Вот струю своей юной поросячьей мочи я и направил в широко открытую пасть Дяо Сяосаня. «Хоть зубы тебе помою, ублюдок!» – думал я, глядя на его грязно‑жёлтые клыки. Горячая моча ударила сильно, и хотя я старался контролировать её, но попало ему и в глаза. «Вот тебе ещё и глазные капли, каналья, моча дезинфицирует – эффект не хуже, чем от хлоромицетина», – мелькнуло в голове. Этот гадёныш Дяо Сяосань почавкал, мочу проглотил, громко расхрюкался и выпучил глаза. Надо же, и впрямь чудодейственная жидкость, мёртвых к жизни возвращает. Стоило моей струйке прекратиться, как он сел, потом вскочил и попытался сделать пару шагов. Зад у него болтался туда‑сюда, как хвост бьющейся на отмели рыбины. Прислонившись к стене, он тряхнул головой, словно после глубокого сна, а потом прорычал:
– Ну, Хряк Симэнь, мать твою эдак!
От того, что этот тип знает, что я – Хряк Симэнь, я просто оторопел. После стольких перерождений я, честно говоря, не так часто мог связать себя с оставшимся в прошлом, обиженным судьбой Симэнь Нао. Да и среди деревенских тем более не могло быть того, кто знал бы моё происхождение и историю. Как этот прибывший с гор Имэншань дикий ублюдок мог назвать меня Хряком Симэнем, остаётся неразрешимой загадкой. Но преимущество на моей стороне, и об этом необъяснимом факте лучше забыть! Хряк Симэнь так Хряк Симэнь. Хряк Симэнь – победитель, а ты, Дяо Сяосань, – побеждённый.
– Послушай, Дяо, – сказал я, – сегодня я преподал тебе небольшой урок, но считать унижением то, что ты испил моей мочи, не стоит. Благодарить надо, кабы не она, ты бы сейчас уже не дышал. А не дышал бы, то и не видать бы тебе завтрашних торжеств. А если свинья не увидит завтрашних торжеств, считай, зря на свет народилась! Так что тебе благодарить надо – не только меня, но и японских интеллектуалов, которые придумали уринотерапию, и Ли Шичжэня, и Мо Яня, что пыхтит над «Цанькао сяоси» по вечерам. Кабы не все эти люди, лежать бы тебе сейчас закоченелому. Кровушка застыла бы в жилах, и вши, которым сосать нечего, с твоего трупа разбежались бы. Вши, они хоть с виду тварь безмозглая, а на деле очень даже спорая. Не зря в народе говорят, что вши, они и летать умеют. А ведь крыльев у них нет, как им летать‑то? Но то, что они по ветру быстро перемещаются, – истинная правда. Вот помри ты, они бы на меня перепрыгнули, тут мне и хана. Вшивому хряку стать царём никак не получится. В этом смысле мне тоже не хотелось, чтобы ты подох, я и хотел вернуть тебя к жизни. Давай‑ка катись назад к себе в загон вместе со своими вшами. Откуда пришёл, туда и возвращайся.
– Пащенок, – заскрипел зубами Дяо Сяосань, – на этом между нами ещё не всё кончено. Настанет день, я тебе покажу, что такое имэншаньская свинья. Хочу, чтобы ты знал: для тигра вовотоу[157]не еда; ещё узнаешь у меня, что у местного духа земли[158]елда каменная.
Про елду духа земли рассказывает паршивец Мо Янь в своих «Записках о новом камне». Там этот негодник повествует об одном бездетном каменотёсе, который подвигся на доброе дело: вытесал из твёрдого голубоватосерого камня фигуру местного божества земли и установил в храме на краю деревни. Божок из камня, елда, естественно, тоже каменная. На следующий год жена каменотёса родила ему круглощёкого мальчика. В деревне все говорили, что это ему воздаяние за добро. Сын каменотёса вырос и стал свирепым разбойником, бил отца, поносил мать, вёл себя как зверюга последняя. Когда каменотёс ползал по улице, волоча искалеченную ногу – сын сломал ему её ударом палки, – люди невольно вздыхали от избытка чувств. Мол, вот уж неисповедимы и обманчивы дела мирские, воздаяние с возмездием, и те такое тёмное дело, что и не разберёшь.
Угрозы Дяо Сяосаня я оставил без внимания.
– Ну‑ну, – сказал я, – почтительно ожидаю, готов принять вызов в любое время. Двум тиграм в горах не ужиться, двух самцов осла к одной кормушке не привяжешь, пусть у духа земли елда каменная, у супружницы его штуковина тоже, поди, не из глины. Царь на свиноферме может быть лишь один. Рано или поздно сойдёмся в смертельной схватке. Сегодняшнее не считается, сегодня злоба на злобу, подлость на подлость. В следующий раз всё будет по‑честному, чтобы всё справедливо, прозрачно, чтобы твоё поражение было признано полностью и безоговорочно. Можем выбрать несколько старых свиней в арбитры, – чтобы знали правила состязания, обладали большой эрудицией, отличались добропорядочностью и благородством и вели дело по справедливости. А теперь, уважаемый, попрошу покинуть моё жилище. – И я поднял переднюю ногу в жесте любезного приглашения. Копытце поблёскивало в отсветах костра, словно вырезанное из яшмы высшей пробы.
Я‑то думал, что этот дикий ублюдок покинет моё жилище каким‑нибудь удивительным способом, но он заставил меня испытать жестокое разочарование. Скукожившись, он протиснулся в отверстие между стальными прутьями ограды у входа в загон. Труднее всего было просунуть голову, решётка раскачивалась и гудела. Наконец голова прошла, а за ней, естественно, пролезло и тело. Понятно, так он через ограду и проникает. Это собакам и кошкам присуще протискиваться через дыры – ни одна порядочная, уважающая себя свинья не пойдёт на такое. Раз уж ты свинья, изволь есть и спать, спать и есть, производить навоз для хозяина, нагуливать для него вес, а потом отправляйся к мясникам. Или делай, как я: развлекайся на все лады, пока не заметят и не удивятся. Словом, после того, как Дяо Сяосань протиснулся через решётку, как дворняга паршивая, я уже смотрел на него свысока.
ГЛАВА 25
Большой чиновник ведёт возвышенные речи на оперативном совещании. Диковинная свинья показывает на кроне абрикоса необыкновенные способности
Прошу простить, что до сих пор не поведал о таком великолепном событии как оперативное совещание по свиноводству. К его проведению все члены коммуны в деревне готовились целую неделю; а я рассказу о нём посвящаю целую главу.
Начну со стен свинофермы. Их заново выкрасили белой известью, якобы для дезинфекции, и исписали большими красными иероглифами лозунгов о свиноводстве и о мировой революции. Кто писал лозунга? Ну а кто ещё способен на такое, кроме Цзиньлуна? У нас в Симэньтуни самых талантливых из молодых двое: один – Симэнь Цзиньлун, другой – Мо Янь. Хун Тайюэ про них так говорил: у Цзиньлуна талант делать всё открыто и честно, а у Мо Яня – по‑хитрому и скользкими путями. Мо Янь был младше Цзиньлуна на семь лет, и, когда Цзиньлун уже блистал, Мо Янь набирал силу, как толстый побег бамбука, ещё не пробившийся из‑под земли. В то время никто не обращал на этого негодника внимания. Урод уродом, ведёт себя странно, постоянно вздор какой‑то несёт, не разберёшь. Всем надоел, никто его не жаловал, даже дома дурачком почитали. Старшая сестра как‑то даже спросила у матери, тыча ему в лицо: «Мам, а, мам, он и вправду твой сын? Может, его бросили, а отец подобрал, когда собирал навоз за рощей шелковицы?» Старшие братья и сёстры Мо Яня и ростом вышли, и на лицо приятны, не уступают Цзиньлуну, Баофэн, Хучжу и Хэцзо. «Когда я его рожала, – вздыхала мать, – отцу привиделся во сне чертёнок, тащивший за собой большую кисть для письма. Он вошёл к нам в дом и на вопрос, откуда он, ответил, что, мол, из преисподней, служил секретарём у владыки Ло‑вана. Пока твой отец размышлял над приснившимся, из внутренних комнат донёсся плач младенца, и вышедшая повитуха радостно сообщила хозяину дома, что его супруга родила мальчика». Думаю, по большей части эту историю его мать придумала, чтобы в деревне к нему получше относились, ведь подобные истории часто встречались в популярных народных сказаниях. Если вы поедете в деревню Симэньтунь – теперь это уже открытая экономическая зона города Фэнхуанчэн, и на месте, где когда‑то простирались поля, теперь высятся постройки, не похожие ни на китайские, ни на западные, – там легенда о Мо Яне как о переродившемся секретаре владыки Яньло ещё имеет широкое хождение. Семидесятые годы прошлого века были временем Цзиньлуна, Мо Янь выдвинется на первые роли только через десять лет. А теперь у меня перед глазами Цзиньлун. Готовится к совещанию по свиноводству и с кистью в руке малюет на белой стене лозунги. В синих нарукавниках и белых перчатках. Хучжу из семьи Хуан носит за ним ведро с красной краской, у Хэцзо ведро с жёлтой, и краской несёт далеко вокруг. Раньше лозунги в деревне всегда писали мелом, а на этот раз – краской, потому что в уезде на совещание выделили достаточно средств. Работал Цзиньлун со вкусом, макал большую кисть в красную краску, выводил иероглиф, потом малой кистью и жёлтой краской подрисовывал золотистый контур. Иероглифы так и бросались в глаза, словно помада и тени на напудренном лице красавицы. Стоявшие позади зеваки без конца восхищались его мастерством. Шестая тетушка Ма, близкая подружка У Цюсян и ещё большая распутница, кокетливо вздохнула:
– Ах, братец Цзиньлун, будь я лет на двадцать помоложе, вот уж расстаралась бы, чтобы твоей женой стать. А не женой, так наложницей!
– До тебя и в наложницы очередь не дошла бы! – вставил кто‑то.
Та уставилась сияющими глазками на Хучжу и Хэцзо:
– Верно, с такими прекрасными, как феи, сестрёнками, до меня и в наложницы очередь не дошла бы. Не сорвать ли тебе эти два цветочка, братец? Будешь тянуть, гляди, как бы другие не узнали их свежесть!
Сёстры Хуан зарделись. Цзиньлун тоже чуть смутился и, подняв кисть, пригрозил:
– Закрой рот, беспутная, не то краской замажу!
Раз зашла речь об отношениях между сёстрами Хуан и Цзиньлуном, могу представить, каково у тебя на душе, Лань Цзефан. Но коль скоро перелистываешь страницы истории, не упомянуть об этом нельзя. Даже если не скажу я, то как пить дать напишет негодник Мо Янь. Ведь каждый житель Симэньтуни может найти своё отражение в его печально известных сочинениях. Ну так вот, лозунги написали, ещё не очищенные от коры стволы абрикосов тоже обмазали известью, а младшие школьники обезьянами забрались на ветки и развесили на них разноцветные бумажные ленты.
Любая кампания, если в ней не принимают участия ученики, кажется безжизненной. Стоит им появиться, оживление обеспечено. В желудках урчало от голода, но дух праздника присутствовал в полной мере. Сто с лишним школьников начальных классов явились во главе с Ма Лянцаем и новенькой учительницей, которая носила большую косу и говорила на путунхуа,[159]и принялись скакать вверх‑вниз по деревьям, словно сборище белок. Примерно метрах в пятидесяти на юг от моего загона два больших дерева отстояли друг от друга метров на пять, но кроны почти переплетались. Несколько брызжущих энергией мальчишек поскидывали рваные куртки на подкладке и, голые по пояс, в одних драных штанах, из которых торчали клочья ваты, как грязные хвосты синьцзянских тонкорунных овец, принялись качаться на импровизированных качелях. Вцепившись в гибкую крону одного дерева, они раскачивались туда‑сюда, отпускали руки и, как обезьянки, перелетали на крону другого. Одновременно на это дерево перелетали мальчишки навстречу.
Так вот, вернёмся к совещанию. Абрикосы стояли нарядные, как молодящаяся старая карга с разноцветными бумажными лентами в волосах.[160]По обеим сторонам дорожки посреди свинофермы через каждые пять метров водрузили красные флаги. На пустыре насыпали возвышение, по бокам соорудили навесы из тростниковых циновок и повесили красные полотнища, посередине натянули транспарант – конечно же, с написанными на нём иероглифами. Какими именно? Любой китаец знает, что может быть написано по такому случаю, так что не будем на этом и останавливаться.
Хочется отметить, что в ходе подготовки к совещанию Хуан Туи подогнал к отделу розничной торговли снабженческо‑сбытового кооператива, который располагался на территории коммуны, двухколёсную тележку, запряжённую ослом, и загрузил в неё два больших бошаньских[161]чана и три сотни таншаньских[162]керамических плошек, а также десять металлических черпаков, десять цзиней сахара‑сырца и десять цзиней белого сахара. Это чтобы во время совещания народ на свиноферме мог бесплатно пить подслащённую воду. Насколько мне известно, Хуан Тун при этом и себя не обидел. Я ведь видел, как он переживал, когда отчитывался за покупки перед кладовщиком и бухгалтером большой производственной бригады. Кроме того, наверняка этот тип тайком подъел немало сахара по дороге, хоть и свалил недостачу на работников кооператива. Негодяй удалился в абрикосовую рощу и там изгибался в кислой отрыжке – значит, сахара у него в желудке забродило немало.
Ещё хочу сказать о смелой и сумасбродной идее Цзиньлуна. Главную роль на совещании должны были сыграть свиньи, и его успех или провал решало то, как они выглядят. Цзиньлун так и сказал Хун Тайюэ, мол, пусть свиноферма смотрится как свежий цветок, но если в неприглядном виде предстанут сами свиньи, получить одобрение масс будет непросто. Важной частью совещания станет и посещение делегатами свиных загонов, поэтому, если свиньи будут выглядеть непривлекательно, успеха совещания не жди. И тогда прощай надежды деревни стать благодаря свиньям образцом для уезда, провинции и даже всей страны. Вернув власть, Хун Тайюэ явно рассчитывал сделать Цзиньлуна своим преемником, да и после покупки имэншаньских свиней к словам Цзиньлуна, конечно, больше прислушивались. Его предложение получило полную поддержку секретаря Хуна.
А предложил Цзиньлун вот что: помыть всех имэншаньских три раза в солёной воде, а потом снять с них длинную шерсть машинкой. И Хуан Тун вместе с кладовщиком большой производственной бригады отправился покупать пять больших котлов, две сотни цзиней пищевой соли, пятьдесят наборов для парикмахерского дела, а также сотню кусков самого дорогого по тем временам, самого ароматного мыла марки «Горбатый мостик». Но реализовать этот план оказалось гораздо труднее, чем считал Цзиньлун. Надо представлять, что такое эти твари с гор Имэншань: такие хитрюги увёртливые, чтобы помыть их и постричь, сначала заколоть нужно. План начали осуществлять за три дня до начала совещания и, хотя провозились всё утро, ни одной свиньи в порядок не привели, а вот кладовщику одна свинья кусок с мягкого места отхватила.
Видя, что его план неосуществим, Цзиньлун страшно переживал. Когда до начала совещания осталось два дня, он вдруг хлопнул себя по лбу и, словно очнувшись, проговорил: «Ну надо же быть таким болваном! Правда, надо быть таким болваном!» Он вспомнил, как совсем недавно с помощью пампушки, намоченной в вине, удалось уложить свирепого, как волк, Дяо Сяосаня. Тут же доложил секретарю Хуну, у того тоже словно пелена с глаз спала. Срочно послали в кооператив, теперь за вином. Для свиней доброе вино ни к чему, вполне сгодится пойло из стеблей батата, что по пять мао[163]за цзинь. Всех отправили по домам готовить пампушки, но потом распоряжение отменили. Свиньи, они и камень проглотить могут, зачем им пампушки из белой муки – хлебцев из кукурузной муки вполне достаточно! Да и этих грубых хлебцев не надо, налить вина в отруби пополам с овощами, которыми их кормят каждый день, – и вся недолга. И вот рядом с котлом, в котором готовили корм, поставили большую бутыль с вином, добавили в каждое ведро с кормом по три черпака, поставили на огонь и поварили, помешивая. А потом ты, Лань Цзефан, и остальные работники отнесли всё в загоны и залили в кормушки. В тот день густой винный дух стоял над всей свинофермой, нестойких к вину свиней можно было и не напаивать – они от одного запаха пьянели.
Я – племенной, в недалёком будущем мне выполнять особые обязанности, и находиться в неподходящей форме я никак не мог. Эту истину заведующий свинофермой Цзиньлун понимал как никто, поэтому с самого начала я наслаждался питанием по первому разряду и особым обращением. Хлопковые жмыхи в мой рацион не входили: в них есть госсипол, это такое вещество, которое убивает сперматозоиды самцов. Мой корм содержал бобовые лепёшки, стебли батата, отруби, куда намешано немного высококачественной древесной листвы – получалось ароматно и питательно. Таким не только свиней, людей кормить можно. Прошло время, изменились представления – и люди поняли, что мой тогдашний корм и есть настоящая здоровая пища, по питательной ценности и безопасности намного превосходящая курятину, утятину, рыбу, а также очищенные злаки и отборный рис.
В конце концов ливанули черпак вина в отборный корм и мне. По правде говоря, выпить я могу немало; хоть не скажу, что не запьянею и с тысячи чарок, но поллитра не повлияют ни на ясность мысли, ни на ловкость движений. Не то что этот никудышный Дяо Сяосань за стенкой – свалился мертвецки пьяный, сожрав пару вымоченных в вине пампушек. Но в полведра корма мне вылили целый черпак вина, а это пара цзиней как‑никак. И эффект наступил минут через десять после того, как я эту порцию умял.
Мать их, голова кружится, ноги как ватные и ступаешь как по вате, тело невесомое, земля проваливается, взлетаю, всё вокруг вкривь и вкось, дерево качается туда‑сюда. Обычно отвратительный визг имэншаньских теперь звучит в ушах трогательной народной мелодией. Да, надрался будь здоров. Дяо Сяосань за стеной уже и спать завалился, закатив белки глаз. Оттуда доносится громоподобный храп и раскатывается барабанная дробь шептунов. А мне в подпитии хотелось петь и танцевать. Я ведь царь свиней, элегантен и прекрасно держусь даже пьяным. Забыв, что свои особенности нужно держать в тайне, я на глазах у всех подпрыгнул, словно человек, пытающийся добраться до луны. Прыгалось отменно, я одним махом угнездился своим уже довольно внушительным тельцем на перекрестье ветвей, и они закачались подо мной вверх‑вниз. У абрикоса ветви упругие, эластичные – тополь или ива наверняка переломились бы под моим весом. И вот, забравшись на дерево, я покачивался, как на океанских валах. Внизу Лань Цзефан и остальные сновали туда‑сюда с вёдрами корма, я видел, как во временно установленных на улице котлах кипит вода и из них валит розоватый пар, видел, как Дяо Сяосань валяется пьяный, задрав ноги: хоть брюхо вспарывай – и не хрюкнет. Вон красавицы‑сёстры Хуан, старшая сестра Мо Яня и другие в белоснежной рабочей одежде с красными иероглифами в псевдосунском стиле «Свиноферма Абрикосовый сад» на груди, с парикмахерскими инструментами в руках слушают наставления мастера Линя, специально приглашённого из правления коммуны, – он постригал там кадровых работников.
Мастер Линь – волосы толстые и крепкие, как щетина, лицо худое, большущие суставы пальцев – говорит с жутким южным акцентом, и по лицам учениц видно, что понимают они далеко не все. На застеленном тростниковыми циновками возвышении та самая учительница с косой, что говорит на путунхуа, терпеливо проводит репетицию. Скоро мы узнали, что этот номер называется «Красавица свинка едет в Пекин». Он в то время был очень популярен, исполнялся на мотив народной мелодии «Ожидание возлюбленного» с пением и танцем. Роль красавицы свинки досталась самой красивой девочке в деревне, остальные были мальчики в очаровательно наивных масках поросят. Я смотрел на танцующих детей, слушал, как они поют, и тут во мне проснулось артистическое начало, тело заходило ходуном, даже ветки абрикоса заскрипели. Открыв рот, чтобы запеть, я не ожидал, что издам хрюканье, и от этих звуков сам перепугался. Я‑то полагал, что запросто смогу перевести звуки человеческой речи в песню, и это неожиданно вырвавшееся хрюканье страшно обескуражило. Но конечно, не настолько, чтобы полностью утратить веру в свои силы. Я видывал и хохлатых майн, умеющих говорить по‑человечьи, слышал о собаках и кошках с такими способностями. К тому же я напряг память и припомнил, что в прежних двух перерождениях, когда я был ослом и волом, вроде бы тоже в критические моменты выдавливал из своего грубого горла человекоподобные звуки, которые могли, как говорится, поднять глухого и пробудить неслышащего.
Моё «выступление» привлекло внимание девушек, изучавших основы парикмахерского дела. Первой испуганно воскликнула сестра Мо Яня:
– Ой, глядите, хряк на дерево забрался!
Её смешавшийся с толпой брат – он давно уже мечтал получить работу на свиноферме, но Хун Тайюэ не спешил с этим, – прищурился и крикнул:
– Американцы на Луне вон побывали, эка невидаль – свинья на дерево забралась!
Но его слова потонули в испуганном женском визге, никто их не услышал. Он заговорил снова:
– Во влажных тропических лесах Южной Америки дикие свиньи на деревьях гнёзда строят. Они, хоть и млекопитающие, но покрыты перьями и несут яйца, из которых через семь дней вылупляются поросятки!
Но девичьи возгласы вновь заглушили его слова, и их опять никто не услышал. Во мне вдруг проснулось желание завязать с этим негодником крепкую дружбу, хотелось крикнуть ему: «Только ты меня понимаешь, братан, будет время, заходи, пропустим стаканчик‑другой вина!» Но из‑за воплей мой крик тоже никто не услышал.
Охваченные радостным волнением женщины во главе с Цзиньлуном подбежали ко мне.
– Здравствуйте! – приветственно помахал я левой передней ногой. Слов они не разобрали, но дружеский жест был понятен, и они аж согнулись от хохота. – Что за смех? – строго спросил я. – Посерьёзнее давайте!
Снова ничего не поняв, они продолжали хохотать.
– Этот экземпляр и впрямь кое‑что умеет, – нахмурился Цзиньлун. – Хотелось бы, чтобы послезавтра, во время совещания, ты тоже сумел забраться на дерево, как сейчас! – Он распахнул стальную калитку и обратился к стоявшим позади: – Давайте, с него и начнём! – Потом подошёл к дереву и опытной рукой почесал мне брюхо. Приятно – хоть ложись и помирай. – Мы, Шестнадцатый, помыть тебя хотим и постричь, – заявил он. – Будешь самым красивым хряком в мире. Надеюсь, ты будешь хорошо себя вести и подашь пример остальным. – Он махнул ополченцам, которые протиснулись вперёд, без лишних слов схватили меня за ноги и стащили с дерева. Действовали они грубо, силищи в руках немерено, аж все кости заболели, и не вырвешься ведь.
– Щенки этакие! – яростно ругался я. – Нет, чтобы возжечь благовония в храме, вы наносите урон божеству!
Но они пропускали мою ругань мимо ушей и продолжали тащить брюхом кверху к котлу с солёной водой. Потом подняли и швырнули в котёл. От поднявшегося из глубин души ужаса я исполнился неимоверной силы, а проглоченные вместе с кормом два ковша вина в один миг превратились в холодный пот. Мгновенно протрезвев, я вспомнил, что до введения новых способов забоя скота люди ели свиную кожу вместе с мясом и при этом заколотую свинью как раз и бросали в такую подсоленную воду, чтобы удалить с туши волосяной покров, начисто выскоблить ножом, а потом отсечь ножки, голову, вспороть брюхо и повесить на крюк для продажи. Стоило почувствовать опору под ногами, я тут же выскочил из котла, причём так стремительно, что все застыли от удивления. Из одного котла я выскочил, но, к несчастью, угодил в другой, побольше, и погрузился в тёплую воду. По телу разлилась неописуемая истома, всей воли как не бывало, и сил выпрыгнуть из этого котла не осталось. Меня окружили женщины и под руководством Цзиньлуна принялись тереть жёсткими щётками. Я лежал, блаженствуя и полузакрыв глаза, – чуть не заснул. Потом ополченцы вытащили меня из котла, прохладный ветерок обдал тело, и я ощутил такую негу и бессилие, будто на седьмом небе оказался. Женщины подступили со своими машинками, голову постригли «под бобрик», от гривы на спине оставили торчащие волоски. По замыслу Цзиньлуна они должны были выстричь на брюхе с обеих сторон участки в форме цветка сливы, но в конечном счёте состригли всё напрочь. Цзиньлуну ничего не оставалось, как начертать на мне красной краской два лозунга: слева на брюхе – «Спариваться во имя революции», справа – «Трудиться на благо народа». Чтобы украсить эти лозунги, он намалевал цветы сливы, головы подсолнухов, и я уже смотрелся как агитационно‑пропагандистский щит. Закончив, он отступил на пару шагов, любуясь своим творением; на лице появилась каверзная улыбка, которая, конечно, не могла скрыть довольства. Вокруг звучал хор похвал, все отмечали, какой я стал красивый.
Если бы всех свиней на свиноферме можно было обработать, как меня, из каждой получилось бы красочное произведение искусства. Но оказалось, что хлопот с ними не оберёшься. Даже помыть их в солёной воде было нереально. А совещание уже на носу. Пришлось Цзиньлуну менять планы. Он придумал простую, но эффектную раскраску наподобие грима театральных актёров и поручил нанести её двадцати смекалистым и ловким юношам и девушкам. Вручил каждому ведро краски, пару кистей, инструкцию и велел не терять времени, пока свиньи не протрезвели. Белых свиней нужно было красить красной краской, чёрных – белой, а остальных – жёлтой. Поначалу молодёжь ещё следовала образцам, но, покрасив несколько голов, стала выполнять работу кое‑как. Небеса поздней осени прозрачны, воздух свеж, а в загонах стоит зловоние, хоть беги. У кого будет рабочий настрой в такой обстановке. Девушки с самого начала взялись за дело, засучив рукава, морщились, но безобразий не допускали. Юноши вели себя по‑другому. Они орудовали кисточками как попало, и в результате тела многих белых свиней оказались заляпаны красной краской, будто их подкосила автоматная очередь. Чёрные со своим белым гримом смотрелись как отъявленные мошенники и лукавые сановники. В ряды «художников» затесался и паршивец Мо Янь. На мордах четырёх чёрных свиней, похожих на мастерок каменщика, он намалевал белой краской очки с широкой оправой, а четырём свиноматкам вымазал красной краской ноги.
Наконец оперативное совещание «Больше свиней стране» открылось. Мой трюк с залезанием на дерево всё равно раскрыт, и церемониться я уже не стал. Чтобы во время совещания свиньи вели себя смирно и произвели на участников благоприятное впечатление, пропорцию концентратов в корме увеличили вдвое, вдвое повысилось и содержание вина. Так что к началу совещания всё поголовье было пьяным в стельку. Над свинофермой висел густой дух алкоголя. Цзиньлун на голубом глазу объяснял, что так пахнет успешно опробованный ферментированный корм, в котором концентратов немного, а питательная ценность высока. Свиньи при такой кормёжке не кричат и не скандалят, не бегают и не прыгают, знай себе спят да вес нагуливают. Уже в течение ряда лет ключевым вопросом, влияющим на поголовье свиней, оставалось недостаточное питание. Введение ферментированного корма в основном решает эту проблему и открывает дорогу активному развитию свиноводства в народных коммунах.
Стоя на возвышении, Цзиньлун излагал уверенно и основательно:
– Уважаемые руководители, товарищи! Мы можем официально заявить, что разработанный нами ферментированный корм не имеет равных в мире. Мы готовим его из древесной листвы, сена и соломы зерновых, то есть, по сути дела, обращаем всё это в превосходную свинину, поставляем питание народным массам, роем могилу империалистам, ревизионистам и контрреволюционерам…
Я лежал, развалившись на ветках абрикоса, брюхо обдувал ветерок. На голову опустилась стайка отчаянных воробьёв, твёрдыми клювиками они склёвывали остатки корма, которые – я ем жадно, большими кусками – остаются на морде до самых ушей. Когда их клювики дотрагивались до ушей, которые насыщены кровеносными сосудами и нервными окончаниями, а поэтому очень чувствительны, я ощущал, как уши немели и даже побаливали, как при иглотерапии. Так приятно, такая охватывает сонливость, веки просто слипаются… Знаю, паршивец Цзиньлун надеется, что я забудусь сладким сном здесь, на дереве. Этот и дохлую свинью заговорит: язык у него подвешен, стоит заснуть – такую белиберду понесёт, только держись. Но я спать и не думаю. За всю долгую историю человечества подобное торжественное собрание, посвящённое свиньям, проводится, наверное, впервые, и трудно сказать, будет ли ещё такое. Если просплю это событие, жалеть буду три тысячи лет. Живу я в своё удовольствие, посплю ещё, коли захочется, но сейчас спать нельзя. Я пошевелил ушами, громко похлопал ими по щекам, чтобы все поняли – уши у меня стандартные свинячьи, не то что у этих имэншаньских, стоят торчком, как у собак. Сейчас, конечно, в городах полно собак, уши у которых тоже свисают, как изношенные носки. Нынче людям делать нечего, вот и скрещивают многих не имеющих отношения друг к другу животных, получая ни на что не похожие гибриды. Открытое кощунство какое‑то, за него ждёт Божья кара. Похлопав ушами, я прогнал воробьёв, сорвал с дерева красный, как кровь, листок, засунул в рот и принялся жевать. Горький и терпкий вкус выполнял роль табака. Сонливость исчезла, и я со своей командной высоты, навострив уши и широко раскрыв глаза, стал наблюдать за всем происходящим на совещании, воспринимая все звуки и записывая всё в голове почище лучших сегодняшних устройств. Эти устройства могут записывать лишь звуки и изображения, а я ещё запоминаю запахи, а также свои умонастроения и ощущения.
Только не надо спорить со мной. Дочка Пан Ху настолько вскружила тебе голову, что в теперешние пятьдесят с лишком взгляд у тебя уже безжизненный, реакция заторможенная – очевидные признаки старческого слабоумия. Так что не нужно упорствовать в своём мнении и вести со мной бессмысленные препирательства. Могу с полной ответственностью сказать, что во время проведения оперативного совещания по свиноводству в деревне Симэньтунь электричества не было. Да, как ты и говоришь, в то время в поле перед деревней действительно врывали в землю бетонные столбы линии электропередач, но это была высоковольтная линия для госхоза. А госхоз в то время подчинялся цзинаньскому военному округу, это был отдельный батальон по производству и строительству в составе пехотного полка. Начальство батальона состояло на действительной военной службе, а остальные – «грамотная молодёжь»,[164]направленная в деревню из Циндао и Цзинани.[165]Такая организация, конечно, нуждалась в электричестве, а у нас в Симэньтунь его провели лишь через десять лет. То есть во время оперативного совещания к вечеру вся деревня кроме свинофермы погружалась во тьму.