– Мать твою, Лань Лянь, ведь как ты сказал, так и вышло, мерзавец этакий! Что это ещё за «система полной подрядной ответственности»? Разве не единоличное ведение хозяйства? Тридцать лет труда и лишений, и назад к тому, как было до Освобождения? Ну нет, это не для меня, я в Пекин поеду, на площадь Тяньаньмэнь, в мавзолей Председателя Мао, поплачусь ему, скажу, что буду жаловаться на них, буду жаловаться на вас. Ведь несгибаемая страна, красная страна, и так меняет цвет…
От горя и злости в голове Хун Тайюэ помутилось, он стал кататься по земле и, забыв про межу, очутился на участке Лань Ляня. Тот срезал бобы, и катавшийся, как осёл, Хун Тайюэ подавил стручки, из которых с треском стали вылетать бобы. Лань Лянь прижал Хун Тайюэ серпом к земле и сурово заявил:
– Ты на мою землю закатился, и по давно установленному между нами правилу я должен отсечь тебе ногу! Но у меня сегодня радость, так что, так и быть, пощажу!
В один кувырок Хун Тайюэ откатился на участок рядом и встал, опираясь на маленькую чахлую шелковицу:
– Нет, я не смирюсь, старина Лань. Как это так, тридцать лет с лишним боролись, и на тебе, получается, что прав ты. А мы, непоколебимо преданные, не щадившие сил, проливавшие кровь и пот, оказывается, ошибались…
– Когда землю делили, ты ведь надел получил? – смягчил тон Лань Лянь. – Наверное, не посмели обделить ни на сантиметр? Нет, никто не отважился. А пенсию шестьсот юаней в год тебе, как старому кадровому работнику, каждый месяц разве не присылают? А ежемесячного пособия инвалиду войны в тридцать юаней разве кто осмелился тебя лишить? Нет, никто не осмелился. Так что ты не прогадал, за все добрые дела компартия ежемесячно платит.
|
|
– Это вещи разные, – возразил Тайюэ. – Я не могу смириться с тем, что ты, старина Лань Лянь, несомненная помеха на пути истории, вне сомнения оставленный далеко позади, вдруг, наоборот, оказываешься впереди всех. Доволен, да? Ведь весь Гаоми, весь уезд, все превозносят твоё предвидение!
– Куда мне, это Мао Цзэдун, Дэн Сяопин, они совершенномудрые, – взволновался Лань Лянь. – Это мудрецы могут что‑то в корне изменить, а я что могу? Я признаю лишь одно: имущество должны делить даже братья. Что доброго в том, чтобы силой сводить вместе людей из разных семей? Вот уж не думал, что определился правильно. – На глазах у него выступили слёзы. – Ты, старина Хун, полжизни бешено кусал меня, вцепился как старый пёс. А нынче всё, откусался! Тридцать лет я страдал от твоей упёртости, как жаба, подложенная под ножку стола. Но теперь наконец могу встать в полный рост! Дай‑ка флягу…
– Вот как, и ты вино пить собрался?
Лань Лянь шагнул со своей полоски, взял из рук Хун Тайюэ флягу, выпил, запрокинув её к небу, и отшвырнул. Опустился на колени и обратился к полной луне голосом, в котором смешались печаль и радость:
– Ты свидетель, старая подружка, трудные времена я пережил. Впредь тоже смогу работать на земле при свете солнца…
Своими глазами я всего этого не видел, так что, как говорится, за что купил, за то и продаю. А вот у уроженца тех мест Мо Яня многочисленные выдумки сливаются с фактами реальной жизни в такую мешанину, что не разберёшь, где правда, где ложь. То, что я рассказываю, я должен испытать на своей шкуре, увидеть своими глазами, услышать собственным ушами. Но, как это ни печально, в моё повествование нет‑нет да и просочится написанное Мо Янем и уводит меня в сторону, куда не надо. Вот есть у него одна малоизвестная вещь, называется «Последний борец за революцию». Она и после издания оставалась малоизвестной, читали её, по моим оценкам, человек сто, не больше. Но в ней действительно создан образцовый персонаж с яркой индивидуальностью. Этого Лао Те – Несгибаемого, заставили служить в гоминьдановской армии, он попал в плен, стал служить в Народно‑освободительной армии, был ранен, демобилизовался и вернулся в родные места. Но этот обычный человек всегда считал себя великой личностью, уверенный, что своими действиями влияет на судьбу страны и даже на исторический процесс. Когда стали снимать ярлыки с «подрывных элементов» и реабилитировать «правых», когда в деревне стали осуществлять «полную подрядную ответственность», он надел армейскую форму и пошёл к начальству. А вернувшись, сообщил, что его принял очень большой человек и сказал, что в центральном комитете развели ревизионизм, что идёт борьба между сторонниками различных курсов. Вот деревенские и стали называть Несгибаемого «помешанным на революции». Этот персонаж, без сомнения, очень похож на Хун Тайюэ, и Мо Янь не стал называть его имени лишь потому, что не хотел портить ему репутацию.
|
|
Как уже говорилось, я скрывался в тени ворот усадьбы Симэнь и наблюдал за происходившим во дворе. Ян Седьмой, который уже прилично нагрузился, взял чашку с вином и нетвёрдой походкой направился к столику, за которым сидели бывшие «мерзавцы». Собравшись по особому случаю, они с готовностью предавались воспоминаниям о горестных днях прошлого, все были возбуждены и скоро перешли в состояние, когда человек пьян без вина. Когда к ним подошёл бывший командир общественной безопасности, воплощение диктатуры пролетариата, человек, который лупцевал их плетью, все отчасти удивились, а отчасти вознегодовали. А тот, опершись одной рукой о край стола, с чашкой вина в другой заговорил. Язык у него ворочался с трудом, но слова он выговаривал довольно чётко:
|
|
– Братцы, в те годы Ян Седьмой частенько был виноват перед вами, милостивые государи, а сегодня вот приношу извинения…
Он опрокинул чашку в рот, но добрую половину пролил мимо, намочив галстук. Хотел ослабить его, но вместо этого стал затягивать всё туже, пока лицо не побагровело. Было такое впечатление, что по‑другому ему от переживаний не избавиться и он собирается повиниться именно таким образом – покончив с собой.
К нему подскочил бывший предатель Чжан Дачжуан. Человек великодушный, он с увещеваниями помог ему снять галстук и закинул его на ветку дерева. С багровой шеей и вытаращенными глазами Ян Седьмой продолжал:
– Братцы, западногерманский канцлер Брандт опустился на колени в снег перед мемориалом погибшим евреям, признал вину гитлеровской Германии и покаялся. А теперь и я, Ян Седьмой, бывший командир общественной безопасности, встаю перед вами на колени, прошу прощения и каюсь!
Он стоял на коленях, яркий электрический свет освещал его бледное лицо, а над головой, как окровавленный меч, свешивался галстук. Как символично! Сцена хоть и комичная, но я был глубоко тронут. Надо же, этот грубый и противный Ян Седьмой не только знает, что Брандт каялся, стоя на коленях, в нём настолько заговорила совесть, что он попросил прощения у тех, кого когда‑то бил. Я невольно стал смотреть на него другими глазами. Смутно припомнилось, что вроде бы про Брандта читал вслух Мо Янь, ещё одна информация из «Цанькао сяоси».
Поднимать Яна Седьмого устремился главный на этом сборище бывших «мерзавцев» У Юань. Ян Седьмой не вставал ни в какую, ухватившись за ножку стола, и продолжал голосить:
– Виноват я, ох виноват. Велит владыка Ло‑ван своим демонам хлестать меня плетьми… Ох, забьют до смерти… Ох, забьют…
– Дело прошлое, почтенный Ян, – уговаривал У Юань. – Мы уже всё забыли, зачем так убиваться? К тому же это было веление общества, если бы не ты, Ян Седьмой, нашёлся бы какой‑нибудь Ли Седьмой или Лю Седьмой, чтобы бить нас. Вставай, вставай давай, мы уже всё пережили, ярлыки с нас сняли, а ты вон разбогател. А если совесть мучает, пожертвуй из прибыли на постройку храма.
– Не буду я ничего жертвовать! – взревел сквозь рыдания Ян Седьмой. – Столько трудов положил, чтобы заработать немного, с какой стати я должен жертвовать на храм?.. Хочу, чтобы вы меня вздули, столько же раз, сколько я лупил вас когда‑то. Это не я вам должен, а вы мне должны…
Тут произошла заминка, во двор ввалилась группа молодых людей, которые тут же загалдели, увидев, какое представление для них устроил Ян Седьмой. В это время я увидел, как откуда‑то со стороны, покачиваясь на каждом шагу, приближается Хун Тайюэ. Когда он проходил мимо, меня окатило тяжёлым запахом перегара. За долгие годы после побега я впервые так близко видел этого когда‑то самого высокопоставленного руководителя большой производственной бригады Симэньтунь. Голова вся седая, толстые волосы торчат так же упрямо. Лицо обрюзгло, зубов не хватает, и вид потому глуповатый. Стоило ему слупить во двор, как беспрестанно гомонившие там позакрывали рты. Сразу видно, что в душе народ ещё робел перед человеком, который многие годы заправлял в деревне. Но молодёжь тут же принялась зубоскалить:
– Эй, почтенный господин Хун, съездил уже Председателю Мао поплакаться? С партсекретарем провинции встречался? Порешили, как быть с ревизионистами в ЦК?..
Навстречу метнулась У Цюсян, и словно по условному рефлексу поднялись со своих мест все бывшие «мерзавцы». Засуетившийся Тянь Гуй даже смахнул со стола свою чашку и палочки для еды.
– A‑а, почтенный секретарь! – радушно и по‑дружески воскликнула Цюсян, беря Хун Тайюэ за руку.
Я тут же вспомнил, как в бытность волом видел в одном кинофильме, что показывали на току, как распутная жёнушка скрытого классового врага соблазняет революционного кадрового работника. А присутствовавшая молодёжь, наверное, припомнила, как в образцовом революционном спектакле коммунистка‑подпольщица тётушка А Цин привечает командира «нерегулярного» отряда Ху Чуанькуя. Потому что они хором пропели, подражая её словам в той пьесе:
– «Командир Ху, какими ветрами занесло тебя?»
Явно не привыкший к такому чрезмерному вниманию, Хун Тайюэ руку отдёрнул, но сделал это слишком резко и чуть не упал. Цюсян поспешила поддержать его. На этот раз он не сопротивлялся и позволил усадить себя за свободный столик. Усадила она его на табуретку, без спинки, и Хун Тайюэ мог в любой момент клюнуть носом или опрокинуться на спину. Поэтому сметливая Хучжу спешно принесла стул и усадила его устойчиво. Опершись рукой о стол, он повернулся и затуманенным взором уставился на собравшихся под деревом. Цюсян привычно протёрла полотенцем стол перед ним и задушевно осведомилась:
– Чего изволите, почтенный секретарь?
– Чего изволю… Чего изволю… – Хлопая тяжёлыми веками, он яростно шлёпнул по столу, да так, что с грохотом подскочила старая и помятая революционная фляга. – Чего изволю, говоришь?! – взревел он. – Вина! Да подмешай пару лянов ружейного пороха!
– Ах, почтенный секретарь, – делано разулыбалась Цюсян. – Вы, гляжу, выпили уже достаточно, не стоит больше, лучше завтра. А сегодня велю Хучжу приготовить чашку отвара из карасей, протрезвиться. Примете горяченького, и домой спать. Как вам?
– Какой ещё отвар? Думаешь, я пьяный? – Он изо всех сил таращился на неё из‑под опухших век – в уголках глаз скопился жёлтый гной – и недовольно заорал: – Никакой я не пьяный! У меня даже если кости и плоть пьяны, в душе всё ясно и светло, как вот эта яркая луна на небе, блестит как зеркало. И не вздумай надуть меня, – хмыкнул он, – ничего не выйдет! Вино, где вино? Вы, мелкие хозяйчики капиталистические, торгаши, все навроде лука‑порея на «три девятки»:[238]корни сухие, кожа гладкая, а внутри живой. Как погода наладится, тут же прорастает и цветёт. Разве признаёте что кроме денег? Деньги признаёте, курс – нет. Есть у меня деньги! Вино неси!
Цюсян мигнула Хучжу, и та торопливо вышла вперёд с белой чашкой в руках:
– Выпейте сначала это, почтенный секретарь.
Хун Тайюэ сделал глоток, выплюнул и утёрся рукавом. Потом стукнул по столу своей алюминиевой флягой и воскликнул, уныло и торжественно‑печально:
– Не ожидал, Хучжу, что и ты будешь дурачить меня… Я вина прошу, а ты мне уксус подсовываешь. Душу мне так давно в нём вымачивали, итак уже плевок кислее уксуса, а ты снова уксус предлагаешь. Где Цзиньлун, где этот сосунок? А ну зови его сюда, задам ему пару вопросов. Ещё под коммунистами наша деревня, нет?
– Здорово! – непроизвольно вырвалось у одного из молодых людей, пришедших пошуметь и поразвлечься, когда он услышал, как Хун Тайюэ честит Цзиньлуна. – Тебе, господин Хун, выпить не дают, а мы дадим! – Один паренёк боязливо вынул бутылку и поставил перед Хун Тайюэ.
– А ну цыц! – рявкнул тот. Парень так перепугался, что скакнул в сторону как кенгуру. – Это разве вино? – презрительно хмыкнул Хун Тайюэ, указывая на пивную бутылку с бирюзовой наклейкой. – Моча лошадиная! Пить так пить – я ведь вина просил? – Он уже по‑настоящему вышел из себя и с грохотом смахнул бутылку с пивом на землю. Все вокруг замерли. – У меня что, деньги фальшивые? Пословица гласит, «лавка велика – клиент в дураках», вот уж не ожидал, что в вашем захудалом ресторанчике будут клиентов за нос водить…
– Почтенный секретарь. – Это торопливо подбежала Цюсян с двумя «чёрными кувшинчиками». – Разве я о тебе не забочусь? Коль скоро вы, уважаемый, не выпили вволю, о чём разговор? Деньги не деньги, ресторан для вашего удобства ещё доставит вина, пейте, уважаемый!
Она сняла крышки, налила в алюминиевую флягу Хун Тайюэ и подала ему:
– Вот, пейте. Не хотите ли чего под вино? Свиные уши? Рыбу «ивовые листочки»?
– Иди, иди, – отмахнулся трясущейся рукой Хун Тайюэ – рука тряслась так сильно, что, разливай он вино, пролил бы мимо не меньше кружки, – схватил флягу, опустил голову, сделал добрый глоток, поднял голову, вдохнул, сделал ещё один глоток и долго не мог отдышаться, напрягшись всем телом. Потом расслабился, кожа на лице обвисла, из глаз выкатились две сверкающие слезинки.
Войдя во двор, он стал центром внимания и пока демонстрировал своё красноречие, все, включая стоявшего на коленях Яна Седьмого, заворожённо смотрели на него, застыв и раскрыв рот. Стоило ему сосредоточиться на вине, все тут же оживились.
– Вы непременно должны вздуть меня, полной мерой вернуть то, что я причинил вам… – запричитал Ян Седьмой. – Не станете бить, значит, вы не люди, значит, вы лошадиное, ослиное, куриное отродье, вылупившиеся из яиц чудовища, покрытые перьями…[239]
Все номера, что откалывал Ян Седьмой, – вот уж действительно, как говорится, «не успел ты арию закончить, а я уже выхожу на сцену», – вызывали бешеный хохот молодых бездельников. Один из этих озорников ухитрился незаметно вылить на свешивавшийся с дерева красный галстук полбутылки пива, и оно капля за каплей стекало с треугольного кончика галстука Яну Седьмому на голову. В это же время братья Сунь Лун и Сунь Ху, опьянённые поразившими их воображение выдумками Яна о том, как разбогатеть, принялись выкрикивать, как при игре на пальцах:[240]
– Два любезных брата, острый соус «хун», скакунов восьмёрка, сто тысяч юаней…
– Не будете бить, значит, вы чудовища, помесь хряка, что загрыз Сюй Бао, и медведицы из цирка! – продолжал безумные вопли Ян Седьмой. – И пусть никто даже не мечтает заставить меня встать с колен, буду стоять, пока вода из‑под них не потечёт!
К нему обратился У Юань, который уже отчаялся найти выход из создавшейся ситуации:
– Ян Седьмой, господин хороший, почтенный прародитель, всё, уступаем тебе, ладно? В ту пору ты от имени властей нас бил, чтобы проучить. Как бы мы иначе исправились? Только благодаря твоему хлысту мы стали совсем другими, новыми людьми! Так что, вставай, вставай. – Тут он повернулся к остальным «мерзавцам». – Давайте все вместе выпьем за господина Яна Седьмого, за то, что он сделал доброе дело и перевоспитал нас.
Те стали пить, но Ян Седьмой упрямо вытер с лица пивную пену:
– Нет, этот номер не пройдёт, не станете бить, не встану ни за что. За убийство платят жизнью, а долги возвращают. Должны мне взбучку, так что возвращайте должок.
Оглядевшись по сторонам, У Юань в отчаянии произнёс:
– Если вы, господин Ян Седьмой, так настаиваете, то, похоже, ударить вас придётся. Давайте от имени всех я осмелюсь дать вам оплеуху, и будем считать, что мы в расчёте.
– Одна оплеуха не годится, – твердил Ян Седьмой. – Вы получили от меня по меньшей мере тысячи три плетей и должны надавать три тысячи оплеух, ни одной меньше.
– Ну, Ян Седьмой, ублюдок, от тебя уже ум за разум заходит. Мы тут, товарищи по несчастью, собрались славно посидеть, ты нам всё испортил, да ещё называешь это извинениями? Это же ещё один способ обидеть нас… Какой ты нынче звездой стал, мне наплевать, оплеуху у меня всё равно получишь… – И приложился по расплывшемуся, как груша, лицу.
Удар получился звонкий, Ян Седьмой качнулся, чуть не упал, но тут же выпрямился.
– Бей! – отчаянно заорал он. – Это лишь первая. Не получу все три тысячи, за людей вас считать не буду!
Тут молча попивавший вино Хун Тайюэ грохнул флягой по столу. Поднялся, шатаясь из стороны в сторону, но всё же держась на ногах. Указательный палец правой руки был твёрдо направлен в сторону стола бывших «мерзавцев», словно орудийный ствол покачивающегося на волнах корабля:
– Я вам покажу! Вы, помещики, богатеи, предатели, шпионы, контрреволюционеры, вы, враги пролетариата, и ещё смеете сидеть здесь, как все люди, вино попивать? А ну встали все у меня!
Хун Тайюэ уже несколько лет, как сложил полномочия, но его влияние ещё чувствовалось. От вида его указующего перста, от строгого тона и серьёзного выражения «мерзавцы», с которых совсем недавно сняли ярлыки, как по условному рефлексу, повскакали с мест, у некоторых по лицу ручьём струился пот.
– Ты… – Хун Тайюэ ткнул в сторону Яна Седьмого и заорал ещё более гневно: – Ах ты предатель, слизняк этакий, отребье, перед классовыми врагами на колени становишься, пощады просишь, а ну поднимайся давай!
Тот хотел было встать, но соприкоснулся со свисавшим с ветки мокрым галстуком, ноги у него будто подломились, и он шлёпнулся на зад, упёршись спиной в абрикос.
– Вы, вы, вы… – Хун Тайюэ раскачивался, словно на палубе борющегося с ветром и волнами кораблика, и тыкал как попало в стоявших у столиков. Начав говорить, он излагал почти так же, как тот «революционно помешанный» у Мо Яня в рассказе «Последний борец за революцию»: – Не радуйтесь и не думайте, что вы добились своего, мерзавцы! Посмотрите на это небо… – Он хотел указать вверх, но чуть не упал. – Под этим небом всё принадлежит нам, коммунистам, пусть на время и появились чёрные тучи. Вот что я вам скажу: если кто‑то и снял с вас ярлыки, это не считается, это лишь на время, и недолго ждать, когда вам напялят эти колпаки снова – уже железные, стальные, медные, приварят намертво к башке, и каждый будет носить их до самой смерти, до гробовой доски, вот вам мой ответ истинного коммуниста! А ты, переметнувшийся элемент, – продолжал он, ткнув пальцем в уже похрапывающего под деревом Яна Седьмого, – не только встал на колени перед классовыми врагами, ещё в спекуляцию ударился, чтобы подрывать коллективную экономику. – И повернулся к Цюсян. – Или вот ты, У Цюсян. Я сперва пожалел тебя, колпак на тебя не напяливали, но ты осталась верной своей эксплуататорской сущности. Стоило установиться подходящему климату, тут же пустила корни и дала ростки. Так что зарубите себе на носу: мы, коммунисты, мы, члены партии Мао Цзэдуна, неоднократно проходили через внутрипартийную борьбу за смену курса, нас, закалённых в бурях классовых боёв коммунистов, большевиков, не сломить, мы не склоним голову никогда! Выделение земельных наделов – что это как не попытка ещё раз доставить мучения широким массам беднейших крестьян и середняков, опять заставить их страдать! – Он высоко поднял сжатый кулак. – Мы не можем прекращать борьбу, мы должны свергнуть Лань Ляня, сорвать этот чёрный флаг! Это задача всех сознательных бедняков и середняков большой производственной бригады Симэньтуни! Этот мрак ненадолго, этот холод лишь на время…
Тут с востока донёсся шум двигателя и стали приближаться два снопа ослепительно белого света. Я торопливо прижался к стене, чтобы меня не обнаружили. Мотор заглушили, фары погасли, и из старого джипа защитного цвета выпрыгнули Цзиньлун, Сунь Бао и другие. Сейчас такая машина считается хламом, а в деревне начала восьмидесятых это был предмет гордости и свидетельство власти. Видно, что Цзиньлун, секретарь деревенской партячейки, стал фигурой немаленькой, и уже тогда чувствовалось, что он далеко пойдёт.
Выступление Хун Тайюэ оказалось поистине впечатляющим, оно меня сильно взволновало. Двор усадьбы Симэнь казался театральной сценой, большой абрикос, столы и табуретки – театральным реквизитом, а все присутствующие – самозабвенными актёрами. Их мастерство достигало высшей точки! Старик Хун Тайюэ, первоклассный актёр всекитайского масштаба, воздел руку, как великие в кино, и громко воскликнул:
– Да здравствует народная коммуна!
Цзиньлун, Сунь Бао и компания с важным видом вошли в ворота. Все взгляды устремились на самого высокого руководителя деревни.
– Какой я слепец, Симэнь Цзиньлун! – уставив палец, гневно обрушился на него Хун Тайюэ. – Я‑то считал, что ты родился под красным знаменем, вырос под ним, что ты – наш, свой. Думать не думал о том, что в твоих жилах течёт ядовитая кровь тирана‑помещика Симэнь Нао. Все эти тридцать лет ты притворялся, Симэнь Цзиньлун, а я попался на твою удочку…
Цзиньлун сделал знак глазами Сунь Бао и другим подручным. Те спешно подбежали и схватили Хун Тайюэ за руки. Тот вырывался и бранился:
– Ах вы, верные отпрыски помещичьего класса, псы продажные, «когти кошачьи»,[241]никогда вам не сломить меня!
– Всё, дядюшка Хун, повыступал – и хватит, – сказал Цзиньлун, вешая на шею Хун Тайюэ его мятую флягу. – Давай‑ка домой, проспись. Я уже с тётушкой Бай договорился, выберем день для вашей свадьбы. Так что погоди, и ты сможешь вываляться в одной грязи с помещичьим классом!
Сунь Бао и его люди потащили Хун Тайюэ прочь. Ноги его волочились по земле, как две большие люфы, но он продолжал вырываться и ревел в сторону Цзиньлуна:
– Не сдамся! Председатель Мао сказал мне во сне, что в ЦК ревизионисты завелись…
Цзиньлун с улыбкой на лице повернулся к толпе:
– А вы что? Давайте тоже расходитесь.
– Секретарь Цзиньлун, позвольте нам, «мерзавцам», вместе выпить за вас…
– Цзиньлун… Брат… Секретарь, мы тут хотим с красным острым соусом развернуться во всемирном масштабе, помог бы, ссудил тысяч сто… – запинаясь, проговорил Сунь Лун.
– Цзиньлун, устал поди? – с исключительной теплотой проворковала своему достойному зятю Цюсян. – Лапшички тонкой поешь? Сейчас велю Хучжу поджарить…
Хучжу, потупившись, стояла на крыльце пристройки. Чудесные волосы собраны в высокую причёску, а сама походит на затаившую обиду дворцовую служанку.
– Этот ресторанчик чтобы прикрыли, – нахмурился Цзиньлун. – Двор вернуть в прежний вид, всем разойтись.
– Ну разве можно, Цзиньлун! – разволновалась У Цюсян. – Дело ведь процветает.
– Какого процветания ты здесь, в деревне, добьёшься? Хочешь успеха – в город давай, в уезд!
В это время с северного входа в западную пристройку вышла Инчунь с ребёнком на руках. Это был Лань Кайфан, твой, Цзефан, сынок от Хэцзо. Говоришь, никаких чувств не испытывал, а ребёнок откуда? Скажи ещё, что уже тогда детей из пробирки выводили, лицемер несчастный!
– Слышь, бабуля, – обратилась Инчунь к Цюсян. – Закрывала бы ты лавочку. А то каждый вечер галдёж, дым коромыслом, твоему внуку не заснуть от всего этого.
Почти все, кому положено, на сцену вышли. Не хватало Лань Ляня, но явился и он. На лопате он нёс связку корней шелковицы. Войдя в ворота и ни на кого даже не взглянув, он направился к У Цюсян:
– С шелковицы на твоём участке корни проросли на мой, перерубил вот и возвращаю.
– Ох, упрямец старый, скажи на милость, что ты ещё выкинешь?! – изумилась Инчунь.
Зевая, подошёл Хуан Тун. Он спал всё это время на бамбуковом шезлонге:
– И не лень было все эти корни отрывать? Нынче только тупоголовые свиньи от земли кормятся!
– Расходись давай! – нахмурился Цзиньлун, повернулся и зашёл в главное здание усадьбы.
Народ стал молча расходиться.
Ворота усадьбы тяжело захлопнулись. Над деревней повисла тишина, в ней бродил лишь я и луна, которой некуда было идти. На тело мне падали ледяные песчинки лунного света…
ГЛАВА 34
Хун Тайюэ в гневе лишается мужского достоинства. Воспользовавшись смутой, Драное Ухо захватывает трон
В «Записках о свиноводстве» Мо Янь подробно описывает, как я откусил Хун Тайюэ его сокровища и как он стал инвалидом. Якобы Хун Тайюэ присел «развести рукава» под кривым абрикосом, а я воспользовался этим и неожиданно напал сзади. При этом он с нарочитой серьёзностью описывает аромат цветущего абрикоса, пчёл, собирающих нектар в лунном свете, у него ещё получилась с виду прекрасная фраза: «В лунном свете тропинка через абрикосовый сад вилась молочной рекой». Меня паршивец изобразил этаким хряком‑извращенцем, пристрастившимся откусывать людям эти дела – вот уж поистине, «своей подлой душонкой мерить суть благородного мужа». Только подумай, как я, Шестнадцатый, с моим почти героизмом и благородством, мог исподтишка наброситься на человека, справляющего нужду? Писал, видать, с гадостными и подлыми мыслями на уме, вот и читать невозможно без отвращения. Ещё он понаписал, что той весной я бесчинствовал по всему Гаоми, загрыз более десятка голов крестьянского скота, и описал это так же гнусно и подло. Якобы я всегда нападал, когда коровы гадили, впивался им в зад и выдирал кишки. Вот что он пишет: «Вокруг извивались вывалянные в грязи сероватые кишки… От безумной боли животные бросались куда глаза глядят, волоча их за собой, в конце концов падали и подыхали…» В силу своего гнусного воображения этот паршивец изобразил меня абсолютным монстром. На самом деле виновником ущерба, нанесённого этим коровам, был волк, старый извращенец, пробравшийся с гор Чанбайшань.[242]Он искусно прятался, не оставлял следов, и все его преступления вешали на меня. Позже, когда этот волк проник к нам на косу семьи У, мне даже не пришлось вступать в схватку, его растоптали в лепёшку, а потом разорвали на куски мои свирепые сыновья и внуки.
А вот как всё было на самом деле. В тот вечер я в компании одинокой луны бродил по улице и проулкам Симэньтуни. Снова очутился в абрикосовом саду и увидел Хун Тайюэ. Он словно из могилы верного пса выбрался и стал мочиться под тем самым кривым деревом. Фляжка на груди, несёт перегаром. Обычно он выпивал в меру, а теперь стал конченым пьянчугой. По слову Мо Яня, «содержимым чарки заливал тяжесть в душе».
– Руки прочь, «когти кошачьи»… – снова заругался он, закончив свои дела. – Думаете, свяжете по рукам и ногам, и замолчать заставите – не выйдет! Да хоть на куски порежьте, железное сердце коммуниста не сотрёшь в порошок! Не верите, щенки? Дело ваше, а я верю…
Привлечённые его речами, мы с луной последовали за ним, перемещаясь от дерева к дереву. Стоило одному из деревьев не пропустить его, он пыжился и грозил кулаком:
– И ты, мать твою, наскакивать на меня смеешь, гляди, понюхаешь железного пролетарского кулака…
Он приплёлся к червоводне и забарабанил в дверь. Она отворилась, и я увидел ярко освещённое лицо урождённой Бай с совком шелковичных листьев в руке. Изнутри вместе с ярким светом вырвался и смешался со светом луны запах свежих шелковичных листьев, а также донеслись похожие на шелест дождя звуки – это гусеницы грызли листья. Женщина в изумлении вытаращила глаза:
– Секретарь Хун… Что это вы здесь?..
– А ты думала, кто? – Хун Тайюэ изо всех сил пытался сохранить равновесие, но постоянно стукался плечом в наставленные в несколько этажей лотки. – Слыхал, с тебя тоже сняли ярлык помещичьего элемента, – с какой‑то странной интонацией заявил он. – Пришёл вот поздравить…
– Всё благодаря вам… – Урождённая Бай положила совок и вытерла глаза рукавом. – В те годы, кабы не ваша забота, давно забили бы до смерти…
– Чушь несёшь! – рассердился Хун Тайюэ. – Мы, коммунисты, всегда относились к тебе с пролетарским гуманизмом!
– Я понимаю, секретарь Хун, в душе я всё понимаю… – сбивчиво продолжала Бай. – Давно уже хотела с тобой поговорить, но тогда на мне висел ярлык, не смела. Теперь другое дело, ярлыка больше нет. Я тоже член коммуны…
– Ты это о чём?
– Цзиньлун тут присылал человека сказать, чтобы я приглядела за тобой… – смущённо проговорила она. – Я сказала, если секретарь Хун не против, я согласна…
– Эх, Бай Син, Бай Син, ну почему ты из помещиков? – бормотал Хун Тайюэ.
– На мне уже нет ярлыка, я – тоже гражданин, член коммуны. Нету нынче классов… – пролепетала Бай.
– Чушь! – снова вспыхнул Хун Тайюэ, шаг за шагом приближаясь к ней. – Даже без ярлыка ты остаёшься в помещиках, у тебя это в крови, кровь у тебя этим отравлена!
Пятясь от него, она упёрлась в лотки. Хун Тайюэ говорил, стиснув зубы, но в глазах у него светилось желание.
– Ты навсегда останешься нашим врагом! – рычал он, но глаза сверкали, будто блики на воде, и он ухватил Бай за грудь.
Она застонала, пытаясь вырваться.
– Секретарь Хун, у меня кровь отравлена, гляди, не заразись…
– Хочу установить над тобой диктатуру, вот что я скажу. Хоть и без ярлыка, ты всё равно в помещиках!
Хун Тайюэ обхватил Бай за талию, прижавшись к её лицу ртом, из которого разило перегаром, и всклокоченной бородой. Под их весом с грохотом повалились связанные вместе стеблями гаоляна лотки, на их телах заизвивались белые червячки. Одних раздавило, нераздавленные продолжали грызть листья…
В тот самый миг тучи затмили луну, среди туманной дымки нахлынули воспоминания о моей бытности Симэнь Нао – сладостные и горькие. Свиньёй я осознавал себя чётко и ясно, человеком – смутно. Да, я умер много лет назад, безвинно, незаслуженно ли, должен был умереть или нет – не важно, урождённая Бай вправе заниматься этим с мужчинами. Невыносимо было, что Хун Тайюэ так честит её. Этим он унижал не только её, но и меня, Симэнь Нао. Словно множество светлячков запорхали в голове, они собрались в пылающий огненный шар, всё замерцало бирюзой блуждающих огней – и червячки, и люди. Я бросился вперёд, чтобы столкнуть его с Бай, а на пути попались его сокровища. Их откусывать я вообще‑то не собирался…