Или Дяо Сяосань, или Любительница Бабочек, или те же «бешеные головобои» – разве можно отразить их в цифровом формате?
Мо Янь и теперь считает себя крестьянином. Но так и хочется написать в Международный олимпийский комитет, чтобы в программу Олимпийских игр включили соревнования по обработке земли мотыгой, пусть бы принял в них участие. На деле этот паршивец только пыль в глаза пускает, даже будь эта дисциплина добавлена, всё равно никакого места бы не занял. Больше всего земляков опасается, жулик. Французов, американцев, шанхайцев, пекинцев этот негодник одурачить сумеет, но земляков‑то вокруг пальца не обведёшь. Мы что, не знаем всю подноготную о том, как он опаскудился, когда в деревне свиней выращивал? Я тогда хоть и свиньёй был, но смекал почти как человек. В тех особых условиях я всё же сподобился понять, что происходит в обществе, в деревне, и ещё больше раскусить Мо Яня.
Крестьянин из него всегда был ещё тот – сам в деревне, а мыслями в городе. Происхождения невысокого, но к богатству и почёту стремился; лицом не вышел, но красоток обхаживал; знаниями обладал поверхностными, но выдавал себя за человека учёного. И такой вот деятель умудрился пролезть в писатели – говорят, в Пекине пельмени каждый день трескает, а я, выдающийся хряк Симэнь… Эх, многое в мире не поддаётся доводам рассудка, и говорить об этом без пользы. Толковым свиноводом его тоже не назовёшь, и какое счастье, что этого паршивца не меня кормить назначили. А то, что кормила меня урождённая Бай, – это уж повезло так повезло. Мо Яню же сколько самых добрых свиней ни определи в уход, через месяц половина точно взбесится. Хорошо ещё, «головобои» прошли через многие страдания, иначе как бы они с ним выжили?
|
|
С другой стороны, на свиноферму Мо Янь пошёл работать, конечно, из самых добрых побуждений. Человек он по природе любопытный, но любит отлетать куда‑то в своих мыслях. Поначалу он относился к «головобоям» без особой неприязни, считая, что они едят, но не набирают вес из‑за того, что пища слишком недолго остаётся у них в кишечнике, и если задержать её там подольше, питательные вещества усвоятся. Такой подход вроде ухватывал суть вопроса, и он приступил к экспериментам. Проще всего вставить им в анус нечто вроде клапана, который может открывать и закрывать человек. Практически это, конечно, осуществить невозможно, и он обратился к поиску пищевых добавок. Бесспорно, среди средств китайской традиционной медицины и западных лекарств можно найти что‑то для лечения диареи, но всё это очень дорого, да и связи нужно иметь. Для начала он стал подмешивать в корм растительную золу, что вызвало нескончаемую ругань его подопечных и безостановочные удары головой в стенку. Но Мо Янь оставался твёрд, и «головобоям» приходилось есть, что дают. Я даже как‑то слышал, как он случит по ведру с кормом, приговаривая: «Ну, поешьте, зола полезна для глаз, и система пищеварения будет здоровой». После того как зола результата не дала, он попробовал добавлять в корм цемент. Это сработало, но чуть не стоило «головобоям» жизни. Они катались по земле от боли и вырвались из лап смерти, лишь сумев выдавить из себя похожий на камни навоз.
«Бешеные головобои» ненавидели Мо Яня лютой ненавистью, а он платил этим тварям, которых никакое лекарство не берёт, глубоким отвращением. В то время вы с Хэцзо уже отправились работать на фабрику, вот и его работа уже не устраивала. Вывалит ведро корма и обращается к уже беспрестанно кашляющим, жалобно похрюкивающим «головобоям»:
|
|
– Ну что, злые духи? Голодная забастовка? До смерти себя довести хотите? Вот и славно, давайте, давайте. Всё равно, свиньи из вас никакие, вас и назвать так язык не поворачивается, просто шайка контрреволюционеров, изводите только драгоценный корм народной коммуны!
Увы, на другой день «бешеные головобои» испустили дух. Их трупы усыпали большие, с медяк, алые пятна, глаза открыты, будто они отошли в вечной обиде.[211]Как уже упоминалось, в тот год в восьмом месяце беспрестанно лили дожди, висела духота и вились полчища мух и комаров. Поэтому когда на свиноферму прибыл ветеринарный инспектор с ветстанции коммуны – он переправился через вышедшую из берегов реку на плоту, – трупы уже раздулись и страшно воняли. В резиновых сапогах и дождевике, в прикрывающей рот маске инспектор глянул через забор загона и заявил:
– Острое рожистое воспаление, немедленно кремировать и захоронить!
Под его руководством работники свинофермы – не избежал этого, конечно, и Мо Янь – перетащили пятерых «бешеных головобоев» из загона в юго‑восточный угол сада. Вырыли ров – стоило копнуть на полметра, как добрались до грунтовых вод, – побросали туда трупы, облили керосином и подожгли. Ветер в то время дул в основном с юго‑востока, вонь с дымом окутали свиноферму, а потом и деревню. Эти болваны выбрали для кремации самое неподходящее место, и мне приходилось зарываться носом в грязь, чтобы не вдыхать этот самый жуткий в мире запах. Только потом я узнал, что в ночь накануне кремации с фермы убежал Дяо Сяосань. Он переплыл через канаву и скрылся в просторах полей на востоке. Так что тяжёлый ядовитый дух, накрывший свиноферму, его здоровью вреда не причинил.
|
|
Ты не был очевидцем того, что произошло потом, хотя наверняка слышал об этом. Инфекция быстро распространилась по ферме. Заражения не избежали восемьсот свиней, в том числе двадцать восемь близких к опоросу свиноматок. Я не заразился лишь благодаря сильной иммунной системе и чесноку, который в больших количествах добавляла мне в корм урождённая Бай. «Шестнадцатый, – приговаривала она, – подерёт, ничего страшного, чеснок – защита от многих ядов». Я понимал, что болезнь серьёзная; бояться ли, что пощиплет, если речь идёт о выживании? Правильнее будет сказать, что в те дни я ел вёдрами не корм, а чеснок! Слёзы от него текли, потом обливался, горел и рот, и слизистая, но именно таким образом мне удалось счастливо отделаться.
Когда эпидемия приняла массовый характер, из‑за реки приезжали ещё несколько ветеринаров. Среди них крепко сбитая женщина с лицом в угрях, все называли её начальник станции Юй. Действовала она жёстко и раздавала указания решительно. Когда она звонила по телефону из правления в уезд, было слышно за три ли. Под её руководством ветеринары взяли у свиноматок кровь на анализ. Говорили, что к вечеру прибыл катер с необходимыми лекарствами. Но, несмотря на это, большинство заражённых свиней передохли, и процветавшая когда‑то свиноферма развалилась. Туши дохлых свиней лежали целой горой, сжечь их не было никакой возможности, оставалось лишь закопать. Вырыть ров тоже не получилось, полметра – и вода. Народ не знал, как быть, и стоило ветеринарам уехать, под покровом ночи туши отвезли на дамбу и повываливали в реку. Они поплыли вниз по течению, и больше мы о них не слышали.
С тушами разделались лишь к началу девятого месяца. Снова прошли сильные дожди, фундаменты просторных загонов, строившихся на скорую руку, размокли, и за одну ночь половина из них рухнула. От северного ряда домов доносились громкие сетования Цзиньлуна. Я знал, что этот карьерист паршивый рассчитывал воспользоваться отложенным из‑за дождей визитом делегации управления тыла военного района, чтобы блеснуть талантами и подняться по служебной лестнице. Но теперь всё кончено, свиньи передохли, загоны развалились, и на месте фермы остались одни руины. Глядя на это и вспоминая о былых славных днях, я тоже преисполнился печали.
ГЛАВА 31
Мо Янь раболепно лебезит перед директором труппы Чаном. Удручённый Лань Лянь оплакивает Председателя Мао
В этот день, девятого числа девятого месяца, случилось событие поистине вселенского масштаба, «рухнули горы и разверзлась земля»: как ни лечили вашего Председателя Мао, он, к сожалению, скончался. Можно было, конечно, сказать «нашего» Председателя Мао, но я тогда был свиньёй, и выразиться так было бы слишком непочтительно. Плотину на реке за деревней прорвало, разлившиеся воды повалили телеграфные столбы, поэтому телефонный аппарат превратился в предмет интерьера, громкоговорители трансляции умолкли, и о кончине Председателя Мао услышал по радиоприёмнику Цзиньлун. Приёмник ему подарил его лучший друг Чан Тяньхун, арестованный группой общественной безопасности комитета военного контроля[212]за хулиганство, но отпущенный за недостатком доказательств. Покрутившись туда‑сюда, он устроился заместителем директора уездной труппы оперы маоцян. Для него, талантливого выпускника консерватории, эта работа подходила как нельзя лучше. Он взялся за работу с энтузиазмом и не только адаптировал все восемь «образцовых пьес» для жанра маоцян, но и, действуя сообразно обстановке, на основе фактического материала о нашей свиноферме написал и поставил новую пьесу «Записки о свиноводстве».
Паршивец Мо Янь упоминает об этом в послесловии к своим «Запискам», утверждая даже, что он – соавтор либретто, но я уверен, что по большей мере это плод его буйной фантазии. То, что д ля создания этой оперы Чан Тяньхун к нам на ферму приезжал, чтобы прочувствовать, как мы живём, это правда. И что Мо Янь за ним таскался хвостиком – тоже. А вот насчёт соавторства – враньё.
В этом современном революционном спектакле маоцян Чан Тяньхун задействовал весь полёт мысли и воображение. Все свиньи у него на сцене говорят, все разделились на две группировки – одна за то, чтобы больше есть и больше гадить, давать прирост в весе и навоз во имя революции. Другие – скрытые классовые враги, прибывшие из Имэншани во главе с хряком Дяо Сяосанем. А пособниками у них те самые только евшие, но не растущие «бешеные головобои». На ферме разворачивается борьба не только между людьми, но и между свиньями, причём последняя составляет основной конфликт пьесы, а люди выступают на вторых ролях. В консерватории Чан Тяньхун изучал западную музыку и особенно силён был в западной опере. Он внёс смелые преобразования не только в содержание пьесы, но и в мелодику. Произвёл решительные и коренные изменения традиционных мелодий маоцян, а также ввёл в пьесу пространную арию для главного положительного героя, предводителя свиней Сяобая,[213]поистине великолепное музыкальное произведение…
Я с самого начала считал, что я и есть этот предводитель свиней Сяобай, но Мо Янь в послесловии к своим «Запискам о свиноводстве» утверждает, что Сяобай – символ, что он символизирует некую мощную и стремящуюся всё выше, здоровую и прогрессивную, свободолюбивую и взыскующую счастья силу.
– Вот уж умеет впаривать, ни перед чем не остановится…
Я‑то знаю, сколько душевных сил положил Чан Тяньхун на эту пьесу. В ней он хотел добиться сочетания китайского и западного, оттеняющих красоту друг друга романтизма и реализма, создать образец взаимодополнения серьёзного идеологического содержания и простой, живой художественной формы. Умри Председатель Мао на пару лет позже, в Китае могла появиться ещё одна «образцовая» пьеса, девятая – опера маоцян из Гаоми под названием «Записки о свиноводстве».
Вспоминаю, как лунной ночью, стоя под тем самым кривым абрикосом и держа в руках испещрённую головастиками нот партитуру оперы, Чан Тяньхун исполнял для Цзиньлун, Хучжу, Баофэн, Ма Лянцая (который тогда стал директором симэньтуньской школы) и группы молодёжи арию хряка Сяобая. Паршивец Мо Янь тоже присутствовал. В левой руке он держал стеклянную бутыль Чан Тяньхуна в оплётке из красного и зелёного пластика с отваром освежающего пандахая[214]и был готов в любой момент отвинтить крышку и передать бутыль исполнителю, чтобы тот смягчил горло. В правой у него был чёрный веер из промасленной бумаги, которым он обмахивал Чан Тяньхуну спину. От его угодничества и низкопоклонства просто тошнило. Таким вот образом он принимал участие в создании оперы маоцян «Записки о свиноводстве».
Все прекрасно помнили, как прозвали когда‑то Чан Тяньхуна в деревне – «ревущий осёл». Просто издевательство над культурным человеком. И вот, по прошествии десяти с лишним лет мировоззрение симэньтуньских расширилось, они уже по‑новому воспринимали его исполнительское искусство. И сам Чан Тяньхун, приехавший к нам, чтобы прочувствовать обстановку и создать новую оперу, был совсем не тот, что десять с лишним лет назад. От изначальной нарочитой заносчивости, которая вызывала у сельчан отвращение, не осталось и следа. Теперь с полным печали взглядом, бледным лицом, жёсткой щетиной на подбородке, сединой на висках он смахивал на русского декабриста или итальянского карбонария. Все уважительно смотрели на него, ожидая, когда он запоёт. Я взгромоздился на качающуюся ветку абрикоса, опершись подбородком на левую ногу, и наблюдал за пленительной вечерней сценой, в восхищении от милых молодых людей. Положив левую руку на левое плечо своей невестки Хучжу и опершись подбородком на правое, Баофэн не сводила глаз с обращённого к луне худощавого лица Чан Тяньхуна и его вьющихся волос – они у него были зачёсаны на популярный тогда пробор «винторезный станок». Лицо её скрывала тень, но глаза блестели, выдавая глубокое безысходное страдание. Потому что даже мы, свиньи на ферме, знали о романтических отношениях Чан Тяньхуна и Пан Канмэй, дочери Пан Ху, которую после окончания университета распределили на работу в уездное производственное управление; слышали даже, что на общенациональный праздник[215]они собираются пожениться. Она уже дважды приезжала за время его пребывания на ферме. Здоровая и красивая, ясноглазая и белозубая, приветливая и отзывчивая, ничуть не заносчивая, как интеллигенты и городские, она производила прекрасное впечатление у нас в деревне – и на людей, и на животных. На работе она отвечала за животноводство, поэтому всегда, приезжая с инспекцией, проверяла, в каких условиях содержится скотина, осматривала всех мулов, лошадей, ослов, волов. Думаю, Баофэн тоже отдавала себе отчёт, что Пан Канмэй как раз то что надо для её любимого Чана. Пан Канмэй, похоже, тоже понимала, что у Баофэн на душе. В один из вечеров я видел, как они долго разговаривали под тем самым кривым абрикосом. Потом Баофэн положила голову на плечо Канмэй и стала тихо всхлипывать. Канмэй, тоже едва не плача, утешала Баофэн, гладя её по голове.
В исполненной Чан Тяньхуном арии было тридцать с лишним эпизодов. Первый назывался «Как сегодня вечером блещут звёзды», второй – «Ветерок с юга доносит волнующий аромат цветущих абрикосов и не даёт заснуть», третий – «Я, Сяобай, стою, держась за ветку, и гляжу в ясное небо», четвёртый – «Вижу, как во всех концах земли свежо и вольно развевается красный флаг», пятый – «Председатель Мао бросает клич к полномасштабному развитию свиноводства в Китае», после чего следовало: «Каждая свинья – это снаряд, выпущенный по империалистам, ревизионистам и контрреволюционерам, и передо мной, хряком Сяобаем, стоит важная задача: копить энергию для решительного шага, чтобы, отвечая на этот призыв, осеменить всех самок в Поднебесной…»
Мне казалось, Чан Тяньхун поёт обо мне, казалось, что поёт не он, а я сам, что он выражает словами то, что у меня на душе, и это действительно было так. Возбуждённый донельзя, левой ногой я прихлопывал в такт, всё тело охватил жар, мошонка напряглась, длинный кнут выпростался из ножен. Так и хотелось на случку со всеми свиноматками – спариваться во имя революции, спариваться ради народного счастья, чтобы стереть с лица земли империалистов, ревизионистов и контрреволюционеров, избавить от мучений борющиеся из последних сил многострадальные массы. «Как сегодня вечером звёзды блещут. Ах, звёзды блещут». За кулисами подхватывают, ни свиньям, ни людям не заснуть. У Чан Тяньхуна голос звонкий – говорят, три октавы взять может, – великолепный, блестящий верхний регистр, яркий, сверкающий как бриллиант. Стоит он твёрдо, не делая лишних движений, подобно иным старлеткам. Поначалу мы ещё обращаем внимание на слова, которые он выпевает, но в дальнейшем они уже теряют смысл, мы упиваемся звучанием. Возьми любые музыкальные инструменты, возьми многих земных тварей, способных исторгать прекраснейшие звуки, как, например, соловей, который часто встречается в прозе русских писателей, или ищущие подругу в глубинах океана самцы кита, или певчие дрозды в клетках китайских старичков – их голосам, хоть и очень красивым, не сравниться с голосом Чан Тяньхуна. Паршивец Мо Янь, который в западной музыке ни уха ни рыла, попав потом в город, наверняка не раз ходил слушать музыку, почитал о музыкантах, набрался малую толику знаний о музыке и давай в своём сочинении сравнивать Чан Тяньхуна с итальянцем Паваротти. Я не видел, как поёт этот Паваротти, и не слышал его записей. Я всегда непоколебимо верил, что голос Чан Тяньхуна – лучший в мире, что он – «ревущий осёл» мирового уровня. Когда он пел под деревом, листья слегка подрагивали, и выпеваемые им ноты кружились в воздухе цветистым шёлком, звонкие и мелодичные, мягкие и умеренные – просто «рассыпающийся куньшаньский яшмовый будда, крик пары фениксов»,[216]– резвились как потерявшие голову хряк со свиноматкой. Умри Председатель Мао на пару лет позже, эта пьеса точно могла стать популярной. Сначала в уезде, потом в провинции, до Пекина добралась бы, и представляли бы её на подмостках перед храмом императорских предков.[217]Так Чан Тяньхун приобрёл бы известность, и в уезде Гаоми его было бы не удержать. Да и женитьба на Пан Канмэй становилась делом нерешённым. Но то, что пьесу так и не поставили, и вправду жаль. Упоминая об этом, Мо Янь, впрочем, говорит несколько слов, с которыми я согласен. Он считает, что эта пьеса – продукт особого исторического периода и несёт невероятный, но в то же время величественный колорит, что это живой образец постмодерна. Не знаю, существует ли ещё эта пьеса? Сохранилась ли толстенная кипа листов партитуры?
Заболтался я что‑то, к нашему повествованию сочинение и исполнение оперы напрямую не относится. О чём надо рассказать, так это о радиоприёмнике. Произведённый в Циндао на Четвёртом заводе радиоаппаратуры полупроводниковый приёмник марки «красный фонарь» подарил Цзиньлуну Чан Тяньхун. Он хоть и не сказал, что это подарок на свадьбу, но, по сути дела, так оно и было. Сказал, что дарит от себя, но приёмник помогла купить Пан Канмэй, ездившая в Циндао в командировку. Это был подарок Цзиньлуну, но Пан Канмэй собственноручно вручила его Хучжу и ещё научила, как вставлять батарейки, как включать, как искать станции. Я по вечерам частенько покидал своё гнёздышко, чтобы побродить по округе; в день свадьбы я это сокровище и увидел. Цзиньлун тогда поставил его на стол с обильным угощением для гостей, зажёг фонарь «летучая мышь» и нашёл самую громкую и отчётливо слышную радиостанцию. Все мужчины и женщины с фермы собрались вокруг, с восхищением глядя на него и слушая. Передняя часть этой штуковины – прямоугольной коробочки пятьдесят сантиметров в длину, тридцать в ширину и тридцать пять в высоту – обита яркой золотистой бумазеей с фирменным значком – красным фонарём. Корпус, похоже, из какого‑то коричневатого твёрдого дерева. Работа отменная, линии изящные, всем так и хочется потрогать. Но разве кто осмелится? Аппаратура тонкая, денег стоит, видать, немалых, сломается что, так и не расплатишься. Только Цзиньлун и протирал его куском красного бархата. Все встали кружком в трёх метрах от него, слушая, как поёт тонким голоском какая‑то женщина: «Расцвели горные лилии, алые цветы». Они не слушали, о чём она поёт, им никак было ума не приложить: ну как эта женщина смогла спрятаться в этой коробочке, да ещё песни распевать? Я, конечно, не был таким невеждой и в электронике худо‑бедно разбирался. Знал не только, что на земле этих радиоприёмников полно, но что есть кое‑что гораздо выше уровнем – телевизор. А ещё мне было известно, что американцы побывали на Луне, что Советский Союз запускает космические корабли и первой в космос запустили свинью. «Они» – это работники свинофермы, за исключением, конечно, Мо Яня, который набрался из «Цанькао сяоси» сведений и по астрономии, и по географии. А ещё «они» – это спрятавшиеся за кучей травы хорьки, ежи, их тоже привлёк доносящийся из этой коробки голос. Я слышал, как миниатюрная самочка хорька спросила у самца рядом: «Наверное, такой же, как мы, хорёк поёт в этой коробке?» – «Ты так думаешь?» – отозвался тот. И пренебрежительно сплюнул.
Вообще в два часа пополудни девятого числа девятого месяца обстановка была вот какая. Сперва о небе: в целом ясное, хоть и ходили большие чёрные тучи. Ветер северо‑западный, четыре‑пять баллов. Как известно всем крестьянам севера, северо‑западный ветер – это ключ, который небо распахивает. Ветер умчал большие чёрные тучи одну за другой на юго‑восток, тени от них то и дело накрывали абрикосовый сад. Теперь о земле: над ней поднимался пар, по саду ползали большие, с лошадиную подкову, жабы. Теперь о людях: дюжина работников опрыскивали известковым раствором обрушившиеся стены свиных загонов. Свиньи почти все передохли, перспективы у свинофермы были мрачные, а лица свиноводов угрюмые. Они покрыли известковым раствором и мою стену, и свешивающиеся ко мне в загон ветви абрикоса. Разве известковый раствор убивает рожу? Чёрта с два, в игрушки играть вздумали! Из их разговоров я понял, что вместе со мной на ферме осталось семьдесят с лишним голов. С тех пор как разразилась эпидемия, бродить вокруг я опасался, боясь заразиться, и очень хотелось узнать, какой породы эти семьдесят выживших. Есть ли среди них братья и сёстры из моего выводка? Есть ли дикари вроде Дяо Сяосаня? Пока я предавался этим размышлениям, а свиноводы гадали, что их ждёт в будущем, как раз в тот момент, когда под палящим солнцем со зловещим звуком разорвалось брюхо одной из закопанных дохлых свиней, когда из небесных просторов на подтопленный и поэтому начисто сбросивший листву кривой абрикос опустилась большая птица с ярким оперением на хвосте – такую не видывал даже я с моим кругозором, когда Симэнь Бай, указывая на эту красивую птицу, хвост которой свешивался почти до земли, пролепетала трясущимися от радости губами «феникс», – в это время из своей комнаты для новобрачных выбежал Цзиньлун. Ноги заплетаются, радиоприёмник у груди, лицо бледное, вид растерянный. Вытаращив глаза, он заорал во всю глотку:
– Председатель Мао умер!
Как умер, что за чепуха, что за ложные слухи, что за злобные нападки? Ты понимаешь, что такими словами смертный приговор себе подписываешь? Как может умереть Председатель Мао? Разве не говорили, что он проживёт сто пятьдесят восемь лет по меньшей мере? Бесчисленные сомнения и вопросы завертелись в головах китайцев, услышавших эту весть. Даже я, свинья, ощущал в душе ни с чем не сравнимое недоумение и потрясение. Но по серьёзному выражению лица Цзиньлуна и слезам в его глазах мы поняли, что он не врёт, да и не посмеет он врать про такое. Из приёмника добрый и сердечный голос диктора Центральной народной станции слегка гнусаво, но со всей торжественностью извещал всех коммунистов, всю армию, всю страну, народы всех национальностей о смерти Председателя Мао. Я взглянул на катящиеся по небу чёрные тучи, на сбросившее листву дерево, на покосившиеся свиные загоны, прислушался к неуместному кваканью лягушек из просторов полей, вспомнил звук лопнувшего брюха дохлой свиньи, принюхался к смраду, зловонию и запаху гнили, воспроизвёл в памяти необычные события, которые произошли за эти несколько месяцев одно за другим, в том числе внезапное исчезновение Дяо Сяосаня и его таинственные слова, и понял: Председатель Мао умер, это достоверно и вне всякого сомнения.
Потом было вот что. Держа в руках приёмник, как почтительный сын – урну с прахом отца, Цзиньлун с серьёзным выражением на лице направился к деревне. Те, кто был на ферме, отбросили инструменты и тоже с благоговением на лицах последовали за ним. Кончина Председателя Мао – потеря не только для людей, это потеря и для нас, свиней. Без него не будет нового Китая, не будет нового Китая – не будет свинофермы «Абрикосовый сад» большой производственной бригады деревни Симэньтунь. А не будет свинофермы, не будет и меня, Шестнадцатого! Поэтому я тоже зашагал за Цзиньлуном и остальными. Это было движение души, вызванное подлинным и глубоким чувством.
Радиостанции страны, естественно, передавали одно и то же, их аппаратура была в отличном состоянии, и Цзиньлун, конечно, включил приёмник на полную громкость. Он питался от четырёх полуторавольтовых батареек, мощность динамика составляла пятнадцать ватт, и в тишине деревни, где не было никакой техники, его звук мог разноситься повсюду.
Встречая кого‑то по пути, Цзиньлун объявлял в той же манере и тем же голосом, как мы уже видели и слышали:
– Председатель Мао умер!
От этой новости кто‑то застывал с вытаращенными глазами, у кого‑то лицо искажалось гримасой, словно от боли, кто‑то качал головой, кто‑то бил себя в грудь и топал ногами от горя. Потом все послушно увязывались за Цзиньлуном, и когда мы дошли до центра деревни, за нами уже растянулась длинная колонна людей.
Из правления большой производственной бригады вышел Хун Тайюэ и, завидев такое, хотел спросить, в чём дело, но Цзиньлун тут же сообщил:
– Председатель Мао умер!
Первой реакцией Хун Тайюэ было двинуть Цзиньлуну в зубы, но его кулак завис в воздухе. Он скользнул взглядом по столпившимся от мала до велика деревенским, глянул на подрагивавший от громких звуков на груди Цзиньлуна радиоприёмник, отвёл кулак, ударил им себя в грудь и издал печальный и пронзительный вопль:
– Эх, Председатель Мао!.. Покинули нас, почтенный… Как жить‑то дальше будем…
Из приёмника лилась траурная музыка. Когда послышались эти неторопливые, скорбные звуки, сперва жена Хуан Туна У Цюсян, а за ней и остальные женщины громко заголосили. Они рыдали до головокружения, опускались на землю, не обращая внимания на грязь и воду, колотили руками, брызгаясь во все стороны. Кто обращал лицо к небу, закрывая платком рот, кто зажимал руками глаза, завывая на все лады.
– Мы – земля, – раздавались крики, – Председатель Мао – небо! Председатель Мао умер, и будто обрушились небеса…
Среди траурной музыки и женского плача горестные звуки издавали и мужчины, кое‑кто беззвучно плакал. Услышав эту весть, сбежались даже помещики, богатые крестьяне, контрреволюционные элементы. Они стояли поодаль и тихо проливали слёзы.
Я вообще‑то из животных, но тоже заразился общим настроем. Пощипывало в носу, горели глаза, но сознание оставалось довольно ясным. Я бродил среди людей, наблюдал и размышлял. В новейшей китайской истории не было человека, чья смерть оказала бы такое сильное воздействие, как смерть Мао Цзэдуна. Были такие, кто после смерти матери не пролил ни слезинки, а смерть Мао Цзэдуна оплакивал с покрасневшими от слёз глазами. Среди тысячи с лишним жителей Симэньтуни даже помещики и богатые крестьяне, которые должны были иметь зуб на него, оплакивали его смерть, а те, кого эта весть застала за работой, оставили её. Но нашлись два человека, которые не только не рыдали в голос и молчали, не проронив ни слезинки, а продолжали заниматься своим делом, готовясь к будущим дням.
Один был Сюй Бао, другой – Лань Лянь.
Мне поначалу и невдомёк было, что Сюй Бао затесался в толпу и исподтишка следует за мной. Но очень скоро я заметил его недобро поблёскивающие глазки и жадный взгляд, который с самого начала был прикован к моим крупным, с плод папайи, причиндалам. Осознав это, я испытал небывалое потрясение и негодование. Такой момент, а у этого одно на уме – как бы до моих сокровищ добраться. Видно, смерть Председателя Мао его не опечалила. Эх, думал я, вот бы донести это до тех, кто сейчас смерть Председателя Мао переживает. Разгневанные люди тут же прибили бы его, как пить дать. Жаль, по‑человечески говорить у меня не получается, да и люди так охвачены горем, что никто не обращает на Сюй Бао внимания. «Ладно, Сюй Бао, – думал я, – признаться, я раньше тебя боялся, да и сейчас побаиваюсь твоих молниеносных приёмчиков. Но раз уж такой человек, как Председатель Мао, не живёт вечно, то и мне, Шестнадцатому, какой резон о жизни и смерти задумываться. Погоди, Сюй Бао, подонок, нынче вечером сойдёмся в смертельной схватке, и, как говорится, или рыба сдохнет, или сеть порвётся».
Другим человеком, кто не оплакивал смерть Мао Цзэдуна, был Лань Лянь. Все во дворе усадьбы Симэнь и за воротами горевали, а он сидел один на пороге своей комнатушки в западной пристройке и правил зеленоватым оселком ржавую косу. Эти звуки резали слух, и от них коробило: и не к месту совсем, и какой‑то намёк усмотреть можно. Не выдержавший Цзиньлун сунул приёмник своей жене Хучжу, на глазах у всей деревни подбежал к Лань Ляню, нагнулся, вырвал у него оселок и с силой швырнул на землю. Тот раскололся пополам.
– Что ты за человек такой?! – процедил он сквозь зубы.
Лань Лянь прищурился, смерил взглядом Цзиньлуна, который аж трясся от ярости, и неторопливо поднялся с косой в руке:
– Он умер, а мне жить дальше надо. Вон просо косить пора.
Цзиньлун поднял у воловьего загона худое железное ведро с проржавевшим насквозь дном и швырнул в Лань Ляня. Тот даже уворачиваться не стал. Ведро ударилось ему в грудь и упало у ног.
С налившимися кровью глазами рассвирепевший Цзиньлун схватил коромысло и высоко занёс, собираясь ударить Лань Ляня по голове. К счастью, его остановил Хун Тайюэ, иначе он Лань Ляню голову бы проломил.
– Разве можно так, старина Лань! – недовольно буркнул Хун Тайюэ.
Глаза Лань Ляня наполнились слезами, ноги подкосились, он упал на колени и горестно воскликнул:
– На самом деле это я больше всех любил Председателя Мао, а не вы, щенки!
Толпа, онемев, смотрела на него в ужасе.