– Мать твою! – выругался я вполголоса.
Дяо Сяосань перекувырнулся, вскочил, потрогал рыло, и на ноге у него тоже осталась голубоватая кровь.
– Мать твою! – вполголоса выругался он.
«Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла, потерялась шляпа, что подарила мама», – звенела в небесах песенка. Луна перекатилась обратно, остановилась у меня над головой, покачиваясь то вверх, то вниз в потоках воздуха, как летучий корабль. Шляпа сделала изящный виток вокруг неё, словно спутник. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла, потерялась шляпа, что подарила мама», – подпевали свиньи, кто хлопая в такт передними ногами, кто притопывая задними.
Я подобрал абрикосовый листок, пожевал, выплюнул, замазал окровавленный пятачок и приготовился ко второму раунду схватки. У Дяо Сяосаня кровь текла из обеих ноздрей; голубоватая, она капала на землю, поблёскивая, как бесовские огни. «Похоже, первый раунд закончился вничью, – радовался я в душе, – но преимущество всё же за мной. У меня кровь только из одной ноздри, а у него из обеих». Я знал, что на меня сработал и тот взрыв, мощный, как взрыв детонатора. Если бы не он, разве сравниться моему носу с его рылом, привыкшим копаться в каменистой почве Имэншани. Глаза Дяо Сяосаня рыскали из стороны в сторону, очевидно, в поисках абрикосового листка. Тоже хочешь заткнуть ноздри, чтобы кровь не текла, каналья? Ну уж нет, такой возможности ты не получишь! Хрюкнув боевой клич, я впился в него пронзительным взглядом и напряг мускулы тела, сосредоточив всю мощь в яростном прыжке…
Но вместо того чтобы прыгнуть навстречу и встретиться лоб в лоб, этот хитрый чёрт скользнул, как вьюн, вперёд, мой удар пришёлся в пустоту, и я влетел прямо в листву того самого кривого абрикоса. Затрещала ломающаяся ветка – здоровенная, с чайную чашку толщиной, – и я вместе с ней рухнул на землю, ударившись головой, а потом спиной. Перекувырнувшись, поднялся на ноги. Голова кружилась, рот полон земли. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла», – отбивая такт ногами, распевали свиньи. Эти самки отнюдь не мои фанаты, нос по ветру держат, кто верх возьмёт, тому зад и подставят. Кто победил, тот и царь. Довольный Дяо Сяосань встал прямо, как человек, и, прижав ноги к груди, принялся благодарно раскланиваться, посылать воздушные поцелуи. Хотя рыло у него ещё было в крови, и вся грудь кровью измазана, самки разразились криками «браво». От этого он исполнился ещё большего самодовольства, с гордым видом направился к дереву, подошёл ко мне, ухватил зубами усыпанную плодами ветку, которая обломилась под моей тяжестью, и стал вытаскивать у меня из‑под зада. Ишь, распоясался, гад! Но голова ещё кружилась. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Я, не отрываясь, следил, как он тащит эту тяжеленную ветку с множеством плодов. Отступив с ней на несколько шагов, он остановился, чтобы передохнуть пару секунд, и потащил дальше, скребя по земле. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Молодец, третий братец. Внутри всё вспыхнуло, так и хотелось броситься на него… Но головокружение не проходило. Дяо Сяосань дотащил ветку до Любительницы Бабочек, встал на задние ноги, отступил правой на полшага, согнулся в поклоне и правой передней ногой описал полукруг, как джентльмен в белых перчатках:
|
|
– Прошу вас, барышни.
|
|
«Ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». И махнул самкам и расположившимся чуть подальше боровам. Те с радостным хрюканьем вмиг разодрали ветку на куски. Двое боровов посмелее вознамерились подобраться к дереву поближе. Тут я встал. Одна некрупная самочка урвала небольшую ветку с плодами и с довольным видом потащила прочь, мотая головой и громко похлопывая себя по щекам мясистыми ушами. Дяо Сяосань ходил кругами, посылая воздушные поцелуи, а один мрачного вида старый боров сунул копыто в рот и пронзительно свистнул. Все свиньи тут же успокоились.
Я отчаянно старался прийти в себя, понимая, что, если снова полагаться на безрассудную храбрость, всё может закончиться ещё более плачевно. Но это ещё дело десятое, главное, что, стань эти самки жёнами и наложницами Дяо Сяосаня, через пять месяцев на ферме появится сотня длиннорылых маленьких демонов с остренькими ушками. Я крутанул хвостиком, потянулся всеми членами, выплюнул набившуюся в рот грязь и заодно набрал несколько абрикосов. Они валялись на земле толстым слоем, я сам только что сбил их – уже зрелые, сладкие, с медовой мякотью. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла, шляпа мамы вкруг луны, золотисто‑жёлтая, серебристо‑белая». Съев пару плодов, я успокоился. Сочные, так и тают во рту, создают ощущение комфорта. Уже без волнения и спешки я наелся досыта. Дяо Сяосань, зажав лапой абрикосину, поднёс её ко рту Любительницы Бабочек, но та кокетливо отказалась.
– Мама говорила, что нельзя брать в рот всё что попало от хряков, – проворковала она чарующим голоском.
|
|
– Глупости говорила твоя мама, – запихнул ей в рот абрикос Дяо Сяосань. И, пользуясь случаем, звонко чмокнул в ушко.
– Kiss[206]её! Kiss! – завопили свиньи.
«Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Похоже, обо мне все забыли. Наверное, считают, что победитель уже определился, что я уже признал поражение. Большинство прибыли вместе с Дяо Сяосанем из Имэншань и в душе оказывают предпочтение ему. Ну вот и пришло время, мать его! Я собрался с силами, рванулся в его сторону и взлетел в воздух. Дяо Сяосань как и в первый раз проскользнул у меня под брюхом. Паршивец, это мне и нужно. Я спокойно приземлился под тоненьким деревцем, рядом с Любительницей Бабочек. То есть мы с ним поменялись местами. Передней ногой я отоварил Любительницу Бабочек по щеке, потом повалил на землю. Та пронзительно взвизгнула. Я знал, что Дяо Сяосань может повернуться и наброситься на меня, и под ударом оказывались мои большие причиндалы, самая незащищённая и самая драгоценная часть тела. Врежься он в них головой или откуси – и всё пропало. Рисковую я играл партеечку, из тех, когда обратной дороги нет. И я старательно косился краешком глаза назад, чтобы не ошибиться ни на сантиметр и ни на долю секунды. Из большого свирепо ощерившегося рта течёт кровавая пена, недобро поблёскивают глазки. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Жизнь висела на волоске. Я задрал задние ноги, опираясь передними на Любительницу Бабочек, и встал почти вертикально. И когда Дяо Сяосань, прилетел со свистом, как артиллерийский снаряд, и оказался у меня под брюхом, оставалось лишь опустить ноги, и вот я уже сижу на нём верхом. Чтобы лишить его малейшей возможности сопротивляться, яростно запускаю передние копыта в горящие свирепым огнём глаза… «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла, мамина шляпа улетела на луну, любовь и идеалы унесла на луну». Приёмчик, конечно, жестокий, но речь о расстановке сил в целом, тут уже не до лицемерных проповедей.
Дяо Сяосань носился со мной на спине, рыская во все стороны, и наконец сумел сбросить. Из глазниц у него текла голубоватая кровь. Зажав их копытами, он катался по земле и вопил:
– Ничего не вижу!.. Ничего не вижу!..
«Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Свиньи умолкли, почтительно внимая. Луна взмыла высоко в небеса, соломенная шляпа упала на землю, песенка вдруг прекратилась, и лишь эхом разносились по саду пронзительные вопли Дяо Сяосаня. Боровы, поджав хвостики, разошлись по загонам, самки во главе с Любительницей Бабочек выстроились вокруг меня кружком, повернулись, заигрывая, и как одна выставили зады.
– Хозяин, – нескладно бормотали они, – любезный хозяин, мы все принадлежим вам, вы – наш великий повелитель, мы – ваши недостойные жёны, готовые стать матерями вашего потомства…
«Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Упавшую шляпу раздавил в лепёшку катавшийся по земле Дяо Сяосань. В голове пустота, в ушах вроде бы ещё звучат отголоски песенки, но и они в конце концов канули жемчужиной в глубины океана, и всё стало прежним, обыденным. Потоком льётся лунный свет, накатилось ощущение холода – я невольно поёжился, на коже выступили мурашки. Разве так покоряются страны? Разве так становятся вершителями судеб? Неужто мне и впрямь нужно столько самок? По правде говоря, уже совсем угас порыв спариваться с ними, но их высоко задранные зады окружали нерушимой стеной и так плотно, что не вырвешься. Вот бы улететь на крыльях ветра! Но тут прозвучал грозный глас свыше: «Ты, Царь Свиней, права отлынивать не имеешь, ровно так же, как и Дяо Сяосань не имеет права спариваться с ними. Случка – твоя священная обязанность!» «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Жемчужина песенки о шляпе медленно поднималась со дна. Верно, у государя нет ничего личного, его детородный орган – тоже дело политическое. Я должен оставаться верным долгу и совокупляться. Должен выполнять свои обязанности и налаживать семя им в матки, независимо от того, красивые они или уродливые, белые или чёрные, в первый раз это у них или их уже охаживали другие хряки. Посложнее дело с выбором. Всем невмоготу, все так и горят желанием. С кем вообще спариваться или, лучше сказать, кого первой осчастливить высочайшим посещением? Казалось, крайне важно посоветоваться по этому поводу с кем‑нибудь из боровов. Может, они и дали бы дельный совет, но теперь поздно. Луна вот‑вот завершит свой сегодняшний обход, она нехотя исчезает на краю западных небес, и лишь половинка красноватого лика выглядывает из‑за крон абрикосов. Восточный край неба уже серебристо‑белый, как акулья кожа. Близится рассвет, ослепительно сверкают утренние звёзды. Твёрдым рылом я ткнул зад Любительницы Бабочек в знак того, что выбрал её объектом высочайшего посещения.
– Ах, великий владыка, – кокетливо захрюкала она. – Великий владыка, тело твоей рабы наконец дождалось этого мига…
На время я позабыл о прошлой жизни, и мне было наплевать, что ждёт дальше. Настоящий хряк, я задрал передние ноги и взгромоздил их на спину Любительницы Бабочек… «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла» – загремела песенка о соломенной шляпе. На фоне быстрого и насыщенного ритма выделился и вознёсся в поднебесье выразительный и сочный тенор: «Мамина шляпа улетела на луну, любовь и идеалы унесла на луну». Остальные самки, ничуть не ревнуя, ухватили друг дружку за хвостики, образовали хоровод и под песенку о шляпе закружились в танце вокруг меня и Любительницы Бабочек. Абрикосовая роща наполнилась криками птиц, разгорелась алая заря. Моя первая случка прошла без сучка и без задоринки.
Слезая с самки, я увидел Симэнь Бай. Она шла вразвалку с вёдрами корма на коромысле, опираясь на длинный половник. Собрав последние силы, я перемахнул через стену к себе в загон и стал ждать кормёжку. От запаха чёрных бобов с отрубями весь слюной изошёл. Оголодал. Над стеной показалось красное в лучах зари лицо урождённой Бай. Глаза были полны слёз, когда она проговорила, задыхаясь от охвативших чувств:
– Ах, Шестнадцатый. Цзиньлун с Цзефаном поженились, ты тоже – все стали взрослые…
ГЛАВА 30
Cяосань чудом остаётся в живых. Эпидемия рожи приводит к массовому падежу свиней
В восьмом месяце стояла страшная духота и дожди поливали, будто разверзлись хляби небесные. От осенних вод канава рядом с фермой разлилась, земля разбухла, как поднявшееся тесто. Несколько десятков подтопленных абрикосов начисто сбросили листву и стояли жалкие, готовые умереть. Служившие балками в загонах стволы тополя и ивы дали длинные отростки, а стебли гаоляна, из которых были сплетены загородки, густо покрылись сероватой плесенью. Свиной навоз и моча забродили, над фермой стоял гнилой дух. Лягушки, которым самое время было готовиться к зимней спячке, снова стали спариваться, и от разносившегося вечерами с полей кваканья свиньи не могли заснуть.
Недавно в далёком Тайшане произошло сильное землетрясение, его отзвуки докатились и до нас. Десяток с лишним загонов с некрепкими фундаментами обвалились, у меня стены тоже поскрипывали. А ещё метеоритный дождь случился: большущие падучие звёзды, погромыхивая и переливаясь режущим глаза светом, прочерчивали черноту небосвода и обрушивались на содрогавшуюся землю. К этому времени двадцать три из понёсших свиноматок, толстенных, с налитыми сосками, вот‑вот должны были принести приплод.
Дяо Сяосань по‑прежнему обитал за стенкой. После нашей схватки он ослеп на правый глаз и плохо видел левым. Это была беда, и я об этом глубоко сожалел. Как‑то весной, когда две свиноматки так и не понесли после многократных случек со мной, я решил попросить его спариться с ними и тем самым принести извинения. Никак не ожидал, что он угрюмо заявит:
– Эх, Шестнадцатый, Шестнадцатый, воина можно предать смерти, но нельзя подвергать позору![207]Да, я потерпел поражение и признаю это, но прошу вести себя достойно, зачем так издеваться надо мной!
Его слова глубоко тронули меня, я невольно взглянул по‑новому на бывшего соперника. Сказать по правде, со времени поражения в схватке с ним произошли глубокие перемены. Прожорливость и болтливость как рукой сняло. Но, как говорится, беда не приходит одна, на его голову должна была обрушиться ещё большая неприятность.
К этому, можно сказать, имел отношение и я, а с другой стороны, я как бы и ни при чём. Двух самок, которые никак не беременели после многочисленных случек со мной, работники свинофермы решили повязать с Дяо Сяосанем. Но тот сидел позади них, молча и не двигаясь, словно заледенелое каменное изваяние, и свиноводы решили, что он утратил потенцию. Для улучшения качества мяса отслуживших своё хряков часто холостили, вот и Дяо Сяосаню пришлось пройти через эту жестокую и постыдную процедуру, вами, людьми, придуманную. Для молодого поросёнка, ещё не достигшего половой зрелости, эта простая операция занимает пару минут. А вот для взрослого хряка, такого, как Дяо Сяосань, который в Имэншани наверняка отметился пылкими любовными похождениями, она могла оказаться сложной, и его жизнь висела на волоске. Дюжина ополченцев пытались удержать его на земле под тем самым кривым абрикосом. Дяо Сяосань вырывался яростно, как никогда, искусал в кровь руки по меньшей мере троим. Его ухватили за ноги, распластали брюхом вверх, а двое придавили шестом шею. В рот запихнули большой, с гусиное яйцо, гладкий голыш, который ему было ни выплюнуть, ни проглотить. С ножом к нему подступил плешивый старик с остатками седых волос на висках и затылке. Ничего, кроме ненависти, я к нему не испытывал, а когда его назвали по имени – Сюй Бао, – тут же припомнил, что в двух прежних перерождениях это был мой заклятый враг. Он уже постарел, из‑за страшной астмы начинал задыхаться при каждом усилии. Пока Дяо Сяосаня ловили, он безучастно наблюдал издалека, но как только утихомирили, подлетел со всех ног, и глаза засверкали профессиональным возбуждением. Этот тип – чтоб ему сдохнуть, да вот не помирает никак – ловким движением отсёк Дяо Сяосаню мошонку, потом достал из сумки на поясе щепотку сухой извести, кое‑как посыпал рану и отскочил в сторону с добычей – двумя большими, с плод манго, сиреневатыми шарами. Я слышал, как Цзиньлун спросил его:
– Дядюшка Сюй, а зашить не надо ли?
– A‑а, чего там зашивать! – задыхаясь, отмахнулся тот.
Ополченцы с криком разбежались в стороны, и Дяо Сяосань медленно встал на ноги. Он выплюнул голыш и от страшной боли дрожал всем телом. Щетина на спине встала дыбом, между ног текла кровь. Ни стона, ни слезинки, только явственно слышался скрип зубов. Стоявший под деревом Сюй Бао держал в окровавленной руке шары Дяо Сяосаня и внимательно рассматривал их с нескрываемой радостью, она струилась изо всех глубоких морщин на лице. Я знал, что этот злыдень обожает поедать такое. Нахлынули воспоминания о том, как в бытность мою ослом он с помощью приёмчика, который прозывается «стащить персик, укрывшись за листвой», лишил меня одного яичка. А потом сожрал, зажарив с перцем. Не однажды так и подмывало перемахнуть через стену и в отместку за Дяо Сяосаня, в отместку за себя и за всех загубленных его руками жеребцов, ослов, быков и хряков откусить этому негодяю его собственные причиндалы. Страха перед людьми я никогда не испытывал, но тут надо признаться откровенно: подонка Сюй Бао, олицетворявшего настоящий злой рок для животных‑самцов, я побаивался. От него исходил не запах и не тепло, а некая весть, от которой волосы вставали дыбом, да‑да, весть об этом «действе», действе жизни и смерти, действе кастрации.
Бедняга Дяо Сяосань с трудом добрёл до дерева, привалился к нему боком и медленно сполз на землю. Кровь пульсировала фонтанчиком, окрашивая красным ноги и землю. Несмотря на страшную жару, тело сотрясалось, он уже ничего не видел, в глазах ничего не отражалось. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла», – зазвучал мотив песенки о шляпе, но слова были уже совсем иные: «Мама, я яички потерял, ты мне подарила, а я их потерял». В глазах у меня встали слёзы, я впервые испытал глубокую скорбь о себе подобном. К тому же я раскаивался, что действовал в схватке далеко не благородно. Тут послышался голос Цзиньлуна, костерившего старика Сюй Бао:
– Ты что, мать его, натворил, старый Сюй? Никак артерию ему перерезал?
– Не надо шуметь по пустякам, дружок, – равнодушно бросил тот. – У всех старых хряков такое случается.
– А не хочешь ли ты попользовать его? При такой потере крови и сдохнуть недолго, – не отставал обеспокоенный Цзиньлун.
– Сдохнуть? А это что, плохо? – делано хмыкнул Сюй Бао. – Вон сколько жирку нагулял, на пару сотен цзиней мяса потянет по меньшей мере. Мясо хряка всегда староватое, но всё лучше, чем тофу!
Дяо Сяосань выжил, но, как я понимаю, были моменты, когда он предпочёл бы умереть. Любой хряк, с которым сотворили такое, страдает и физически, а ещё в большей степени психологически. Ведь это не только боль, но и страшное унижение. Крови из Дяо Сяосаня вытекло очень много, таза два наберётся. Всю кровь впитало дерево, и на другой год золотистую мякоть абрикосов на нём испещряли ярко‑красные прожилки. От большой потери крови он осунулся, будто высох. Перепрыгнув к нему в загон, я стоял, желая утешить, но подходящих слов не находил. С крыши заброшенной генераторной я стащил за стебли кругленькую тыквочку и положил перед ним:
– Поешь, брат Дяо, поешь, глядишь, чуть лучше станет…
Он повернул голову, глядя на меня целым, хоть и плохо видящим глазом, и процедил сквозь зубы:
– Эх, братец Шестнадцатый… Сегодня я, а завтра ты… Такая уж наша, хрякова, доля…
Потом уронил голову на землю и, как мне показалось, весь размяк.
– Старина Дяо, старина Дяо! – воскликнул я. – Не умирай…
Но он не сказал больше ни слова. К глазам подступили жаркие слёзы, слёзы раскаяния и стыда. Если подумать, вроде бы Дяо Сяосань погибает от рук старого подонка Сюй Бао, а ведь, по сути дела, – вина моя. «Ла‑я‑ла, ла‑я‑ла‑ла‑я‑ла». Старина Дяо, отправляйся с миром, славный брат мой, желаю, чтобы душа твоя вскорости достигла преисподней, чтобы владыка устроил тебе доброе перерождение, надеюсь, в человеческом образе. Покидай мир сей без забот, тебе отмщение аз воздам, хочу наказать, чтобы на своей шкуре испытал дела свои…
Пока я так размышлял, прибежала Баофэн со своей сумкой через плечо. Её привела Хучжу. Цзиньлун в это время, возможно, сидел в доме у Сюй Бао в старом полуразвалившемся кресле красного дерева с высокой спинкой и смаковал под вино любимое блюдо хозяина, тот был мастер его готовить – жареные свиные яйца с перцем. Женщины душой добрее мужчин. Только глянь на Хучжу: вся взмокла от пота, глаза полны слёз, будто Дяо Сяосань не гадкий боров, а её родственник. Шёл уже третий месяц по лунному календарю, минуло два месяца со дня твоей свадьбы. Вы с Хэцзо уже месяц работали на хлопкоперерабатывающей фабрике у Пан Ху. Там как раз был период становления, до выхода на рынок с новой продукцией оставалось три месяца.
– Я, Лань Цзефан, в то время вместе с начальником лаборатории контроля и группой девушек, присланных из различных деревень и уездного города, освобождал обширный двор фабрики от бурьяна и готовил площадку для заготовки хлопка. Территория фабрики занимала тысячу му, по периметру её окружала кирпичная стена. Кирпичи собрали на кладбищах. Эту замечательную идею по экономии затрат на строительство подал сам Пан Ху: новые кирпичи продавали по одному мао,[208]а кладбищенские – по три фэня за штуку. Очень долго многие не знали, что мы с Хэцзо муж и жена. Я жил в мужском общежитии, она – в женском. Фабрика – предприятие сезонное и не предоставляла отдельное жильё женатым парам. Но даже если бы такое жильё имелось, мы не стали бы жить там. Мне наши супружеские отношения казались детской игрой, чем‑то ненастоящим, будто проснулся, а тебе говорят: «С сегодняшнего дня она твоя жена, а ты её муж». Просто абсурд, разве можно принять такое. К Хучжу я чувства испытывал, а к Хэцзо – нет, и всю жизнь страдал от этого. В первое же утро на фабрике я увидел Пан Чуньмяо, милую шестилетнюю девочку с белоснежными зубами, алыми губками, глазками‑звёздочками, прелестной кожей, обаятельную, как хрустальная статуэтка. С красными шёлковыми бантиками в косичках, в короткой голубой юбчонке и белой рубашке с короткими рукавами, белых носках и красных пластиковых сандалиях она делала стойку на руках в воротах фабрики. Подбадриваемая со всех сторон, наклонялась вперёд, упиралась руками в землю, поднимала ноги над головой, пока тело не выгибалось полукругом, и шла по земле на руках под аплодисменты и возгласы окружающих. Прибегала её мать Ван Лэюнь, хватала за ноги и ставила в нормальное положение, выговаривая: «Не дурачься, золотце моё». А та, недовольная, говорила: «Но я ещё столько могу…»
Всё это так и стоит перед глазами, а ведь почти тридцать лет прошло… Да появись снова в этом мире Чжугэ Лян,[209]народись опять Лю Бовэнь,[210]даже они не смогли бы предсказать, что через столько лет я, Лань Цзефан, оставлю ради любви карьеру, брошу семью. Мой побег с этой молодой девушкой остался грандиозным скандалом в истории Гаоми. Но я был уверен, что когда‑нибудь об этом будут говорить с восхищением. Так в самое тяжёлое для нас время предрекал мой приятель Мо Янь…
– Эй! – воскликнул большеголовый Лань Цяньсуй. Он хлопнул по столу, как ударяет молотком судья на судебном заседании, вернув меня к действительности. – Давай не отвлекайся, а слушай, что я говорю. У тебя ещё будет время на всё эти пустяки, поразмышляешь, повспоминаешь, пожалуешься, а сейчас соберись и слушай меня, слушай мою славную историю о том, как я был свиньёй! На чём это я остановился? Ах да твоя старшая сестра Баофэн и твоя сестричка – ну да, сестричка, как ещё её назвать – Хучжу примчались как ветер на помощь к лежащему под кривым абрикосом Дяо Сяосаню, чуть живому от обильной кровопотери после операции.
Давно ли при одном упоминании об этом кривом романтическом дереве ты мог изойти пеной и грохнуться без чувств? Интересно, если теперь определить тебя под это дерево, ты тоже будешь вздыхать, как покрытый шрамами старый вояка на местах прежних боёв? Время, величайший целитель, поможет зарубцеваться и зажить любым ранам, как бы глубоки ни были вызванные ими страдания. Тьфу ты, я ведь свиньёй тогда был и чего так рассерьезничался!
Ну так вот, Баофэн и Хучжу примчались к дереву, чтобы помочь Дяо Сяосаню. Я стоял в сторонке, умываясь слезами, как старый друг. Поначалу они тоже, как и я, полагали, что ему недолго осталось. Но осмотр показал, что сердце этого канальи слабо, но бьётся, и жизнь действительно висит на волоске. Баофэн тут же взяла всё в свои руки. Вынула из сумки лекарства, предназначенные для людей, и сделала Дяо Сяосаню три укола: средство, укрепляющее сердечную деятельность, кровоостанавливающее и глюкозу высокой концентрации. Особо нужно остановиться на том, как она зашила ему рану. У неё не оказалось с собой иглы для наложения швов и ниток. Хучжу осенило, она вытащила булавку из запаха куртки – знаешь, какие носят замужние женщины, скрепляя одежду на груди или волосы на затылке, – но не было нитки. Хучжу подумала и, слегка зардевшись, предложила:
– А что, если вместо нитки используем мой волос?
– Твой волос? – удивилась Баофэн.
– Ну да, мой. Он у меня с кровяными капиллярами.
– Сестрица, – растрогалась Баофэн, – твоими волосами только Золотого Отрока и Яшмовую Деву зашивать. Жалко на свинью‑то использовать.
– Брось, сестрёнка, – тоже с чувством сказала Хучжу. – Мой волос не ценнее волоса из коровьего хвоста или из лошадиной гривы. Если бы не эта их особенность, давно бы состригла. Стричь их нельзя, но выдернуть можно.
– Думаешь, правда ничего не случится, сестрица?
Пока Баофэн сомневалась, Хучжу уже выдернула пару своих самых удивительных, самых драгоценных на свете волос. Полтора метра длиной, тёмно‑золотистого цвета – в те годы такой цвет считался уродливым, сейчас же почитается как благородный и красивый – намного толще, чем у обычных людей, даже на глаз видно, какие они тяжёлые. Хучжу продела одну из прядей в иголку и передала Баофэн. Та обработала рану йодом и, зажав пинцетом иголку, зашила волшебным волосом Хучжу.
Заметив меня в слезах, Хучжу и Баофэн были очень тронуты моими чувствами и преданностью. Один из выдернутых Хучжу волос использовали, чтобы зашить рану, другой она выбросила. Но Баофэн подняла его, завернула в марлю и сунула в сумку. Обе ещё раз осмотрели Дяо Сяосаня, чтобы убедиться, жив ли он.
– Умрёт или выживет – теперь всё зависит от него, мы сделали всё, что могли.
С этими словами они ушли.
Не знаю, лекарства ли возымели действие, или сыграл свою роль волос Хучжу, но кровь перестала течь и пульс восстановился. Урождённая Бай принесла Дяо Сяосаню полтазика размазни из качественного корма. Он привстал и неторопливо принялся за еду. Дяо Сяосань не умер, и это просто чудо. Хучжу сказала Цзиньлуну, что дело в мастерстве Баофэн как хирурга, но мне кажется, что все решили её необычные волосы.
После операции Дяо Сяосань не стал обжираться, как надеялись некоторые. Ведь быстро набрать вес после холощения – прямой путь под нож мясника, поэтому ел и пил он очень умеренно. Кроме того, я знал, что по ночам он у себя в загоне делает отжимания, причём пока вся щетина не становилась мокрой от пота. Я испытывал к нему и уважение, и даже страх. Что же задумал этот мой собрат, который чудом выжил после страшного унижения, теперь же днём погружён в раздумья, а ночью тренирует тело? Ясно было одно: он – герой и старается хоть на время найти приют в свинячьем загоне. Героическое в нём лишь зарождалось, а нож Сюй Бао привёл к озарению и ускорил формирование героя. Думаю, он вряд ли стремился к лёгкой и праздной жизни, чтобы прожить всю жизнь в хлеву. Наверняка в душе у него был некий грандиозный план, состоявший в том, чтобы сбежать с фермы… Но на что годна, вырвавшись на свободу, полуслепая свинья? Ладно, оставим сомнения и продолжим повествование о событиях восьмого месяца того года.
Мои свиноматки должны были произвести потомство, но незадолго до этого, примерно двадцатого августа тысяча девятьсот семьдесят шестого года, после многочисленных необычных явлений на ферму обрушилась страшная заразная болезнь.
Началось всё с борова по кличке Бешеный Головобой: у него развился кашель, поднялась температура, пропал аппетит. Он заразил четырёх боровов, живших с ним, у них появились те же симптомы. Свиноводы не обратили на это внимания, потому что на ферме терпеть не могли эту компанию не желающих расти свиней во главе с Бешеным Головобоем. Издалека они походили на трёх‑пятимесячных поросят, которых выращивают в обычных условиях, но при ближайшем рассмотрении их свалявшаяся щетина, толстенные шкуры и свирепые, но в то же время плутоватые морды наводили страх. Они прошли огонь и воду, каждый обладал богатым жизненным опытом. В Имэншани от них старались избавиться чуть ли не через каждые пару месяцев. Ели они в три горла, а привесу не давали. Злые демоны какие‑то, только корм и переводят. У них, похоже, и тонкой кишки‑то не было: из горла в желудок, из желудка со свистом в прямую. Сколько прекрасного корма ни заглотят, не пройдёт и часа, как извергают всё из себя со страшной вонью. Казалось, они всегда голодны, орут как оглашенные, маленькие глазки налиты кровью. А если корма и питья недостаточно, тут же айда в стенку головой биться или в стальную калитку – раз за разом всё отчаяннее, пока изо рта не пойдёт пена и не отключатся. Придут в себя и опять начинают головой биться. Их прежние покупатели, бывало, покормят их месяца два, увидят, что вес прежний, а дурных привычек целый ворох, и торопятся сбыть за любую цену. Некоторые задавали вопрос: а почему не зарезать их и не съесть? Но ты этих «бешеных головобоев» видел, и тебе много рассказывать не нужно, а вот если бы их увидели те, кто этим вопросом задаётся, то наверняка больше не стали бы предлагать такое. Потому что эти свиньи потошнотворнее, чем жаба в нужнике, и мясо таким же будет. Вот эти крошки и отличались долгожительством. После всех продаж и перепродаж в Имэншани их в конце концов купил задёшево, почти за бесценок Цзиньлун. Но ведь и не скажешь, что такой «бешеный головобой» не свинья. А на свиноферме их было впечатляюще много.
Какой свиновод станет обращать внимание на то, что подобные свиньи кашляют, что у них высокая температура и они отказываются от еды? К тому же работником, в обязанности которого входило кормить и поить их, а также чистить их загон, был господин Мо Янь, о котором неоднократно упоминалось ранее и будет не раз помянуто впоследствии. Он приложил всю изобретательность, ходил кругами, подлизывался и наконец стал работать на свиноферме. «Записки о свиноводстве» принесли ему широкую известность, и то, что он сумел написать это произведение, несомненно, имеет отношение к тому периоду в его биографии, когда он работал у нас. Говорят, «Записки о свиноводстве» собирался перенести на экран знаменитый режиссёр Ингмар Бергман. Вот только где он возьмёт столько свиней? Да и видел я теперешних свиней, равно как и теперешних курей и уток: пичкают их искусственными кормами и химическими добавками, вот и получаются умственно отсталые, откуда взяться талантливым, как в наше время? У нас были и обладатели здоровых сильных ног и исключительного интеллекта, и хитрые негодяи, и владевшие даром слова. Короче говоря, живые лица, яркие личности, такие свиньи, каких во всём мире не сыщешь. А нынче сплошь дебилы, хорошо, если за пять месяцев прибавят в весе три сотни цзиней. Таких и в массовку не берут. Так что, по‑моему, все эти разговоры о планах Бергмана по большей части дело малореальное. Да‑да, не надо мне говорить, я знаю, что такое Голливуд и цифровые спецэффекты. Все эти штуки, во‑первых, дорогое удовольствие, а во‑вторых, технически сложны. А самое главное, никогда не поверю, что цифровая свинья сможет повторить то, что выделывал в наше время Шестнадцатый.