Дождь лил не переставая с семи до девяти и не думал прекращаться. В сполохах молний было видно, как потоки воды летят с выступа крыши. Сильные струи били из шестисантиметровых пластиковых трубок, которые служили водосливом с плоской крыши пристройки, и, выгнувшись арками, падали на бетонную дорожку. Подземные сточные канавки по бокам быстро забились, затопило и дорожку, и ступеньки у ворот. В воде барахталась семейка ежей, обитавших в поленнице у стены; похоже, их жизнь была в опасности.
Я хотел лаем предупредить твою жену, но не успел я это сделать, как под стрехой крыши зажёгся фонарь и осветил весь двор. Она выскользнула из полуотворённой двери: соломенная шляпа, белая пластиковая накидка на плечах, шорты, открывающие тощие ноги, пластиковые сандалии со рваными ремешками. Шляпу тут же сбил набок водопад с крыши, а порыв ветра и вовсе её сорвал. Голова у твоей жены мгновенно намокла. Она забежала в западную пристройку, схватила железную лопату с кучи угля за моей спиной и выскочила под дождь.
Она ковыляла по двору, вода уже доходила ей до колен. Вспыхнувшая молния затмила жёлтый свет фонаря, высветив ставшее зеленовато‑бледным лицо с налипшими прядями волос. Жуткое зрелище.
Таща за собой лопату, она зашла в узкий проход к югу от ворот, и оттуда послышались громкие удары. Я знал, что там полно грязи – гнилые листья, пластиковые пакеты, занесённые ветром, помёт бродячих котов. Потом донеслось журчание, и уровень воды во дворе стал быстро снижаться. Канавки прочистились. Но твоя жена не выходила, лопата скрежетала по кирпичу и плитке, она и воду ею загребала. Запах твоей жены наполнял там всё узкое пространство. Вот уж поистине женщина умеет преодолевать трудности – трудяга, не неженка какая‑нибудь.
|
|
Вода во дворе устремилась в канавки, неся с собой всё, что в ней плавало. Там был и красный пластмассовый утёнок, и умеющая закрывать глаза пластмассовая кукла. И то, и другое якобы в качестве приза подарила твоему сыну Пан Чуньмяо, когда мы с ним ходили в магазин Синьхуа смотреть комиксы. За ними поплыла и соломенная шляпа, но на уже показавшейся из воды дорожке застряла. На дорожку полегли ветви смытого куста китайской розы, и придавленные краем шляпы полураскрывшиеся бутоны составили оригинальную картину.
Наконец из прохода показалась твоя жена. Накидка ещё повязана вокруг шеи, но промокла насквозь. В свете молний лицо казалось ещё бледнее, а ноги ещё тоньше. С лопатой, сгорбленная, она походила на женщину‑призрака из сказок. Но лицо светилось явным удовлетворением. Подняла шляпу, встряхнула её пару раз, но не надела, а повесила на гвоздь на стене восточной пристройки. Потом подняла упавший розовый куст. При этом, похоже, укололась и сунула палец в рот. Дождь чуть ослаб, она подняла лицо к небу, и капли застучали по нему, как по старинному блюдцу голубого фарфора с узорами. Лей, лей давай, лей сильней. Она скинула накидку, открыв хлипкие костлявые формы. Высохшая грудь, два финика сосков на рёбрах. Враскачку побрела в юго‑западный угол двора, к нужнику. Сдвинула бетонную крышку, под дождём разнеслась вонь. В этой части города всё наполовину по старинке, наполовину современное. Приличной дренажной системы не было, и здешние жители одноэтажных домов в основном пользовались нужниками, как в деревне, избавление от фекалий оставалось большой проблемой. Обычно твоя жена вставала среди ночи и тайком относила это дело на речку Тяньхуа рядом с сельским рынком. Так поступали все горожане района. С бочкой на спине, раскачиваясь из стороны в сторону, боязливо прижимаясь к заборам, она брела окольными путями к речке, и смотреть на это было так больно, что я старался дома не гадить. Малую нужду обычно справлял на колёса шикарного «ауди» директора фабрики Иня. Он жил по соседству и хорошими манерами не отличался. А мне больно нравился этот необычный запах от соприкосновения собачьей мочи с резиной: что‑то вроде запаха палёных волос. Я пёс с чувством справедливости. А по большой нужде обычно прибегал на цветочные клумбы на площади Тяньхуа. Собачье дерьмо – первоклассное удобрение, наука должна служить общественному благосостоянию, и запах собачьих дел для меня всё равно что благоухание цветов.
|
|
Вот почему всякий раз, когда начинался дождь, на лице твоей жены появлялось довольное выражение. Стоя у нужника и орудуя черпаком на длинной ручке, она вываливала всё под дождь, и потоки воды смывали это добро в сточную канаву. Как и твоя жена, я тоже надеялся, что дождь припустит посильнее и начисто вымоет наш нужник, наш двор, очистит этот загаженный город.
Черпак уже скрежетал по днищу нужника, и я понял, что труды твоей жены подходят к концу. Отложив черпак, она взялась за полулысую бамбуковую метлу. С треском протёрла стенки, потом ещё раз прошлась черпаком, и в рассветной полутьме я словно увидел там лужицу чистой воды. В это время у входа в дом раздался крик твоего сына:
|
|
– Мама, хватит уже, давай домой!
Твоя жена будто не слышала. Орудуя лысой метлой, она прочистила бетонный желобок, ведущий из нужника в сточную канаву. Работу ей облегчила вода, собравшаяся со двора.
В голосе твоего сына слышались слёзы, но она не обращала на него внимания. Как я уже говорил, этот мальчик родителей любит. Чтобы матери было легче, он, как и я, если уж совсем не припирало, дома большую нужду не справлял. Ты, наверное, видел, как мы с ним, бывало, мчимся по переулку Таньхуа. Не то чтобы он боялся опоздать – торопился не в класс, а в школьный туалет. Тут хочу вставить рассказ ещё об одном случае, чтобы тебя, подлеца, совесть помучала. Однажды у твоего сына была температура и болел живот. Чтобы не доставлять лишних хлопот матери, он решил потерпеть и добежать до школы. Но стало невмоготу, и он присел за кустом сирени у салона красоты «Обаяние». Оттуда выскочила женщина, которая красила там волосы, и схватила его за красный галстук, да так, что у него глаза закатились. Эта наглая и невоспитанная баба была в любовницах у замначальника городской уголовной полиции Бай Шицяо, и никто в городе не смел с ней связываться. Отборная ругань, которой она крыла твоего сына, никак не вязалась с исходившими от неё ароматами. Это привлекло немало зевак, которые тоже принялись ругать его. Твой сын, весь в слезах, беспрестанно извинялся: «Тётя, я неправ, тётя, я неправ». Но та не унималась и предложила на выбор: или она отводит его в школу и передаёт учителям, чтобы они с этим разобрались, или он съедает всё, что наделал. Подошёл старый продавец золотых рыбок с лопатой и хотел убрать за ним, но эта баба обругала и его, и старик молча отступил. В этот решающий момент, Лань Цзефан, я, Четвёрочка, проявил высшую собачью преданность хозяину. Я задержал дыхание и проглотил всё наделанное им. Пресловутое «собаку не отучишь есть дерьмо» – полная чушь. Ну как может такой, живущий как сыр в масле, такой почитаемый и такой разумный пёс, как я… Но я пересилил отвращение и всё проглотил. Потом отбежал к сельскому рынку – там рядом был водопроводный кран, его никто не удосуживался починить и из него сутки напролёт с журчанием текла вода – и стал полоскать рот, подставляя под струю горло. Вернувшись к твоему сыну, я ненавидящим взглядом уставился на эту женщину, на её сплюснутое лицо под толстым слоем пудры и кроваво‑красный, как рана, рот. Шерсть у меня на загривке встала дыбом, из горла вырвался громоподобный рык. Та отпустила галстук твоего сына и стала медленно пятиться. Дойдя до дверей салона, с пронзительным воплем влетела в него и захлопнула за собой дверь. Твой сын обнял меня за голову и захныкал. В тот день мы шли очень медленно. И не оборачивались, хотя чувствовали на себе немало взглядов.
Раскрыв зонт, твой сын подбежал к твоей жене и закрыл её от дождя.
– Мама, – всхлипывал он. – Шла бы ты домой, вон промокла как, ни на что не похожа…
– Что ты плачешь, глупенький? Вон как льёт, просто не нарадуешься! – И она отвела зонт к голове сына. – И ведь как долго такого ливня не было, с тех самых пор, как мы сюда перебрались. Красота, никогда двор не был таким чистым. – Она указала на нужник, на сияющую черепицу крыши, на извивающуюся змейкой дорожку, на иссиня‑чёрные листья утуна и возбуждённо продолжала: – Не только у нас чисто, но и во всех дворах города. Не будь такого славного ливня, весь город провонял бы и сгнил.
Я лаем продемонстрировал, что одобряю её мнение.
– Вот, слышишь, не только мама, но даже наш пёс этому ливню рад.
И она пихнула сына к дому. Мы с ним – один, стоя у входа в дом, другой, присев у входа в пристройку, – смотрели, как она моется посередине дорожки. Фонарь под стрехой она велела погасить, двор погрузился во тьму, и лишь частые отблески молний освещали её тело. Она намылила тело и голову раскисшим под дождём зелёным мылом и стала тереть. Пены было много, голова стала большой, по двору разнёсся приятный аромат. Капли падали всё реже, ослабел и шум дождя, на улице журчали потоки, вслед за молнией прокатился рокот грома. Подул лёгкий ветерок, с утунов закапало. Твоя жена сполоснулась водой из ведра, стоявшего у колодца, и умывального таза. Молнии выхватывали её изуродованный зад и густые чёрные волосы.
Наконец она вошла в дом. Я учуял запах полотенца, которым она вытиралась. Потом открылся платяной шкаф, из которого пахнуло нафталином. Наконец можно перевести дух. Хозяйка в своём гнёздышке, спокойной ночи.
Старинные настенные часы в доме соседа пробили двенадцать раз – ровно полночь. Вода шумела и за воротами в широком переулке Тяньхуа, на других улицах и переулках. В городе, где почти не было водоотводных сооружений, возвели немало современных зданий, и такой сильный ливень, несомненно, стал стихийным бедствием. Как потом выяснилось, он вычистил нужники и дворы лишь тех, кто жил повыше, а многих жителей болотистых низин залило стоками с нечистотами и мусором, и они оказались в беде. Немалому числу одноклассников твоего сына пришлось провести эту долгую ночь, сидя на корточках на столе. Наводнение отступило, но даже Народный проспект, лицо города, покрывали ил и грязь, там валялись раздувшиеся и смердящие дохлые кошки, крысы и другие мелкие животные. В новостях по уездному телевидению три дня подряд показывали кадры с Пан Канмэй, только что назначенной секретарём уездного парткома. В резиновых сапогах, с закатанными штанинами и лопатой в руках она выводила членов уездного парткома и чиновников управы на улицы убирать мусор.
Через какое‑то время после того, как часы пробили полночь, я учуял чрезвычайно знакомый запах со стороны улицы Лиминь. К нему примешивался запах джипа, у которого сильно подтекало масло; слышно было, как машина идёт по грязной воде, окатывая всё вокруг брызгами, и как натужно завывает двигатель. Запах и звуки постепенно приближались, с южного шоссе машина повернула в переулок Тяньхуа и остановилась у ваших ворот. Ну и моих, конечно.
Не дожидаясь стука, я разразился яростным лаем, пересёк двор, почти не касаясь лапами земли, и подлетел к воротам. Из‑под арки в темноту беззвёздного неба вспорхнул спугнутый мной десяток летучих мышей. Другие два запаха, кроме твоего, незнакомы. Да и стук в ворота звучал как‑то нереально и устрашающе.
Под стрехой зажёгся фонарь. Накинув что‑то, во двор вышла твоя жена.
– Кто там? – громко спросила она.
За воротами не ответили и продолжали упрямо стучать. Я опёрся на ворота передними лапами и бешено лаял на пришельцев. Твой запах был ясно различим, но я лаял из‑за тревожащего отвратительного запаха вокруг тебя – было впечатление, что двое волков тащат овцу. Запахнувшись, твоя жена подошла под арку и включила лампочку. На стене устроилась компания жирных гекконов, а над головой со шва бетонной балки свешивалась пара оставшихся летучих мышей.
– Кто там? – снова спросила твоя жена.
– Открывай и увидишь, – приглушённо донеслось из‑за ворот.
– Заполночь уже. Откуда мне знать, кто вы такие?
– Начальника уезда Ланя избили. А мы его привезли!
После минутного колебания твоя жена отодвинула засов и приоткрыла ворота. Через щель стало видно твоё, Лань Цзефан, страшное лицо и спутавшиеся волосы. Испуганно вскрикнув, твоя жена распахнула ворота. Двое рванувшихся навстречу незнакомцев втащили тебя в ворота и швырнули как дохлую свинью. Под тяжестью твоего тела твоя беззащитная жена повалилась на землю. Сделав своё дело, незнакомцы одним прыжком скатились по ступенькам. Я молнией бросился вслед и вцепился когтями в спину одного из них. Их было трое, все в чёрных дождевиках и тёмных очках. Двое рванулись к машине, а один ждал на месте водителя. Двигатель не глушили, и на меня обрушилась смесь бензиновых паров и выхлопных газов. Лапы скользнули по намокшему дождевику, и этот тип рванулся на середину улицы к джипу. А я, упустив добычу, шлёпнулся в воду. Воды по брюхо, двигаться тяжело, но я отчаянно метнулся к другому. Тот как раз садился в машину, и волочащийся дождевик защищал ему зад, поэтому я вцепился зубами в икру. Он с воплем захлопнул дверцу, зажав полу дождевика, а я получил дверцей по носу. Его сообщник запрыгнул в машину с другой стороны, и джип рванул с места, подняв целый фонтан брызг. Я немного пробежал вслед, но догнать их было просто невозможно. Какое бежать – плыть приходилось в этой грязи.
С трудом выгребая против течения, я добрался до ступенек у ворот. Там с силой стряхнул с себя грязную воду и нечистоты. Судя по оставшимся на стене следам, уровень воды значительно упал. Час назад, когда твоя жена энергично драила нужник, здесь, видимо, катился мутный бурлящий поток, и, появись тогда джип с этими тремя злодеями, он бы просто утонул. Откуда, интересно, они приехали? И куда умчались? Стоя у ворот, я изо всех сил старался принюхаться, но так и не смог определить, где они. Из‑за дождя и бурлящих потоков все запахи слились в какую‑то невообразимо гадкую мешанину, и даже я, с моим выдающимся нюхом, вынужден был признать своё бессилие.
Вернувшись во двор, я увидел, что твоя жена просунула голову тебе слева под мышку и твоя левая рука повисла у неё на груди как увядшая люфа. Правой рукой она обхватила тебя за талию, а ты склонил голову ей на висок. Казалось, она вот‑вот рухнет под твоей тяжестью, но она держалась и изо всех сил пыталась двигать тебя вперёд. На ногах ты всё же держался и, хоть неуклюже, но двигался. Значит, жив, и не только жив, но и, можно сказать, в здравом уме.
Я помог хозяйке закрыть ворота и стал кружить по двору, чтобы развеять подавленное настроение. Раздался громкий крик «Папа!» Это в одних трусах и майке выбежал твой сын. Всхлипывая, он, как и мать, подлез к тебе под мышку, только справа, уменьшив нагрузку ей и придав твоему телу равновесие. Так вы втроём и проделали этот путь примерно в тридцать шагов до кровати твоей жены, такой трудный и мучительный, что казалось, вы шли целую вечность.
Я забыл, что я – вымазанный в уличной грязи пёс, я ощущал себя человеком, связанным с вами общей судьбой, и, выражая поскуливанием свои переживания, последовал за вами в спальню твоей жены. Ты был весь в крови и грязи, одежда разодрана, словно тебя полосовали плетьми. От брюк сильно пахло мочой, без сомнения, ты напустил в штаны, когда тебя избивали. Твоя жена, человек хоть и неприхотливый, была страшная чистюля, и то, что она позволила вот так улечься на её постель, говорило о её чувствах к тебе.
Её не только не смутило, что ты такой грязный лежишь у неё на постели – она и мне, перемазанному в грязи, разрешила усесться у себя в комнате. Твой сын стоял перед тобой на коленях и хныкал:
– Папа, что с тобой? Кто тебя так избил?
Ты открыл глаза, поднял руку и погладил его по голове. В глазах у тебя стояли слёзы.
Твоя жена принесла таз горячей воды, поставила на табуретку рядом с кроватью. По запаху я понял, что она добавила в воду соли. Намочила полотенце и стала стаскивать с тебя одежду. Ты сопротивлялся, пытаясь привстать, бормотал «нет», но она упрямо отвела твои руки и, опустившись на колени перед кроватью, расстёгивала пуговицы. Ты не хотел, чтобы она за тобой ухаживала, но сил сопротивляться не было. Твой сын помогал матери, и вот ты уже лежишь голый на постели жены. Она вытирала тебя смоченным в подсоленной воде полотенцем, роняя тебе на грудь слёзы. Слёзы стояли в глазах твоего сына, в твоих тоже, ты закрыл глаза, но слёзы вытекали из уголков и текли по вискам.
За всё это время твоя жена ни о чём не спросила, ты тоже не сказал ни слова. Лишь твой сын повторял через каждые несколько минут:
– Папа, ну кто тебя так? Отомстить хочу!
Ты не отвечал, молчала и твоя жена, словно вы понимали друг друга без слов. Весь изведясь, твой сын обратился ко мне:
– Четвёрочка, кто избил папу? Отведи меня к нему, отомстить хочу!
Я тихо поскуливал, изъявляя своё сожаление. Этот принесённый тайфуном ливень все запахи смешал в одну кучу.
Жена и сын переодели тебя во всё чистое, надели белую шёлковую пижаму, просторную и удобную, и твоё лицо стало казаться ещё более багрово‑синим. Твоя жена бросила грязную одежду в таз для умывания, потом потрепала сына по голове:
– Кайфан, скоро уже светает, иди поспи немного, завтра в школу.
И, забрав таз, повела его за собой. Я поплёлся следом.
Набравшейся в ведре дождевой водой она постирала одежду и повесила сушиться. Потом зашла в восточную пристройку, зажгла лампу, уселась на табуретку, спиной к разделочной доске, упёрлась локтями о колени, ладонями в подбородок, и стала смотреть перед собой, будто размышляя о своём.
Она была на свету, а я в тени. Её лицо высвечивалось с невероятной чёткостью. Синюшные губы, отстранённый взгляд. О чём она думала, эта женщина? Узнать это мне было не дано. Она сидела, пока не рассеялся мрак и не наступил рассвет.
Утро было необычайно оживлённое, во всех уголках города раздавались голоса людей. Одни радовались, другие печалились – тут жалобы, там проклятия… Небо по‑прежнему застилали тучи, дождь то припускал, то ослабевал. Твоя жена принялась готовить завтрак. Похоже, лапшу делает. Ну да, так и есть. Так освежающе пахнуло мукой среди вездесущей вони. Донёсся твой храп – заснул‑таки. Встал твой сын и, полусонный, побежал к нужнику. Пока я прислушивался к звону его струйки, сквозь слипшиеся в воздухе запахи грязи и нечистот пробился запах Пан Чуньмяо. Он быстро приближался, без сомнения, прямо к воротам твоей семьи. Гавкнув лишь раз, я опустил голову. На душе было тяжело; какая‑то неописуемая печаль сжала горло, словно гигантская рука.
Пан Чуньмяо постучала. Постучала твёрдо и решительно, чуть ли не зло. Твоя жена побежала открывать, и женщины уставились друг на друга, разделённые лишь порожком ворот. Казалось, им хотелось очень много сказать, но ни слова сказано не было. Широкими шагами, вернее, чуть ли не бегом Пан Чуньмяо устремилась во двор. Твоя жена поковыляла вслед, вытянув вперёд руки, будто желая задержать её. Из дома вылетел твой сын, добежал до середины дорожки, покружил там с напряжённым лицом – настоящая иллюстрация полной растерянности, – потом бросился закрывать ворота.
Через оконное стекло я видел, как Пан Чуньмяо торопливо преодолела маленький коридор, вошла в комнату твоей жены и тут же разрыдалась в голос. В комнату зашла твоя жена и расплакалась ещё громче. Твой сын присел на корточки у колодца, всхлипывая и омывая лицо водой.
Женский плач прекратился, и, похоже, начались непростые переговоры. Они всхлипывали, горло им перехватывало от волнения – слова разобрать трудно, но можно.
– Надо же так жестоко избить человека! – Это сказала Пан Чуньмяо.
– Пан Чуньмяо, мы с тобой никогда врагами не были, и теперь враждовать не резон. Столько хороших парней вокруг, зачем тебе разрушать нашу семью?
– Сестра, я понимаю, это недостойно с моей стороны, я хотела бы оставить его, но не могу, это судьба…
– Лань Цзефан, тебе решать, – сказала твоя жена.
После некоторого молчания раздался твой голос:
– Прости меня, Хэцзо, но я ухожу.
С помощью Чуньмяо ты поднялся. Вы прошли по коридору и вышли из дома во двор. Твой сын выплеснул перед тобой воду из таза, опустился на колени на дорожку и поднял к тебе заплаканное лицо:
– Папа, не бросай нас… Тётя Чуньмяо тоже может остаться… Ведь наши бабушки были когда‑то наложницами дедушки Симэня, верно?
– Это же было в старом обществе, сынок… – печально проговорил ты. – Кайфан, заботься о маме как следует. Она ни в чём не виновата, это всё папы твоего вина. Хоть я и ухожу, я буду делать всё, чтобы заботиться о вас.
– Можешь уходить, Лань Цзефан, но запомни раз и навсегда: пока я жива, о разводе даже не заикайся, – стоя в дверях дома, презрительно усмехнулась твоя жена, но из глаз у неё катились слёзы. Спускаясь со ступенек, она упала, но быстро вскочила. Обошла вас с Пан Чуньмяо и сердито потянула за руку сына. – А ну встань, настоящий мужчина не встаёт ни перед кем на колени, даже если золото под ногами! – И она с сыном шагнула на набухшую от дождя землю рядом с дорожкой, чтобы вы могли пройти.
Как и твоя жена, тащившая тебя от ворот в дом, Пан Чуньмяо просунула голову тебе под мышку слева, свесив твою левую руку себе на грудь, обхватила правой за талию, и вы с трудом двинулись вперёд. Казалось, эта хрупкая девочка вот‑вот упадёт под тяжестью твоего тела, но она держалась, и эта сила воли не могла оставить равнодушным даже пса.
Вы вышли из ворот, и какое‑то непонятное чувство заставило меня выйти вслед за вами. Я стоял на ступеньках и провожал ваши фигуры взглядом. Вы шли по переулку, шлёпая по грязной воде. Твою пижаму из белого шёлка быстро заляпало жидкой грязью. Не осталось живого места и на одежде Пан Чуньмяо. Особенно бросалась в глаза в эту сумрачную погоду её красная юбка. Хлестал косой дождь, люди на улице – кто в дождевике, кто с зонтом, – мерили вас любопытными взглядами.
Переполненный эмоциями, я вернулся во двор, забрался к себе и улёгся, глядя в сторону восточной пристройки. Твой сын сидел на табуретке и хныкал. Твоя жена поставила на стол перед ним чашку дымящейся лапши и скомандовала:
– Ешь!
ГЛАВА 50
Лань Кайфан бросает в отца жидкой грязью. Пан Фэнхуан обливает тётку краской
Наконец мы с Чуньмяо воссоединились. Путь от моего дома до книжного магазина здоровый человек преодолеет быстрым шагом минут за пятнадцать, мы же тащились часа два. У Мо Яня это было бы и романтическое путешествие, и путь страданий; бесстыдный поступок и благородное деяние; отступление и атака; сдача на милость врагу и сопротивление; слабость и сила; вызов и компромисс. У него таких оксюморонов полно. С одними я согласен, другими, считаю, он просто морочит людям голову. На самом деле, как мне кажется, в том, как я ушёл из дома, опираясь на Чуньмяо, нет ничего возвышенного или блистательного, здесь лучше всего подходят два слова – смелость и честность.
Теперь, когда я вспоминаю об этом, перед глазами предстают разноцветные зонты и дождевики всевозможных форм, грязь и сточные воды повсюду, хватающая ртом воздух рыба на бетонных мостовых и целые полчища лягушек. Этот страшный ливень в начале девяностых годов обнажил многочисленные злоупотребления, скрытые в то время под оболочкой экономического бума.
Нашим любовным гнёздышком на время стало общежитие Чуньмяо.
– Вот до чего докатился, скрывать уже нечего, – сказал я во всём разбирающемуся Большеголовому.
Воссоединились мы с Чуньмяо не только для этого – но стоило зайти в комнату, как мы тут же слились в поцелуе. А потом стали заниматься любовью, хотя тело моё было покрыто ранами и боль пронзала невыносимая. Мы глотали слёзы друг друга, я весь дрожал от счастья, и наши души сливались воедино. Я не спрашивал, как она пережила эти дни, она не спрашивала, кто меня так избил. Мы лежали в объятиях друг друга, целовались, ласкали друг друга и ни о чём больше не думали.
Твой сын съел из‑под палки полчашки лапши, обильно оросив её слезами. А у твоей жены аппетит прорезался зверский. Она умяла с тремя дольками чеснока свою чашку, потом ещё с двумя дольками доела лапшу сына. От жгучего чеснока лицо её раскраснелось, на лбу и на носу выступили капельки пота. Вытерев лицо сына полотенцем, она твёрдо заявила:
– Держись прямо, сынок, хорошо ешь, хорошо учись, вырастай в могучего мужчину! Пусть надеются, что мы загнёмся, – как бы не так! Ещё посмеёмся над ними!
Я пошёл провожать твоего сына в школу. Твоя жена дошла с нами до ворот. Он обернулся и обхватил её за талию.
– Гляди‑ка, ты уже выше меня, – похлопала она его по спине. – Большущий вымахал.
– Мама, смотри не вздумай…
– Не смеши меня, – усмехнулась она. – Неужели ты думаешь, что из‑за таких подонков я могу повеситься, прыгнуть в колодец или выпить яду? Успокойся и шагай давай. Маме тоже скоро на работу. Людям нужен хворост, значит, нужна и твоя мама.
Мы пошли, как обычно, коротким путём. Вода в речушке Тяньхуа поднялась вровень с мостиком. Пластиковую крышу сельского рынка в нескольких местах сорвал ветер, на промокших тюках с тканями и одеждой сидели, пригорюнившись, торговцы из Чжэцзяна. Несмотря на ранний час, было душно, в грязи копошились вылезшие из земли дождевые черви, низко кружились стайки красных стрекоз. Твой сын подпрыгнул и ловким движением поймал одну. Потом ещё одну. И протянул мне:
– Съешь, пёсик?
Я помотал головой.
Он оторвал им хвосты, нанизал вместе на соломинку и с силой подбросил в воздух:
– Летите!
Стрекозы перевернулись в воздухе и упали в грязную лужу.
В школе Фэнхуан ночью обрушился потолок в нескольких классах, вот ведь счастье среди несчастий. Случись это днём во время занятий, Пан Канмэй, которая явилась осмотреть постигшее школу бедствие, таких пафосных речей не произносила бы. На школьном дворе повсюду валялись обломки мусора и царила неразбериха. Прыгавшие среди обломков дети ничуть не переживали, наоборот, радовались. Около школьных ворот стояла дюжина заляпанных жидкой грязью лимузинов. Пан Канмэй в розовых полусапожках, в закатанных до колен брюках, из‑под которых выглядывали белоснежные, измазанные в грязи голени, в синем рабочем комбинезоне и тёмных очках, говорила в мегафон на батарейках:
– Дорогие учителя и учащиеся, обрушившийся с девятибалльным тайфуном ливень нанёс всему уезду и нашей школе огромный урон. Я понимаю, что всем вам очень тяжело, и от имени уездного парткома и управы выражаю вам сердечные соболезнования! Мы приняли решение объявить на три дня каникулы: за это время организуем уборку мусора и восстановление классных помещений. Одним словом, пусть мне, секретарю уездного парткома Пан Канмэй, придётся работать в грязи, но вы, дети, будете учиться в просторных, светлых, безопасных классах!
Её слова вызвали горячие аплодисменты, многие учителя даже прослезились.
– В решающий момент ликвидации последствий стихийного бедствия, – продолжала она, – все кадровые работники уезда должны лично присутствовать на месте работ, чтобы высокой преданностью, огромным энтузиазмом обеспечить первоклассную работу. Тот, кто посмеет отнестись к этому халатно, с безразличием или будет уклоняться, понесёт суровое наказание!
В этот решающий момент я, замначальника уезда, отвечающий за просвещение и здравоохранение, скрывался в маленькой комнатушке, слившись в безумном объятии со своей любимой. По сути дела, это было… низко и бесстыдно. Да, меня избили, да, я ничего не знал о разрушенной школе, я был по уши влюблён, но всё это не доводы, которые можно было выложить. Поэтому когда пару дней спустя я представил в орготдел парткома заявление об увольнении с должности и заявление о выходе из партии, замначальника отдела Люй холодно бросил:
– Ты, брат, считай, должность уже потерял и в партии уже не состоишь. Так что жди, пока тебя уволят с работы, исключат из партии и лишат права занимать общественные должности!
…Мы не могли оторваться друг от друга с утра до полудня, то умирая от наслаждения, то воскресая. В комнате было влажно и душно, простыни влажные от пота, волосы мокрые насквозь, словно мы попали под ливень. Я жадно вдыхал запах её тела, смотрел, как во мраке её глаз то и дело вспыхивают блуждающие огни страсти, и со смешанным чувством горя и радости проговорил:
– О моя Чуньмяо… Умри я сейчас, я был бы доволен своей участью…
Рот мне закрыли её вспухшие и покрасневшие губы, из которых сочилась кровь, она крепко обхватила меня за шею, и мы снова очутились на грани жизни и смерти. Я и представить не мог, что в этом хрупком девичьем теле таится такая огромная способность любить, никак не думал, что израненный мужчина средних лет будет способен разделить с ней ярость накатывающих валов любви. Как пишет Мо Янь в одном из своих произведений, «случается, любовь пронзает сердце как острый нож». Но это ещё не всё. Бывает любовь, которая может разбить сердце на куски; бывает любовь, от которой из волос может заструиться кровь. Погруженные в такую любовь, имеющие снисхождение люди, можете ли вы простить нас? В этой любви я уже не чувствовал ненависти к злодеям, которые завязали мне глаза, затащили в тёмное место и зверски избили. Кость задели только на ноге, в остальных местах удары пришлись в мягкое. Ясно было, что это мастера своего дела; работали они, как высококлассные повара, которые готовят отбивную по желанию клиента. И не только к ним я уже не испытывал ненависти – не было её и к тем, кто заказал эти побои. Меня надо было побить. Не подвергнись я такой жестокой трёпке с последующим проявлением такой горячей любви Чуньмяо, я мог засомневаться во всём и устыдиться, не находя себе места от волнения. Поэтому в душе я испытывал благодарность и к тем, кто бил, и к их заказчикам. Спасибо… Спасибо… В переливающихся, как жемчуга, глазах Чуньмяо я увидел своё лицо, а из её благоухающих, как орхидея, уст услышал те же слова. Она раз за разом повторяла: «Спасибо… Спасибо…»