Хун Тайюэ осыпал женщин похвалами, а действовавших безрассудно и грубо мужчин – язвительными насмешками.
– Что, свинья хозяйство откусила? – подступил он к охавшему Ху Биню. – Распустил тут нюни, вставай давай, позорник, и в сторону! – Потом повернулся к истошно вопившему Чэнь Дафу: – А ты, мужчина называется, да если бы пару пальцев отхватили, и то не стоит хныкать!
– У меня производственная травма, секретарь, – блеял Чэнь Дафу, держась за палец. – Мне от казны деньги на лечение и питание положены!
– Ну‑ну, валяй домой и жди, когда госсовет и центральный военный комитет партии вертолёт за тобой пришлют, чтобы забрать в Пекин на лечение, – хмыкнул Хун Тайюэ. – А там, чего доброго, и глава ЦИК тебя примет!
– Ты, секретарь, не зубоскаль, – отвечал Чэнь Дафу. – Я хоть и небольшого ума человек, но доброе слово от пакости отличить могу!
Тут Хун Тайюэ плюнул ему прямо в лицо, да ещё и пинка под зад дал.
– А ну катись отсюда, мать твою! – взъярился он. – А таскать втихаря, с бабами якшаться ума хватает? И лишний трудодень отспорить тоже не дурак? – И пнул Чэнь Дафу ещё раз.
– Коммунист, и драться? – заорал тот, отскочив.
– Коммунисты добрых людей не бьют, – заявил Хун Тайюэ. – А вот с такими бездельниками, как ты, только пинком и сладишь. Убирайся с глаз моих долой, смотреть на тебя тошно! Учётчик второй малой бригады здесь? Всем, кто участвовал в ловле свиней, кроме Ху Биня и Чэнь Дафу, поставь по полдня. А этим двум не ставь!
– Это на каком основании? – заорал Чэнь Дафу.
– Это с какой стати? – вторя ему, взвизгнул Ху Бинь.
– А с такой стати, что глаза бы мои вас не видели!
– Трудодни, трудодни, это же для члена коммуны самое важное! – Забыв о ране, Чэнь Дафу сжал больную руку в кулак и, вопя, стал махать перед носом Хун Тайюэ. – Трудодни удерживаешь, хочешь, чтобы у меня жена с детьми с голоду подохли? Сегодня же вечером вместе с ними к тебе спать приду!
|
|
– Думаешь, я в страхе вырос? – презрительно глянул на него Хун Тайюэ. – Да я несколько десятилетий в революционном движении, каких только строптивых людишек не видывал. Может, с кем другим твои приёмчики и пройдут, пёс паршивый, но не со мной!
Хотел было поскандалить вслед за Чэнь Дафу и Ху Бинь, но его жена Бай Лянь закрыла ему рот пухлой, измазанной в свином навозе рукой и с улыбочкой на лице обратилась к Хун Тайюэ:
– Не опускался бы ты до него, секретарь.
Разобиженный Ху Бинь скривил рот и еле сдерживался, чтобы не разрыдаться.
– Поднимайся давай! – рыкнул на него Хун Тайюэ. – Или ждёшь, что за тобой паланкин с четырьмя носильщиками пришлют?
Ху Бинь недовольно встал и, втянув голову в плечи, побрёл домой за высокой и статной Бай Лянь.
С оглушительным шумом и гамом почти все тысяча пятьдесят семь голов имэншаньских загнали в свинарники. Кроме трёх. Подохла одна самка желтоватой окраски и чёрный с белыми разводами поросёнок. Ещё один чёрный хряк – а это был дикарь Дяо Сяосань – забрался под грузовик и ни за что не хотел вылезать. Кадровый ополченец Ван Чэнь принёс из хлева утуновый шест и попытался выгнать его оттуда, но Дяо Сяосань перекусил шест, как только он достиг его. Ни свинья, ни человек не уступали друг другу, это походило на перетягивание каната. Сидящего под машиной Дяо Сяосаня было не видно, но я вполне могу представить, как он перекусывает шест: вся щетина торчком, глазки яростно поблёскивают зелёным. Не домашняя свинья, а дикий зверь. В последующие месяцы и годы этот зверюга многому меня научил. Начинал он как враг, а потом стал советчиком. Как я уже упоминал, наша с Дяо Сяосанем история будет описана в последующих главах густыми мазками и в ярких цветах.
|
|
Дюжий ополченец и забившийся под машину Дяо Сяосань в силе друг другу не уступали, и шест у этих равных соперников ходил туда‑сюда. Толпа, замерев, не сводила с него глаз. Хун Тайюэ наклонился и заглянул под машину. Многие по его примеру сделали то же самое. Страсть какие потешные! А хряк под грузовиком представлялся мне этаким непокорным разбитным молодцом. Наконец несколько сознательных вышли вперёд, чтобы помочь Ван Чэню. Я исполнился презрения к ним. Если по‑честному, один на один драться надо, а то несколько человек против одной свиньи – куда это годится! Я переживал, что этим шестом хряка рано или поздно выволокут из‑под грузовика, как выковыривают из земли большую редьку. Но тут послышался хруст, и вцепившиеся в шест мужчины повалились назад, попадав один на другого. На половинке шеста виднелся свежий срез в том месте, где Дяо Сяосань откусил его.
Толпа невольно взорвалась криками одобрения. Так обычно и случается: в малых проявлениях дурное и необычное вызывает неприязнь и вражду, а в больших – уважение и благоговение. Вот и поведение Дяо Сяосаня грандиозным не назовёшь, но за уровень пустякового оно уже перевалило. Кто‑то засунул под машину ещё один шест, но снова донёсся хруст; храбрец отшвырнул шест, и только его и видели. Толпа загудела: кто предлагал застрелить, кто заколоть копьём, кто выкурить огнём. Секретарь Хун все эти изуверские предложения отмёл.
|
|
– Все ваши идеи – одно дерьмо, – помрачнев, заявил он. – Нам живых свиней приумножать надо, а не дохлых!
Кому‑то пришла в голову мысль предложить самой смелой из женщин залезть под грузовик и почесать хряка. Мол, какой ни свирепый, а женщин, поди, тоже почитает. Почеши его женщина, может, всю свирепость как рукой снимет? Идея‑то хорошая, но кого послать – вот вопрос. Тут подал голос Хуан Тун. Он оставался заместителем председателя ревкома, но никакой реальной власти не имел:
– Будет щедрое вознаграждение, найдутся и смелые женщины! Кто сумеет проникнуть туда и подчинить хряка, получит в награду три трудодня!
– Вот свою жёнушку и запусти! – бросил Хун Тайюэ.
Спрятавшаяся за спины других У Цюсян поносила мужа:
– Язык что помело, вечно накличешь беду на свою голову! Да я туда не то что за три, за триста трудодней не полезу!
В этот непростой момент из помещения, где готовили корм для свиней, рядом с общежитием свиноводов в дальнем конце абрикосовой рощи вышел Цзиньлун. Когда он появился в дверях, с обеих сторон его поддерживали сёстры Хуан. Пройдя несколько шагов, он отпихнул их, но они продолжали следовать за ним как личная охрана. За ними шла целая компания: Симэнь Баофэн с санитарной сумкой через плечо и Лань Цзефан, Бай Синъэр и Мо Янь. На запылённом лице Цзиньлуна застыло торжественное выражение; Лань Цзефан, Бай Синъэр и ещё десяток человек несли деревянные вёдра с кормом, я почуял его даже с заткнутыми ноздрями. Это было пюре из смеси хлопковых жмыхов, сухого батата, бобовой муки и бататовых листьев. Под золотистыми лучами солнца из вёдер поднимался молочно‑белый пар, а за ним распространялся аромат. Ещё я заметил, как облачка пара вырываются из дверей того самого помещения. Шагали люди беспорядочно, но в то утро, добавлявшее немало торжественности, смотрелись как группа поддержки, доставляющая еду бойцам на передовой. Ну вот, сейчас эти изголодавшиеся имэншаньские свиньи, исхудавшие, как фанера, набросятся на еду, и начнётся у них счастливая жизнь. Хоть я происхождения благородного и водить с вами компанию ниже моего достоинства, но раз уж переродился свиньёй, ничего не поделаешь, как говорится, в каждом краю свой обычай. Мы с вами одной породы, братья и сёстры, позвольте же пожелать вам счастья, здоровья и хорошего аппетита! Желаю как можно быстрее приспособиться к условиям здешней жизни, больше гадить и мочиться, нагуливать больше веса во имя социализма. Как они тут выражаются, свинья – это завод по производству удобрений в миниатюре, да и вся она целое сокровище: мясо – это вкусные блюда, кожа идёт на выделку, щетина на щётки, из костей можно варить клей, даже желчный пузырь входит в состав лекарств.
– Вот и славно, – зашумела толпа, завидев Цзиньлуна, – сам кашу заварил, сам пусть и расхлёбывает! Сумел притащить этого дикого кабана из Имэншани, значит, найдёт, и как вытащить его из‑под грузовика.
Хун Тайюэ предложил ему сигарету и сам дал прикурить. Сигарета от секретаря – почёт немалый, дело нешуточное. С побелевшими губами, кругами под глазами и взлохмаченной шевелюрой, Цзиньлун казался совершенно измотанным. Купив в Имэншани свиней, он потрудился на славу, приобрёл авторитет в глазах членов коммуны и снова завоевал доверие секретаря Хуна. Поднесённая секретарём сигарета, видать, тоже неожиданная честь. Цзиньлун положил наполовину выкуренную сигарету на кирпич – её тут же утащил, чтобы докурить, Мо Янь, – скинул выцветшую добела, заплатанную на плечах и рукавах старую военную куртку и остался в фиолетовой футболке с отложным воротником. На груди красовались большие, грубо намалёванные белой краской иероглифы «Цзинганшань». Засучил рукава, нагнулся и полез под машину. Его потянул за одежду Хун Тайюэ:
– Ты, Цзиньлун, гляди, не руби с плеча, кабан бешеный какой‑то. Надеюсь, ты не причинишь ему вреда, и тем более не хочется, чтобы он тебе вред нанёс. Вы для нашей большой производственной бригады большая ценность, и тот, и другой.
Присев на корточки, Цзиньлун вглядывался под машину. Потом поднял и швырнул туда кусок черепицы. Я представил, как Дяо Сяосань с хрустом перекусил её, его маленькие глазки яростно засверкали, так что у людей мороз пробежал по коже. Цзиньлун поднялся, сжав губы и улыбаясь. Очень знакомое выражение: когда оно появлялось, значит, что‑то задумал, и задумал нечто восхитительное. Он наклонился к Хун Тайюэ и что‑то прошептал ему на ухо, словно боясь, как бы не услышал Дяо Сяосань. На самом деле опасался он напрасно: думаю, кроме меня, ни одна свинья на земле не понимает языка людей. Да и то, что я понимаю, – пример из ряда вон выходящий. Дело в том, что отвар старухи Мэн на Вансянтая на меня не подействовал, – иначе, выпив его, я как и все смертные, тоже начисто забыл бы всё, что было в прежнем перерождении. Лицо Хун Тайюэ расплылось в улыбке, и он, смеясь, похлопал Цзиньлуна по плечу:
– Ах ты негодник, надо же такое удумать!
Очень скоро – только полсигареты выкурить и успеешь – подбежала Баофэн с двумя белоснежными пампушками в руках. От набухших пампушек разносился густой винный аромат. Ага, вот что Цзиньлун задумал: хочет напоить Дяо Сяосаня, чтобы у того не осталось сил сопротивляться. Я бы на эту удочку не попался. Но Дяо Сяосань лишь свинья, дикой энергии хоть отбавляй, а вотумом не вышел. Эти пропитанные вином пампушки Цзиньлун и закинул под машину. «Ни в коем случае не ешь их, братишка, – бормотал я про себя, – не то попадёшь к людям в ловушку!» Но Дяо Сяосань, видимо, их таки съел, потому что на лицах Цзиньлуна, Хун Тайюэ и остальных разлилось ликование от удавшегося коварного замысла.
– Упал, упал! – захлопал в ладоши Цзиньлун.
Это старинное речение из классического романа, где грабители подмешивали в вино сонного порошка, обманом заставляли выпивать его, потом, хлопая в ладоши, кричали «Упал, упал!», и человек действительно падал.[151]Цзиньлун залез под машину и вытащил оттуда опьяневшего Дяо Сяосаня. Тот похрюкивал, мотая головой, и не оказывал сопротивления. Его подняли и занесли в один из новых загонов, который от моего жилища отделяла лишь стена. Эти два отдельных загона были предназначены для племенных хряков – ясное дело, Дяо Сяосаня для того туда и доставили. Мне это решение показалось абсурдным. В моём случае всё абсолютно закономерно – крепкие ноги, высокое и изящное тело, розовая кожа и белая щетина, короткое рыло и мясистые уши, поросёнок в самом расцвете сил – кого, как не меня, определять в племенные? Но этот Дяо Сяосань с его внешностью и телосложением, о которым вы, милостивые государи, уже имеете представление, – какое этот низкопородный экземпляр может дать потомство? Лишь через много лет я понял, что решение Цзиньлун и Хун Тайюэ приняли верное. В семидесятые годы прошлого века, когда товаров было недостаточно и ощущалась серьёзная нехватка в поставках свинины, людям больше всего по вкусу было жирное мясо, тающее во рту. Но теперь, когда уровень жизни становится всё выше и выше, народ становится более разборчив в еде, домашние животные уже не устраивают, им диких подавай. И потомство Дяо Сяосаня вполне можно продавать как природных диких свиней. Но об этом потом.
Как свинья с незаурядным интеллектом, я, конечно, не мог не подумать о самозащите. Увидев, что Дяо Сяосаня волокут сюда, я тут же догадался, что у них на уме, опустил передние ноги с ветки, тихонько улёгся в углу у стены на кучу соломы и сухих листьев и притворился спящим. Его с глухим стуком бросили за стеной, и он захрюкал. Слышно было, и как Хун Тайюэ с Цзиньлуном хвалят меня. Я осторожно приоткрыл глаза лишь на узкую щёлку. Солнце поднялось уже высоко и отбрасывало на их лица золотистые отблески.
ГЛАВА 24
Члены коммуны устраивают костёр и отмечают радостную весть. Царь свиней учится тайком и слушает прекрасные сочинения
– Братец или, лучше сказать, дядюшка, – с интонацией пекинской шпаны обратился ко мне большеголовый Лань Цяньсуй, – давай теперь вместе вспомним ту яркую позднюю осень и её самый яркий день. День, когда абрикосовый сад стоял, покрытый, как киноварью, красной листвой, на тысячи ли простиралось безоблачное небо, а в уезде Гаоми, на свиноводческой ферме большой производственной бригады деревушки Симэньтунь в первый и последний раз проводилось оперативное совещание на месте под лозунгом «Больше свиней стране». Тогда эго совещание превозносили как опыт творческого подхода к работе, в провинциальной газете напечатали о нём большую статью, на нём несколько имеющих к этому отношение кадровых работников из уезда и коммуны получили повышение. Совещание стало славной страницей истории уезда Гаоми и тем более истории нашей деревни.
Члены большой производственной бригады во главе с Хун Тайюэ и под руководством Цзиньлуна, с учётом указаний кадровых работников бригады и зампредседателя ревкома Го Баоху готовились к совещанию день и ночь уже целую неделю. К счастью, на тот момент в полевых работах наступило затишье, урожай был собран, и занятость всей деревни подготовкой на полевых работах не отражалась. А хоть бы это был и хлопотливый «сезон трёх осенних работ».[152]На первом месте тогда стояла политика, производство лишь на втором. Свиноводство – политика, а политика – это всё, остальное должно отступить в сторону.
С момента получения известия о предстоящем проведении уездного оперативного совещания по свиноводству всю деревню охватил праздничный настрой. Секретарь партячейки бригады Хун Тайюэ сообщил эту радостную весть по громкоговорителю, и воодушевление в его голосе заставило сельчан высыпать на улицу. Было девять вечера, мелодия «Интернационала» уже отзвучала. Обычно в это время члены коммуны отходили ко сну, а молодожёны в семье Ван на западном конце деревне готовились предаться любви. Но душевный подъём от этой радостной вести изменил всю жизнь людей. Почему ты не спросишь, откуда свинье у себя в загоне, что в самой глубине абрикосового сада, знать, что происходит в деревне? Что ж, скрывать не буду, в то время я уже удирал из своего загона, обходил с проверкой все остальные, заигрывал с самочками, прибывшими из Имэншани, а потом предпринимал рискованные прогулки по деревне. Так что все деревенские тайны я знал как свои пять пальцев.
Члены коммуны расхаживали по улице с зажжёнными факелами, почти у всех на лицах светились улыбки. Почему они так радовались? Да потому, что в те годы стоило деревне стать образцовой, как на неё тут же сыпались огромные блага. Сначала народ собрался во дворе конторы большой производственной бригады в ожидании выступления секретаря партячейки и руководителей бригады. Накинув куртку на плечи, Хун Тайюэ стоял в ярком свете газового фонаря, и лицо его сияло, как отчищенное наждаком бронзовое зеркало.
– Товарищи, – обратился он к членам коммуны, – проведение в нашей деревне уездного оперативного совещания «Больше свиней стране» – это не только проявление заботы партии, но и испытание. Мы должны предпринять все усилия, чтобы подготовиться к этому совещанию и под его направляющим порывом поднять работу по свиноводству на новую высоту. У нас сейчас лишь тысяча голов, а нам нужно довести это число до пяти, до десяти тысяч; а когда у нас будет двадцать тысяч, мы отправимся в Пекин и доложим об этом самому Председателю Мао!
Когда секретарь закончил выступление, люди не торопились расходиться – особенно молодёжь, которой некуда было выплеснуть энергию и романтическое настроение. Так и хотелось если не забраться на дерево, то залезть в колодец; она была готова убивать и поджигать, выйти на решительную схватку не на жизнь, а на смерть с империалистами, ревизионистами и реакционерами – как тут заснёшь в такую ночь?! Братья Сунь без разрешения секретаря вломились в контору и вытащили из шкафа давно пылившиеся там гонги и барабаны. Этому нахальному типу Мо Яню всегда хотелось быть на виду, он уже всем надоел, но плевать на это хотел и совал нос повсюду. Он рванулся вперёд, первым схватил барабан и повесил себе на спину. Другие разобрали флаги и другие атрибуты «культурной революции» и вышли на улицу. Там под грохот барабанов и гонгов они прошли несколько раз из края в край деревни, распугав сидевших на деревьях ворон. Под конец они собрались в центре свинофермы «Абрикосовый сад», к западу от моего загона, к северу от двухсот хлевов для имэншаньских, на том самом пустыре, где валялся опьяневший имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Сорвиголова Мо Янь запалил костёр из абрикосовых веток, срубленных при строительстве. Языки пламени с шумом ветра взметались вверх, и вокруг разносился неповторимый аромат горящего фруктового дерева. Хун Тайюэ хотел было отругать Мо Яня, но, увидев, с каким энтузиазмом молодёжь пляшет и поёт вокруг костра, не выдержал и тоже пустился в пляс. Бурное веселье людей перепугало всех свиней. На лице Мо Яня, который то и дело подбрасывал веток в костёр, переливались ослепительно яркие блики огня, и он смахивал на только что покрашенного бесёнка в деревенском храме. Официально я ещё не был коронован царём свиней, но авторитетом уже обладал и со всех ног устремился от одного загона к другому, чтобы разнести радостную весть. У первого загона в первом ряду содержалось пятеро хрюшек, в том числе самая смекалистая самочка Цветущая Капуста; я сказал:
– Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
У первого загона во втором ряду свиней было шестеро, в том числе самый коварный, воющий волком боров; я повторил:
– Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
У первого загона в третьем ряду, где среди пятерых свиней была прелестная Любительница Бабочек; я тоже сказал:
– Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
Любительница Бабочек подняла заспанные, очаровательно наивные глазки, я, не в силах сдержать чувств, чмокнул её в щёчку, и она пронзительно хрюкнула. Преодолев счастливый трепет сердца, я добежал до первого загона в четвёртом ряду и сообщил четырём боровам по прозванию «четверо стражей»:
– Слушайте все: не пугаться, для нас грядут славные времена!
– Чего‑чего? – тупо переспросили «стражи».
– У нас тут будет проходить оперативное совещание «Больше свиней стране», а это значит, что для нас грядут славные времена! – во всю глотку заорал я и поспешил вернуться в загон, потому что не хотел, чтобы люди узнали о моих тайных вылазках по ночам прежде, чем меня провозгласят царём.
Да если и узнают, меня это не остановит – я давно уже прекрасно продумал, как свободно выбираться из загона и возвращаться в него, – но лучше прикидываться дурачком и довольствоваться скромным положением. Я нёсся во всю прыть, изо всех сил стараясь избегать света костра, но скрыться от него было почти негде. Пламя вздымалось до самого неба, ярко освещая весь абрикосовый сад, и я представил, как я – будущий повелитель свиней – выгляжу на бегу: весь поблёскиваю, будто на мне облегающее шёлковое одеяние, словно разливающая вокруг свет молния. Близ обиталища царя свиней взлетаю в воздух, двумя ловкими передними ногами – такими ловкими, что хоть официальные печати вырезай, американские доллары подделывай, – ухватываюсь за свешивающиеся ветки абрикоса. Тело движется легко и свободно, как веретено, я пользуюсь гибкостью веток и инерцией своего тела, перемахиваю через стену и оказываюсь в своём гнёздышке.
Раздаётся пронзительный крик, и я чувствую, что копыта упёрлись во что‑то упругое. Присмотрелся, и душа воспылала гневом. Оказывается, моим отсутствием воспользовался этот бешеный ублюдок, живущий за стеной, имэншаньский хряк Дяо Сяосань. Как ни в чём не бывало забрался в мои покои и дрыхнет. Всё тело аж зачесалось, глаза готовы были выскочить из орбит. Каково видеть, как эта уродливая, грязная туша развалилась в моём с таким тщанием устроенном гнёздышке! Ах, бедная моя золотистая пшеничная соломка! Увы вам, мои несчастные алые благоухающие абрикосовые листочки! Этот ублюдок осквернил мою постельку, с него наползло омерзительных вшей, нападало перхоти от стригущего лишая. К тому же можно заключить, что он проделывает такое не впервые. Грудь горит от гнева, сила сконцентрировалась на макушке, даже слышу скрежет собственных зубов. А этот тип лежит себе, бесстыжая рожа, ухмыляется, да ещё кивает в мою сторону. Потом встаёт, невозмутимо подбегает к абрикосу и мочится. Я, как существо исключительно воспитанное, соблюдаю правила гигиены и всегда справляю малую нужду в строго определённом месте в углу у юго‑западной стены. Там есть дыра наружу, и я всегда стараюсь попасть в неё, чтобы моча выливалась туда и в хлеву ничего не оставалось. А под абрикосом выполняю упражнения, там земля чистая и гладкая, словно выложенная мраморными плитками. Всякий раз, когда я цепляюсь там за ветки и делаю подтягивания, мои копытца, соприкасаясь с землёй, звонко цокают. И вот теперь это чудесное местечко загажено мочой этого поганца! Если можно стерпеть такое, то чего же тогда стерпеть нельзя? Это древнее изречение[153]в те времена было популярным, нынче его не часто услышишь. У каждой эпохи своё слово в ходу. Я собрался, как великий мастер цигун,[154]разбивающий головой каменные стелы, нацелился этому ублюдку в брюхо, вернее, в его недюжинных размеров причиндалы, и пошёл на него. Страшная сила отдачи отбросила меня на пару шагов, задние ноги подкосились, и я шлёпнулся задом на землю. Одновременно я увидел, как этот ублюдок, высоко задрав задницу, обделался: из него, как из пушки, ударила струя жидкого дерьма, со свистом ударила в стену и рикошетом отскочила. Всё это произошло в один миг, то ли во сне, то ли наяву. Наиболее реальным в этой картинке было то, что он валялся, как мёртвый, у стены, как раз там, где справлял большую нужду я, – самое место для такого вонючего бурдюка. Всё тело этого ублюдка подёргивалось, конечности прижаты, спина выгнута как у напускающей на себя грозный вид дикой кошки, глаза полузакрыты, видны одни белки – ну просто буржуазный интеллигент под исполненным крайнего презрения взором трудового народа. Немного кружилась голова, свербило в носу, выступили слёзы. Все силы пришлось положить на этот раз: не врежься я в тушу этого ублюдка, кто знает, мог и стену пробить насквозь и вылететь наружу, оставив в ней круглую дыру. Подостыв, я чуть струхнул: гнусное поведение этого ублюдка, который самовольно забрался в моё ароматное гнёздышко и испоганил его, безусловно, возмутительно, но не убивать же его за это. Проучить разок можно, но доводить до смерти – ясное дело, перебор. Конечно, Цзиньлун, Хун Тайюэ и остальные заключат, что Дяо Сяосаня убил я, но мне за это вряд ли что будет, они же надеются, что я своим инструментом поросят им понаделаю. Тем более Дяо Сяосань откинул копыта в моём загоне, позволил себе лишнего, как говорят в Шанхае, сам смерти искал. У людей принято защищать свою святую землю, не жалея крови и даже жизни, а у свиней территория разве не священна? У всех животных есть свои уделы – у тигров, львов, собак, у всех без исключения. Запрыгни я к нему в загон и загрызи его до смерти, виноват был бы я. Но ведь это он забрался на моё ложе и помочился там, где я гимнастику делаю, вот и получил по заслугам. Рассуждая так и сяк, в душе я был вполне спокоен. Сожалел лишь об одном: что напал неожиданно и сзади, когда он справлял нужду. Хотя это не тот случай, когда делают осознанный выбор, но и не сказать, чтобы я действовал открыто и честно. Когда узнают, это может повлиять на мою репутацию. Этот ублюдок определённо заслуживает смерти, вне всякого сомнения, но, по правде говоря, смерти я ему не желаю, потому что чувствую бурлящую в нём дикость. Это первозданный дух гор и лесов, дух земных просторов. Как на древних наскальных рисунках, как в героическом эпосе, передаваемом из уст в уста, в нём вольно разливается дыхание первобытного искусства. Всего этого как раз и не хватало в ту насыщенную преувеличениями эпоху и, конечно же, не хватает в наши дни, когда всё так наигранно и чёрное выдаётся за белое. Мне стало жаль своего сородича, и я, сдерживая слёзы, подошёл к нему и провёл копытцем по заскорузлому брюху. Кожа у этого типа дёрнулась, и он хрюкнул. Живой! Обрадовавшись, я почесал ещё раз, и тот хрюкнул снова. Одновременно приоткрылись чёрные глазки, но тело оставалось недвижным. Надо думать, сокрушительный удар он получил по причиндалам, а это место у всех самцов самое уязвимое. В деревне женщины, бывалые да сварливые, случись им противостоять мужчине, знают, как быть: нагнуться и заграбастать это дело. А когда оно у тебя в руках, он у тебя в руках тоже – что хочешь с ним, то и делай, хоть верёвки вей. Так что этот ублюдок хоть и не помер, но уже никуда не годится. Неужто после такого удара всмятку его хозяйство восстановится?
Из «Цанькао сяоси»[155]я почерпнул сведения о том, что моча самцов, не знавших случки, обладает живительным эффектом. Об этом упоминается в «Бэньцао ганму» великого врача древности Ли Шичжэня,[156]но не в полном объёме. В «Цанькао сяоси» в те времена только и можно было найти что‑то правдоподобное; в остальных газетах, да и по радио – сплошные враки и пустословие. Вот я этой «Цанькао сяоси» и увлёкся. По правде сказать, во время своих вечерних прогулок я в основном шёл к правлению большой производственной бригады и слушал, как эту газету читает вслух Мо Янь. У него, паршивца, она тоже была любимой. Волосы у него тогда были желтоватые, уши отмороженные, драная стёганая куртка, разношенные соломенные сандалии, глаза щёлочками, в общем – урод уродом. И вот поди ж ты, этакая сволота – и весь из себя патриот, держит в поле зрения весь мир. Чтобы получить право читать «Цанькао сяоси», он сам к Хун Тайюэ подъезжал и напросился безвозмездно работать ночным сторожем.
Правление располагалось в том же главном зале усадьбы Симэнь. Там установили старый телефонный аппарат, на стену повесили две огромные батареи. Стол с тремя выдвижными ящиками, оставшийся со времён Симэнь Нао, старая трёхногая кровать в углу у стены, которая из‑за отсутствующей ноги постоянно качалась. Но на столе лампа с плафоном, такой вот невиданный по тем временам источник света. За столом при свете лампы паршивец Мо Янь и читал вслух «Цанькао сяоси», страдая летом от комаров, а зимой от холода.
Ворота усадьбы начали разбирать на дрова для домен в годы «большого скачка», и с тех пор вместо них зияла пустота, уродливая, как рот беззубого старика. И мне было очень удобно незаметно пробираться туда.
После трёх перерождений память Симэнь Нао подыстёрлась, но когда я видел Лань Ланя, который по‑медвежьи неуклюже ковылял лунными ночами работать в поле, когда слышал постанывания Инчунь – у неё ломило суставы, а также ссоры и ругань Цюсян с Хуан Туном, меня охватывала безотчётная тревога.
Грамотей я изрядный, но почитать самому никак не удавалось. Мо Янь, паршивец этакий, сидит с «Цанькао сяоси» в руках весь вечер напролёт, листает газету туда‑сюда, то про себя, то вслух читает или, бывало, закроет глаза и излагает на память. Не щадил своих сил, негодник, нудил и нудил, просто невмоготу. Уж наизусть газету выучил, глаза красные, лоб чёрный от копоти, но держался изо всех сил, как же – за общественное масло для лампы платить не надо. Через него я и набрался сведений о том, что происходило в семидесятые годы на земном шаре, и стал свиньёй весьма осведомлённой. Знаю, например, что в аэропорт Пекина на окрашенном в серебристый, голубой и белый цвета самолёте «Дух 1976‑го» прибыл американский президент Никсон с большой группой сопровождающих. Знаю, что Никсона принял в своём заставленном старинными книгами кабинете Председатель Мао. Помимо переводчика на встрече присутствовали также премьер Госсовета Чжоу Эньлай и госсекретарь Генри Киссинджер. Знаю, что Мао Цзэдун шутливо заявил Никсону: «Во время последних выборов у вас, я голосовал за тебя!» На что тот ответил тоже не без юмора: «Вы из двух зол выбираете меньшее!» Ещё мне известно, что американские астронавты на корабле «Аполлон‑17» высадились на Луне, провели там научные исследования, собрали множество образцов горных пород, водрузили государственный флаг США, а потом справили нужду, надув целую лужу. Сила притяжения на Луне невелика, и моча разлетелась жёлтыми вишенками. Известно мне и то, что американские бомбардировщики за одну ночь чуть не отправили Вьетнам назад в каменный век. Узнал я также, что подаренная Китаем Великобритании большая панда Чжи Чжи после долгой болезни и безуспешного лечения скончалась в лондонском зоопарке четвёртого мая тысяча девятьсот семьдесят второго года в возрасте пятнадцати лет. Мне стало известно и то, что группа высокопоставленных японских интеллектуалов практикует уринотерапию, что моча неженатого юноши стоит бешеных денег, ценится больше, чем амброзия бессмертных… Я действительно много чего узнал, всего и не перечесть. А самое главное, я не такой болван, чтобы учиться ради учения. Познав что‑то, я тут же это применяю, смело осуществляю примеры на практике. В этом на меня немного похож негодник Цзиньлун, но ведь несколько десятилетий назад я был его отцом.