Да, как я уже говорил, у меня в загоне установили стоваттную лампочку, и я научился включать и выключать её. Но электричество вырабатывалось у нас же на свиноферме. В то время это называлось «собственное электричество». Получали его с помощью двенадцатисильной дизельной установки: она приводила в действие генератор, который и вырабатывал ток. Это была придумка Цзиньлуна. Не верите, спросите Мо Яня. Ему тогда взбрела в голову нелепая фантазия, и он совершил пакость, благодаря которой прославился. Но об этом чуть позже.
Огромные громкоговорители на столбах по обеим сторонам сцены усиливали речь Цзиньлуна по меньшей мере раз в пятьсот. Думаю, во всём Гаоми было слышно, как пускает пыль в глаза этот паршивец. В глубине сцены установили президиум из шести столов, их принесли из начальной школы и покрыли красной материей. За ним на шести табуретках – тоже из школы – восседали в своих синих и серых френчах кадровые работники из уезда и члены правления коммуны. Пятым слева в застиранной добела форме расположился недавно уволившийся из армии политработник, его назначили начальником производственного отдела уездного ревкома. Первым справа сидел секретарь партячейки большой производственной бригады Хун Тайюэ, свежевыбритый и постриженный, в серой армейского типа шапке, под которой он скрывал свою плешь. Раскрасневшееся лицо сияло как фонарь из промасленной бумаги в тёмную ночь. Думаю, он мечтал продвинуться по карьерной лестнице по примеру дачжайца Чэнь Юнгуя.[166]Если Госсовет создаст штаб по руководству кампанией «Больше свиней стране», кто знает, может, его назначат одним из заместителей. Среди этих руководящих работников были и толстые, и тощие; их лица, обращённые на восток, к красному солнцу, отливали красным, глаза щурились. Один смуглый толстяк был в солнцезащитных очках – редкость по тем временам. С торчащей изо рта сигаретой он смахивал на главаря банды. Цзиньлун держал речь, сидя за столом, тоже покрытым красной тканью, в передней части сцены. На столе перед ним стоял обёрнутый красным шёлком микрофон – в то время пугающе высокотехнологичная штуковина. Любопытный от рождения Мо Янь уже улучил момент и, пробравшись на сцену, проверил, как он работает, гавкнув в него пару раз. Гавканье прогремело через громкоговорители, раскатившись по абрикосовому саду и дальше по бескрайним просторам, и от такого эффекта народ пришёл в полный восторг. Паршивец Мо Янь описал это в одной из своих заметок. Всё это я к тому, что во время проведения оперативного совещания ток для громкоговорителей и микрофона поступал не с государственной линии высокого напряжения, а с генератора на дизеле нашей свинофермы. Дизель с генератором соединял пятиметровый, в двадцать сантиметров шириной кольцеобразный резиновый ремень. Работающий дизель приводил в движение генератор, и таким образом непрерывно вырабатывалось электричество. Ну просто чудо из чудес. Дивились не только умственно отсталые деревенские. Даже я, недюжинного ума хряк, был не в состоянии понять этого. Да‑да, невидимый электрический ток, что это вообще такое? Как он появляется и куда девается? Дрова вот сгорают, но остаются угли; еда переваривается, но остаётся навоз. А электричество? Оно во что превращается? Тут вспомнилось, как Цзиньлун устанавливал эту технику в домиках из красного кирпича рядом с большущим абрикосом в юго‑восточном углу фермы. Он работал не покладая рук весь день, продолжил работу и ночью при свете фонаря. Всё это было настолько непостижимо, что привлекло немало любопытствующих из деревенских. Там были почти все, о ком я упоминал ранее; этот противный дьяволёнок Мо Янь всегда протискивался впереди всех. Если бы он только смотрел – так ещё и болтал языком без умолку, надоев Цзиньлуну до чёртиков. Хуан Тун неоднократно выволакивал его за ухо на улицу, но не проходило и получаса, как он вновь пробирался вперёд и тянулся головёнкой, чуть не закапывая слюной измазанные в масле руки Цзиньлуна.
|
|
|
|
Протискиваться вовнутрь, чтобы подивиться на это зрелище, я не смел, на большой абрикос тоже не забраться – ветви высоко, метра два, и скользкие, сучье племя. Ветви как у тополя, что растёт на северо‑западе, устремлены вверх, отчего формой эти тополя напоминают факелы. Но небо надо мной сжалилось. За этими домиками в большой могиле был похоронен преданный пёс, который ценой жизни спас ребёнка. Этот чёрный кобель сиганул в бушующие волны Великого канала, чтобы вытащить упавшую в воду девочку. Но выплыть самому сил не хватило, и он утонул.
Стоя на могиле чёрного пса, как раз напротив отверстия, оставленного для окна – домики возводили второпях и окна ещё не вставили, – я мог беспрепятственно обозревать всё, что происходило внутри. Газовый фонарь заливал помещение белым как снег светом, а снаружи было темно, хоть глаз выколи. Ну совсем как в популярном в то время высказывании о классовой борьбе: «Враги на свету, а мы во тьме. Как хочешь, так и смотри, только мы их видим, а они нас – нет». Цзиньлун то и дело листал захватанные страницы руководства по эксплуатации и, нахмурившись, делал карандашом заметки между строк старой газеты. Хун Тайюэ вынул сигарету, прикурил, затянулся и вставил в рот Цзиньлуну. Секретарь Хун уважал знания и умения – один из редких в те годы толковых кадровых работников. Сёстры Хуан то и дело вытирали Цзиньлуну платочками пот со лба. Ты равнодушно взирал, как вытирает пот Хэцзо, но стоило это сделать Хучжу, у тебя всё лицо перекашивалось от ревности. Ты один из тех, кто переоценивает свои силы, но смело претворяет в жизнь дерзновенные мечты. Это подтвердили и дальнейшие события. Синее родимое пятно на лице не только не лишало тебя успеха у женщин, наоборот, притягивало их. Потом, в девяностые, в уездном центре народ распевал такую песенку:
|
|
Синелик как дух‑губитель
А в любви – сам небожитель.
Бросил сына он с женой
И в Чанъань [167] сбежал с другой.
Только не думай, что подтруниваю, я к тебе со всем уважением. Чтобы такая величина, как замначальника уезда, позволил себе, ни с кем не попрощавшись, сбежать с любимым человеком и зарабатывать на жизнь своим трудом – да ты один такой на всю Поднебесную!
Но довольно пустой болтовни. Оборудование установили, проверили: ток даёт. И Цзиньлун стал вторым по влиянию человеком в деревне. Ты относишься к сводному брату с глубоким предубеждением, но ведь многим ему обязан. Не будь его, разве стал бы ты звеньевым животноводов? Разве так подфартило бы тебе, чтобы на следующий год осенью пойти на хлопкообрабатывающую фабрику работать по контракту? И сделал бы ты, не имея этого опыта, карьеру чиновника? В том, что ты опустился до сегодняшнего состояния, винить некого – только себя самого, раз ты греховоднику своему не хозяин. Эх, и зачем я всё это говорю? Пусть Мо Янь об этом в своих рассказах пишет.
Совещание шло своим порядком, без сучка и без задоринки. Закончив рассказывать о передовом опыте, Цзиньлун предоставил слово для заключительной речи начальнику производственного отдела, тому, что в старой армейской форме. Молодцевато подойдя к столу, начальник начал речь стоя, экспромтом, без бумажки, говорил талантливо и с душой. Кто‑то похожий на его секретаря, согнувшись, подбежал от президиума и стал выпрямлять микрофон, чтобы поднять повыше, но до рта начальника тот всё равно не доставал. Но секретарь был парень не промах: принёс табуретку, поставил на стол, а на неё водрузил микрофон. Десять лет спустя этого сметливого парня повысили до завканцелярией уездного ревкома – вот и прямая связь с тем случаем. Через секунду голос производственника с лужёной армейской глоткой уже раскатывался по всей округе!
– Каждая свинья – это снаряд, выпущенный по реакционному оплоту империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров!.. – гремел начальник, потрясая кулаком. То, как он надрывался и жестикулировал, напомнило мне, многоопытному хряку, кадр из одного знаменитого фильма.
«А что если действительно зарядят в пушку и выстрелят, – пришла мысль, – какие, интересно, чувства испытываешь в воздухе – головокружение или лёгкий трепет? И если посреди реакционного оплота империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров вдруг грохнется свинья, не помрут ли эти мерзавцы от смеха?»
Десять часов утра уже, а заканчивать выступление этот кадровый работник, похоже, не собирался. В кабинах двух зеленоватых джипов на краю площадки откинулись на сиденья водители в белых перчатках. Один беззаботно покуривает, другой, явно скучая, поглядывает на часы. Джип в те времена ценился гораздо больше, чем в наши дни «мерседес» или «БМВ», а часы на руке говорили о благосостоянии больше, чем нынче кольцо с бриллиантом. Ослепительно поблёскивая в лучах солнца, эти часы привлекали взоры многих молодых людей. Рядом с джипами ровными рядами выстроились сотни велосипедов. На них раскатывали кадровые работники разных уровней – в уезде, в коммуне, в деревне. Это был символ общественного статуса и занимаемого поста. За всем этим богатством приглядывали стоявшие полукругом ополченцы с карабинами в руках.
– На волне «культурной революции» и ветра с востока мы должны претворить в жизнь высокую директиву великого вождя Председателя Мао – «Больше свиней стране», перенять передовой опыт большой производственной бригады деревни Симэньтунь, поднять на высокий политический уровень работу по свиноводству… – Свою пламенную речь руководитель производственного отдела подкреплял энергичной жестикуляцией. Прозрачные капельки слюны в уголках рта походили на связанных рисовой соломой крабов.
– Что это ещё стряслось? – Мой сосед Дяо Сяосань тупо поднял из своего пропахшего мочой загона толстую вытянутую морду, прищурив красные от алкоголя глазки. Он обратился ко мне, но вот ещё – уделять внимание этому болвану. Этот придурок тоже попытался подняться на передние ноги и, упёршись нижней челюстью о стену, стал обозревать то, что за ней делается. Но под воздействием спиртного способность удерживать равновесие он утратил. Задние ноги у него подкосились, и он шлёпнулся назад в своё дерьмо и мочу. Как этот тип далёк от гигиены, гадит у себя по всем углам. Вот уж не повезло иметь под боком такую нечистоплотную свинью. Голова выкрашена белым, жёлтые клыки торчат, как золотые зубы нувориша.
Из толпы собравшихся – а народу много, собрание называли «десятитысячным», преувеличение, конечно, но от трёх до пяти тысяч человек точно присутствовало – выскользнула чёрная фигура и направилась к установленным под абрикосом бошаньским чанам. Человек заглянул в них – ясное дело, сахарного сиропчика захотелось, – но чаны уже опустошили пришедшие раньше. Пили в основном не для утоления жажды, главное – сахару отведать. Он в то время был в таком дефиците, что его получали по карточкам, и отведавший сахара тогда был, наверное, более счастлив, чем человек дня сегодняшнего от любовных ласк. Чтобы оставить о себе благоприятное впечатление в уезде, руководители большой производственной бригады на специальном общем собрании указали, на что следует обратить внимание. В частности, коммунарам из Симэньтуни – и взрослым, и детям – не разрешалось пить этот сироп, а тем, кто осмелится нарушить запрет, пообещали снять сотню трудодней. Пришлые из других деревень так рвались к сиропу, что мне за них стыдно стало. И я тем более испытывал гордость за высокую сознательность симэньтуньских, вернее, за способность преодолевать свои желания. Я видел, как многие поглядывали на пивших сироп, и понимал, что они испытывали очень сложные чувства, но всё равно ими восхищался. Они выдержали, а это непросто.
Но вот какой‑то негодяй всё же не выдержал, и нет нужды гадать, кто это, – вы уже, наверное, сами поняли. Такого ненасытного ребёнка у нас в Симэньтуни отродясь не было. Да‑да, Мо Янь, тот самый, что ходит теперь, как обезьяна в цилиндре, изображая благородного. Этот паршивец свесился в чан всей верхней половиной тела, как мучимый жаждой конь, спеша выпить остатки сиропа со дна. Но шея оказалась слишком коротка, а чан слишком глубок. Тогда он вооружился белым стальным черпаком, свободной рукой с усилием наклонил чан, чтобы остатки сиропа скопились на одной стороне, и полез туда с черпаком. Когда он отпустил руку, чан тяжело опустился на место, и по тому, как осторожно он держал черпак, стало ясно: старания не прошли даром. Он то ли поднял черпак ко рту, то ли потянулся к нему, а потом медленно выпрямил шею. По выражению его лица я понял, что, почувствовав вкус сиропа, этот подлец на миг испытал блаженство. Он старательно выскребал черпаком последние капли с неровного дна чана, и от этих звуков у меня аж зубы свело. Просто невыносимо, действует на нервы сильнее, чем рёв громкоговорителей. Я надеялся, что кто‑нибудь подойдёт и надаёт ему по рукам, – всю деревню позорит, паршивец. Продолжи он в том же духе ещё несколько минут, боюсь, я свалился бы с дерева. Слышно было, как разорались хмельными голосами другие свиньи, взбудораженные этими звуками: «Перестаньте скрести, прекратите, зубы ломит, мочи нет!» А этот негодник опрокинул оба чана на бок и залез в один. Языком он там дно вылизывает, что ли? Остаётся лишь дивиться, как можно дойти до такой жадности. Наконец вылез, паршивец, лохмотья аж сияют, вокруг разносится сладкий запах, даже я почувствовал. Будь то весной, вокруг вились бы пчёлы или бабочки, но какие пчёлы с бабочками в начале зимы. Только дюжина жирных мух с жужжанием кружила вокруг него, а парочка уселась на немытые, похожие на комки свалявшейся шерсти волосы.
– …мы должны с удесятерённым энтузиазмом, прилагая во сто крат больше усилий, распространять передовой опыт деревни Симэньтунь. Руководителям каждой коммуны, каждой большой производственной бригады следует персонально овладевать им, всеми силами разделять его должны рабочие коллективы, молодёжные и женские массовые организации. Нужно ещё крепче натянуть тетиву классовой борьбы, повысить контроль и надзор за помещиками, богатыми крестьянами, контрреволюционерами, реакционными и правыми элементами, предотвращать подрывную деятельность скрытых классовых врагов…
Моё внимание снова привлёк Мо Янь, который посвистывая, со счастливой улыбочкой на лице, вперевалочку зашёл в одно из помещений генераторной, где вовсю работал дизель. О маховик у входа тёрся приводной ремень, со скрежетом отлетали металлические опилки. Получаемое здесь электричество и заставляло работать громкоговорители.
– Кладовщики каждой большой производственной бригады должны строго следить за хранением и применением агрохимикатов, не допускать, чтобы их расхищали и подмешивали в корм свиньям классовые враги…
Цзяо Эр, дежуривший у генератора, подрёмывал, откинувшись на стену на солнечной стороне, поэтому Мо Янь и смог осуществить свою подрывную каверзу. Он развязал пояс, спустил драные штаны, взялся обеими руками за писун – до этого момента я лишь гадал, что на уме у этого паршивца, – нацелился на стремительно вращающийся приводной ремень и ну поливать его светлой струёй. Со странным звуком ремень упал на землю этаким большим дохлым удавом. Громкоговоритель захрипел и умолк. Дизель мощно и пронзительно ревел, молотя впустую. Всё вокруг, в том числе тысячи слушателей, словно погрузились в воду. Голос выступающего слышался слабо и монотонно, будто карась поднялся со дна и пузыри пускает. Ну и ну, всё испорчено. Вскочил Хун Тайюэ, из толпы поднялся Цзиньлун и рванулся к генераторной. Ну, Мо Янь, нарвался ты на большие неприятности, ох и получишь по первое число!
Натворивший дел Мо Янь и не думал скрываться, он тупо стоял перед приводным ремнём, и на лице его отражалось недоумение. Наверняка раздумывал, паршивец, и чего это вдруг ремень слетел из‑за какой‑то маленькой струйки? Вбежав в генераторную, Цзиньлун первым делом влепил Мо Яню затрещину, потом дал пинка под зад и только потом нагнулся и поднял приводной ремень. Сначала наладил на вал электродвигателя, другой край – на маховик. Вроде бы получилось, но стоило убрать руку, как ремень опять свалился. Размок от мояневых упражнений. Цзиньлун натянул ремень металлическим прутом, чтоб держался, потом согнулся и наложил кусок чёрной блестящей восковки. Прокрутил, чтобы она притёрлась и не спадала.
– Тебя кто надоумил? – отчитывал он Мо Яня.
– Я сам…
– Зачем тебе это надо было?
– Думал, охлажу…
На руководителя производственного отдела прекращение подачи электричества так подействовало, что он спешно свернул выступление. После некоторого замешательства на сцену вышла Цзинь Мэйли, симпатичная учительница начальной школы. На не совсем правильном, но прозвучавшем так свежо и приятно путунхуа она объявила зрителям, а самое главное, сдвинувшимся к краям сцены чиновникам:
– А теперь начинаем художественное выступление отряда начальной школы Симэньтуни по пропаганде идей Мао Цзэдуна!
Подача тока к тому времени наладилась, из громкоговорителей в небо то и дело выстреливали пронзительные взвизги, словно чтобы сразить реющих в вышине птиц. Для нынешнего выступления учительница Цзинь Мэйли срезала длинную косу, сделав популярную в то время причёску «под Кэ Сян».[168]Так она выглядела более внушительно, красавица хоть куда. Глянул на чиновников по обе стороны сцены – все на неё пялятся. Кто на причёску, кто на талию, а первый секретарь коммуны «Млечный Путь» Чэн Чжэннань от её зада взгляд отвести не может. Через десять лет, после бесчисленных мытарств Цзинь Мэйли стала‑таки женой Чэн Чжэннаня, занимавшего в то время пост секретаря политико‑юридического комитета уезда.[169]Разница в возрасте составила двадцать шесть лет, и это встречало осуждение. А разве сейчас кому‑то есть до этого дело?
Объявив номер, учительница отошла к кулисам, где стоял приготовленный для неё стул, а на нём – красивый аккордеон, сверкавший под солнечными лучами эмалью клавиш. Рядом со стулом стоял Ма Лянцай. С серьёзным видом, бамбуковая флейта в руках. Учительница надела лямки аккордеона, уселась, растянула меха, и полилась прекрасная музыка. Одновременно в такт ей звонко и радостно зазвучала флейта Ма Лянцая. Они проиграли вступление, и на сцену, перебирая толстенькими короткими ножками, выкатилась стайка пухленьких революционных поросят с вышитыми жёлтыми иероглифами «верный» на красных нагрудничках. Это всё были поросятки‑мальчики – глупые и наивные, они верещали кто во что горазд, бездумно, без особой серьёзности; им нужен был лидер, который повёл бы их за собой. И тут, сделав кульбит, на сцену выскочила та самая Красавица Свинка в красных туфельках. Её мать, представительница присланной из Циндао «учёной молодёжи», в избытке обладала художественным дарованием: прекрасные гены и способности, за что ни возьмётся – всем овладевает. Появление Красавицы Свинки вызвало целый взрыв аплодисментов, а маленьких поросят приветствовали лишь диким хохотом. Глядя на них, я исполнился бесконечной радости: никогда ещё в истории свиньи не выходили на сцену перед людьми, это был исторический прорыв, слава и гордость для нас, свиней. Сидя у себя на дереве, я поднял переднюю ногу и помахал хореографу, учительнице Цзинь Мэйли, в знак революционного привета! Хотелось послать привет и Ма Лянцаю, довольно неплохо игравшему на флейте. Хотелось поприветствовать и маму Красавицы Свинки. Эта женщина заслуживала уважения хотя бы за то, что, выйдя замуж за крестьянина, сумела произвести на свет такое превосходное потомство. И не только за то, что передала дочери гены танцевального мастерства: ведь она, стоя у задника сцены, ещё и подпевала ей. У неё выразительное и звучное меццо‑сопрано – паршивец Мо Янь потом в одном из рассказов напишет, что у неё контральто, и заслужит немало насмешек от многих знающих толк в музыке, – и вылетающие у неё из горла звуки пляшут в воздухе, словно тяжёлая лента узорного шёлка. «Красные революционные поросята мы, на Тяньаньмэнь пришли из Гаоми» – с сегодняшней точки зрения подобные слова, ясное дело, не очень, а в то время это было то, что надо.
С этим номером школьники нашей деревни участвовали в смотре искусств всего уезда и получили приз за лучшее выступление; наши «поросятки» были на приёме у самого высокого руководителя района Чанвэй[170]секретаря Лу. Фотографию, на которой он обнимает Красавицу Свинку, напечатали в уездной газете. Это история, а историю переиначивать, как в голову взбредёт, нельзя. Маленькая свинка прошлась по сцене на руках, хлопая высоко задранными ножками в красных туфельках. Все аплодировали от души, радостное возбуждение царило и на сцене, и среди зрителей…
После успешного завершения представления все пошли на экскурсию по ферме. Дети своё исполнили, теперь моя очередь представлять. Справедливости ради отмечу, что с тех пор, как я переродился свиньёй, Цзиньлун относился ко мне неплохо, и хотя многие годы нас не связывали особые отношения отца и сына, мне всё же хотелось показать себя, чтобы и начальство осталось довольным, и он в их глазах вырос.
Я немного размялся, но голова кружилась, перед глазами всё плыло как в тумане и в ушах звенело. Только через десять с лишним лет, когда я собрал своих приятелей‑собак со всего уезда – кобелей и сук – на party[171]полюбоваться полной луной на площади Тяньхуа, и мы пили сычуаньскую «улянъе»,[172]«маотай» из Гуйчжоу, французский коньяк, английский виски, до меня вдруг дошло, почему я так плохо чувствовал себя, когда проводилось оперативное совещание «Больше свиней стране». Дело не в том, что я пить не горазд: просто эта водка из батата такая дрянь – страшное дело! Ну и следует признать, хотя и тогда проявлений безнравственности было немало, но до того, чтобы травить людей, разбавляя промышленный алкоголь самогонкой, ещё не доходило. Как заключила позже, когда я переродился собакой, моя приятельница, многоопытная и знающая чёрная немецкая овчарка, охранявшая ворота в гостевой дом городского правительства: в пятидесятые годы люди были достаточно чисты, в шестидесятые – абсолютно фанатичны, в семидесятые – довольно малодушны, в восьмидесятые прислушивались к речам, пытаясь понять, что за этим стоит, а в девяностые стали крайне злобными и порочными. Уж простите, что всё время забегаю вперёд, – это любимый приёмчик негодника Мо Яня, вот я по неосторожности и попал под его влияние.
Понимая, что совершил серьёзную ошибку, Мо Янь продолжал стоять в генераторной, ожидая наказания от Цзиньлуна. Туда вернулся проснувшийся Цзяо Эр, которому было поручено присматривать за ней, и, завидев Мо Яня, обрушился на него с руганью:
– Чего стоишь здесь, сукин ты сын? Ещё какую пакость задумал?
– Мне брат Цзиньлун велел стоять здесь! – с сознанием своей правоты уверенно отвечал тот.
– Скажите пожалуйста, «брат Цзиньлун»! Да он штуковины, что у меня в мотне, не стоит! – надменно заявил Цзяо Эр.
– Хорошо, так и передам, – сказал Мо Янь и двинулся было прочь.
– А ну стой! – Цзяо Эр схватил его за воротник и потянул назад. При этом отлетели последние три пуговицы с рваной куртки Мо Яня и обнажился его похожий на глиняный кувшин живот. – Только посмей, душу выну! – И потряс кулаком у него под носом.
– Вот если только убьёшь, а так рот не заткнёшь! – не смутился Мо Янь.
Ну их, этих Цзяо Эра с Мо Янем, самые дрянные людишки в деревне, пусть себе препираются в генераторной. Тут вон огромная толпа экскурсантов во главе с Цзиньлуном уже подошла к моему загону. Объяснять ему особенно ничего не пришлось, все тут же развеселились. Валяющихся на земле свиней они видели, но чтобы свинья забиралась на дерево – такого видеть не приходилось. Красные иероглифы лозунгов на стене – да, обычное дело, но на брюхе свиньи – дело невиданное. И уездные ганьбу и кадровые работники коммун – все просто давились от смеха, а им сзади дурацки подхихикивали функционеры большой производственной бригады. Уставившись на меня, ответственный товарищ из производственного отдела, тот, что в старой армейской форме, поинтересовался:
– Это он сам на дерево забрался?
– Сам, – подтвердил Цзиньлун.
– А можно посмотреть, как он это делает? Пусть сначала спустится, а потом залезет.
– Это не так‑то просто, но я постараюсь, – замялся Цзиньлун. – У этого хряка незаурядный интеллект и ноги сильные. Но может и заупрямиться, характерец ещё тот, обычно любит всё делать по‑своему, не любит, когда им командуют.
Он легонько похлопал меня веточкой по голове и добродушно проговорил, словно договариваясь о сотрудничестве:
– Просыпайся, Шестнадцатый, хорош дрыхнуть, спускайся да облегчись!
Понятно, хочет продемонстрировать начальству, как я залезаю на дерево. Но предлагать спуститься, чтобы облегчиться, – откровенная ложь, от которой на душе стало невесело. Я, конечно, понимаю, Цзиньлун сказал это не просто так. Его ожидания я не обману, но и пресмыкаться не стану. Чтобы я выполнял всё, что он ни прикажет, – дудки. Этак я буду уже не хряк с норовом, а болонка, что кувыркается по земле, чтобы выслужиться перед хозяином. Я пошлёпал губами, широко зевнул, закатил глаза и потянулся. В толпе раздался смех, и кто‑то сказал:
– Э‑э, разве это свинья? Ну совсем как человек, всё умеет!
Эти болваны думают, я не понимаю, о чём они говорят? Чтобы вы знали: я понимаю, как говорят в Гаоми, в Имэншани и в Циндао, я даже нескольким фразам по‑испански научился у одного деятеля из циндаоской «образованной молодёжи», который спал и видел, как бы уехать учиться за границу! Я громко хрюкнул им что‑то по‑испански – так эти тупицы аж вздрогнули, а потом покатились со смеху. Смейтесь, смейтесь, хоть ноги протяните от смеха, народу зерна больше достанется. Хотите, чтобы я спустился и облегчился? Так для этого и слезать не надо, высоко вставай, далеко поливай. И чтобы вызвать нездоровый интерес, я изменил своей доброй здоровой привычке, уютно устроился на дереве и ну поливать то много, то не очень, то сильной струёй, то тоненькой. А эти дураки знай себе хохочут.
– Чего смеётесь? – зыркнул я на них. – А ну посерьёзнее! Я ведь снаряд для обстрела реакционного оплота империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров. А в наставлении сказано: «Если снаряд мокрый, порох может отсыреть». А вам всё хиханьки да хаханьки!
Эти придурки, должно быть, поняли: смешки то вспыхивали, то прекращались. По‑другому вёл себя и высокий начальник в старой армейской форме. На его постоянно солидном лице то и дело вспыхивала усмешка, словно рассыпались тонким слоем золотистые отруби.
– Вот это свинья, я понимаю! – воскликнул он, ткнув в меня пальцем. – Хоть золотую медаль давай!
Меня всегда мало интересовали слава и выгода, но лесть из уст высокого начальства вскружила голову. Захотелось научиться ходить на руках, как выступавшая на сцене Красавица Свинка. На качающемся дереве исполнить такое непросто, но, если получится, будет просто фурор. Я укрепился передними ногами на сплетении ветвей, поднял зад, а голову просунул вниз меж ветвей. Но силёнок не хватило, съел утром слишком много, и брюхо тянуло вниз. Я надавил на ветку, она подалась, заколебалась, и, опираясь на неё, я всё же выполнил это сложное упражнение. Отлично, получилось, вот она земля, внизу! Вся тяжесть тела переместилась на передние ноги, кровь прилила к голове. Заболели глаза, казалось, вот‑вот выскочат из орбит. Держись, держись, десять секунд – и, считай, победа. Послышались аплодисменты, и я понял, что добился успеха. К несчастью, левая нога соскользнула, равновесие потеряно, в глазах потемнело, и я почувствовал, как голова с глухим стуком ударилась о что‑то твёрдое. Бац! – и я потерял сознание.
Мать‑перемать, всё из‑за этого паршивого вина!
ГЛАВА 26
Дяо Сяосань из зависти разбирает загон. Хитроумный план Цзиньлуна позволяет пережить суровую зиму
Зима тысяча девятьсот семьдесят второго года стала для свиней фермы настоящим испытанием. После оперативного совещания по свиноводству уезд выделил большой производственной бригаде премию в размере двадцать тысяч цзиней фуражного зерна. Но это осталось лишь цифрами на бумаге. В конце концов под нажимом ревкома коммуны эту поставку поручили заведующему зерновым складом коммуны по фамилии Цзинь.[173]Он обожал крысиное мясо, и его прозвали Золотая Крыса. Эта «крыса» и подсунула нам на ферму пролежавшие много лет по углам остатки плесневелой смеси батата и гаоляна, да ещё далеко не в полном объёме. В этот заплесневелый корм было подмешано ещё не меньше тонны крысиного дерьма, отчего над свинофермой всю зиму висело целое облако необычайно сильной вони. Да, до и после оперативного совещания по свиноводству мы вкусно ели и пили и какое‑то время жили как загнивающие помещики и капиталисты. Но теперь, всего через месяц после его завершения, зерновой склад большой производственной бригады оказался в бедственном положении, становилось всё холоднее, и романтичный белый снег, похоже, нёс с собой пробирающие до костей морозы. Предстояло жить в голоде и холоде.
Снега той зимой навалило очень много – это я не сгущаю краски, так было на самом деле. Существуют записи в уездном бюро погоды, об этом писала уездная газета, об этом упоминается даже в рассказе Мо Яня «Записки о свиноводстве».
Сбивать людей с толку Мо Янь любил сызмальства; его рассказы, где он ещё больше смешивает правду и выдумки, напрочь отвергать нельзя, но и полностью верить написанному тоже. Время и место в «Записках» указано верно, про снега вокруг тоже, а вот по количеству голов свиней и их происхождению есть расхождения. Все знают, что они из Имэншани, а у него – из Уляньшани. Их было тысяча пятьдесят семь, а он даёт девятьсот с лишним. Но ведь речь идёт о написанном сочинителем в своих произведениях, всё это мелочи, и нет нужды принимать их всерьёз.
В глубине души я испытывал презрение к орде имэншаньских, и мне было стыдно, что я тоже свинья. Но в конечном счёте я с ними одного племени, как говорится, «заяц умер, лис горюет – свой по своему тоскует». Когда имэншаньские стали дохнуть одна за другой, обстановка на ферме стала печальной. Чтобы сберечь силы и уменьшить отдачу тепла, я в те дни сократил число ночных вылазок. Рассыпавшиеся от длительного использования листья и стёршееся в порошок сено я передвинул передними ногами в угол стены, оставив на земле дорожки следов, похожие на тщательно выписанный рисунок. Потом улёгся в центр этой кучи трухи из сена и листьев, положил голову на передние ноги и стал смотреть на падающий снег, вдыхая холодный свежий воздух, какой бывает во время снегопада. Душу волна за волной охватывала печаль. По правде говоря, я свинья не очень сентиментальная, по характеру больше склонен к безудержному веселью или готов драться за что‑то. А вот мелкобуржуазного скулежа во мне нет как нет.