ГЛАВНЫЕ ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА 17 глава




Через семь дней после нашего появления на свет Цзиньлун с Хучжу унесли восьмерых поросят в соседний загон, где их кормили жидким просяным отваром. Выкармливала эту восьмёрку какая‑то женщина. Из‑за высокой стены её было не видно, слышен был лишь голос – такой знакомый, такой приятный, но, как я ни старался, ни лица, ни имени так и не вспомнил. Всякий раз, когда я собирался с духом, чтобы пошарить в лабиринтах памяти, меня охватывала невероятная сонливость. Три показателя доброй свиньи – хорошо есть, хорошо спать и хорошо набирать вес. Я обладал всеми тремя. Исполненный материнской любви голос этой женщины за стеной звучал убаюкивающе. Она кормила поросят шесть раз в день, из‑за стены доносился аппетитный запах кашки из кукурузы или проса; я слышал, как мои братья и сёстры с радостным похрюкиванием набрасываются на еду, а эта женщина приговаривает «Осторожнее, мои дорогие, сокровища мои маленькие». Видать, добрая, раз относится к поросятам как к собственным детям.

В месячном возрасте я уже был в два с лишним раза крупнее братьев и сестёр. Все двенадцать сосков матери в основном были мои. Если, бывало, какой‑то безумно оголодавший поросёнок и бросался очертя голову, чтобы ухватить сосок, мне стоило слегка поддать ему рыльцем под брюхо, и он кувырком отлетал в угол у стены за матерью. «Шестнадцатенький, а, шестнадцатенький, пусть они тоже поедят немного, а? – бессильно молила она. – Вы же все моя плоть и кровь, за всех душа болит, кто голоден!» Слова матери были неприятны, и, не желая считаться с ними, я принимался яростно сосать её, так что она аж глаза закатывала. Потом оказалось, что я умею проворно и мощно взбрыкивать задними ногами, как осёл. При этом и сосок изо рта вынимать не надо, и поворачиваться мордой к желающим поесть. Стоило им обступить меня с налитыми кровью глазками и пронзительным визгом, я выгибался, задние ноги взлетали – одна или обе, – и мои твёрдые, как осколки черепицы, копытца опускались им на головы. После такого удара им оставалось лишь с воплями зависти и ненависти ходить кругами, проклиная меня, и слизывать остатки еды в кормушке матери.

Вскоре на это обратили внимание Цзиньлун и Хучжу, которые пригласили Хун Тайюэ и Хуан Туна понаблюдать из‑за стены. Я понял: они помалкивают, чтобы я их не заметил, – и тоже делал вид, что их не замечаю. Сосал я с преувеличенным усердием – матушка‑свинья только постанывала – и так ловко раздавал удары одной ногой и неподражаемо лягался двумя, что мои бедные братья и сёстры с визгом разлетались во все стороны.

– Какой это, мать его, поросёнок! – послышался восторженный голос Хун Тайюэ. – Ослёнок скорее!

– Точно! – подхватил Хуан Тун. – Гляди, как лягается!

Выплюнув опустошённый сосок, я встал, вразвалочку протрусил по хлеву и, подняв голову, громогласно хрюкнул пару раз в их сторону, чем вызвал ещё большее удивление.

– Тех семерых уберите, – распорядился Хун Тайюэ, – а этого молодца оставьте на племя, пусть сосёт мать один, укрепляет породу.

Цзиньлун запрыгнул в хлев, полусогнувшись, и со звонким восклицанием направился к поросятам. Когда мать подняла голову и недобро глянула на него, он уже проворно заграбастал парочку. Она ринулась к нему, но, получив пинок, отступила. Поросята у него в руках пронзительно верещали. Одного постаралась забрать Хучжу, другого принял Хуан Тун. По донёсшимся из‑за стены звукам я понял, что они присоединились к восьмёрке тех дуралеев, которых отделили раньше. Слыша, как неласково принимают там новеньких, я только радовался, никакого сочувствия не испытывал. Не успел Хун Тайюэ и трубку выкурить, как Цзиньлун уже перетащил всех этих семерых дурачков на новое место. За стеной началась свалка и грызня. Оставшись один, я прислушивался лишь краем уха. Свиноматка, похоже, опечалилась, но в то же время у неё как гора с плеч свалилась. В конце концов, обыкновенная свинья – куда ей переживать подобно людям. Вон, уже позабыла боль утраты сыночков и дочерей и знай себе уминает…

Донёсся запах еды, он быстро приближался. В ворота загона вошла Хучжу с ведром корма. На ней белый фартук с вышитой красными иероглифами надписью – «Свиноферма Абрикосовый Сад большой производственной бригады деревни Симэньтунь», белые нарукавники и белый берет. В этом наряде она походила на кондитера из лавки, где продают сласти. Металлической ложкой она стала выкладывать корм из ведра в кормушку. Свиноматка подняла голову и залезла туда передними ногами. Корм, которым она заляпала себе морду, с виду напоминал жёлтое дерьмо. От него несло какой‑то гнилой кислятиной, и меня охватила невероятная брезгливость. Это был ферментированный корм, плод совместных изысканий двух самых изощрённых умов в производственной бригаде – Цзиньлуна и Хучжу. Получали его, смешивая куриный помёт, коровий навоз и растительную зелень с различными добавками и оставляя смесь бродить в больших чанах. Цзиньлун поднял ведро и опрокинул всё содержимое в кормушку. Хочешь не хочешь, пришлось свинье есть.

– Только этот корм даёте? – поинтересовался Хун Тайюэ.

– Пару дней назад каждый раз добавляли пару ложек бобовых лепёшек, – доложила Хучжу. – А со вчерашнего дня Цзиньлун велел больше не добавлять.

Хун Тайюэ высунулся в загон – понаблюдать за свиноматкой:

– Чтобы обеспечить рост этого племенного малого, надо за свиноматкой ухаживать отдельно, корма добавить.

– На складе бригады фуражного корма уже не так много, – вставил Хуан Тун.

– А запас кукурузы ещё есть, – напомнил Хун Тайюэ.

– Но это же на случай войны! – возразил Хуан Тун. – Чтобы его использовать, нужно разрешение ревкома коммуны.

– А мы и так выращиваем на случай войны! – заявил Хун Тайюэ. – Если она и впрямь начнётся, а у армии нет мяса, как она воевать будет? – И, видя, что Хуан Тун ещё колеблется, решительно добавил: – Открывайте склад, если что – отвечать мне. Сегодня после обеда еду в коммуну с докладом и за указаниями. Выращивание свиней важнее всех других политических задач, так что, думаю, никто препоны чинить не станет. А самое главное, – тут в его голосе зазвучали таинственные нотки, – мы должны расширять ферму, увеличивать поголовье, и придёт день, когда на нашей свиноферме будет зерно со складов всего уезда.

Хуан Тун с Цзиньлуном понимающе улыбнулись. Тут ко входу в соседний загон приблизился доносившийся издали запах просяного отвара.

– Симэнь Бай! – окликнул Хун Тайюэ. – С завтрашнего дня будешь кормить эту свиноматку тоже.

– Есть, секретарь Хун.

– Давай‑ка вывали полведра сначала ей.

– Есть, секретарь Хун.

Симэнь Бай, Симэнь Бай – откуда я знаю это имя, как оно связано со мной? Тут в загоне появилось ужасно знакомое лицо, я весь затрепетал, одновременно распахнулись шлюзы памяти, и на меня хлынуло прошлое. «Синъэр, ты жива!» – громко воскликнул я. Но из глотки вырвалось что‑то долгое и по‑поросячьи пронзительное. От этого звука вздрогнули не только те, кто был в загоне, – я и сам немало перепугался. Как ни печально, пришлось вернуться в реальность, вернуться в сегодняшний день, и никаким не Симэнь Нао, а поросёнком вот этой белой свиноматки.

Я лихорадочно пытался подсчитать, сколько же лет урождённой Бай, но путался из‑за аромата подсолнухов. Они только что распустились: толстые крепкие стебли, как стволы деревьев; мясистые иссиня‑чёрные листья; большущие, как тазы, корзинки; лепестки, словно золотые слитки; белые ворсинки на листьях и стебле, выступающие на целый сантиметр, – всё это производило незабываемое впечатление. Точно подсчитать её возраст не удалось, но, должно быть, уже за пятьдесят: на висках пробивается седина, вокруг удлинённых глаз собралась сеточка морщинок, а когда‑то белоснежные и ровные зубы пожелтели и износились. Я вдруг понял, что эта женщина многие годы ела одну солому, сухую солому и твёрдые стебли бобовых, с хрустом пережёвывая их.

Она неторопливо зачерпывала поварёшкой отвар и наливала его в кормушку. Свиноматка поднялась, опираясь на калитку загона, и потянулась к вкусно пахнущей еде. Запах привлёк и эту глупую ораву за стенкой, они разразились оглушающими воплями.

Под чавканье свиноматки и поросят Хун Тайюэ наставлял урождённую Бай. Говорил он вроде бы холодно и бездушно, но в глазах явно сквозили тайные тёплые чувства. Она стояла в солнечном свете, держа руки по швам, седые пряди на голове поблёскивали серебром. Через большую щель в калитке я видел, что ноги у неё слегка трясутся.

– Ты поняла, что я сказал? – строго спросил Хун Тайюэ.

– Будь спокоен, секретарь Хун, – негромко, но необычно твёрдо сказала она, – я детей не рожала, не растила, так что эти поросятки мне как родные детки!

– Вот это ты правильно сказала! – обрадовался Хун Тайюэ. – Нам как раз такие женщины и нужны, чтобы растили общих свиней как собственных детей!

 

ГЛАВА 23

Шестнадцатый переселяется в уютное гнёздышко. Дяо Сяосань по ошибке съедает «пьяную» пампушку

 

– Братец или, лучше сказать, дядюшка, тебе, похоже, поднадоело. Гляжу, у тебя припухшие веки уже и глаза закрылись, и из носа что‑то вроде храпа раздаётся, – язвительно обратился ко мне большеголовый Лань Цяньсуй. – Если тебе жизнь свиней без интереса, могу про собачью поведать.

– Нет‑нет‑нет, очень даже интересно. Знаешь, все годы, когда ты был свиньёй, я ни разу не случился рядом. Поначалу на свиноводческой ферме работал, но кормить тебя в мои обязанности не входило. Потом меня вместе с Хуан Хэцзо на хлопкоперерабатываюшую фабрику отправили, и о том, как ты успешно шёл к своей громкой славе, по большей части знаю лишь понаслышке. Очень хочу послушать твой рассказ обо всём, что довелось испытать, во всех мельчайших деталях. И пожалуйста, не обращай внимания на мои веки: если они закрывают глаза, значит, я сосредоточен на твоём рассказе.

– Последующие события весьма запутанны и неоднородны, могу лишь отобрать наиболее важные и впечатляющие, – начал большеголовый. – Хотя урождённая Бай кормила мою мать‑свинью со всей душой, я продолжал сосать её как сумасшедший – просто выжимал из неё всё. В результате у неё отнялись задние ноги. Они волочились за ней как две старые высохшие мочалки, а передние еле тащили переднюю часть тела. Так она и ползала по загону. К тому времени я мало отличался от неё по размерам. Щетина блестела, как от воска, от розовой кожи исходил приятный аромат. А моя бедная мать‑свинья была вся грязная, задняя часть тела, измазанная в навозе и моче, жутко смердела. Она издавала вопль всякий раз, когда я ухватывал её сосок, и слёзы лились ручьём из треугольных глаз. Волоча изуродованное тело, она ползала, пытаясь укрыться от меня, и молила: «Сынок, сыночек дорогой, пожалел бы маму, и так всю до костей высосал, неужто не видишь? Ты уже вырос большой и вполне можешь есть сам». Но я не обращал внимания на её мольбы, поворачивал мать рылом на бок и впивался одновременно в два соска, хоть она и визжала как резаная. Соски, из которых прежде лилось вкуснейшее молоко, стали безвкусными, как старая резина, из них можно было выдавить лишь чуть‑чуть липкой, солёной и дурно пахнущей жидкости. Не молоко, а отрава какая‑то. От отвращения я пихнул её рылом, и она аж перекувырнулась, плача и ругаясь: «Эх, Шестнадцатый, скотина ты, совсем совесть потерял, злодей. Не свинья тебя породила, а волчица…»

За то, что у свиноматки отнялись задние ноги, урождённая Бай получила от Хун Тайюэ выговор.

– Ох, секретарь, это не я отлыниваю, это поросёнок такой лихой, – оправдывалась она со слезами на глазах. – Ты не видел, как он её сосёт, просто волк или тигр какой‑то, не то что у свиноматки – у коровы ноги отнимутся…

Опираясь на стену, Хун Тайюэ заглянул в загон, а мне как раз взбрело в голову поднять передние ноги и встать на задние. Я понятия не имел, что так могут делать лишь свиньи в цирке, да и то после длительных тренировок: у меня это получалось легко и свободно. Встав таким образом к стене, я чуть не коснулся головой подбородка Хун Тайюэ. Поражённый, он отпрянул, оглянулся, удостоверился, что никого нет, и тихо сказал урождённой Бай:

– Ты тут ни при чём. Я сейчас же распоряжусь, чтобы за этим царём свиней ходили отдельно.

– Я давно уже заговаривала об этом с зампредседателя Хуаном, но он сказал, что дождётся вашего возвращения, чтобы изучить…

– Болван, – крякнул Хун Тайюэ, – даже с такой пустяковиной разобраться не может!

– Это к вам все с почтением. – Бай подняла глаза на Хун Тайюэ, поспешно опустила голову и пробормотала: – Вы старый революционер, с людьми по‑честному и в делах по справедливости…

– Ну будет уже, никогда больше не говори такого, – отмахнулся Хун Тайюэ, не сводя глаз с её заполыхавшего лица. – Ты всё в тех комнатушках на кладбище ютишься? Перебиралась бы лучше на ферму вместе с Хучжу и другими.

– Э, нет, – вздохнула Бай. – У меня происхождение никудышнее, старая да грязная, зачем молодым докучать…

Хун Тайюэ выразительно глянул на неё пару раз и перевёл взгляд на мясистые листья подсолнухов.

– Эх, Бай, – тихо произнёс он. – Не будь ты из помещиков, так было бы славно…

Я хрюкнул, выказав охватившие меня смешанные чувства. По правде говоря, особой ревности я не испытывал, но инстинкт подсказывал, что в этих отношениях между Хун Тайюэ и моей женой, день ото дня всё более деликатными, ничего хорошего нет. Никакого естественного продолжения у этой истории не было, и хоть ты знаешь, как трагически всё в конце концов закончилось, могу рассказать всё в подробностях.

Меня переместили в другой загон, гораздо более просторный. В последний раз со времени рождения я посмотрел на недвижно сжавшуюся в углу мать, без скорби и сочувствия. Но, что ни говори, произвела меня на свет она, из её сосков я добывал себе еду, чтобы вырасти, она меня выкормила, и надо бы отблагодарить её. Но, честно говоря, не придумать как. В конце концов, я надул ей полную кормушку. Говорят, в моче молодого поросёнка много гормонов, и для свиноматки, обезножевшей от кормления, это особенно полезно.

Моим новым жильём стал самый просторный из отдельных загонов, расположенных в ста метрах от двух сотен только что построенных обычных. Позади половиной кроны нависал абрикос. Загон открытого типа с длинным навесом позади и коротким спереди, туда мог беспрепятственно проникать солнечный свет. Пол выложен квадратной керамической плиткой, в углу – отверстие со стальной решёткой, куда удобно справлять нужду. В углу, где я сплю, – свежий дух от охапки золотистой соломы. Я слонялся по своему новому жилищу, вбирая новые запахи, – недавно положенной плитки, свежей земли, утуновой балки, гаоляновой соломы.

Я был доволен. По сравнению с низеньким грязным загоном, который я делил со старой свиноматкой, – настоящие апартаменты. Всё продувается ветерком, достаточно света, строительные материалы прекрасно сочетаются с окружающей средой и не дают токсичных испарений. Например, поперечная балка из утуна, белоснежная на срезе, сочится горьковатыми каплями. На стене вокруг загона плетёная загородка из стеблей гаоляна нового урожая. Они ещё влажные, не высохшие, издают кисло‑сладкий аромат, и на вкус, если пожевать, тоже, наверное, ничего. Но это мой дом, не могу же я разрушать его, чтобы удовлетворить желание поесть. Но и куснуть разок, чтобы изведать вкус, тоже дело неподзапретное. Могу вот свободно вставать вертикально и ходить на задних ногах, как человек. Но это своё уникальное умение я стараюсь держать в секрете. Ибо предчувствую, что переродился в эпоху невиданного расцвета свиней. Никогда ещё в истории человечества свиней так не почитали, никогда им не придавали такого большого значения, никогда так не простиралось их влияние – а в будущем по призыву вождя тысячи и тысячи людей будут падать перед свиньёй ниц. Думаю, в золотой свинский век немало людей захотят переродиться в этот мир свиньями, а ещё больше родившихся людьми будут страдать от того, что живут хуже свиней. Мне казалось, в этом смысле не скажешь, что папаша Яньло обошёлся со мной несправедливо, позволив переродиться именно сейчас. В эпоху свиней я буду творить чудеса, но это время ещё не наступило, пока нужно прикидываться дурачком и вести себя скромно, скрывать способности и ждать своего часа. Пока есть возможность, укреплять мышцы и кости, наращивать мышцы и живой вес, тренировать тело, закалять волю, ожидая наступления этих пламенных дней. Так что далеко не каждого, кто умеет ходить вертикально, можно считать человеком. Когда‑нибудь это умение непременно пригодится, и я не ленился упорно тренироваться по ночам, когда люди уходили на покой.

Своим твёрдым пятачком я немного подрыл загородку, в ней образовалась дыра. Топнул копытами, и одна плитка раскололась пополам. Встал вертикально, ткнулся в изгородь, легонько куснул, и кус гаоляновой соломы остался во рту. Чтобы никто не обнаружил мою проделку, тщательно пережевал солому и проглотил, ни капли не выплюнул. Во дворе – буду пока называть его двором – я встал во весь рост и опёрся передними ногами на тонкую, с рукоятку мотыги, ветку абрикоса. Разведка позволила понять главное. На первый взгляд для обычной свиньи это великолепный загон, надёжный и прочный. Для меня же это склеенная из бумаги игрушка, и я могу сровнять его с землёй менее, чем за полчаса. Я, конечно, не такой дурак, чтобы разрушать собственное жильё, пока не представился случай. Зачем разрушать, я ещё буду как следует беречь его. Соблюдать гигиену, поддерживать чистоту, справлять нужду в определённом месте, не поддаваться желанию опрокидывать всё подряд, когда нос чешется, – произведу на людей самое лучшее впечатление. Чтобы стать тираном, нужно сначала проявить себя благонадёжным подданным. Я – поросёнок, сведущий в делах древности и современности, и примером для меня всегда был ханьский Ван Ман.[148]

Больше всего радости в новом жилище доставляло электричество. С самой высокой балки свешивалась стоваттная лампочка. Впоследствии я узнал, что электричество есть во всех двухстах новых загонах, но лампочки там лишь двадцатипятиваттные. С одной из стен свешивался шнур выключателя. Стоило поднять ногу, ухватить его и несильно потянуть – со щелчком загоралась белым светом лампочка. Вот здорово, вместе с «восточным ветром»[149]«великой культурной революции» повеял наконец над Симэньтунью и весенний ветер модернизации. Быстро выключи, нельзя, чтобы люди поняли, что свет включать умею. Они, ясное дело, лампочку приладили, чтобы наблюдать за моим поведением. Я тогда представлял себе, что в загоне установлено некое приспособление, с помощью которого люди, уютно расположившиеся у себя, могли видеть, чем я занимаюсь. Потом такие приспособления действительно появились. Это системы наблюдения кабельного телевидения, которые можно встретить везде – на крупных производствах, в цехах, аудиториях, в банках и даже в туалетах. Но я тебе вот что скажу: даже будь у них подобные штуки тогда и установи они камеру видеонаблюдения у меня – всю измазал бы дерьмом. Пусть смотрят с глазами в свином дерьме.

Когда я перебрался на новое место, стояла глубокая осень, в солнечном свете больше красного, чем белого. Красное солнце окрашивает красным листву абрикоса, ничуть не хуже красной листвы в Сяншани[150]– я, конечно, знаю, где находится Сяншань, конечно, знаю, что красная листва символизирует любовь, что она может вызывать в памяти стихи… Каждый день на закате или восходе солнца, когда свиноводы ужинают или завтракают, в хлеву необычно тихо. Вот в это время я встаю на задние ноги, складываю передние на груди. Срываю с абрикоса красные листья и жую. Листья горькие, богаты клетчаткой, снижают кровяное давление и чистят зубы. Жую их, как модная молодёжь сегодня жевательную резинку. Бросаю взгляд на юго‑запад: там рядами выстроились свинарники, ровнёхонько, как армейские казармы. Они прячутся среди сотен абрикосовых деревьев, в багровом зареве заката или в отсветах восхода листья полыхают огнём или переливаются красками утренней зари. Красота несравненная. Людям в то время жилось несладко, не хватало одежды и еды и не до красот природы было. А вот сохранись все эти деревья и свинарники до наших дней, вполне возможно было бы зазывать сюда городских любоваться красной листвой. Весной проводить праздник цветения абрикосов, осенью – праздник красной листвы. Поели бы в свиных загонах, поспали в хлевах, на деле испытали бы, что такое деревня. Заболтался, извините. Я поросёнок с богатым воображением, каких только бредней нет в голове. Такого иногда нафантазирую, что самому страшно становится, да так, что обделаешься и обмочишься. Или страшный хохот разбирает. Обделавшийся и обмочившийся поросёнок – эка невидаль, а вот таких, кого хохот разбирает, кроме меня и нету. Об этом ещё поговорим, а пока умолчим.

Как раз в один из этих дней, когда абрикосовые листья были ярко‑красными, в первой этак декаде десятого месяца – ну да, память у меня ещё хоть куда, – на рассвете в первой декаде десятого месяца, когда только что выкатилось солнце, большое, красное, нежное, появился Цзиньлун. Давненько его не было. Вместе с ним пожаловали четверо братьев Сунь, что у него на побегушках, и бухгалтер большой производственной бригады Чжу Хунсинь. За каких‑то пять тысяч юаней они купили в районе Имэншань тысячу пятьдесят семь голов свиней, меньше пяти юаней за каждую, страшно дёшево. Я в это время выполнял в своих роскошных апартаментах утренние упражнения: ухватывал передними ногами свешивающуюся во двор ветку абрикоса и подтягивался. Ветки гибкие и прочные, хорошо пружинят, тело то и дело отрывается от пола и парит среди красной листвы. Таким образом достигались три цели: во‑первых, тренировка, во‑вторых, радость от преодоления земного притяжения, а в‑третьих, пол устилается листьями, которые я сгребаю на спальное место и готовлю мягкое тёплое ложе. Зима, похоже, ожидается суровая, и хотелось как следует подготовиться к холодам. Вот когда я развлекался с веткой, и донёсся рокот моторов. Поднимаю голову и вижу три грузовика с прицепами, они приближаются по дороге со стороны абрикосового сада. Видно, путь проделали долгий, будто через пустыню прошли: под толстым слоем пыли на капотах даже не разобрать, какого они цвета. Трясясь и покачиваясь, грузовики въехали в абрикосовый сад и остановились за новыми свинарниками, на пустыре, усеянном битым кирпичом, осколками черепицы и грязной соломой. Походившие на чудищ, которым трудно совладать с длинными хвостами, они долго ворочались, прежде чем окончательно застыть. Из кабины первого грузовика вылез растрёпанный и неумытый Цзиньлун, из двух других – бухгалтер Чжу Хунсинь и Сунь Лун, старший из братьев Сунь. Потом из кузова третьей машины показались остальные трое братьев Сунь и похожий на чертёнка Мо Янь. Лица всех четверых тоже покрывал толстый слой пыли, они смахивали на терракотовых воинов Цинь Шихуана. Доносившееся из кузовов и прицепов похрюкивание становилось всё громче и вскоре переросло в пронзительный хор. Радости моей не было предела: я понял, что времена процветания свиней наступили. Как выглядят эти имэншаньские свиньи, я ещё не знал, лишь слышал их хрюканье, но по тому, как от них несло дерьмом и мочой, уже догадывался, что это за уроды.

На новеньком «золотом олене» примчался Хун Тайюэ. Велосипеды тогда были дефицитом, покупать их по талонам могли лишь партсекретари больших производственных бригад. Хун Тайюэ оставил велосипед на краю пустыря у одного из абрикосов со спиленным наполовину стволом, даже замка не повесил – видно было, что обрадован донельзя. С широко распростёртыми объятиями, словно приветствуя вернувшегося из дальнего похода воина, он направился к Цзиньлуну. Обнимать его он, похоже, не собирался, это у иностранцев так принято, но не у китайцев эпохи великого свиноводства. Подойдя к Цзиньлуну, он вдруг опустил руки и похлопал его по плечу:

– Ну что, купили?

– Тысяча пятьдесят семь голов, задача выполнена с лихвой! – доложил Цзиньлун, но тут же зашатался и прежде, чем Хун Тайюэ успел поддержать его, свалился в обмороке.

Вслед за Цзиньлуном стали пошатываться и братья Сунь, и прижимавший к себе чёрный портфель из искусственной кожи бухгалтер Чжу Хунсинь. Один Мо Янь держался бодрячком и, размахивая руками, заорал:

– Мы таки вернулись! Победа!

Их освещали багровые солнечные отсветы, и вся сцена смотрелась торжественно‑печально. Хун Тайюэ махнул кадровым работникам большой производственной бригады и ополченцам, чтобы этих свинозакупщиков, в том числе и трёх водителей, славно потрудившихся для достижения успеха, проводили в жилища свиноводов и распределили по комнатам. И громко распорядился:

– Хучжу, Хэцзо, пусть пара женщин приготовит лапшу и яичницу в благодарность за труды, а всех остальных сюда на разгрузку!

Задний борт прицепов открыли, и я узрел весь этот ужас. Это что – свиньи? Да их назвать так язык не повернётся! Разнокалиберные, разноцветные, перемазанные в навозе, и вонища от них просто невероятная. Я поспешно ухватил пару абрикосовых листьев и заткнул ноздри. А я‑то ждал прелестных маленьких хрюшек, с которыми мне предстоит подружиться и, как будущему повелителю свиней, наслаждаться у них успехом. Кто бы мог подумать, что это будет стадо чудищ, наполовину диких волков, наполовину диких свиней! Мне и видеть‑то их больше не хотелось, но их странные вопли всё же возбуждали любопытство. Хоть душа во мне человечья, старина Лань, я всё же поросёнок, так что от меня ждать? Если у людей любопытства хоть отбавляй, что говорить о поросёнке?

Чтобы отчаянный визг новичков не воздействовал на барабанные перепонки, я заткнул уши шариками из растёртых листьев. Напряг задние ноги, задрал передние, устроился на двух ветках и получил широкое поле обзора – всё, что делается на пустыре, прекрасно видно. Я осознавал, какая на мне лежит огромная ответственность: я должен сыграть важную роль в истории Гаоми семидесятых; мои деяния в конечном счёте занесёт в анналы классики этот паршивец Мо Янь. Нужно следить за своим телом, оберегать зрение, обоняние и слух – всё это непременные условия для того, чтобы стать легендой.

Я перенёс вес с задних ног, опершись о ветку передними и подбородком. Под моей тяжестью она прогнулась и чуть закачалась. Сидящий на стволе дятел повернул ко мне голову и с любопытством глянул чёрными бусинками глаз. Птичьего языка я не понимаю и поговорить с ним не могу, но уверен, что моя поза повергла его в изумление. Сквозь листву я смотрел, как выгружают из машин всю эту компанию: у них всё кружилось перед глазами, они еле стояли на ногах и представляли собой жалкое зрелище. Одна свиноматка с рылом, как корзина, видать, старая, дряхлая, никак не годилась для такого тряского путешествия и грохнулась без сознания сразу, как её выгрузили. И лежит на песке, закатив глаза, белая пена на губах. Ещё две молодые самки – и выглядят вроде неплохо, будто от одной матери родились – изогнули спины, и их стало тошнить. За ними, словно заразившись, как при вирусном гриппе, стала изгибаться, извергая всё из себя, чуть ли не половина всех этих свиней. Остальные кто стоял, изогнувшись вбок, кто валялся на земле. Были и такие, что со скрежетом чесали бока о твёрдую кору абрикосовых деревьев – силы небесные, ну и толстенная у них, должно быть, шкура! Да и вши у них, чесотка, нужно держаться от них подальше. Моё внимание привлёк один чёрный хряк. Тощий, но головастый, рыло вытянутое, хвост волочится по земле, густая жёсткая щетина, широкие плечи, заострённый зад, толстые ноги, острый взгляд маленьких глазок, торчащие желтоватые клыки. В общем, почитай, дикий кабан. На остальных свиней, выбившихся из сил после долгого путешествия, жалко смотреть, а этот вольготно расхаживает вокруг, приглядывается, как посвистывающий, скрестив руки на груди, босяк. Спустя пару дней Цзиньлун дал ему звучное имя – Дяо Сяосань. Так зовут отрицательного героя из популярной в то время «образцовой революционной оперы» «Шацзябан». Ну и правда таков он и есть, негодяй, который может выхватить у девушки узелок. Мы с этим Дяо Сяосанем сталкивались не раз, но об этом потом.

Под руководством Хун Тайюэ члены коммуны принялись загонять всю ораву в стоявшие пятью рядами двести загонов. Это был сплошной хаос и столпотворение. Со своим низким коэффициентом умственного развития имэншаньские свиньи привыкли пастись на воле и не понимали, что в свинарниках будут жить счастливо в своё удовольствие. Им, видимо, казалось, что свинарники – это бойня, и они орали во всю глотку, визжали, налетали друг на друга и толкались, шарахались в панике во все стороны и на исходе сил дрались, как загнанные в угол звери. Ху Бинь, наделавший немало пакостей, когда я был волом, получил от обезумевшей белой свиньи удар в низ живота, хлопнулся навзничь, потом с большим трудом сел, постанывая, бледный, весь в холодном поту. Этот обиженный судьбой тип с тёмной душонкой был высокого мнения о себе, везде совал свой нос, но всегда расплачивался за это. Вот уж правда, и ненависть вызывает, и жалость. Ну ты, наверное, помнишь, как я, когда был волом, отделал паршивца старого на песчаных отмелях Великого канала? Несколько лет его не видел – он ещё больше постарел, зубы повыпадали, стал шепелявить. А я‑то вон, всего полугодовалый подсвинок, в самом расцвете сил, золотое времечко. Так что не говори, что перерождения – сплошные мучения, есть в них и положительные стороны. Ещё один боров с отгрызенным наполовину ухом и железным кольцом в носу, разозлившись, укусил за палец Чэнь Дафу. Этот негодяй, который одно время путался с Цюсян, притворно возопил, будто ему всю руку отхватили. В отличие от мужчин, от которых было мало толка, несколько женщин среднего возраста – Инчунь, Цюсян, Бай Лянь и Чжао Лань – действовали неторопливо. Звонко цокая языком, согнувшись и выставив руки, они с приветливыми улыбками приблизились к загнанным в угол животным. От имэнских воняло невыносимо, но женщины не испытывали отвращения, лишь искренне улыбались. Свиньи ещё испуганно похрюкивали, но уже не шарахались в панике, женщины тянули к ним руки, касались их тел, не боясь испачкаться, почёсывали. Как человек падок на восхваления, так и свинье не устоять перед почёсыванием. Их боевой задор в минуту испарился, они жмурились от удовольствия, покачивались и сползали на землю. Женщинам оставалось лишь поднимать этих сдавшихся перед добрым отношением свиней и, почёсывая их на ходу между ног, доставлять в свинарник.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: