– Четвёртый брат, ты чего так убиваешься? – похлопали меня по плечу братья.
Я помотал головой и вытер слёзы:
– Ничего, друга вот вспомнил.
– Это Симэнь Цзиньлун на следующий год после того, как стал секретарём, родному отцу поставил, – сказал старший брат. – На самом деле там похоронена лишь урождённая Бай и ритуальная табличка с именем Симэнь Нао. А труп Симэнь Нао, пардон, давным‑давно наши голодные предки сожрали.
Я обежал три раза могилу Симэнь Нао и урождённой Бай, потом поднял заднюю ногу и, обуреваемый тысячью чувств, надул на неё целую лужу.
– Ну ты, Четвёрочка, даёшь, – аж изменился в лице от страха второй брат. – А ну Цзиньлун прознаёт, как пить дать из своей берданы положит!
– А и пусть положит, – горько усмехнулся я. – Зато потом можно будет меня в этой земле закопать…
Братья переглянулись.
– Пойдём‑ка, четвёртый брат, домой, – чуть не хором заявили они. – А то тут душ безвинно погибших полно, да и ци[277]нехороший – наберёшься его, чего доброго, так это тебе не простудиться!.. – И поспешно вытолкали меня прочь.
Теперь я знаю, где моё последнее пристанище. Хоть я и в городе живу, нужно, чтобы меня непременно здесь закопали.
Когда мы с братьями забежали во двор усадьбы, вслед за нами вошёл и Симэнь Хуань, сын Цзиньлуна. Я различил его запах, хотя от него жутко несло рыбой и тиной. Полуголый и босоногий, в одних эластичных нейлоновых шортах, футболка известной марки небрежно перекинута через плечо, в руке связка рыбёшек с белой чешуёй. На запястье поблёскивают довольно дорогие часы. Завидев меня, этот негодник отбросил всё и устремился в мою сторону. Похоже, он хотел сесть на меня верхом, но какая уважающая себя собака позволит человеку усесться на неё? Я метнулся вбок и уклонился.
|
|
Из дома выбежала его мать Хучжу.
– Хуаньхуань, где тебя носит? – нетерпеливо воскликнула она. – Говорила же, младшая тётушка с твоим братом Кайфаном должны приехать!
– Я рыбу ловить ходил. – Он поднял с земли связку мелкой рыбёшки и неожиданным для его возраста тоном заявил: – Такие высокие гости приезжают, а мы без рыбы, куда это годится?
– Ох, это надо, какой ребёнок. – Хучжу подняла брошенную футболку. – Ну, добыл ты этой рыбёшки, кто её есть будет? – приговаривала она, стряхивая с головы сына ил, песок и рыбью чешую, и вдруг словно что‑то вспомнила. – Хуаньхуань, а кроссовки твои где?
– Дорогая мама, врать не буду, – улыбнулся Симэнь Хуань. – Я их на рыбу обменял.
– Ах ты транжир несчастный! – взвизгнула Хучжу. – Их же по просьбе отца из Шанхая привезли, это же «Найк», больше тысячи юаней стоят, и ты обменял их на две крохотные рыбёшки для котов?
– Какие же две, мама. – И он принялся всерьёз пересчитывать рыбок на ивовом кукане. – Целых девять, как можно говорить, что две?
– Вы только гляньте на этого нашего дурачка сына! – Она вырвала из рук Симэнь Хуаня кукан с рыбками и высоко подняла перед вышедшими из дома. – С утра пораньше убежал на речку, якобы за рыбой для гостей, прошатался полдня, явился с этой мелкотой, а теперь оказывается, он их на новенькие кроссовки выменял. Ну скажите, умный он или нет после этого? – И, приняв грозный вид, огрела сына связкой рыбы по плечу. – С кем ты поменялся? Сейчас же отправляйся и меняй всё обратно!
– Мама, – начал Симэнь Хуань, кося глазом, как бойцовый петух. – Разве может настоящий мужчина не держать данного слова? Подумаешь, драные кроссовки. Купим другие, и все дела. Уж чего‑чего, а денег у отца хватает!
|
|
– А ну, замолчи, негодник! – прикрикнула на него Хучжу. – Что ты несёшь, какие у отца деньги?
– А у кого же они, как не у него? – косился на неё Симэнь Хуань. – Мой папа – богатей, всем богачам богач!
– Хвастайся, хвастайся, дурак, – бросила Хучжу. – Погоди, вот вернётся отец, он тебе задницу надерёт как следует!
– Что тут стряслось? – воскликнул Симэнь Цзиньлун, вылезая из бесшумно подкатившего роскошного «кадиллака». Весь разодетый, голова и щёки выбриты до синевы, брюшко выпирает, прямоугольная коробка мобильного телефона в руке, внушительный большой начальник. Выслушав Хучжу, он потрепал сына по голове. – С материальной точки зрения, поменять кроссовки «Найк» стоимостью тысячу юаней на девять рыбок – поступок неумный; с точки же зрения нравственности, не пожалеть таких кроссовок, чтобы поменять на рыбу для угощения дорогих гостей, – это по‑мужски. Сам поступок не одобряю, но и не ругаю. А вот похвалить хочу вот за что. – Тут Цзиньлун с силой похлопал сына по плечу. – Настоящий мужчина данное слово держит. Как говорится, слово вылетело – на четвёрке лошадей не догонишь. Поменялся так поменялся, жалеть об этом нельзя!
– Ну что? – бросил матери довольный Симэнь Хуань. И, подняв кукан с рыбой, закричал: – Бабушка, возьми рыбу, свари уху для дорогих гостей!
– Балуешь ты его, если так пойдёт, что дальше‑то будет? – вполголоса пробормотала Хучжу, глянув на Цзиньлуна. А сама повернулась к сыну и дёрнула его за руку. – Быстро домой переодеваться, продолжатель рода. Перед гостями и в таком виде…
|
|
– Великолепный пёс! – восхитился Цзиньлун, показывая на меня. А потом стал здороваться со всеми, кто уже вышел встречать его. – Племянник Кайфан, судя по твоим дарованиям, не такой уж ты простак. Отец стал начальником уезда, а тебе в губернаторы провинции метить надо! – похвалил он твоего сына. Потом утешил Ма Гайгэ: – Выпрями спину, малыш, страшиться нечего и печалиться не о чем. Пока у твоего дяди будет что поесть, голодным не останешься. – И повернулся к Баофэн. – Не изводи себя, мёртвого не вернёшь. А переживать я тоже переживаю, с его смертью будто без руки остался. – Он кивком приветствовал родителей обеих семей. – Невестка, – обратился он к твоей жене. – Хочу выпить пару рюмок за тебя. Тогда в полдень, когда я давал в гостевом доме банкет по случаю утверждения моей строительной программы, один Цзефан и пострадал. Эта дрянь Хун Тайюэ, паразит старый, упрям просто до умиления, но на этот раз его задержали, надеюсь, это расширит его кругозор.
Во время застолья твоя жена держалась нейтрально, как подобает супруге заместителя начальника уезда; Цзиньлун угощал всех вином и едой с радушием настоящего хозяина дома. Но самым активным был Симэнь Хуань, его поведение за столом говорило, что он прекрасно во всём разбирается. Цзиньлун за ним не следил, и тот расходился всё больше. Налил себе вина, налил стопку Кайфану и предложил заплетающимся языком:
– Брат Кайфан, выпей эту… эту чарку, разговор к тебе есть…
Твой сын посмотрел на мать.
– И не надо смотреть на вторую тётушку, мы свои мужские дела сами решим, давай, за… чарка за тебя!
– Хватит уже, Хуаньхуань! – цыкнула на него Хучжу.
– Ну пригуби уж чуть‑чуть, – разрешила твоя жена.
Два чертёнка чокнулись, Симэнь Хуань запрокинул голову, выпил одним махом, потом поднял пустую стопку к лицу Кайфана:
– Первая за… за уважение!
Кайфан пригубил и поставил стопку.
– Ты… Так приятели не поступают, – заявил Симэнь Хуань.
– Хорош! – похлопал его по голове отец. – Тут надо остановиться, заставлять нельзя! Принуждать кого‑то пить – это не по‑мужски!
– Папа… Как скажешь… – Он поставил стопку, снял часы и протянул Кайфану. – Это, брат, «лонжин», настоящие швейцарские. С одним корейским бизнесменом поменялся на рогатку. А теперь отдаю тебе за твоего пса!
– Нет, не пойдёт, – решительно отказался твой сын.
Симэнь Хуань расстроился, но виду не подал и уверенно бросил:
– Могу поспорить, в один прекрасный день ещё согласишься!
– Перестань, сынок, – сказала Хучжу, – всё равно через пару месяцев пойдёшь в школу в городе, ещё увидишь его, приходи к тётушке и смотри.
Тут все разговоры за столом пошли про меня.
– Надо же, от одной матери, а такие абсолютно разные, – сказала твоя мать.
– Мы с сыном так довольны этим псом, – хвасталась твоя жена. – Папаша у нас целыми днями занят, мне тоже на работу надо, так он и дом сторожит, и Кайфана в школу провожает!
– Вот уж действительно могучий пёс, необыкновенный. – Цзиньлун взял свиную ножку в соусе и бросил мне. – И богатые не забывают родные места. Четвёрочка, приезжай почаще.
Аромат свиной ножки так и притягивал, в брюхе заурчало, но я заметил, какими глазами смотрят мои братья, и не двинулся.
– Необыкновенный он необыкновенный и есть, – вздохнул Цзиньлун. – Хуаньхуань, учись вот у этого пса! – Он взял ещё пару ножек и бросил перед братьями, а сыну сказал: – Чтобы стать человеком, нужно иметь хорошие манеры!
Сгорая от нетерпения, братья вцепились в ножки и принялись жадно грызть, непроизвольно порыкивая, чтобы никто не смел подойти. Я всё так же не двигался с места, устремив взгляд на твою жену. И только когда она махнула мне, мол, можно, я откусил кусочек и стал неторопливо, беззвучно жевать.
Нельзя же терять собачье достоинство.
– Папа, ты очень правильно сказал, – воскликнул Симэнь Хуань, забирая лежащие перед Кайфаном часы. – Я тоже хочу показать хорошие манеры. – Он встал, зашёл во внутреннюю комнату и вернулся с охотничьим ружьём.
– Хуаньхуань, ты что задумал? – испуганно вскочила Хучжу.
Совершенно спокойный Цзиньлун усмехнулся:
– А ну посмотрим, как мой сын покажет хорошие манеры! Хочешь пристрелить пса семьи твоего второго дядюшки? Так благородный муж не поступает. Или хочешь уложить нашего пса и пса твоей тётушки? Так это будет тем более низкий поступок!
– Хорошо же ты, папа, обо мне думаешь! – разозлился Симэнь Хуань.
Он привычно вскинул ружьё на плечо, и хоть для его плечика оно было тяжеловато, по этому неожиданному движению можно было судить, что обращаться ему с ружьём не впервой. Изогнувшись, он повесил свои дорогие фирменные часы на ветку абрикоса, отступил на десять метров и уверенно загнал патрон в патронник. На губах у него играла безжалостная улыбка, совсем как у взрослого. Часы поблёскивали в лучах яркого полуденного солнца. Испуганный крик Хучжу отступил куда‑то далеко на задний план, лишь потрясающе громко раздавалось тиканье часов. Мне казалось, что время и пространство слились в одну сверкающую до рези в глазах полосу света, которую – тик‑так, тик‑так – разрезали на кусочки огромные чёрные ножницы. С первого выстрела Симэнь Хуань промазал, на ветке образовалась большая белая дыра. Второй выстрел попал в цель. Пуля разнесла часы на кусочки…
Цифры разлетелись в стороны, от времени остались лишь осколки.
ГЛАВА 48
Все возмущены и судят кто во что горазд. Братья ссорятся, высказав, что думают друг о друге
Позвонивший мне Цзиньлун сказал, что мать при смерти. Но, переступив порог дома Симэнь, я понял, что попался на удочку.
Мать и вправду была больна, но не настолько серьёзно. Опираясь на усеянную шипами палку из колючего ясеня, она сидела в гостиной на скамье, седая голова беспрестанно подрагивала, из глаз без конца лились мутные слёзы. Отец сидел справа от неё, между ними оставалось место для ещё одного человека. Завидев меня, отец скинул тапок, подскочил с глухим рыком и ни слова не говоря сильно вытянул меня подошвой по левой половине лица. Где‑то в глубине уха зазвенело, из глаз искры посыпались, щека запылала. Когда отец вскочил, его конец скамейки взлетел вверх, мать соскользнула на пол и упала навзничь. Палка в её руке задралась высоко вверх, уставившись мне в грудь как пика. Помню, я воскликнул «Мама…» и хотел броситься к ней, чтобы поддержать, но непроизвольно подался назад, ко входу, и сел на порог, больно приложившись копчиком. Тело откинулось назад, я ударился затылком о каменные ступеньки, в неудобной позе головой вниз и ногами кверху, наполовину на улице, наполовину в комнате.
Никто мне не помог, я поднялся на ноги сам. В ушах звенело, во рту металлический привкус. Отец вложил в удар столько силы, что и сам отлетел и сделал несколько кругов по комнате. Восстановив равновесие, он снова подскочил с тапком в руке: половина лица синяя, половина багровая, глаза сверкают зелёными искорками. За несколько десятилетий жизненных бурь гневался он не раз, и я хорошо представлял себе, каков он бывает в гневе, но тут к гневу примешивалось столько чувств – и страшное горе, и великий позор… И тапком он мне влепил без всякого притворства, вложив в удар всю свою мощь. Не будь я в расцвете сил, с крепкими костями, сотрясение мозга от такого удара получил бы немаленькое. Когда я встал, голова кружилась, на миг я даже забыл, где нахожусь; люди казались невесомыми, они отсвечивали и колыхались как призраки.
Кажется, Цзиньлун задержал вновь ринувшегося на меня старика Лань Ляня. Тот извивался, как вытащенная из воды рыба, пытаясь вырваться из обхвативших его рук, и наконец швырнул в меня свой тяжеленный чёрный тапок. Я не пытался уклониться – в тот момент был как во сне, сознание не управляло телом, – и смотрел на летящий в мою сторону странный предмет, большой, уродливый тапок стародавнего фасона, будто он летит на кого‑то, не имеющего ко мне никакого отношения. Тапок ударился в грудь, чуть задержался, словно ему было не расстаться со мной; потом, будто нехотя, упал на пол. Мелькнула мысль опустить глаза на это странное тапкообразное существо, но головокружение и круги перед глазами удержали от этого неуместного и бессмысленного движения. В левой ноздре сделалось влажно и горячо, потом засвербило, как от забравшейся туда букашки. Перед глазами всё плыло, я дотронулся до ноздри и рассмотрел на пальце зеленоватую, отливающую золотом жидкость. Откуда‑то из глубины донёсся ласковый голос, похожий на голос Чуньмяо: «У тебя кровь идёт». В охваченном хаосом мозгу словно открылась щёлочка, откуда повеяло свежестью, и растекавшаяся от неё прохлада позволила стряхнуть это идиотское состояние. Мозг вновь заработал, нервная система пришла в норму. Уже второй раз за десять дней мне пускают кровь из носа. Первый раз перед входом в уездную управу мне подставил ножку кто‑то из сторонников Хун Тайюэ, и я расквасил нос, растянувшись на земле. Ага, память восстановилась. Вижу, как Баофэн помогает матери встать. Рот искривился, из него по подбородку течёт слюна, она невнятно бормочет:
– Сынок… Не смейте бить моего сына…
Её палка из колючего ясеня валяется на полу как дохлая змея. В ушах зазвучал знакомый мотивчик, а под него закружились несколько пчёл: «Мама, мама, седая и родная…» От мучительных угрызений совести, от неизбывного горя подступили слёзы, почему‑то очень ароматные. Мать вырывалась с поразительной силой, и одной Баофэн было не удержать её. Она пыталась поднять эту свою дохлую змею, и Баофэн догадалась, что у неё на уме. Не отпуская рук, она подгребла ногой палку поближе, подняла и вручила матери. Та замахнулась палкой на отца, которого по‑прежнему держал Цзиньлун, но сил держать эту тяжесть уже не осталось, палка опять вылетела из рук, и она, оставив попытки, лишь невнятно выругалась:
– Злыдень этакий… Не смей бить моего сына…
Эта сумятица длилась довольно долго, но всё же закончилась. В голове всё в основном встало на свои места. Отец притулился на корточках в углу, обхватив голову руками, – лица не видно, лишь взлохмаченный ёжик волос. Скамейку поставили на место; на неё села, обнимая мать, Баофэн. Цзиньлун поднял тапок, положил перед отцом и ледяным тоном обратился ко мне:
– Вообще‑то я в это дрянное дело ввязываться не хотел, приятель, но старики попросили, и я, как сын, вынужден был подчиниться.
Цзиньлун описал руками полукруг, я провожал их глазами. Притихшие после произошедшего, исполненные страдания и безысходности родители. Посреди комнаты за знаменитым столом «восьми небожителей»[278]сидят Пан Ху и Ван Лэюнь – мне стало страшно стыдно, когда я увидел их. На скамейке в другом углу рядышком – Хуан Тун и У Цюсян, а за спиной матери стоит, то и дело утирая рукавом слёзы, Хучжу. Даже в этой напряжённой обстановке меня не могли не привлечь её густые, толстые, чудесные волосы, отливающие чарующим светом.
– О том, что ты хочешь развестись с Хэцзо, все знают, – сообщил Цзиньлун. – О твоих делах с Чуньмяо тоже.
– Эх, младший Лань Лянь, ни стыда у тебя ни совести!.. – визгливо запричитала У Цюсян. Расставив руки, она хотела было броситься на меня, но её остановил Цзиньлун. Хучжу усадила её на скамью, но она продолжала: – И чем тебе моя дочка не угодила? Чем не подходит? И не боишься ты, Лань Цзефан, что разразят тебя громы небесные?
– Думаешь, захотел – женился, захотел – развёлся? – злобно поддакнул Хуан Тун. – Кем ты был, когда Хэцзо в жёны брал? А сейчас выбился в люди, так и ноги о нас вытирать? Думаешь, всё сойдёт с рук? Да мы в уездный партком пойдём, до парткома провинции, до ЦК доберёмся!
– Разводишься ты или нет – твоё личное дело, брат, – многозначительно заявил Цзиньлун. – По идее, даже твои собственные родители не имеют права вмешиваться. Но это дело много что затрагивает, и как только об этом узнают, последствия будут очень серьёзными. Послушай, что думают по этому поводу дядюшка и тётушка Пан.
Честно скажу, отношение родителей или супругов Хуан меня мало волновало, а вот перед лицом четы Пан я не знал куда деваться от стыда.
– Я тебя и Цзефаном называть не должен, «замначальника уезда Лань» надо обращаться! – кашлянув, язвительно начал Пан Ху. Потом повернулся к сидевшей рядом тучной жене. – В котором году они на хлопкообрабатывающую фабрику пришли? В семьдесят шестом, – продолжил он, не дожидаясь ответа. – Ты тогда, Лань Цзефан, в чём‑нибудь разбирался? Ты тогда был сумасброд и ни в чём ни уха ни рыла. Но я тебя в лабораторию устроил, чтобы учился контролю качества хлопка. И непыльная работа, и престижная. Многие молодые люди поталантливее тебя, повиднее, с большим опытом – корзины с хлопком таскали, больше двухсот цзиней каждая, по восемь часов в смену работали, иногда и по девять. Пришёл на работу и целый день на ногах. Вот такой бы тебе работы понюхать. Ты был сезонным рабочим, значит, проработал три месяца, и домой. Но я, памятуя, как добры были к нам твои батюшка с матушкой, ни разу тебя домой не отправил. Потом, когда потребовались люди в уездный кооператив, опять настоял, чтобы взяли тебя. Знаешь, что мне тогда руководители кооператива сказали? «Ты чего это, старина Пан, какого‑то синемордого чертёнка нам рекомендуешь?» И как я тогда ответил? Я ответил, что этот паренёк не красавец, но зато честный и скромный и к писательству талант имеет. Да, потом ты проявил себя неплохо, получал повышения, и я за тебя радовался, гордился тобой. Но ты не можешь не понимать, что, если бы не мои рекомендации и не скрытая поддержка нашей Канмэй, разве смог бы ты, Лань Цзефан, оказаться там, где ты сегодня? Да, ты человек богатый и с положением, хочешь расстаться с женой, взять другую, всё это не ново. Если совесть для тебя ничего не значит, если ты не страшишься, что от тебя все отвернутся, давай, разводись, женись на другой, нам‑то, семье Пан, какое дело? Но ведь ты, мать‑перемать, замахнулся на нашу Чуньмяо… Ты хоть знаешь, сколько ей лет, Лань Цзефан? Она младше тебя ровно на двадцать лет, ещё ребёнок, ты ведь хуже скотины себя ведёшь! Как ты при этом отцу с матерью в глаза смотреть будешь? Или тестю с тёщей? Или жене с сыном? Или мне, старому инвалиду? Эх, Лань Цзефан, я смерти в глаза смотрел, жизнь честную прожил – лучше помру, но не сдамся. Когда мне ногу миной оторвало, я ни слезинки не пролил, и во время «великой культурной революции» хунвейбины, которые кричали, что я не настоящий герой, и по голове моей же деревянной ногой охаживали, тоже ни слезинки не дождались. А из‑за тебя вот… – Пан Ху по‑стариковски прослезился, заплаканная жена хотела утереть ему слёзы, но он отвёл её руку и воскликнул с горечью и негодованием: – Ты, Лань Цзефан, просто нагадил на меня, сидя на моей же шее… – Он нагнулся, задыхаясь, сорвал с ноги протез, взял в обе руки и бросил передо мной. – Замначальника уезда Лань, – его голос звучал торжественно и горестно, – ради этой вот деревянной ноги, ради многолетней дружбы с твоими родителями прошу тебя – оставь Чуньмяо. Хочешь сломать свою жизнь – твоё дело, но мою дочь вести за собой не смей!
Извиняться я ни перед кем не стал. Их слова, особенно слова Пан Ху, пронзали грудь как ножом, и хотя у меня была тысяча причин принести извинения, я этого не сделал; было ещё больше доводов разорвать отношения с Чуньмяо и помириться с Хэцзо, но я знал, что этого уже не будет никогда.
Незадолго до этого, когда Хэцзо устроила мне спектакль с надписью кровью, я и вправду подумывал покончить с этим. Но время шло, от тоски по Чуньмяо я просто терял голову, не мог ни есть ни спать, и ни одно дело не клеилось. Никакая работа, мать его, в голову не шла. Вернувшись с собрания в провинциальном центре, я поспешил в книжный магазин, чтобы повидаться с ней. На её рабочем месте стояла незнакомая багроволицая женщина; она с невероятной холодностью сообщила, что Чуньмяо в отпуске по болезни. Знакомые продавщицы тайком посматривали на меня. Ну и смотрите, поносите, мне наплевать. Я нашёл общежитие магазина – её комната заперта. Через оконное стекло я смотрел на её кровать, на стол, на таз для умывания, бинокль на стене. На кровати разглядел розового игрушечного медведя. Где ты, Чуньмяо, милая? После долгих поисков нашёл дом Пан Ху и Ван Лэюнь со двором в деревенском стиле. На воротах висел замок, и мои попытки докричаться вызвали лишь бешеный лай соседских собак. Понимая, что Чуньмяо никак не может скрываться у Пан Канмэй, я всё же набрался смелости и пошёл к ней. Она занимала один из шикарных домов уездного парткома, небольшое двухэтажное здание, огороженное высокой стеной и хорошо охраняемое. Мне удалось проникнуть туда лишь после предъявления служебного удостоверения. И вот я постучался в её дверь. Во дворе залаяли собаки. Я знал, что над дверью есть видеокамера, и если кто‑то дома, меня увидят. Но никто так и не вышел. Подбежал пропустивший меня охранник и с искажённым от страха лицом стал – нет, не приказывать, умолять меня уйти. И я ушёл. На запруженной транспортом и людьми улице я еле сдерживался, чтобы не закричать: «Чуньмяо, где ты? Я уже не могу жить без тебя, лучше умереть. Репутация, положение, семья, деньги – всё это мне не нужно, нужна только ты. Хоть глянуть на тебя в последний раз, если ты хочешь покинуть меня. Тогда я умру, а ты уходи…»
Я не стал ни извиняться перед всеми, ни тем более объяснять свою позицию. Опустился на колени, поклонился родителям, потом повернулся к семье Хуан и поклонился им тоже: что ни говори, они – мои тесть и тёща. Затем, повернувшись к Пан Ху и его жене, отвесил им самый низкий, самый торжественный поклон в благодарность за всю помощь и поддержку, а главное – за то, что они произвели на свет Чуньмяо. Взял двумя руками протез, этот символ истории и славы, на коленях донёс и положил на стол «восьми бессмертных». Потом встал, попятился к выходу, отвесил низкий поклон, повернулся, ни слова не говоря, вышел и зашагал по главной улице на запад.
Судя по отношению водителя, стало ясно, что поездки на служебной машине закончились. Когда я встретил Сяо Ху по возвращении из провинциального центра, он стал жаловаться, что жена пользуется машиной от моего имени. А когда на этот раз я собрался в деревню, он машину не подал – сказал, мол, неполадки в электрооборудовании. Так что добирался я на попутной машине отдела сельского хозяйства. Теперь я шёл пешком на запад в сторону города, хотя, по правде говоря, зачем мне туда возвращаться? Что мне там делать? Мне следует быть там же, где Чуньмяо, но где она?
Меня нагнал и бесшумно остановился рядом «кадиллак». Цзиньлун распахнул дверцу:
– Садись!
– Обойдусь.
– Садись! – тоном, не терпящим возражений, повторил он. – Надо обсудить кое‑что.
Я забрался в его шикарный лимузин.
Вскоре я сидел в его роскошном офисе.
Откинувшись на пурпурную кожу мягкого дивана, Цзиньлун долго пускал кольца дыма, уставившись на хрустальную люстру, потом беззаботно бросил:
– Как по‑твоему, братишка, не смахивает ли эта жизнь на сон?
Я молчал, ожидая, пока он выскажется.
– Помнишь, как мы пасли быков на берегу реки? – продолжал он. – Тогда, чтобы заставить тебя вступить в коммуну, мне приходилось каждый день колотить тебя. Кто бы мог подумать, что через каких‑то двадцать лет коммуна будет этаким замком на песке, что через такое короткое время она рассыплется в прах. Мы и мечтать не могли, что ты станешь замначальника уезда, а я – председателем совета директоров. То, что мы почитали святым, над чем дрожали, сегодня, похоже, кучки собачьего дерьма не стоит.
Я по‑прежнему молчал, понимая, что сказать он хотел совсем не это.
Он сел прямо, погасил в пепельнице выкуренную лишь на треть сигарету и упёрся в меня взглядом:
– В городе столько красивых девчонок, и чего ты на этой тощей обезьянке зациклился? Если так невтерпёж, сказал бы мне, найду какую захочешь – смуглую, белокожую, пухлую, тощую. Желаешь чего иностранного – тоже не вопрос, вон русские девочки всего‑то и берут тысячу юаней за ночь!
– Если ты затащил меня сюда, чтобы это сказать, – поднялся я, – я пошёл!
– Стоять! – В сердцах он хлопнул по столу так, что в воздух поднялся пепел из пепельницы. – Да ты болван стопроцентный! Кролик, и тот не объедает траву вокруг своей норки, тем более если эта трава не так уж и хороша! – Он закурил ещё одну сигарету, закашлялся и погасил. – Ты знаешь о моих отношениях с Пан Канмэй? Она – моя любовница! Если хочешь знать, эта особая экономическая зона по туризму в Симэньтуни – наше с ней дело, это наша прекрасная перспектива, а ты своей елдой всё портишь!
– Ваши дела меня нисколько не интересуют, меня интересует лишь Чуньмяо.
– Значит, складывать руки не собираешься? И впрямь решил жениться на этой девчонке?
Я решительно кивнул.
– Ну нет, ничего у тебя не выйдет! – Цзиньлун вскочил и принялся расхаживать взад‑вперёд по просторному кабинету. Остановившись передо мной, он ткнул мне в грудь кулаком и безапелляционно заявил: – Немедленно прекрати с ней все отношения, а дальше уж положись на меня. Со временем ты поймёшь, что такое женщины.
– Извини, – сказал я, – но от твоих слов просто тошнит. Ты не имеешь права вмешиваться в мою жизнь, и тем более я не нуждаюсь, чтобы ты помогал налаживать её.
И повернулся, чтобы уйти. Но он схватил меня за плечо и сказал уже более мягко:
– Ну да, возможно, такая штука, как любовь, мать его, действительно существует. Давай обсудим компромиссный вариант: сначала ты успокоишься, не будешь кричать о разводе и на время откажешься от контактов с Пан Чуньмяо. Мы постараемся перевести тебя в другой уезд или даже подальше, в городскую территорию, центр провинции, минимум на такой же уровень, а поработаешь немного – ещё и на повышение пойдёшь. До этого времени все твои дела по разводу с Хэцзо беру на себя. Весь вопрос в деньгах: триста тысяч, полмиллиона, миллион – ну нет, мать его, такой женщины, чтобы смогла оторвать глаза от денег! Потом Чуньмяо к тебе перевезём, и наслаждайтесь любовью сколько влезет! Вообще‑то, – тут он сделал паузу, – идти на такое мы совсем не хотели, денег потребуется уймища. Но ведь я твой старший брат, а она её старшая сестра.
– Спасибо, – сказал я. – Спасибо за ваши хитроумные планы, только я в них не нуждаюсь, правда, не нуждаюсь. – Я дошёл до двери, потом сделал пару шагов назад. – Как ты только что сказал, мы с тобой братья, а они сёстры, поэтому прошу не очень‑то входить во вкус. Как говорится, из небесных сетей ничто не ускользает, у правосудия длинные руки! Да, я, Лань Цзефан, прелюбодей, но это в конечном счёте вопрос морали, а вам как бы не заиграться…
– Ещё учить меня вздумал, – презрительно хмыкнул Цзиньлун. – Тогда не обессудь, церемониться не буду! А теперь катись отсюда!
– Где вы Чуньмяо прячете? – ледяным тоном осведомился я.
– Пошёл ты! – Его злобный крик поглотила обитая кожей дверь.
Я шёл по главной улице Симэньтуни, и в глазах стояли слёзы. На западе сияло солнце, мир играл всеми цветами радуги. За мной увязались двое подростков и пара собак. Я шагал широко, дети за мной не поспевали. То ли посмотреть на мои слёзы хотели, то ли поглазеть на уродливую синюю половину лица. Обогнали бегом, а потом, уставясь на меня, пошли назад.
Проходя мимо усадьбы Симэнь, я даже не взглянул в ту сторону, хотя понимал, что из‑за меня родителям долго не протянуть, что я непочтительный сын. Но я и тут не отступил.
На большом мосту дорогу мне преградил Хун Тайюэ. Уже хорошо нагрузившийся, он не вышел – выпал из ресторанчика у моста. Крепкой, как клещи, рукой схватил меня за грудки и заорал:
– Цзефан, сукин сын! Вы меня арестовали, арестовали старого революционера! Верного бойца Председателя Мао, борца с коррупцией! Меня вы арестовать можете, но правду не арестуешь! Настоящему материалисту ничего не страшно, я вас не боюсь!
Из ресторанчика выскочили двое и оттащили его от меня. Из‑за застилавших глаза слёз я так и не понял, кто это был.
Я взошёл на мост. Река блистала золотистым светом, словно великая дорога. За спиной раздался громкий вопль Хун Тайюэ:
– Верни мосол, сукин сын!
ГЛАВА 49
Хэцзо чистит нужник в грозу. Избитый Цзефан делает выбор
Под воздействием девятибалльного тайфуна в тот вечер обрушился небывалый ливень. В пасмурную дождливую погоду настроение у меня обычно вялое, сонное, но в тот вечер сна не было ни в одном глазу. И слух, и обоняние предельно обострились; зрение из‑за голубовато‑белых молний чуть затуманилось, но это не мешало видеть каждую капельку на траве во всех уголках двора и при ярких вспышках замечать цикад, дрожащих от холода под листьями утуна.