей за ней ухаживает? Зачем ей связываться со мной – сорок лет, лицо наполовину синее, далеко не красавец? Не будь у неё старшей сестры, в руках которой и моё продвижение по службе, всё было бы объяснимо; но сестра есть, и ничего объяснить невозможно.
За эти два месяца она приходила шесть раз, это уже седьмой. В том же красном платье, что и в предыдущие разы, и садилась всё время туда же, и просто сидела, от начала до конца не проявляя никаких чувств. Пару раз с ней заявлялся Мо Янь, потом он уехал, и она стала приходить одна. При Мо Яне поток его речи захлёстывал всё, даже неловкой заминки не могло возникнуть. Без него было чуть неловко. Не зная, как быть, я решил дать ей что‑нибудь почитать. Снял с полки одну книгу, она полистала и сказала, что уже читала. Дал ещё одну – тоже прочитана. Тогда предложил выбрать что‑то самой. Она достала «Справочник по профилактике распространённых болезней домашнего скота», изданный в библиотечке «Чтение для села», мол, этого не читала. Я даже невольно прыснул, мол, смешная ты, ну что ж, читай. Взял пачку документов и стал просматривать, украдкой поглядывая на неё. Она откинулась на спинку дивана, заложила ногу на ногу, положила «Справочник» на колени и погрузилась в чтение, негромко проговаривая прочитанное вслух. Так читают в деревне малограмотные старики. И я потихоньку посмеивался. Иногда в кабинет заходили люди, и при виде молодой девушки на лицах отражалось смущение. Но я говорил, что это младшая сестра секретаря Пан, и все тут же изъявляли совершеннейшее почтение. Я понимал, что они думают про себя. Им и в голову не могло прийти, что между начальником уезда Ланем и Пан Чуньмяо может быть что‑то романтическое. Все думали о том, какие непростые у меня отношения с партсекретарем Пан. По правде говоря, домой по выходным я не возвращался совсем не из‑за Пан Чуньмяо, но с её появлением домой тем более не хотелось.