Прошло уже, считай, четыре года с тех пор, как мы с Сяо Хуа удрали оттуда, но я мог найти дорогу даже с закрытыми глазами и потому, что ласковый ветерок с запада нёс аромат цветущих абрикосов, и потому, что это мой дом. И я потрусил на запад по иногда очень узкой, но ровной дорожке, что шла по гребню дамбы. К югу простирались луга, к северу сплошняком вставал ивняк. По склонам дамбы кустилась худосочная аморфа, её опутывали невероятно быстро тянущиеся стебли змеиного огурца, а от россыпей белых цветов тянуло тяжёлым ароматом, похожим на аромат сирени.
Луна, конечно, была хороша, но по сравнению с теми двумя, что я тебе так красочно описывал, в этот вечер она стояла очень высоко и, казалось, была чем‑то озабочена. Ниже она не спускалась, меняла цвет, следуя за мной, гонясь за мной, но уже как восседающая в коляске с высокими постромками, спешащая куда‑то благородная дама в шляпе с перьями и белоснежной вуалью на лице.
Добравшись до полоски упрямца Лань Ляня, я остановил копытца, поспешавшие за луной в её полёте на запад. Глянув на юг, на одетые листвой шелковицы, которые росли на земле большой производственной бригады по обе стороны от участка Лань Ляня, я заметил под ними в свете луны женщин, собирающих листья. От этой сцены в душе что‑то шевельнулось, я понял, что после кончины Мао Цзэдуна в деревне произошли перемены. Лань Лянь сажал ту же пшеницу, всё тот же старый сорт. Было ясно, что шелковица с её развитой корневой системой по краям участка забирает с его земли питательные вещества, и это, ясное дело, воздействовало по меньшей мере на четыре ряда пшеницы. Колоски низкорослые и слабые, худенькие и крохотные, как мухи. Возможно, это снова тайные козни Хун Тайюэ, чтобы проучить Лань Ляня, посмотрим, мол, как ты, единоличник, с этим совладаешь. Рядом с шелковицами в свете луны покачивалась тень. Голый по пояс, этот человек, который поклялся потягаться с народной коммуной, рыл глубокую канаву. Он рыл её между своим участком и землёй большой производственной бригады, узкую, но глубокую, отсекая острой лопатой множество желтоватых корней шелковицы. Видать, всё было не так просто. На своей земле копай сколько хочешь, но он рубил корни чужого дерева, и его могли обвинить в порче коллективного имущества. Я смотрел издалека на неуклюжую по‑медвежьи фигуру старины Лань Ляня, на его бестолковые движения и на какой‑то миг растерялся. Если эти два ряда деревьев вырастут, земля единоличника Лань Ляня станет бесплодной. Но очень скоро я понял, что мои суждения полностью ошибочны. К этому времени большая производственная бригада уже полностью развалилась, народная коммуна существовала лишь номинально. Реформа в деревне уже вышла на этап выделения наделов по дворам. Землю по бокам участка Лань Ляня уже распределили между частными владельцами, и каждый волен был сажать шелковицу и сеять зерновые.
|
|
Ноги привели на свиноферму. Абрикосы на месте, а загонов как не бывало. Никаких ориентиров, но я с первого взгляда увидел тот самый кривой абрикос. Рядом стоял шалаш сторожа с приколоченной табличкой – «Абрикосы золотистые с красными прожилками». Взглянув на неё, я тут же вспомнил о пролитой на корни этого дерева крови Дяо Сяосаня. Не будь её, не было бы и прожилок на плодах, эти плоды не стали бы драгоценными и каждый год не получали бы высокую оценку уездных властей. Кроме того, как я узнал впоследствии, плоды с этого дерева помогли Цзиньлуну, сменившего Хун Тайюэ на посту секретаря партячейки большой производственной бригады, установить тесные отношения с уездным и городским руководством, что открыло ему дорогу к богатству и почёту. Я, конечно, узнал и старое дерево, которое свешивалось одной веткой ко мне в загон, хотя самого загона уже не было. Там, где я когда‑то лежал, спал или предавался своим мыслям, теперь всё засеяно арахисом. Я встал на задние ноги и опёрся передними на две ветви, что проделывал тогда почти ежедневно. При этом почувствовал, что раздобрел по сравнению с теми годами и стал неповоротливее. Да и вертикально, как человек, не вставал уже долгое время и тоже явно потерял сноровку. В общем, в тот вечер я бродил взад‑вперёд по абрикосовому саду, в знакомых местах, и душа полнилась воспоминаниями. Это настроение говорило и о том, что я уже вступил в средний возраст. Да, как свинья, я, молено сказать, уже немало испытал на своём веку.
|
|
Два ряда домиков, где раньше работали и жили свиноводы, приспособили для разведения шелковичных червей, в червоводни. Оттуда лился яркий электрический свет, и я понял, что государство провело электричество и в Симэньтунь. Над множеством выкормочных стеллажей склонилась поседевшая Симэнь Бай. Совком, сплетённым из ошкуренных ветвей ракитника, она набирала мясистые листья и рассыпала по белым лоткам с гусеницами. Тут же слышался звук, похожий на шелест мелкого дождя. Ага, жильё, выделенное вам после женитьбы, тоже приспособили под червоводню, значит, у вас есть новое.
|
|
Я вышел на ставшую вдвое шире, мощённую асфальтом дорогу и направился на запад. Вместо низких глинобитных хибарок по обеим сторонам появились ряды одинаковых домов с красной черепичной крышей. К северу от дороги на площадке перед двухэтажным зданием сидели человек сто, по большей части пожилые женщины и дети, и смотрели по японскому телевизору «панасоник» с двадцатидюймовым экраном телевизионный сериал «Человек с Атлантиды». Это удивительная история про одарённого юношу, который родился с перепонками между пальцами рук и ног и плавал как акула. Зрителей было не оторвать от экрана, они то и дело прищёлкивали языком от восторга. Телевизор стоял на красной табуретке, водружённой на квадратный столик. У стола сидел седой старик с красной повязкой на рукаве с надписью «Общественная безопасность» и с двумя тонкими и длинными прутьями в руках. Он сидел лицом к зрителям, проницательно глядя на них, как старый учитель на экзаменах. Тогда я ещё не знал, кто он такой…
– Это У Фан, старший брат богатея У Юаня, бывший полковник, начальник радиостанции в штабе гоминьдановской пятьдесят четвёртой армии. В сорок седьмом взят в плен, после Освобождения за контрреволюционные преступления осуждён на пожизненное заключение и отправлен на трудовое перевоспитание на северо‑запад. Недавно освободился и вернулся в родные края. По возрасту трудоспособность уже утратил, дома заботиться о нём некому, вот уездные власти и назначили ему не только «пять видов обеспечения»,[221]но и ежемесячное пособие пятнадцать юаней… – вставил я.
Большеголовый рассказывает уже два дня подряд, это сплошной поток, как из открывшегося шлюза. События в его повествовании, правдоподобные и фантастические, я воспринимаю как в полусне, следуя за ним то в преисподнюю, то в подводное царство, голова идёт кругом, в глазах рябит. Проскальзывает иногда собственная мысль, но её тут же опутывает его речь, как водоросли обвивают руки и ноги, и вот я уже в плену его рассказа. Чтобы избежать плена, выбираю момент и рассказываю, что знаю, про У Фана, приближая рассказ к действительности. Большеголовый рассерженно вскакивает на стол и топает ножкой в маленькой кожаной туфельке.
– Помолчи! – Вытащил свою рукоятку – похоже, от рождения без крайней плоти, не по годам большую и уродливую, – и ну поливать в мою сторону. Моча с сильным запахом витамина В попала в рот, я закашлялся, наступившее было просветление опять сменилось помутнением. – Помолчи. Меня слушай. Твоё время говорить ещё не пришло. Придёт, вот тогда и говори. – И детское лицо вновь становится лицом умудрённого жизнью старика. Вспомнился красный демон‑ребёнок из «Путешествия на Запад» – как осерчает, поганец, так сразу пламя изо рта. А ещё юный герой Нечжа из «Фэншэнь яньи»,[222]что устроил скандал во дворце царя драконов, – этот на своих колёсах ветра и огня с обращающим в золото копьём в руке, как поведёт плечом, негодник, так у него тут же вырастает три головы и шесть рук. Ну и девяностолетняя небожительница с лицом юной девы из романа Цзинь Юна[223]«Божества‑хранители». Топнув, эта старушенция взмывает на верхушки высящихся до неба деревьев и насвистывает по‑птичьи. Вспомнил и о хряке с поразительными способностями из рассказа моего приятеля Мо Яня «Записки о свиноводстве»… – Этот хряк я и есть, – прервал меня большеголовый, разгорячившийся, но довольный, и снова уселся.
Потом я, конечно, узнал, что этот старик – У Фан, старший брат богатея У Юаня. Узнал также, что Цзиньлун, ставший секретарём партячейки большой производственной бригады, определил его смотреть за телефоном в правлении и выносить по вечерам этот единственный в деревне цветной телевизор для членов коммуны. Ещё я узнал, что ушедший на пенсию Хун Тайюэ страшно недоволен этим и приходил к Цзиньлуну на разговор. В своей куртке и туфлях без задников он смахивал на бродягу. Говорят, сложив полномочия секретаря, он в таком виде и ходил. Ушёл, конечно, не по своему желанию – была смена поколений, и партком коммуны предложил ему уйти по возрасту. Кто тогда стал секретарём парткома коммуны? Дочка Пан Ху, Пан Канмэй, самый молодой партсекретарь во всём уезде, новая яркая звезда в политике. Мы потом ещё не раз вернёмся к тому, как ей это удалось. По рассказам, Хун Тайюэ явился в правление большой производственной бригады – вот в это только что построенное двухэтажное здание – в изрядном подпитии, и сторож У Фан поклонился ему с особой почтительностью, как командиры марионеточных войск кланялись японским офицерам. Презрительно хмыкнув, тот задрал голову, выпятил грудь и зашёл в здание. Тыча пальцем в сверкающую лысину привратника, неукоснительно выполняющего свои обязанности, он гневно обрушился на Цзиньлуна:
– Ты, дружок, серьёзную политическую ошибку допускаешь! Этот человек, он кто? Гоминьдановский полковник, начальник радиостанции, его расстрелять двадцать раз надо, а его в живых оставили, и то милость великая. А ты ещё позволяешь ему «пятью видами обеспечения» наслаждаться. Где, спрашивается, твоя классовая позиция?
Цзиньлун тогда, говорят, вынул довольно дорогую импортную сигарету, прикурил от газовой зажигалки которая, казалось, сделана из чистого золота, потом вставил прикуренную сигарету в рот Хун Тайюэ, словно тот безрукий и не может прикурить сам. Усадил во вращающееся кожаное кресло – ещё редкость в те времена, – а сам присел на краешек стола.
– Дядюшка Хун, – сказал он. – Ты меня своей рукой воспитал, я продолжатель твоего дела и во всём буду следовать твоим путём. Но веяния времени другие или, скажем, время изменилось. Решение предоставить У Фану «пять видов обеспечения» принимали в уезде. Ему не только «пять видов» положены, каждый месяц он может получать от народной власти пособие – пятнадцать юаней. Вы осерчали, что ли, дружище? Так вот, могу сказать, что сердиться не стоит, это политика государства. Сердись не сердись – всё без толку.
– А революционную борьбу мы столько лет вели зря, что ли? – горячился Хун Тайюэ.
Цзиньлун спрыгнул со стола и крутнул кресло с Хун Тайюэ вполоборота, чтобы его лицо оказалось напротив сверкающих на солнце за окном новеньких крыш из красной черепицы:
– Так ни в коем случае не стоит говорить, дружище. Когда компартия вела революционную борьбу, её целью было отнюдь не свержение гоминьдана, изгнание Чан Кайши.[224]Когда она поднимала народ на эту борьбу, основная цель заключалась в том, чтобы народ жил в достатке, был сыт и одет, ни в чём не нуждался. Чан Кайши стал препятствием на пути компартии, вот его и свергли. Так что, дружище, все мы – простой народ, не надо столько думать. Кто сумеет сделать нашу жизнь лучше, того и будем поддерживать.
Тут, говорят, Хун Тайюэ взбеленился:
– Чепуху ты городишь, ревизионизм это называется! Гляди, сообщу о тебе в уезд!
– Дружище, – хихикнул Цзиньлун, – да разве до того уездным, чтобы заниматься пустяшными делами на нашем уровне? По мне, так тебе и вина хватает, и еды, и денег – чего тут сетовать, тратить время на пустяки?
– Ну нет, – не сдавался Хун Тайюэ, – это уже вопрос взятого курса, наверняка в ЦК ревизионисты затесались. Ты глаза‑то раскрой пошире, это лишь начало, очень может быть, что последующие изменения будут как в стихах Председателя Мао – «всё перевернулось вверх дном, и возмущению нет конца»![225]
Понаблюдав за толпой у телевизора минут десять, я потрусил дальше на запад. Ты понимаешь, куда я направился. Следовать дальше по дороге я не решился, понимая, что после смерти Сюй Бао стал притчей во языцех в Гаоми, так что, если меня заметят, шум поднимется будь здоров. Не то чтобы я не смогу противостоять им, но боюсь, что в ситуации, когда некуда деваться, могут пострадать невинные. Не их я опасался – неприятностей не хотелось. И, держась в тени домов южнее дороги, я вскоре добрался до усадьбы Симэнь.
Ворота распахнуты настежь, старый абрикос там же, усыпан цветами, аромат слышен даже из‑за стены. Укрывшись в тени ворот, я увидел под ним восемь квадратных столиков, покрытых пластиковыми скатертями. На ветке выведенная из дома электрическая лампа‑времянка заливает светом весь двор, светло как днём. За столами человек десять. Знакомые лица, все нехорошего десятка. Юй Уфу, бывший командир отряда самообороны баоцзя,[226]предатель Чжан Дачжуан, помещик Тянь Гуй, богатей У Юань… За другим столиком бывший начальник общественной безопасности Ян Седьмой, поседевший уже, с братьями Сунь – Сунь Луном и Сунь Ху. У них на столе всё уже съедено, да и выпито, видать, немало. Позже я узнал, что Ян Седьмой стал торговать бамбуковыми жердями, честным хлеборобом он никогда не был. Из гор Цзинганшань доставил бамбук маочжу[227]по железной дороге в Гаоми, потом на машине в Симэньтунь и продал всю партию Ма Лянцаю, который взялся строить новую школу. Вот таким крупным коммерсантом заделался, сразу богатеем стал, «десятитысячником».[228]Вот и сидит теперь под деревом, этакий первый богач на деревне, вино попивает. Серый костюм европейского покроя, большой красный галстук, рукава засучены, видны электронные часы на запястье. На когда‑то худом личике щёки свешиваются мешками. Достав из тускло‑золотистой пачки импортную американскую сигарету, бросил её Сунь Луну, глодавшему свиную ногу в соевом соусе. Ещё одну швырнул Сунь Ху, который вытирал рот салфеткой. Смял пустую пачку и крикнул в сторону восточной пристройки:
– Хозяйка!
Звонко откликнулась и подбежала хозяйка. Хо‑хо, вот кто это, оказывается! У Цюсян хозяйкой заделалась. Только сейчас я заметил на стене с восточной стороны от ворот закрашенное известью место с красными иероглифами – «Ресторанчик Цюсян». И вот У Цюсян, хозяйка, бежит к Яну Седьмому. Лицо напудренное, готовая улыбочка, махровое полотенце на плече, синий передник, сообразительная, неутомимая, радушная, профессиональная – вылитая тётушка А Цин.[229]Да, действительно мир переменился, реформировался, стал более открытым,[230]изменила облик и деревня Симэньтунь.
– Чего изволите, лаобань[231]Ян? – разулыбалась У Цюсян.
– Ты чего обзываешься? – зыркнул на неё Ян Седьмой. – Я лишь мелкий торговец бамбуковыми шестами, не дорос ещё, чтоб лаобанем величали.
– Ну уж не скромничайте, лаобань Ян, если даже выручать по десять юаней с одной штуки, с десяти тысяч шестов вы уже «стотысячник». Со ста тысячами в мошне разве не лаобань? Кого ещё можно так величать у нас в Гаоми? – не жалела она красок, ткнув его пальцем в плечо. – Гляньте, наряд какой, по меньшей мере юаней на тысячу.
– Ох, эти бабы, стоит рот раскрыть, столько всего наплетут. Лопну вот, как дохлые свиньи на свиноферме лопались, тогда только и успокоишься, – крякнул Ян Седьмой.
– Хорошо, лаобань Ян, ты и фэня ломаного не стоишь, нищий, ветер в кармане да блоха на аркане – так тебя устроит? Не успела рот раскрыть, чтобы взаймы попросить, так и дверь захлопнул, – притворно надула губки У Цюсян. – Говори, что нужно?
– Осерчала, что ли? – хмыкнул Ян. – И не надувай так губки, а то мотня уже рвётся!
– Шёл бы ты знаешь куда! – И У Цюсян огрела его по голове засаленным полотенцем. – Говори быстро, что надо!
– Пачку сигарет, «Добрый друг».
– Пачку сигарет, и всё? А выпить? – У Цюсян глянула на уже раскрасневшихся братьев Сунь. – Эти два молодца вроде маловато ещё приняли?
– Сегодня лаобань Ян угощает, – заплетающимся языком проговорил Сунь Лун. – Так что поменьше пить будем.
– Ты что, обидеть старшего брата хочешь, щенок? – якобы в гневе хлопнул по столу Ян Седьмой. – Сотнями тысяч не гребу, но на выпивку для двух почтенных младших братьев найдётся! К тому же, братки, ваш острый соус «хун» продают уже везде и всюду, не можем же мы и дальше готовить его в двух больших железных котлах под открытым небом? Дальше на вашем месте я сделал бы следующее: возвёл бы двадцать просторных и красивых цехов, установил две сотни котлов, чтобы работали две сотни человек, чтобы двадцатисекундная реклама шла по телевидению, чтобы острый соус «хун» прославился на весь Гаоми, на весь Шаньдун, на весь Китай. Вот тогда, братки, и придётся вам нанимать кого‑то деньги считать. Видите, какие на самом деле чаяния возлагает на вас, богатеев, почтенный Ян! – И он ущипнул У Цюсян за зад. – Неси два «Чёрных кувшинчика»,[232]подруга!
– Ну уж, «Чёрный кувшинчик», несолидно, – тут же сориентировалась У Цюсян. – Этим двум богатеям больше «Тигрёнок»[233]подходит!
– Мать твою, У Цюсян, ты, как говорится, точно на шест заберёшься – с полуслова понимаешь, – крякнул Ян Седьмой, поняв, что деваться некуда. – «Тигрёнок» так «Тигрёнок»!
Сунь Лун и Сунь Ху переглянулись.
– Брат, а ведь послушать большого лаобаня Яна – недурной план выходит, – сказал Сунь Ху.
– Я будто вижу, как эти юани, словно листья с деревьев, прямо с неба с шелестом сыплются, – заикаясь промямлил Сунь Лун.
– Братки, – продолжал Ян Седьмой. – Зачем, спрашивается, Лю Сюаньдэ[234]понадобилось трижды посещать шалаш Чжугэ Ляна и приглашать его?[235]Ему что, надоели праздность и безделье? Нет, ему нужен был план по наведению порядка в государстве. Чжугэ Лян научил Лю Сюаньдэ, что делать, вот Поднебесная и разделилась натрое. Я, почтенный Ян, и есть для вас, братки, такой советник! В будущем разбогатеете – не забудьте отблагодарить наставника!
– Покупать большие котлы, возводить цеха, набирать работников, увеличивать объёмы закупок – где на всё это деньги взять? – размышлял Сунь Ху.
– Пойдите к Цзиньлуну, попросите ссуду! – хлопнул себя по ляжке Ян Седьмой. – Припомните те времена, когда он сооружал помост в абрикосовом саду, революцию проводил. Вы, четверо братьев, были у него самые верные приспешники.
– У тебя, почтенный Ян, все слова в нехорошую сторону переиначиваются, – скривился Сунь Ху. – Что это за «верные приспешники»? Это «близкие соратники» называется!
– Хорошо, хорошо, близкие соратники, – согласился Ян Седьмой. – Во всяком случае, уважением у него вы пользуетесь.
– Почтенный Ян, – льстиво заметил Сунь Лун, – а ведь ссуду эту возвращать надо будет. Подзаработаем – хорошо. А если в убытке останемся, что возвращать?
– Ну и мозги у вас, свинячьи просто, – сплюнул Ян Седьмой. – У коммунистов как: если деньги не выброшены на ветер, считай, не потрачены. Будем с прибылью, может, возвращать и не придётся; будем в убытке, денег нет, даже если потребуют вернуть. К тому же эта марка соуса, «хун», уже так затрёпана, что обречена. Это всё равно что, готовя этот соус, топить не дровами, а юанями, куда убытки отнести?
– Значит, попросить Цзиньлуна помочь со ссудой? – подвёл итог Сунь Ху.
– Со ссудой, – эхом откликнулся Сунь Лун.
– А получив, накупить котлов, нанять работников, построить цеха, разместить рекламу?
– Накупить, нанять, построить, разместить!
– Именно так! Наконец‑то дошло, твердолобые! – снова хлопнул себя по ляжке Ян Седьмой. – А лес для строительства цехов старший брат поставит. Цзинганшаньский бамбук, он крепкий, упругий и прямой, сотню лет простоит, не сгниёт. От цены ёлки лишь половина, поистине «цена дешёвая, товар превосходный». На двадцать цехов нужно четыре сотни балок. Бамбуковые жерди обойдутся по меньшей мере на тридцать юаней дешевле каждый. На одной этой поставке я вам экономлю двенадцать тысяч юаней!
– Кружил вокруг да около, а дело, оказывается, в поставке бамбука!
Подошла У Цюсян с двумя бутылками «Тигрёнка» и парой пачек «Доброго приятеля». За ней следовала Хучжу, в правой руке она несла огурцы с толчёным чесноком и свиными ушами, а в левой – жареный рис с арахисом. У Цюсян поставила вино на стол, положила перед Яном Седьмым сигареты и язвительно бросила:
– Не переживай, эти два блюда – подарок от меня братьям Сунь под вино, в твой счёт включено не будет.
– Ты, хозяйка, старину Яна ни во что не ставишь. – И Ян Седьмой хлопнул по карману, как по барабану. – Старина Ян не богатей, но за огурцы расплатиться есть чем.
– Знаю, что ты при деньгах, – кивнула Цюсян. – Но этими блюдами я к братьям Сунь подлизываюсь: думаю, ваш этот острый соус «хун» может стать популярным.
Хучжу поставила блюда перед братьями. Они торопливо вскочили:
– Сестрица, стоило ли беспокоиться, своими руками…
– Всё равно без дела сижу, решила помочь вот… – улыбнулась Хучжу.
– Хозяюшка, что же ты одного большого лаобаня привечаешь? И за нами поухаживала бы, что ли! – обратился с другого столика У Юань. Незамысловатым меню в пластиковой обложке он отмахивался от белых мотыльков. – Заказ сделать хотим.
– Выпейте как следует, нечего его деньги экономить. – Цюсян налила братьям, глянув искоса на Яна Седьмого. – Поухаживала я в прошлом за этими мерзавцами.
– Мерзавцы эти хлебнули по полной, да и жить им немного осталось, наверное, – заметил Ян Седьмой.
– Помещик, богатей, командир самообороны, предатель, контрреволюционер… – полушутя‑полусерьёзно перечисляла У Цюсян, показывая на сидевших за другим столиком. – «Мерзавцы» Симэньтуни почти в полном составе, вот это да. И чего собрались, затеяли что? Бунтовать задумали?
– Ты, хозяюшка, не забывай, что сама у тирана‑помещика в наложницах была!
– Я не вы, я дело другое.
– Другое не другое, а все эти твои именования, все ярлыки – контрреволюционные, наследственные, зловещие – уже в прошлом, – заявил У Юань. – Теперь мы такие же, как все, честные члены народной коммуны!
– Уже год, как ярлыки сняли, – добавил Юй Уфу.
– На учёте уже не состоим, – подал голос Чжан Дачжуан.
– И плетьми больше никто не вытягивает, – негромко проговорил Тянь Гуй, ещё с некоторой опаской глянув в сторону Яна Седьмого.
– Сегодня год, как с нас сняли ярлыки и вернули статус граждан. Для таких, как мы, кто больше тридцати лет под надзором, очень знаменательный день, – продолжал У Юань. – Вот мы и собрались пропустить чарочку другую. Не то чтобы праздновать, просто на пару чарок…
– Во сне о таком не мечтали, – захлопал покрасневшими глазами Юй Уфу. – Во сне не мечтали…
– А я, недостойный, с прошлой зимы в Народно‑освободительной армии, в армии я… – сдерживая слёзы, пробормотал Тянь Гуй. – Новый год когда праздновали, партсекретарь Цзиньлун собственной рукой на ворота табличку «Знак почёта» повесил…
– Спасибо мудрому вождю председателю Хуа![236]– добавил Чжан Дачжуан.
– Хозяюшка, – снова заговорил У Юань, – мы народ такой: животы набиваем, как мешки травой, что ешь, то и вкусно. Ты уж сама смотри, что подашь, то и хорошо. Мы все уже поужинали, не голодны…
– Нужно уж отметить как следует, – сменила тон Цюсян. – По правде сказать, я ведь тоже считаюсь женой помещика, но вот повезло, Хуан Тун облагодетельствовал. Да и что ни говори, наш почтенный секретарь Хун – славный человек, в другой деревне мы с Инчунь так бы не отделались.
– Мама, ну что ты разболталась? – толкнула её сзади Хучжу, которая подошла с чайником и чашками.
А потом улыбнулась сидящим за столиком:
– Дядюшки, выпейте сначала чаю!
– Можете не сомневаться, обслужу, – добавила Цюсян.
– Верим, верим, – откликнулся У Юань. – Хучжу, ты вот жена партсекретаря, а сама нам чай наливаешь, сорок лет назад о таком и подумать страшно было.
– Да чего вспоминать, что было сорок лет назад? – пробурчал Чжан Дачжуан. – Пару лет назад, и то подумать о таком не смели…
– Ох, сколько наговорил, не хочешь ли и ты пару слов сказать? – предложил Большеголовый. – Посетовать на что, повздыхать?
Но я покачал головой:
– Цзефан лучше помолчит.
Я без устали описываю тебе, Лань Цзефан, то, что происходило в тот вечер во дворе усадьбы Симэнь, передаю, что слышал и видел в обличье свиньи, чтобы подвести рассказ к одному человеку, человеку очень важному – к Хун Тайюэ. Когда построили новое здание конторы большой производственной бригады, в её бывшем помещении, в пяти комнатах Симэнь Нао, стали жить Цзиньлун с Хучжу. Кроме того, объявляя о снятии ярлыков со всех реакционных элементов в деревне, Цзиньлун сообщил также, что теперь его фамилия не Лань, а Симэнь. Тайный смысл всего этого поверг верного старого революционера Хун Тайюэ в полное недоумение. Он тогда как раз по улице прохаживался. Телесериал закончился, строгий блюститель правил У Фан, несмотря на ворчание молодёжи, решительно выключил телевизор и занёс в помещение.
– Гоминьдановец старый, – вполголоса выругался один молодой человек, немного знакомый с историей. – Как тебя только коммунисты к стенке не поставили?
Старик У Фан на эти злобные слова и ухом не повёл, хоть и не глухой. Ярко светила луна, погода приятная, и молодые люди, которым нечем было заняться, слонялись по улице. Одни заигрывали с девицами, другие, усевшись на корточках под фонарём, резались в карты. А один разглагольствовал, гнусаво как гусак:
– А Шань Бао сегодня в городе приз огрёб, мотоцикл в лотерею выиграл, не обмыть ли ему с нами это дело?!
– Обмыть, очень даже обмыть. Деньгу шальную трать всегда, не то в дом придёт беда. Шань Бао, айда в ресторанчик Цюсян!
Несколько человек подошли к игравшему в карты под фонарём Шань Бао и стали поднимать его. Тот сопротивлялся, отмахиваясь, как богомол, и ругался с искривлённым от злобы лицом:
– Ага, как же, выиграл этот сукин сын, целый мотоцикл в лотерею выиграл!
– Эка сдрейфил, скорее сукиным сыном себя назовёт, чем признается!
– Хотел бы я выиграть… – пробормотал под нос Шань Бао и вдруг заорал: – Да, выиграл я приз, целую машину, чтоб вам лопнуть от злости, ублюдки! – И, откинувшись спиной на столб, рассерженно бросил: – Всё, больше не играю, пошёл домой спать, а то ведь завтра с утра в город за призом ехать!
Все дружно расхохотались. А гнусавый предложил:
– Не будем Шань Бао мучить, у него жёнушка куда как расчётливая. Скинемся по паре юаней и к Цюсян. Вечер такой чудный, у кого жена есть, те домой спать, а неженатым чем заняться? С самолётным штурвалом забавляться? Большой партизанский затвор передёргивать?
– Эй, неженатики, за мной к У Цюсян, она добрая душа, и титьки погладить даст, и за зад ущипнуть, а коли дотянешься, то и поцелует!
Отойдя от дел, Хун Тайюэ со временем будто от Лань Ляня заразился: днём дома сидел, а как выглянет луна, выходил за ворота. Лань Лянь при свете луны работал, а он бродил по деревне, по главной улице и проулкам, как ночной сторож в старые времена. «Наш старый партсекретарь – человек высокой сознательности, – говаривал Цзиньлун. – Наш ночной телохранитель». Думал Хун Тайюэ, конечно, не об этом. Невыносимо ему было всё это видеть, просто места не находил, недоволен был всем до крайности! Во время прогулок прикладывался к плоской фляге, оставшейся, говорят, ещё со времён Восьмой армии. В старой армейской форме, армейский ремень из воловьей кожи, соломенные сандалии с обмотками. Ещё бы маузер в кобуре сзади – вылитый боец рабочего отряда Восьмой армии.[237]Через каждую пару шагов останавливался и делал глоток. После этого непременно нужно было выругаться. К тому времени, когда фляга пустела, луна уже клонилась к западу, а его спьяну клонило то к западу, то к востоку. Иногда он возвращался спать домой, а мог свернуться у копны сена или на выброшенном старом жёрнове и проспать до зари. Спешившие поутру на рынок не раз видели его спящим у копны – борода и брови в инее, раскрасневшееся лицо. Какое там замёрз, похрапывает себе, да так звонко и сладко, что никто не смел нарушить его сон. Мог, когда взбредёт, прийти на поля к востоку от деревни, чтобы поспорить с Лань Лянем. На его полоску, конечно, заходить не осмеливался и, вступая в перепалку, всегда стоял на чьей‑то ещё земле. Лань Лянь был занят работой и в разговоры с ним не вступал, так что он один и разглагольствовал. Но когда Лань Лянь открывал рот, от его безжалостных слов, твёрдых, как камень, и острых, как лезвие меча, Хун Тайюэ терял дар речи, и от злости у него аж голова кружилась. К примеру, когда осуществляли «систему подрядной ответственности», он спросил:
– Ну разве это не реставрация капитализма? Разве это не материальное стимулирование, скажи?
– То ли ещё будет, – сдавленным голосом отвечал Лань Лянь. – Поживём увидим!
Когда реформы в деревне вышли на этап «закрепления производственных заданий за отдельными дворами», Хун Тайюэ, стоя рядом с полоской Лань Ляня, аж подпрыгивал.
– Народная коммуна называется, мать его. На три уровня поделили, основной – бригада, от каждого по возможности, каждому по труду, кому это нужно?
– Рано или поздно все единоличниками станут, – холодно бросил Лань Лянь.
– Ага, размечтался, – огрызнулся Хун Тайюэ.
– Поживём‑увидим, – отвечал Лань Лянь.
Когда наступил этап реформ «полной подрядной ответственности», Хун Тайюэ напился до чёртиков и с воплями примчался на делянку, яростно изрыгая ругательства, будто именно Лань Лянь виноват в этих потрясающих все основы, великих преобразованиях: