К нему бросилась Инчунь, оторвала от Цзиньлуна и встала между ними, прикрикнув:
– Не позволю так обращаться с моим сыном! – Потом повернулась, обняла Цзиньлуна, который был выше её на голову, и стала гладить по лицу, приговаривая: – Ты мой хороший, не бойся, мама здесь, мама в обиду не даст…
Хуан Тун покачал головой и, стараясь не смотреть людям в глаза, по стеночке выбрался из генераторной, достал клочок бумаги и привычно скрутил самокрутку. Когда этот коренастый человек прикуривал, высветилась его всклокоченная рыжеватая бородка. Оттолкнув Инчунь и растолкав пытавшихся остановить его, Цзиньлун бочком выскочил наружу. Лунный свет голубоватой вуалью окутал ему руки и плечи. Казалось, ему и падать было не жёстко, и он стал кататься по земле, как уставший от работы осёл.
– Мама, тяжело‑то как, хоть помирай… – выл он. – Ещё бы пару бутылочек, ещё бы пару бутылочек, ещё бы пару…
– С ума сошёл или пьян? – сурово обратился Хун Тайюэ к Баофэн.
Рот у неё дёрнулся, на лице мелькнула презрительная усмешка:
– Пьян, должно быть.
Хун Тайюэ окинул взглядом Инчунь, Хуан Туна, Цюсян, Хэцзо, Хучжу… Безысходно покачал головой, словно бессильный что‑то поправить отец, и вздохнул:
– Ну подвели меня вконец… – и, покачиваясь, побрёл прочь, но не к тропинке, ведущей в деревню, а наискосок в абрикосовую рощу, оставляя на ковре из цветочных лепестков цепочку голубоватых следов.
Цзиньлун продолжал свой цирк, катаясь по‑ослиному.
– Сбегайте кто‑нибудь за уксусом, – раскудахталась У Цюсян. – Хэцзо, а, Хэцзо, смотайся домой. – Хэцзо стояла, обняв ствол абрикоса и прижавшись к нему лицом. Казалось, она слилась с ним в одно целое. – Хучжу, может, ты сбегаешь? – Но силуэт Хучжу уже растворился вдали в лунном свете. После ухода Хун Тайюэ все тоже стали расходиться, даже Баофэн закинула сумку на плечо и пошла прочь. – Баофэн, – окликнула её Инчунь. – Сделала бы братцу укол, ведь выгорит у него всё внутри от винища этого…
|
|
– Вот уксус, вот! – Это влетел с флакончиком уксуса Мо Янь. Вот уж скор на ногу. И рвения хоть отбавляй. Воистину из тех, что, услышав шум ветра, знают, что пойдёт дождь. – Достучался в буфет, открыли, так этому гаду Лю Дунгуану только наличные подавай. А я говорю, мол, это для секретаря Хуна, на его счёт запиши. Тут он замолк и налил чуток…
Третьему Суню пришлось попотеть, чтобы обездвижить катавшегося туда‑сюда Цзиньлуна. Тот лягался и кусался, по части бешеной энергии не уступая Цзефану. Цюсян вставила ему в рот флакончик и плеснула. Из горла вылетел странный звук – так петух давится какой‑нибудь ядовитой тварью не в силах не проглотить, – глаза закатились, одни белки в лунном свете.
– Задохнулся мой сыночек, ах ты злыдня этакая… – заголосила Инчунь.
Хуан Тун похлопал Цзиньлуна по спине, и изо рта и носа у того брызнула вонючая кислятина…
ГЛАВА 28
Хэцзо против желания выходит замуж за Цзефана. Хучжу добивается своего, став супругой Цзиньлуна
Прошло два месяца, но ни одному из братьев – ни Цзефану, ни Цзиньлуну – лучше не стало. Плохо было с душевным настроем и у сестёр Хуан. Мо Янь в своём рассказе пишет, что у тебя, Цзефан, и впрямь с головой было неладно, а Цзиньлун всё изображал. Прикидываться сумасшедшим – всё равно что набрасывать на лицо ярко‑красную материю, чтобы всё прикрыть: и стыд, и всевозможные грязные дела. Ну двинулись умом оба, о чём тут ещё говорить? Свиноферма наша в это время стала широко известной. В короткую передышку до сбора урожая в уезде задумали провести ещё одно мероприятие с посещением Симэньтуни и изучением опыта по выращиванию свиней. Предполагалось участие представителей других уездов. В этот критический момент обезумевшие Цзиньлун и Цзефан всё равно, что лишили Хун Тайюэ обеих рук.
|
|
Ещё позвонили из ревкома коммуны, мол, ожидается приезд делегации штаба военного округа по тылу, тоже для обмена опытом, вместе с ними должны были прибыть лично местное и уездное начальство. Хун Тайюэ собрал самых головастых в деревне искать выход из создавшейся ситуации. В рассказе Мо Яня у Хун Тайюэ весь рот обсыпан волдырями, глаза в кровяных прожилках. Он пишет также, что ты, Цзефан, валялся на кане, уставившись в пространство и всхлипывая, как крокодил с перерезанными черепно‑мозговыми нервами, а мутные слёзы стекали, как конденсат с края котла, в котором готовят корм для свиней. В другой комнате сидел с отрешённым взглядом Цзиньлун, словно курица, которая чуть не отравилась, наевшись мышьяку. Когда кто‑то входил, он поднимал голову, раскрывал рот и по‑дурацки хихикал.
Как пишет Мо Янь в своём рассказе, в то время, когда все умники Симэньтуни повесили головы и пали духом, беспомощно опустили руки, не зная как быть, он явился на совещание с готовым планом в голове – что называется, уже видя бамбук, ещё не нарисовав его. Полностью доверять ему нельзя, в своих рассказах он вечно ходит вокруг да около, как говорится, ловит ветер и хватает тень, так что его слова можно лишь принять к сведению.
|
|
Когда Мо Янь ввалился на совещание, Хуан Тун тут же вытурил его. Но тот не только не ушёл, а вырвался и уселся на край стола, болтая короткими ножками. К нему подскочил и схватил за ухо Сунь Бао – его уже сделали командиром роты ополченцев, а по совместительству начальником безопасности. Хун Тайюэ махнул ему, чтобы отпустил.
– Никак и вы, батюшка, сума спрыгнули? – подначил он. – Что у нас в Симэньтуни за фэн‑шуй такой – одни выдающиеся личности, такие вот, как вы, вырастают?
Далее в печально известных «Записках о свиноводстве» Мо Янь пишет так:
– Я‑то в своём уме, и нервы у меня крепкие и прочные, как стебли тыквы‑горлянки, десяток плодов на них качаются, как на качелях, и не отрываются. Так что даже если весь мир с ума сойдёт, мне это не грозит, – шутливо сказал я. – А вот ваши двое полководцев сума‑то посходили. Знаю‑знаю, над этим вы сейчас голову и ломаете, чешете за ухом и трёте щёки в растерянности, будто выводок обезьян, угодивших в колодец.
– Верно, как раз над этим голову и ломаем. Нам даже до обезьян далеко, мы как ослы, которым из грязи не выбраться. И какой ловкий ход вы предложили бы, господин Мо Янь? – И, наложив ладонь одной руки на кулак другой, Хун Тайюэ сложил их на груди в поклоне – так просвещённый государь в старых романах приветствует образованного человека. Но хотел он, главным образом, поглумиться надомной на потеху остальным. А самый действенный способ противостоять этому – прикинуться дурачком, чтобы это его якобы остроумие оказалось игрой на цине перед коровами, пением перед свиньями.
Я указал на оттопыренный карман френча, который он не снимал и не стирал пять зим и шесть лет.
– Что такое? – опустил глаза на свой френч Хун Тайюэ.
– Курево, – говорю. – Папиросы у тебя в кармане, марки «Янтарь».
А эти папиросы тогда стоили по три цзяо девять фэней пачка, дорогущие и известные, совсем как «Главные ворота». Такие даже секретарь коммуны не каждый день мог себе позволить. Пришлось Хун Тайюэ вытащить их и угостить всех.
– А ты, шалопай, насквозь видишь, что ли? Тогда разве тебе место у нас в Симэньтуни, вот уж недооценили твои возможности!
Я, как заправский курильщик, выпускаю дым тремя кольцами и пронизываю прямой струйкой.
– Понятное дело, вы на меня свысока смотрите, мальчишкой‑несмышлёнышем считаете. А мне вообще‑то восемнадцать, я уже взрослый. Ростом да, не вышел, и лицо детское, но по уму никто в деревне со мной не сравнится!..
– Да что ты говоришь? – Хун Тайюэ с усмешкой обвёл взглядом присутствующих. – Вот уж не знал, что тебе уже восемнадцать. И тем более, что ты такой сверхумный.
Все рассмеялись.
А я себе покуриваю и чётко раскладываю им по полочкам, что, мол, болезнь Цзиньлуна и Цзефана от чувственных переживаний, такие лекарствами не лечатся, от этой напасти только по старинке избавиться можно. А именно поженить их надобно – Цзиньлуна с Хучжу, а Цзефана с Хэцзо. Как говорится, «отвести несчастье через счастье», [191] вернее, «радостью изжить зло».
Нам нет нужды разбираться, Мо Яню ли принадлежала идея поженить в один день вас и сестёр Хуан. Но ваша свадьба действительно состоялась в один день, и я наблюдал всё собственными глазами. Проходила она в спешке, но Хун Тайюэ принял руководство на себя, чтобы превратить личное дело в общественное, мобилизовал многих деревенских умелиц, так что всё прошло весело и при большом стечении народа.
Назначили свадьбу на шестнадцатый день четвёртого месяца. Луна и пятнадцатого светила ярко, а на шестнадцатое стала ещё и полной. Большая, она висела над абрикосовым садом низко‑низко и, казалось, не хотела уходить, будто специально вышла, чтобы присутствовать на церемонии. На ней несколько стрел – это в древности в неё стрелял один человек, жена которого сошла с ума.[192]И несколько звёздно‑полосатых флажков, что понавтыкали американские астронавты. Наверное, в честь вашей свадьбы свиней на ферме покормили вкуснее, мешанкой из попахивающих спиртом листьев батата с добавлением смеси молотого гаоляна и чёрных бобов. Наевшись до отвала, все пребывали в благодушном настроении; кто улёгся спать в углу, кто распевал песни у стены. Ну а что Дяо Сяосань? Опершись на стенку, я потихоньку заглянул к нему в загон. И что вы думаете? Этот паршивец приладил в стену своё зеркальце и, держа правой ногой неизвестно откуда взявшуюся половинку красной расчёски из пластика, расчёсывает щетину на шее. Здоровье за последнее время он поправил: щёки вон выпирают мясистыми мешками, и морда из‑за этого кажется короче, и свирепое выражение отчасти смягчилось. Когда расчёска касалась его толстой шкуры, раздавался неприятный звук, к тому же ещё летела перхоть, в свете луны она походила на «снежных» мотыльков, каких можно наблюдать в Японии на полуострове Идзу. Расчёсываясь, этот тип смотрелся в зеркальце и скалил клыки. Какое самолюбование – наверняка втюрился. Но я решил, что любовь его останется неразделённой. Не говоря уже о том, что молодая красотка Любительница Бабочек на него и смотреть не должна, даже старые свиноматки, которые уже приносили несколько пометов поросят, тоже не должны проявлять к нему интерес. Он заметил в зеркальце, что я подглядываю, и хмыкнул, не оборачиваясь:
– Ну что смотришь, приятель! Думы о прекрасном есть у людей, есть они и у свиней. Причёсываюсь и наряжаюсь не таясь, тебя, что ли, опасаться?
– Вот кабы ещё эти твои клыки торчком убрать, красавец был бы писаный, – презрительно усмехнулся я.
– Этого делать никак нельзя, – серьёзно отвечал Дяо Сяосань. – Они хоть и длинные, а всё от родителей достались, как я посмею нанести им вред, это же основы их почитания.[193]Да, это людская этика, но к свиньям тоже приложима. К тому же, может, некоторым самочкам, наоборот, нравятся мои клыки?
Дяо Сяосань много повидал на своём веку – познания беспорядочные, но говорить горазд, и спорить с ним, вообще‑то, дело непростое. Я в смущении отступился, а тут ещё отрыжка замучала и привкус во рту скверный. Я встал на задние ноги, сорвал несколько начавших желтеть абрикосов и пожевал. Рот наполнился слюной, зубы заломило, но на языке сладко. Посмотрел на склонившиеся под тяжестью плодов ветви, и чувство превосходства в душе возросло. Пройдёт ещё дней десять‑пятнадцать, абрикосы созреют – ты, Дяо Сяосань, нанюхаешься из своего загона, сдохнешь ведь от зависти, ублюдок.
Дожевав зелёный абрикос, я лёг, чтобы набраться сил и поразмыслить. Время течёт незаметно, скоро уборка урожая. Дует ветерок с юга, растения и деревья зреют и наливаются, самое время для брачного сезона. В воздухе разносится запах самок в течке. Насколько мне известно, люди отобрали из них для приплода тридцать молодых и здоровых, образцовых по характеру и наружности. Всех отобранных свиноматок содержали отдельно и качественного корма им добавляли всё больше. Кожа у них день ото дня становилась всё глаже, глазками они всё больше постреливают, начинались величественные мероприятия по спариванию. Своё место на ферме я знал прекрасно. В этом представлении под названием «случка» у меня ведущая роль, а у Дяо Сяосаня – второстепенная. Его выпустят как пристяжную, только если я совсем выдохнусь. Но ведь свиноводы понятия не имеют, что мы с ним свиньи незаурядные. У нас и мысли непростые, и способности из ряда вон, нам стенку преодолеть, что по ровной земле пройтись. По вечерам, когда мы остаёмся без присмотра, и у меня, и у Дяо Сяосаня полно возможностей для случек. Как заведено в мире животных, перед спариванием мне надо его одолеть. С одной стороны, нужно дать понять самкам, что все они мои, а с другой – окончательно сломить Дяо Сяосаня и физиологически, и психологически, чтобы его сразу бессилие одолевало, как самку завидит.
Пока я так размышлял, огромная луна переместилась с юго‑востока и устроилась отдохнуть на старом кривом абрикосе. То самое романтическое дерево, ты знаешь. Когда оно цвело, Цзиньлун занимался на нём любовью с Хучжу и Хэцзо, и последствия этого оказались серьёзными. Но у всякого дела есть две стороны. Бредовая идея совокупляться на дереве привела к твоему сумасшествию, а абрикос принёс небывалый урожай. Старое дерево, на котором уже много лет чисто символически появлялось несколько абрикосов, в этом году оно было просто усеяно плодами, под тяжестью которых ветви спускались почти до самой земли. Хун Тайюэ даже велел подпереть их, чтобы не сломались. Обычно абрикосы созревают лишь после сбора урожая. У этого же дерева сорт особый, уже сейчас плоды налились золотистой желтизной, а аромат так и бьёт в нос. Чтобы уберечь их, Хун Тайюэ приказал народным ополченцам Сунь Бао охранять их днём и ночью. Вот они и ходили дозором по саду с берданками. Сунь Бао их так наставлял: по тем, кто посмеет воровать абрикосы, открывать огонь без раздумий, подстрелите кого, ничего вам не будет. Поэтому, хоть слюнки и текли, рисковать я не осмеливался. Шарахнет такой дробью – дело нешуточное. Да и дела давно минувших дней не забыть: увижу такое ружьё, так поджилки и трясутся. Дяо Сяосань, эта тварь хитроумная, тоже не станет действовать очертя голову. От взобравшейся на них громадины луны, тоже абрикосового цвета, согнувшиеся до земли ветви опустились ещё ниже. Один полоумный ополченец возьми по этой луне и пальни. Луна затрепетала и как ни в чём не бывало пролила ещё более нежную дорожку света, посылая мне весть из древности. В ушах зазвучал неспешный ублажающий мотив, и я увидел танцующих в лунном свете людей в накидках из листьев и шкур. Женщины обнажены по пояс, налитые груди, торчащие соски. Тут выстрелил ещё один ополченец, вылетел тёмно‑красный язычок пламени, и град дроби, как рой мух, полетел в сторону луны. Лунный свет потускнел, стал белым. Луна подпрыгнула пару раз на кроне абрикоса и стала неторопливо подниматься. При этом она постепенно уменьшалась в размерах и светила всё ярче. Поднявшись чжанов на двадцать, она зависла там, глядя издалека на наш сад и ферму, словно не в силах с ними расстаться. Думаю, луна специально явилась на свадьбу, нам бы приветить её прекрасным вином и золотистыми абрикосами, чтобы она задержалась в саду. Да вот устроили пальбу по ней эти болваны ополченцы. Физического вреда не нанесли, а настрой испортили. Но, несмотря ни на что, каждый год в шестнадцатый день четвёртого месяца абрикосовый сад в деревне Симэньтунь, что в дунбэйском Гаоми, – одно из прекраснейших мест на земле для любования луной. Она здесь и большая, и круглая, а также чувственная и печальная. Насколько я знаю, у подлеца Мо Яня есть похожий на фантастику рассказ под названием «Прыжок с шестом на луну», где он пишет:
…В те особенные дни того необычного времени четырём помешавшимся у нас на свиноферме устроили пышную свадьбу. Женихам сшили костюмы из жёлтой материи, и они красовались как увядшие огурцы. На наряд невестам пошла красная ткань, и обе выглядели как искрящиеся жизнью редиски. Из угощения подали лишь два блюда: огурцы с полосками жареного хвороста и редиску с такими же полосками. Предлагали зарезать свинью, но секретарь Хун решительно не согласился. Мы, симэньтуньские, на весь уезд известны как свиноводы, свиньи – наша слава, как можно их резать? Секретарь Хун прав. Огурцов с хворостом и хвороста с редиской вполне достаточно, чтобы накормить от пуза. Вино, правда, было не очень, разливное, то самое, из стеблей батата – как раз получилась полная пятидесятилитровая канистра из‑под нашатырного спирта. Покупавший вино кладовщик большой производственной бригады поленился отмыть канистру как следует, вот от вина в нос и шибало. Но ничего, крестьяне – они, как хлеб в поле, с навозом на «ты». Вино, отдающее аммиаком, нам ещё больше по вкусу. Я впервые наслаждаюсь торжественной церемонией вместе со взрослыми, из десяти столов на этом пиршестве меня усадили за главный. Наискосок напротив восседает секретарь Хун. Я‑то знаю, что эта свадьба – следствие моего хитроумного плана решения срочного вопроса. Тогда я ворвался на заседание руководства большой производственной бригады, сразу изложил своё мнение, показал в этом пустячном деле, на что способен, вот они больше и не смеют пренебрегать мною. После двух чашек вина стало казаться, что земля уходит из‑под ног, что во мне скрыты безбрежные силы, и я выскочил из‑за стола. В саду большая золотистая луна метра три в поперечнике спокойно устроилась на том самом дереве, что приносило золотые абрикосы. Ясное дело, на свидание со мной явилась. Вроде бы та луна, куда сбежала Чан Э, [194] а вроде и не та; на вид та самая, на которую ступал янки, а вроде и нет. Это была лунная душа. «Луна, вот он я!» И я помчался, словно ступая по облакам. Прихватил по пути лежавший у колодца утуновый шест, с помощью которого доставали воду, удобный и чрезвычайно упругий, и прижал к груди, как всадник копьё. Бросать его в луну я не собирался, она мой друг. Хотел с его помощью взлететь на неё. За столько лет дежурства в правлении я начитался «Цанькао сяоси» и знал, что советский прыгун с шестом Бубка уже преодолел отметку шесть метров пятнадцать сантиметров. Я часто приходил поиграть и поглазеть на спортплощадку сельскохозяйственной средней школы. Своими глазами видел, как учитель физкультуры Фэн Цзиньчжун учил этому, Пан Канмэй, обладавшую большими способностями, и своими ушами слышал, как этот Фэн Цзиньчжун – он получил специальное образование, но из‑за травмы колена был отсеян и назначен в нашу школу учителем, – на примере Пан Канмэй, длинноногой, как журавль небожителя, объяснял основные приёмы прыжков с шестом Пан Ху, бывшему заведующему торгово‑закупочного кооператива, а ныне директору и по совместительству партсекретарю Пятой хлопкообрабатывающей фабрики, и Ван Лэюнь, – она занималась в этом кооперативе продажей местной продукции и товаров первой необходимости, а нынче – бухгалтер столовой этой фабрики. Прыгаю с шестом на луну и я. Держу его в руках, как Пан Канмэй, стремительно разбегаюсь, втыкаю шест, проделывая дыру, – тело в один миг взмывает, голова внизу, ноги вверху, отбрасываю его, свободно изворачиваюсь и опускаюсь на луну, как в яму для прыжков. Вдруг приходит в голову, что луна, отдыхающая на кроне абрикоса, должна быть мягкая и пружинистая, и стоит опуститься на неё – я буду подпрыгивать без остановки, и она неспешно поднимется. А присутствующие на свадебном банкете выбегут, чтобы попрощаться со мной и луной. Может, и Хучжу выбежит? Сниму пояс и буду размахивать в её сторону в надежде, что она ухватится за него, а я напрягу все силы и вытяну её, и луна поднимется уже вместе с нами двоими. Мы будем смотреть, как деревья и дома уменьшаются, как люди становятся похожими на кузнечиков, снизу вроде бы доносится еле различимый крик, но мы уже парим в необъятной и незамутнённой вышине…
Кто бы сомневался – полный бред, как и во всех его творениях, это он навспоминал много лет спустя подшофе. Зато я помню ясно, как никто другой, всё, что произошло в тот вечер на ферме. И не надо хмуриться, тебе слова не давали. Всё, что понаписал Мо Янь в этом рассказе, – чепуха почти стопроцентная. Правда лишь то, что вы с Цзиньлуном были одеты в жёлтую псевдоармейскую форму и походили на пару увядших огурцов. Ты и о происходившем на банкете ничего не скажешь толком, не говоря уже о событиях в саду. Кто знает, может, нынче Дяо Сяосань давно уже переродился в царстве Ява,[195]и, даже переродись он в твоего сына, он не смог бы так умело, как я, не поддаться отвару старухи Мэн, который заставляет забыть прошлое. Так что я – единственный авторитетный повествователь, мой рассказ и есть история, а то, что я не признаю, – история вымышленная.
Мо Янь в тот вечер напился с одной чашки, так что хмельной околесицы от него не услышали. Дюжий Сунь Бао выволок его за шкирку и бросил у копны гнилого сена, где тот забрался на груду костей подохших зимой имэншаньских и уснул крепким сном. Там этот негодник красивых снов про прыжки с шестом на луну, видать, и насмотрелся. В действительности дело было так – ты уж поимей терпение, выслушай. Два ополченца, что палили по луне, – возможно, из‑за того, что не попали на свадебный ужин, – луну спугнули. До луны град дробинок не достал, а вот плодов посшибал немало. С треском сыпавшиеся вниз золотистые абрикосы покрыли землю толстым слоем. Многие побились, истекая сладким соком, и этот аромат вместе с запахом пороха стал невероятным искушением для свиней. Меня эти варварские действия ополченцев привели в бешенство. Я застыл, горестно глядя на неторопливо поднимающуюся луну, но тут же заметил, что рядом во мраке мелькнула чёрная тень. В голове молниеносно просветлело – я тут же всё понял, увидев чёрного Дяо Сяосаня, который перемахнул через стену и рванулся к романтическому абрикосу. Мы не осмеливались сделать вылазку к этому дереву потому, что опасались бердан ополченцев. А после выстрела они и за полчаса ружья не перезарядят. Получаса же для нас достаточно, чтобы наесться от пуза. Дяо Сяосань, вот уж поистине смекалистая свинья, промедли я чуток, мог бы и обставить меня. Но жалеть тут не о чем. Быть в отстающих я не привык и выскочил из загона даже без разбега. Дяо Сяосань мчался к абрикосу, а я мчался на Дяо Сяосаня. Сбей я его с ног, и все абрикосы мои. Но случившееся потом заставило возликовать. Казалось, Дяо Сяосань вот‑вот примется набивать рот абрикосами, а я влечу ему под брюхо, чтобы опрокинуть. И тут я замечаю, что один из ополченцев, тот, что с тремя изувеченными пальцами на правой руке, бросает какую‑то красную штуковину, которая беспорядочно крутится и разбрасывает золотистые искры. Худо дело, опасность! Я с силой упираюсь передними ногами в землю, чтобы преодолеть огромную инерцию разогнавшегося тела, ну как автомобиль на полном ходу при экстренном торможении, – только потом понял, что аж до крови стёр их, – откатываюсь в сторону и покидаю опасную зону. В смятении вижу, как ублюдок Дяо Сяосань, вцепляется, как пёс, в эту большую хлопушку, которая катается и мечется во все стороны, а потом резко мотает головой. Я понимаю, он хочет вернуть её им, но, к сожалению, она оказалась быстродействующей и взорвалась как раз в тот момент, когда он мотнул головой. Будто гром раскатился у него изо рта, вылетел желтоватый язычок пламени. По правде сказать, в этот критический момент Дяо Сяосань проявил хорошую реакцию, действовал решительно, с холодным расчётом и отвагой, какими обладают лишь бывалые бойцы. Нередко мы видим в кино, как эти старые служаки кидают обратно прилетевшую со стороны врага гранату. Но из‑за быстродействия хлопушки геройский поступок закончился трагически. Дяо Сяосань, даже не хрюкнув, рухнул на землю. По абрикосовой роще разнёсся густой запах пороха, понемногу расходившийся во все стороны. При виде распластавшегося Дяо Сяосаня душу охватили смешанные чувства. Тут и уважение, и печаль, и ужас, но в какой‑то мере и радость. Откровенно говоря, было и некоторое злорадство. Благородная свинья подобных чувств проявлять не должна, но у меня вот они проявились, ничего не поделаешь. Ополченцы пустились наутёк, но, пробежав несколько шагов, так же резко обернулись, уставились друг на друга с застывшим тупым выражением и подошли к Дяо Сяосаню. Понятно, на душе у этих неотёсанных болванов было неспокойно. Секретарь Хун Тайюэ как говорит: свинья – сокровище из сокровищ, свинья – яркий политический символ наших дней. Свиньи принесли большой производственной бригаде славу и пользу. Ни с того ни с сего убить свинью, да ещё хряка, предназначенного для случки – хоть и на подмене – это преступление, и немаленькое. Пока эти двое, охваченные паникой, с мрачными лицами стояли над Дяо Сяосанем, тот хрюкнул и неспешно встал. Голова покачивалась, как погремушка‑барабанчик в руках ребёнка, из горла вырывалось хриплое, как крик петуха, дыхание. Поднявшись, он сделал круг, но задние ноги подкосились, и он снова шлёпнулся задом на землю. Понятно, голова кружится и во рту боль нестерпимая. Лица ополченцев засветились от радости.
– Я вообще не думал, что это свинья, – сказал один.
– А я его за волка принял, – откликнулся другой.
– Хочешь абрикосов поесть, так давай, без проблем. Наберём корзину и принесём тебе в загон.
– Ешь, ешь, теперь можно.
– У мамы своей поешь! – злобно выругался Дяо Сяосань по‑свински.
Но ополченцы этого языка не понимали. Потом он встал и побрёл, покачиваясь, в сторону своего загона. Я выбежал навстречу и осведомился, притворно, конечно:
– Как ты, брат, ничего?
Он презрительно покосился на меня, сплюнул кровью и невнятно пробормотал:
– Это ещё что… Тудыть твою бабушку… В Имэншани по мне как‑то из миномёта дюжиной мин шарахнули…
Я знал, что этот каналья большой любитель потрендеть о своей незаурядности, как говорится, «осёл тощий как вошь, а навоз – не разобьёшь»,[196]но невольно преисполнился уважения к его терпению и мужеству. Рвануло будь здоров, и порохового дыма наглотался, и слизистую поранил, один из свирепых клыков, тот, что справа, переломился пополам, и щетину на щеках подпалило немало. Я думал, он неуклюже протиснется к себе через щель в стальной калитке. Но нет, он разбежался, взлетел в воздух и с глухим стуком шлёпнулся в грязь в своём гнёздышке. Ночью, надо полагать, будет мучаться от боли, паршивец, несмотря на сильный запах самок и страстные призывы Любительницы Бабочек. Его хватит лишь на то, чтобы валяться у себя в грязи и предаваться несбыточным мечтаниям. Как бы в извинение ополченцы набросали ему в загон несколько дюжин абрикосов, но я зависти не испытывал. Дяо Сяосань и так уже серьёзно поплатился за эти абрикосы, пусть поест, чего уж там. У меня же на уме были не абрикосы, а самочки, эти распустившиеся цветочки, их хихикающие мордочки, словно прикреплённые кнопками в сознании, маленькие хвостики, то и дело извивающиеся, как бобовые червяки. Вот они, самые прекрасные на земле плоды. Дождусь, когда после полуночи люди завалятся спать, и тогда моя счастливая жизнь, может, и начнётся. Извини, брат Дяо.
Израненный Дяо Сяосань избавил меня от семейных переживаний за порядок в доме, можно спокойно отправляться поглазеть на великолепие свадебного ужина. Луна безучастно смотрела на меня с высоты тридцати чжанов. Я поднял правую ногу и послал воздушный поцелуй этой лучезарной красавице, с которой обошлись так несправедливо, вертанул хвостиком – и стремительно, как метеор, помчался к северной оконечности фермы, там где она примыкала к восемнадцати домам, стоящим в ряд с востока на запад на пролегающей через деревню улице. Кроме домов для жизни и отдыха свиноводов там были и участок помола корма, участок его приготовления, кормохранилище, контора фермы, комната почёта… Три комнатёнки, крайние с запада, выделили для новобрачных. Среднюю комнатку как общую гостиную, а две по краям как спальные. Мо Янь так пишет в своём рассказике:
На десяти квадратных столах в большой комнате расставлены тазы для умывания, полные огурцов с полосками жареного хвороста и редиски с такими же полосками. С балки свешивается газовая лампа, и всё вокруг освещено белоснежным светом…
Опять чепуху городит этот негодник, там не больше пяти метров в длину и четырёх в ширину, разве разместишь десять квадратных столов? Не говоря о том, что в Симэньтуни, да и во всём Гаоми не найдёшь помещения для торжественного ужина, где можно было бы расставить дюжину квадратных столов и разместить сотню человек.
На самом деле ужин проходил на узкой незанятой полоске земли перед этими домами. На краю полоски свалены в кучу гнилые ветки, покрытая плесенью трава, и там обосновались хорьки и ежи. Из столов на свадьбе лишь один квадратный и использовался. Этот стол из розового дерева с резьбой по краям обычно стоит в правлении большой производственной бригады, на нём телефонный аппарат с ручкой, две чернильницы с высохшими чернилами и керосиновая лампа со стеклянным плафоном. Впоследствии его прибрал к рукам разбогатевший Цзиньлун – Хун Тайюэ назвал это сведением счетов сынком тирана‑помещика с крестьянской беднотой и середняками – и установил в своём просторном и светлом офисе как фамильную драгоценность.
Эх, сынок мой, сынок, не знаю, хвалить его или ругать… Ну ладно, ладно, пока о том, что будет дальше, рассказывать не станем.
Из школы принесли двадцать столов, прямоугольных, с чёрной столешницей и желтоватыми ножками, за которыми там сидели по двое учеников. Столешницы пестрят потёками от красных и синих чернил и неприличными надписями, вырезанными перочинными ножами. Принесли ещё сорок скамей, окрашенных в красный цвет. Столы поставили на полоске земли перед домами в два ряда, скамьи – в четыре. Получилось нечто вроде класса для занятий на свежем воздухе. Ни газовой, ни тем более электрических ламп не было, один фонарь «летучая мышь» из жести. Его поставили на середину стола из розового дерева, и о него шумно бились мотыльки, тучами летевшие на его неяркий свет. Вообще‑то фонарь был абсолютно лишним, потому что луна в тот вечер висела близко от земли и проливала столько света, что хоть вышивай.