Ничуть не расстроенный Симэнь Хуань похлопал её по плечу и хладнокровно заявил:
– Мама, вытри слёзы, не плачь, всё не так, как тебе кажется. Ничего худого я не сделал, и все эти обвинения – напраслина. Взгляни на меня, разве я похож на плохого мальчика? Я не плохой, мама, я хороший!
Как только этот хороший мальчик потом ни выделывался во дворе – и пел, и плясал, ну сама невинность и наивность, даже Хучжу рассмеялась сквозь слёзы. У меня же от отвращения аж зубы заныли.
Когда новости дошли до Цзиньлуна, он тут же примчался, разъярённый как бык. Но от красивых речей Симэнь Хуаня на лице его тоже появилась улыбка. Цзиньлуна я не видел уже давно. Да, время не щадит никого, ни богатых, ни бедных. Одет во всё фирменное, регулярно занимается изысканными видами спорта, но волосы поредели, взгляд помутнел, брюшко солидное отрастил.
– Папа, не волнуйся, у тебя есть дела поважнее, – усмехнулся Симэнь Хуань. – Как говорится, никто не знает сына лучше, чем отец, неужто ты меня ещё не знаешь? Я – твой сын, ну а недостатки – краснобайство, да, не без этого, и поесть люблю, и ленцы хватает, и от хорошеньких девчонок голова идёт кругом. Но ведь это мелочи, и у тебя всего этого довольно?
– Вот что, сын, – сказал Цзиньлун. – Маме ты голову задурить можешь, но со мной этот номер не пройдёт. Если бы я даже твои фокусы не видел насквозь, то чего бы я смог достичь в обществе. Насколько я понимаю, за последние несколько лет всё, что можно сделать дурного, ты уже сделал. Сотворить что‑то плохое не беда; беда, когда человек всю жизнь только плохое и творит. Поэтому я считаю, что впредь тебе нужно взяться за хорошее.
– Как здорово ты это сказал, папа, я всегда теперь плохое буду обращать в хорошее. – С этими словами он приблизился к отцу и ловко стянул у него с запястья дорогие часы: – Папа, это же подделка, как ты можешь носить такие, давай лучше я буду срамиться с ними!
– Ерунда, какая ещё подделка, настоящий «ролекс».
Через пару дней по местному телевидению показали сюжет: ученик средней школы Симэнь Хуань нашёл большую сумму денег, но не присвоил эти десять тысяч, а передал школе. С тех пор блистающего золотом «ролекса» на руке у него никто больше не видел.
Как‑то этот хороший мальчик Симэнь Хуань привёл домой ещё одну известную хорошую девочку, Пан Фэнхуан. Она выглядела уже совсем как молодая женщина: одета по последней моде, прелестная фигура, торчащие грудки, выступающий зад, томный взгляд, волосы влажно поблёскивают, с виду в полном беспорядке. Старомодным Хучжу и Хэцзо этот наряд Фэнхуан очень не понравился, но Симэнь Хуань шепнул им:
– Мама, тётушка, вы подотстали от жизни, это же последний писк моды.
Я понимаю, что тебя больше заботит не Симэнь Хуань и не Пан Фэнхуан, а твой сын Лань Кайфан. В последующем моем рассказе на сцену выйдет и он.
Стояла погожая осень, твоей жены и Хуан Хучжу дома не было. Молодёжь устраивала вечеринку, и их попросили не мешать.
Под утуном в северо‑восточном углу двора за квадратным столиком со свежими фруктами и большим арбузом, нарезанным ломтями, и устроились трое хороших детей. Симэнь Хуань и Фэнхуан – модно одетые, лица сияют. Твой сын одет как обычно, лицо такое же уродливое.
Ни один мальчик не оставался равнодушным к Фэнхуан, такой чувственно привлекательной, красивой девочке, и твой сын, естественно, не был исключением. Вспомни тот год, когда он швырял в тебя грязью, вспомни, как он заставил меня вывести его к вам в Люйдяне, и ты поймёшь, что, по сути дела, он давным‑давно уже по доброй воле стал маленьким рабом у неё на побегушках. Семена случившихся позже печальных событий были посеяны уже тогда.
– Больше никто не придёт? – лениво произнесла Фэнхуан, откинувшись в кресле.
– Сегодня этот двор лишь для нас троих, – откликнулся Симэнь Хуань.
– И ещё для него! – Тонким красивым пальчиком она указала на меня, вздремнувшего под стеной, и выпрямилась. – Наша сука – его третья сестра.
– У него ещё два старших брата, – уныло добавил твой сын, – в Симэньтуни. Один в его доме, – он указал на Симэнь Хуаня, – другой в доме моей тётушки.
– Наша‑то сука умерла, – сказала Фэнхуан. – При родах. Сколько помню с детства, только и делала что рожала, выводок за выводком. – И продолжала: – Как всё несправедливо в этом мире, кобель сделал своё дело и был таков, а сука страдай.
– Поэтому мы и воспеваем мать, – заметил твой сын.
– Нет, ты слышал, Симэнь Хуань? – захихикала Фэнхуан. – Ни мне, ни тебе не выдать ничего такого глубокомысленного, только старине Ланю это по плечу.
– Ладно издеваться, – смущённо пробормотал твой сын.
– Никто над тобой и не издевается, похвала совершенно искренняя! – Она достала из белой кожаной сумочки пачку «Мальборо» и золотую зажигалку с бриллиантиками. – Только и можно расслабиться, когда старичья нет.
Она ловко стукнула по пачке лакированным ногтем, взяла выскочившую сигарету, вставила в накрашенные губы и щёлкнула зажигалкой. Прикурив от голубого пламени, бросила пачку и зажигалку на стол и глубоко затянулась. Потом откинулась на спинку, надув губы и глядя в небо. Она изображала человека многоопытного, но переигрывала, как не умеющая курить актриса в телевизионном сериале.
Вынув сигарету себе, Симэнь Хуань бросил пачку твоему сыну. Тот отрицательно покачал головой. Вот уж впрямь хороший мальчик. Пан Фэнхуан презрительно хмыкнула:
– Кури уж, что паиньку передо мной корчить! К тому же, чтоб ты знал, чем раньше начнёшь курить, тем выше приспособляемость организма к никотину. Британский премьер Черчилль с восьми лет курил трубку деда и дожил до девяноста с лишним. Так что начинать лучше раньше.
Твой сын взял сигарету, поколебался немного, но в конце концов засунул в рот. Симэнь Хуань заботливо помог ему прикурить. Твой сын зашёлся в кашле, лицо от натуги почернело как днище котла. Это была его первая сигарета, но очень скоро он стал заядлым курильщиком.
Симэнь Хуань вертел в руках золотую зажигалку Фэнхуан:
– Мать его, вещь супер!
– Нравится? Забирай! – даже не глянув в его сторону, бросила Фэнхуан. – Всё подношения этих ублюдков, что лезут в чиновники, подрядчиков!
– Но твоя мать… – начал твой сын, но замер на полуслове.
– Моя мать из того же теста! – Зажав сигарету тремя пальцами, она пальцем другой руки указала в сторону Симэнь Хуаня. – Твой папочка ещё больший ублюдок! Да и твой тоже! – повернулась она к твоему сыну. – Они все притворщики, все эти ублюдки, – усмехнулась она. – Всё что‑то изображают. На словах они нас поучают, мол, надо так, не надо этак, а сами? И так делают, и этак!
– Вот и мы должны делать и так, и этак! – заявил Симэнь Хуань.
– Совершенно верно, – согласилась Фэнхуан. – Они хотят, чтобы мы были хорошими детьми, а не плохими. Но что значит хорошие? И что значит плохие? Вот мы – хорошие, мы самые лучшие, лучше всех! – Она швырнула окурок в сторону утуна, но недостаточно сильно. Он упал на стреху дома, и оттуда потянулся тонкий дымок.
– Можешь называть моего отца ублюдком, – сказал твой сын, – но мой отец не притворщик, он ничего из себя не изображает, иначе не попал бы в такую беду…
– Ха, ты его всё защищаешь! – воскликнула Фэнхуан. – Он вас с матерью бросил, а сам сбежал блудить… да и моя эта ненормальная тётушка тоже сволота порядочная!
– А я вторым дядюшкой восхищаюсь, – признался Симэнь Хуань. – Смелый человек: должность замначальника уезда оставить, жену с сыном бросить, взять и убежать с любовницей, вот это круто!
– По словам нашего непревзойдённого уездного писателя Мо Яня, это называется «герой из героев, ублюдок из ублюдков, мастер пить и любить»! – Тут она вытаращила на нас глаза. – А ну заткните уши, не хочу, чтобы вы слышали то, что я сейчас скажу! – Твой сын и Симэнь Хуань послушно заткнули уши, а Фэнхуан проговорила в мою сторону: – Ты слыхал, Четвёрочка? Лань Цзефан с моей тётушкой по десять раз в день любовью занимаются, каждый раз по часу.
Симэнь Хуань фыркнул и расхохотался. Фэнхуан сердито пнула его ногой:
– Подслушал, шпана несчастная!
Твой сын помрачнел, надулся и промолчал.
– Вы когда в Симэньтунь возвращаетесь? – спросила Фэнхуан. – Возьмите меня с собой посмотреть. Говорят, твой отец там капиталистический рай построил.
– Ерунда, – фыркнул Симэнь Хуань. – Откуда капиталистический рай в социалистической стране? Мой отец реформатор, герой нашего времени!
– Ну да, как же! – парировала Фэнхуан. – Прохвост он, а герои нашего времени – это твой второй дядюшка и моя младшая тётушка!
– Не надо больше о моём отце, – попросил твой сын.
– Твой папочка сбегает с моей тётушкой, доводит до полусмерти бабушку, через него дедушка слёг, а о нём ещё говорить нельзя? – вспыхнула Фэнхуан. И добавила: – В один прекрасный день я так разозлюсь, что притащу их из Сианя и буду водить по улицам напоказ толпе.
– Ух ты! – восхитился Симэнь Хуань. – А ведь и вправду можно съездить туда проведать их.
– Хорошая мысль, – поддержала Фэнхуан. – Я захвачу ещё одну банку краски. Увижу тётушку и скажу, мол, вот приехала покрасить тебя.
Симэнь Хуань расхохотался, а твой сын молча опустил голову.
– Старина Лань, расслабься хоть немного! – пнула его Фэнхуан. – Поедем вместе, идёт?
– Нет, не поеду! – твёрдо сказал твой сын.
– Неинтересно с вами, – заявила Фэнхуан. – Пойду я, пожалуй, веселитесь без меня.
– Погоди, куда же ты, – остановил её Симэнь Хуань. – Программу‑то так и не начали!
– Какую ещё программу?
– Волшебные волосы, волшебные волосы моей матери!
– Да‑да‑да, – вспомнила Фэнхуан. – Как я могла забыть? Как это ты рассказывал? Что если отрубить собаке голову и пришить обратно волосами твоей матери, собака тут же сможет есть и пить, так?
– Такого сложного эксперимента никто не проводил, – сказал Симэнь Хуань. – Но если на коже сделать надрез и посыпать пеплом сожжённого волоска моей матери, то через десять минут ранка заживёт и даже шрама не останется.
– Я слышала, что волосы твоей мамы нельзя стричь, потому что они сочатся кровью?
– Верно.
– А ещё говорят, у твоей мамы такое доброе сердце, что когда в деревне кого‑то ранило, приходили к ней, и она всегда вырывала волосок?
– Да.
– Как же она тогда ещё не облысела?
– Такого не случится никогда. У неё чем больше выдираешь волосков, тем они гуще становятся.
– Ух ты, значит, ты никогда не умрёшь с голоду, – поразилась Фэнхуан. – Даже если твой отец потеряет свой пост и станет голодранцем без гроша за душой, ты проживёшь, продавая мамины волосы.
– Ну уж нет, скорее сам пойду побираться, чем позволю ей волосы продавать! – решительно заявил Симэнь Хуань. – Хоть я ей и не родной.
– Что? – удивилась Фэнхуан. – Ты матери не родной? Кто же тогда твоя родная мать?
– Говорят, какая‑то школьница.
– Внебрачный ребёнок школьницы – вот это да, – задумчиво проговорила Фэнхуан. – Покруче, чем моя тётушка выкинула.
– Вот возьми и роди, – подхватил Симэнь Хуань.
– Скажешь тоже. Я же хорошая девочка.
– А если родишь, уже и нехорошей станешь?
– Да что ты всё – хорошие, плохие! Все мы хорошие! Что для твоего эксперимента требуется – Четвёрочке голову отрубить?
Я рассерженно рыкнул. Только троньте меня, ублюдки мелкие, загрызу.
– Не смейте трогать моего пса! – взвился твой сын.
– А как же тогда? Морочите только голову, а всё сплошной обман. Я пошла.
– Погоди, – остановил её твой сын. – Не уходи.
Он встал и направился на кухню.
– Старина Лань, ты что задумал? – воскликнула Фэнхуан.
Твой сын вышел из кухни, придерживая правой рукой средний палец левой. Между пальцами сочилась кровь.
– Старина Лань, с ума сошёл! – закричала Фэнхуан.
– Вот уж поистине сын моего второго дядюшки! – воскликнул Симэнь Хуань. – В решающий момент не подведёт.
– А ты, внебрачный ребёнок, поменьше бы языком трепал! – прикрикнула на него Фэнхуан. – Быстро тащи волшебные волосы твоей мамочки.
Симэнь Хуань бегом направился в дом и вернулся с семью длинными и толстыми прядями. Положил их на стол и поджёг. Они быстро превратились в пепел.
– Отпусти руку, старина Лань! – велела Фэнхуан, взявшись за запястье раненой руки.
Рана на пальце твоего сына была серьёзная. Фэнхуан побледнела, раскрыла рот и нахмурилась, словно ей тоже очень больно.
Симэнь Хуань сгрёб пепел со стола новенькой банкнотой и стряхнул его на рану.
– Больно? – спросила Фэнхуан.
– Нет.
– Отпусти запястье, – велел Симэнь Хуань.
– Кровью пепел смоет, – волновалась Фэнхуан.
– Успокойся, – сказал он.
– Если кровь не остановится, – с угрозой заявила она, – я тебе все твои кости собачьи поотрубаю!
– Спокойно.
Фэнхуан медленно отпустила руку.
– Ну что? – с довольным видом сказал Симэнь Хуань.
– И впрямь волшебные! – восторженно охнула Фэнхуан.
ГЛАВА 52
Цзефан и Чуньмяо делают поддельное настоящим. Тайюэ и Цзиньлун покидают этот мир вместе
Лань Цзефан, ради любви ты отказался от будущего, отказался от репутации, отказался от семьи, и хотя большинство мужей благородных отнеслись к этому с презрением, такие писатели, как Мо Янь, пели тебе хвалу. Но то, что ты не примчался на похороны матери, пренебрёг сыновним долгом, боюсь, тебе не спустит даже такой мастер толковать несостоятельные доводы, как Мо Янь.
Я не получил известия о смерти матери. После нашего побега в Сиань я жил, скрываясь как преступник. Я прекрасно понимал, что пока Пан Канмэй у власти, ни один суд не даст мне развода. А жить с Чуньмяо без развода можно было лишь вдали от родных мест. На улицах Сианя я не раз встречал знакомых земляков, хотел поздороваться, но лишь опускал голову, пряча лицо, и проходил мимо. Не раз в нашей комнатушке мы с Чуньмяо вспоминали о родных местах, о родственниках и горько плакали. Из‑за любви мы бежали с родины, из‑за неё же мы не можем вернуться. Сколько раз мы снимали трубку телефона и вешали её, сколько раз, бросив письмо в почтовый ящик, ждали почтальона, чтобы забрать его назад по надуманной причине!.. Все вести из родных мест поступали через Мо Яня, но он всегда сообщал лишь хорошие новости, а плохие опускал. Больше всего он боялся, что в Поднебесной не останется людей с жизненной драмой, и в нашей судьбе, похоже, черпал материал для своих произведений. И чем печальнее и запутаннее становилась наша история, чем более драматично для нас складывались обстоятельства, тем больше это соответствовало его тайным желаниям. Я не смог поехать на похороны матери, но в те дни по стечению странных обстоятельств играл роль почтительного сына.
Один из однокашников Мо Яня по писательским курсам, режиссёр, снимал телефильм о разгроме бандитов Народно‑освободительной армией. Один из персонажей, бандит по кличке Синеликий, косил людей как траву, но почитал свою мать. Вот Мо Янь и порекомендовал меня этому режиссёру, чтобы я подзаработал. Раскидистая борода, шекспировская лысина, нос крючком, как у Данте, – тот глянул на меня и аж по ляжкам себя хлопнул:
– Мать‑перемать, даже грима не нужно!
В деревню мы отправились в «кадиллаке», присланном Цзиньлуном. Краснорожий водитель не хотел пускать меня в машину, но твой сын рассвирепел:
– Какая собака? Да это святая душа, он любил бабушку как никто в семье!
Не успели мы выехать из города, как пошёл снег, мелкие, как соль, снежинки. И когда машина въезжала в деревню, всё вокруг уже укрыла белая пелена. Я услышал слёзный вопль одного из дальних родственников, приехавших раньше:
– Земля и небо в трауре, бабушка! Ваша доброта тронула землю и небо, бабушка!
К его воплю, как к солисту, выступающему с хором, присоединилось множество голосов. Слышался хрипловатый плач Баофэн, величественное стенание Цзиньлуна, голос У Цюсян, которая рыдала, будто песню пела.
Как только мы вышли из машины, Хучжу и Хэцзо тоже расплакались, закрыв лица руками. Твой сын и Симэнь Хуань держали матерей под руку. Скорбно поскуливая, я плёлся за ними. Мой старший брат к этому времени уже умер, меня приветствовал негромким воем второй. Он лежал у стены, одряхлевший, но мне даже не хотелось отвечать. Холод поднялся по ногам, и всё нутро заледенело. Я дрожал всем телом, ноги задеревенели, реакции никакой. Я понял, что и сам постарел.
Твоя мать уже лежала в гробу, крышка стояла в стороне. На пурпурном атласном погребальном одеянии вышиты золотом иероглифы «шоу» – «вечность».[282]По сторонам гроба стояли на коленях Цзиньлун и Баофэн. Баофэн непричёсанная, Цзиньлун с красными опухшими глазами, на груди мокрое пятно от слёз.
Хучжу и Хэцзо тоже опустились на колени и с пронзительными завываниями стали колотить по стенкам гроба.
– Мама, мама, что же вы не дождались, пока мы приедем? Мама, покинули нас, не на кого теперь опереться, оставили вдову сиротой, как теперь жить… – Так раз за разом причитала твоя жена.
– Мама, мама, столько всего за жизнь выстрадали – что же вы, как зажили хорошо, так и ушли от нас? – Это ревела Хучжу.
Слёзы у обеих катились градом, падали на погребальную одежду матери, на жёлтую бумагу, покрывающую её лицо, и было такое впечатление, что это слёзы покойной.
Твой сын с Симэнь Хуанем встали на колени позади матерей, у одного лицо стального цвета, у другого – бледное как снег.
Распорядителями на похоронах были Сюй Сюэжун с женой, и она, испуганно охнув, потянула Хучжу и Хэцзо от гроба:
– Вы причитать причитайте, а слёзы на мёртвого нельзя ронять ни в коем случае. Останутся на ней слезы живых, так ей будет и не переродиться…
Папаша Сюй огляделся по сторонам:
– Все близкие родственники собрались?
Никто не ответил.
– Все близкие родственники собрались, спрашиваю?
Дальние родственники в комнате переглянулись, но ответа так и не последовало.
Один тихо проговорил, указывая на западную пристройку:
– Иди спроси у старого хозяина.
Я потрусил туда вслед за Сюем. Твой отец сидел в углу у стены и плёл крышку для котла из стеблей гаоляна и пеньки. Висевшая на стене керосиновая лампа освещала этот уголок неярким жёлтым светом. Лицо твоего отца расплывалось, лишь глаза горели двумя огнями. Он сидел на квадратной табуретке, держа коленями почти законченную работу, и пенька шуршала, когда он продевал её между стеблями.
– Почтенный хозяин, – обратился к нему папаша Сюй, – Цзефану знать дали? Если он вскорости не появится, думаю…
– Закрывайте гроб! – скомандовал твой отец. – Собаку лучше вырастить, чем сына!
Когда Чуньмяо узнала, что я буду участвовать в съёмках телефильма, ей тоже захотелось. Мы пошли просить Мо Яня, Мо Янь стал упрашивать режиссёра. Тот глянул на Чуньмяо и сказал, что, пожалуй, она может сыграть роль младшей сестры Синеликого. Фильм тридцатисерийный, повествующий о десяти отдельных эпизодах уничтожения бандитских формирований. Снимать будут по три дубля. Режиссёр рассказал в общих чертах, что мы должны делать. Шайка разбита, бандит Синеликий скрывается в горах. Зная, что он почтительный сын, бойцы Народно‑освободительной армии Китая проводят с его матерью и младшей сестрой разъяснительную работу и убеждают мать разыграть свою смерть, а сестру – отправиться в горы и сообщить об этом брату. Получив печальное известие, Синеликий надевает траур и прибывает к грюбу матери. Бойцы НОАК и пришедшие на помощь сельчане хватают его и валят на землю. Тут его мать садится в гробу и говорит: «Сдавайся, сынок, они хорошо обращаются с пленными!»
– Понятно? – спросил режиссёр.
– Понятно, – ответили мы.
– Так, перед нами заснеженные горы, – продолжал он. – Снимать на природе нет возможности, так что представь себя бандитом, который долго скрывается в чужих краях, а узнав, что мать при смерти, устремляется к ней, несмотря ни на что. Можешь такое прочувствовать? Давай попробуй, а я посмотрю. Переоденьте‑ка его в траур.
Две женщины вытащили из кучи пахнущей плесенью старой одежды белый траурный халат и натянули на меня. Нашли и водрузили на голову траурную шляпу и опоясали пеньковой верёвкой.
– А мне как играть? – спросила режиссёра Чуньмяо.
– Представить, что он твой родной брат, и всё.
– А пистолет разве не нужен? – спросил я.
– Хорошо, что спросил, а то я и забыл бы. Этот Синеликий прекрасно стреляет из двух пистолетов. Так, реквизитчики, заткните ему пару пистолетов за пояс.
Те же женщины, что помогали мне переодеться в траур, заткнули мне за пояс два деревянных пистолета.
– А мне разве не надо быть в трауре? – спросила Чуньмяо.
– Оденьте и её в траур, – распорядился режиссёр.
– А как стрелять из этих пистолетов? – спросил я.
– А зачем тебе стрелять? Ты ждёшь, пока твоя мать сядет в гробу и предложит тебе сдаться. Вытаскиваешь пистолеты, бросаешь их на землю, и всё. Понял?
– Понял.
– Тогда снимаем. Камера, приготовиться!
Погребальный покой с гробом матери устроили в обшарпанной комнатушке на западной стороне нашей «Хэнаньской деревушки». Мы с Чуньмяо хотели снять это помещение, чтобы готовить там большие шаньдунские пампушки, но хозяин заломил такую цену, что пришлось отказаться. Так что обстановка знакомая. Режиссёр хотел, чтобы наши герои сдерживались, никаких слёз и причитаний перед гробом. Я смотрел на укутанную в траурный наряд Чуньмяо, на её изнурённое от недоедания, пожелтевшее личико, и сердце преисполнилось такой любовью и жалостью, что слёзы неудержимо брызнули из глаз. Эх, Чуньмяо, сестрёнка моя славная, а веда ты могла одеваться роскошно и питаться изысканно, если бы злая судьба не занесла тебя на мой разбойничий корабль, в это захолустье на чужбине, чтобы ты так страдала!.. Чуньмяо бросилась ко мне в объятия, сотрясаясь в рыданиях, как маленькая девочка, разыскавшая брата за тридевять земель.
– Стоп, стоп, стоп! – закричал режиссёр. – Перебор!
Перед тем как закрыть гроб крышкой, мамаша Сюй сняла с лица матери жёлтую бумагу и возгласила:
– Прошу оплакивающих бросить последний взгляд. Прошу всех быть сдержаннее, чтобы ваши слёзы ни в коем случае не попали на лицо покойной!
Лицо твоей матери вроде бы чуть припухло и пожелтело, словно присыпанное тонким слоем золотистой пудры. Глаза полузакрыты, и из щелей между век струятся два холодных лучика, словно укоряя всех за то, что смотрят на неё неживую.
– Мама, уходите вот, остаюсь один‑одинёшенек… – взвыл Цзиньлун.
Двое дальних родственников взяли его под руки и отвели в сторону.
– Мама, мамочка моя, возьми с собой свою дочку… – колотилась головой о стенку фоба Баофэн.
В ответ на эти глухие удары подскочили двое и, взяв её под руки, оттащили. Седой не по возрасту Ма Гайгэ обнял мать, не давая ей снова метнуться к гробу.
Твоя жена стояла, вцепившись в края гроба и широко раскрыв в плаче рот. Потом глаза у неё закатились, и она упала навзничь. Люди бросились к ней, отнесли в сторону, стали тереть точку между большим и указательным пальцами, а также точку под носом. С ней долго возились, пока она не пришла в себя.
По знаку папаши Сюя в комнату зашли ожидавшие во дворе плотники с инструментом. Осторожно подняв крышку, они возложили её на гроб, накрыв эту умершую с открытыми глазами женщину.[283]Звуки забиваемых гвоздей вызвали ещё одну волну громких воплей плакальщиков.
Последующие два дня одетые в траур Цзиньлун, Баофэн, Хучжу и Хэцзо днём и ночью сидели по обе стороны гроба на травяных циновках, не сводя с него глаз. Лань Кайфан с Симэнь Хуанем сидели на деревянных табуреточках у изголовья гроба и жгли в глиняном тазу ритуальные деньги. На квадратном столике в ногах покойной установили табличку с её именем и зажгли пару толстых белых свечей. Обстановка была торжественная и благоговейная, вокруг летал пепел от сожжённой бумаги и колебалось пламя свечей.
Поток желающих почтить память умершей не кончался. Нацепив на нос старые очки, папаша Сюй сидел под абрикосом и старательно записывал денежные подношения. Под деревом образовалась целая стопка жертвенных денег от друзей, родственников и соседей. Было очень холодно, папаша Сюй то и дело согревал дыханием замерзающий кончик кисти. Его усы были белые от инея, а покрытые изморозью ветви казались серебристыми цветами снежного дерева.
Критика режиссёра подействовала, и я изо всех сил сдерживался. «Я не Лань Цзефан, – думал я про себя, – я бандит Синеликий, я убиваю не моргнув глазом, я как‑то подложил в очаг ручную гранату, взрывом которой разорвало жену, когда она стала готовить еду, отрезал язык мальчишке, который назвал меня в лицо по кличке. Я горюю по любимой матери, но слёзы надо сдерживать, горе надо прятать в глубине души. Ведь мои слёзы драгоценны, нельзя, чтобы они текли как вода из‑под крана». Но стоило мне увидеть Чуньмяо в трауре с измазанным грязью лицом, как мой собственный опыт пересиливал опыт героя и личные чувства брали верх. После нескольких проб режиссёр всё равно остался недоволен. В тот день Мо Янь тоже присутствовал, и режиссёр с ним шушукался. Я услышал, как Мо Янь сказал ему:
– Уж больно серьёзно ты к этому подходишь, Плешивый Хэ. Если не поможешь мне в этом деле, считай, наша дружба врозь.
Он отвёл нас в сторону:
– Ну, что с вами? Слёзные железы слишком большие? Чуньмяо ещё может поплакать по мёртвому, а ты, брат, три‑пять слезинок выдавил, и всё на этом. Не твоя же мать умерла, а мать бандита. Три эпизода, за каждый ты получаешь три тысячи, Чуньмяо – две. Трижды три девять, трижды два шесть, пятнадцать тысяч, с такой суммой поживёте в достатке. Вот какому фокусу я тебя научу, – продолжал он. – Подходишь к гробу, не думай, что там твоя мать. Твоя в Симэньтуни в шелках и бархате, вкусно ест и сладко пьёт, живёт в счастье и довольстве! Лучше думай, что в гробу – пятнадцать тысяч юаней!
По заснеженным дорогам ездить было небезопасно, но в день похорон в Симэньтунь прибыло больше сорока лимузинов. Грязный от копоти выхлопов снег на улице растёкся мутной снежной кашей, потом его снова прихватило серой ледовой коркой. Машины стояли на площади против усадьбы Симэнь, их движение регулировал третий из Суней с красной повязкой на рукаве. Опасаясь, что из‑за сильного мороза машины будет не завести, водители не глушили двигатели и грелись в кабинах. Поднимавшийся позади машин дымок собирался белым туманом.
На похороны прибыли люди солидные, имевшие вес, по большей части уездные чиновники, кое‑кто из приятелей Цзиньлуна из других уездов. Деревенские, несмотря на мороз, стояли на дорожке перед усадьбой, скрестив руки, глазея на происходящее и ожидая выноса гроба. За эти несколько дней обо мне почти забыли, так что вечером я бегал вместе со вторым братом, а днём болтался во дворе. Твой сын пару раз давал мне поесть, один раз бросил мне пампушку, другой – застывшее от мороза куриное крыло. Пампушку я съел, а крыло не стал.
В эти дни из глубин памяти то и дело всплывали затерявшиеся там воспоминания о прошлом, связанные с Симэнь Нао, и на душе было печально. Иногда я забывал, что позади уже четыре перевоплощения: мне казалось, что я хозяин усадьбы Симэнь, что горюю по умершей жене, – а иногда всё снова становилось очевидным, я понимал, что у тайного и явного дорожки разные, что мирские дела исчезают как дым, что ко мне, собаке, всё это не имеет никакого отношения.
В толпе на улице старики рассказывали тем, кто помоложе, какие пышные похороны устроил в своё время матери Симэнь Нао: кипарисовый гроб со стенками в четыре цуня толщиной, который могли поднять лишь двадцать четыре здоровяка. По обеим сторонам прохождения траурной процессии были расставлены палатки, навесы из циновок через каждые десять шагов со столиками с поминальным угощением: целые свиньи и бараны, пампушки величиной с дыню… Я спешно скрылся оттуда, не желая погружаться в трясину памяти: теперь я лишь стареющий пёс и жить мне осталось немного. Почти все прибывшие на похороны чиновники в однообразных чёрных пальто и чёрных шарфах. Кое‑кто в чёрных собольих шапках, наверняка с жидкими волосёнками или совсем лысые, а у тех, что без шапок, – густые чёрные шевелюры. Снежинки на головах красиво оттеняли белые бумажные цветы на груди.
Ровно в полдень перед воротами усадьбы вслед за полицейским «хунци» неспешно остановился чёрный «ауди». Из дома тут же показался, весь в трауре, Симэнь Цзиньлун. Водитель открыл дверцу, из машины вышла Пан Канмэй в чёрном кашемировом пальто. Возможно, из‑за этого чёрного пальто её лицо казалось особенно белым. Я несколько лет не видел её: в уголках глаз и рта обозначились глубокие морщины. Похожий на секретаря мужчина прикрепил ей на грудь белый цветок. Выражение её лица серьёзное, в глазах глубокая озабоченность, которую простой человек не сразу и заметит. Протянув руку в чёрной кожаной перчатке, она поздоровалась с Цзиньлуном, и я слышал, как она многозначительно проговорила:
– Умерь‑ка печаль и возьми себя в руки, негоже расстраивать ряды!
Цзиньлун с серьёзным видом кивнул.
Вслед за ней из лимузина показалась её дочка Фэнхуан. Ростом уже выше матери, настоящая красавица и модница. В белом пуховике, тёмно‑синих джинсах, белые мокасины из овечьей кожи, белая вязаная шапка‑носок на голове. Никакой косметики на лице, таком несравненно белом и чистом.