Когда объявили о каникулах, ученики запрыгали от радости. Для них это стихийное бедствие, которое нанесло серьёзный урон и раскрыло серьёзные проблемы, было забавой, чем‑то новым, и они с возбуждением предвкушали возможность поразвлечься. Более тысячи учеников школы Фэнхуан высыпали на Народный проспект, внеся ещё больший беспорядок в царившую на нём неразбериху с движением. Как ты уже говорил, в то утро на улицах валялись, раскрывая и закрывая жабры, колотя хвостом, живучие, большие, с ладонь, караси с серебристым брюшком; были там и толстолобики, погибавшие сразу, как вылетали из воды, а также толстые желтоватые вьюны, которым только ил подавай, и они довольны. Больше всего было лягушек размером с грецкий орех. Они прыгали по дороге куда попало, одни пытались перебраться с левой стороны дороги на правую, другие прыгали с правой стороны на левую. Поначалу народ собирал рыбу в пластиковые ведёрки или пакеты, но очень скоро все стали выбегать с этой рыбой из своих домов и вываливать в близлежащие канавы или попросту на дорогу. В тот день любая машина или повозка на дороге становилась участником жестокого смертоубийства. От хруста раздавленных рыбин у людей аж сердце ёкало, вздрагивали от страха и собаки. А от писка лягушек у собак дыхание перехватывало, и они зажмуривались, потому что этот звук какой‑то гадкой стрелой вонзался прямо в барабанные перепонки.
Дождь то переставал, то заряжал снова. Когда он прекращался, в разрыве облаков мог показаться луч солнца; от влажности и жары весь город был окутан паром, и от начавших разлагаться дохлых существ несло отвратительной вонью. В то время лучше всего было не выходить на улицу. Но твой сын, похоже, возвращаться домой не собирался. Может, хотел воспользоваться этой неразберихой в городе и бесцельно побродить, чтобы снять внутреннее напряжение? Ладно, и я с ним погуляю. Знакомые собаки, встреченные по дороге, наперебой докладывали о потерях во время бедствия среди нашего собачьего племени. Погибло двое. Одну овчарку задавило рухнувшей стеной на заднем дворе ресторанчика у железнодорожного вокзала. А длинношёрстная легавая с оптового рынка у реки, где торговали лесом, упала в воду и захлебнулась. Выслушав новости, я двумя долгими завываниями выразил скорбь по погибшим.
|
|
Следуя за твоим сыном, я незаметно для себя оказался перед входом в магазин Синьхуа. Туда ввалилась целая толпа детей, но твой сын входить не стал. Синяя половинка лица стала походить на кусок черепицы, такая же холодная и твёрдая. Там мы увидели Пан Фэнхуан, дочку Пан Канмэй. Она была в оранжевом дождевике и резиновых полусапожках такого же цвета, этакий яркий язычок пламени. За ней следовала молодая коренастая девица, явно телохранитель. Позади, сверкая вычищенной шерстью, ступала моя третья сестра. Ступала осторожно, стараясь обходить грязные лужи. Но лапы‑то всё равно запачкаются. Взгляды твоего сына и Фэнхуан встретились, и она злобно сплюнула в его сторону: «Босяк!» Твой сын свесил голову на грудь, словно получил сзади удар мечом в шею. Третья сестра оскалилась на меня с загадочным выражением на морде. Собак перед магазином собралось не меньше дюжины. Эта мода, чтобы собаки сопровождали детей в школу, возникла недавно благодаря поданному мной примеру беззаветной преданности и храбрости. Но я от этих собак держался подальше. Среди них была парочка сук, с которыми я имел дело. Они со своими болтающимися титьками были не прочь подъехать ко мне, но моё суровое обхождение заставило их отступить. Около десятка младших школьников забавлялись жестоким и отвратительным образом. Они лупили прутьями лягушек, которые от этого надувались, как шарики, а потом давили их кирпичами. Звук, с которым они лопались, был просто невыносим. Я ткнул твоего сына носом, показывая, что пора домой. Тот прошёл со мной шагов десять, потом резко остановился. От волнения его синее лицо позеленело как нефрит, на глаза выступили слёзы.
|
|
– Пёсик, домой не пойдём, отведи меня к ним!
Даже когда мы отрывались друг от друга, полусонные от усталости, руки по‑прежнему дарили ласку. Пальцы опухли, кожа на них сделалась тонкая и гладкая как шёлк. Она стонала в полузабытьи, лепеча безумные слова – «мне сразу полюбилось твоё синее лицо, я влюбилась с первого взгляда, когда Мо Янь впервые привёл меня к тебе в кабинет, сразу захотела соединиться с тобой». Она по‑детски подпирала груди руками: «Смотри, они для тебя выросли…» Заниматься такими делами, говорить такие слова, когда руководители и народные массы уезда вели мужественную борьбу со стихийным бедствием, было поистине несвоевременно, даже можно сказать, постыдно – но такова была реальность, что тут скрывать.
Из‑за двери за окном донёсся шум. И твой лай. Мы вообще‑то поклялись, что никому открывать не будем, пусть даже владыка небесный явится. Но твой лай был как приказ, которому не повиноваться нельзя, и я послушно вскочил. Потому что знал, что с тобой должен быть мой сын. Раны болели, но любовь – лучшее лекарство, и я уже мог двигаться, даже оделся самостоятельно. Ноги подгибались, кружилась голова, но я не упал. Помог одеться и кое‑как причесаться Чуньмяо. Она размякла, будто из неё вытащили все кости.
|
|
Я открыл дверь, и по глазам резанул горячий влажный воздух и яркий солнечный свет. Почти тут же в лицо чёрной жабой полетел комок жидкой грязи. Увернуться я не успел, да и подсознательно не пытался, и грязь шлёпнулась мне прямо в лицо.
Я стал стирать эту вонючую грязь, она попала в левый глаз, глаз закололо, но правым я мог видеть. Передо мной был рассерженный сын и пёс, казавшийся безразличным. Окно и дверь заляпаны грязью, а в большой грязной луже перед дверью образовалась большая яма. У сына ранец за спиной, руки в грязи, тело и лицо тоже заляпаны. Лицо совсем не рассерженное, а из глаз не переставая текли слёзы. У меня тоже слёзы навернулись, я понимал, что так много нужно сказать сыну, чтобы всё объяснить. Но я лишь пробормотал, словно у меня болел зуб:
– Бросай, бросай, сынок…
Я шагнул за дверь, держась за дверной проём, чтобы не упасть, и зажмурился в ожидании. Слышалось тяжёлое дыхание сына, и в меня со свистом летели новые пригоршни грязи, вонючей и тёплой. Попало и в нос, и в лоб, и в грудь, и в живот. Один особенно твёрдый комок угодил между ног. Удар был такой сильный, что я застонал и согнулся в поясе. Ноги подкосились, я присел, а потом шлёпнулся на зад.
Брызнувшие слёзы омыли глаза, и я открыл их. Теперь я мог видеть обоими. Лицо сына перекосилось, как подошва кожаного башмака в огне печи, комок грязи выпал из руки. Он расплакался, закрыл лицо руками и убежал. Пёс яростно облаял меня и бросился вслед.
Когда я стоял перед дверью, а мой сын изливал гнев, швыряя в меня комки грязи, Чуньмяо, моя любимая, стояла рядом. Сын целился в меня, но немало грязи попало и в неё. Она помогла мне встать и тихо сказала:
– Придётся сносить всё это, братец… Я так счастлива… Мне кажется, наша вина стала немного меньше…
Сын швырял в меня грязью, а в коридоре второго этажа магазина, где располагались служебные помещения, стояло человек двадцать, насколько я понимаю, начальство и работники. Среди них был коротышка по фамилии Юй. Когда‑то он через Мо Яня обращался ко мне с просьбой помочь продвинуться до замдиректора. В руках у него был тяжёлый высокоточный фотоаппарат, он снимал мои мытарства разными объективами с различных ракурсов и расстояний, и у него составилась целая фотохроника. Впоследствии Мо Янь показывал мне кое‑какие его снимки, и их качество поразило. Они вполне достойны мировых призов за мастерство. Будь то снимок моего заляпанного лица или меня крупным планом всего в грязи, или Чуньмяо, не такой измазанной, но горюющей, – все они отличаются чёткостью и сбалансированной композицией. И фотография, где я корчусь от боли, когда удар пришёлся между ног, а испуганная Чуньмяо склоняется ко мне, чтобы помочь встать; и та, где я принимаю удары вместе с Чуньмяо; и мой сын, изготовившийся для броска, но уже выронивший из руки свой снаряд; и пёс, растерянно наблюдающий за происходящим со стороны, – их можно использовать для подборок с такими названиями, как «Наказание отца» или «Отец со своей любовницей», и включить в число поразительных и волнующих произведений мировой фотографической классики.
Двое из стоявших в коридоре спустились вниз и робко приблизились. Мы сразу узнали секретаря парторганизации магазина и начальника охраны. Разговаривая с нами, они смотрели в сторону.
– Почтенный Лань… – заговорил партсекретарь, словно ему было неловко, – приносим извинения, но у нас нет другого выхода… Съехали бы вы лучше отсюда… Надеюсь, ты понимаешь, что мы выполняем решение парткома…
– Не нужно ничего объяснять, – сказал я. – Я понимаю, мы сейчас же съедем.
– Вот ещё что, – кашлянул начальник охраны. – В отношении тебя, Пан Чуньмяо, как уволенной, будет проведено расследование, так что прошу пройти на второй этаж в офис охраны, мы там приготовили тебе спальное место.
– Уволить вы меня можете, – бросила Чуньмяо, – но вот с расследованием ничего не выйдет. Я не отойду от него ни на шаг, хоть убейте!
– Ну, главное – понимание, – сказал начальник охраны. – Во всяком случае, что нужно сказать, мы сказали.
Поддерживая друг друга, мы подошли к водопроводному крану в центре двора.
– Простите великодушно, мы воспользуемся вашим водопроводом, лицо помыть, если не возражаете… – обратился я к секретарю и начальнику охраны.
– О чём вы говорите, почтенный Лань! – воскликнул партсекретарь. – За кого вы нас принимаете. – И он осторожно оглянулся по сторонам. – Честно говоря, нам дела нет, съедете вы или нет, но советуем поторопиться, «большой босс» разошёлся не на шутку…
Мы смыли грязь и под бдительным оком стоящих наверху зашли в крошечную сырую, с пятнами плесени на стенах комнатушку Чуньмяо, где обнялись и поцеловались.
– Чуньмяо…
– Не надо ничего говорить, – спокойно прервала она. – Я везде последую за тобой, и на гору ножей, и в море огня!
Утром в первый день возобновления занятий у входа в школу твой сын встретился с Пан Фэнхуан. Он отвернулся, но она с важным видом подошла к нему и постучала по плечу, знаком веля идти за ней. Остановившись под чинаром к востоку от школьных ворот, она возбуждённо засверкала глазами:
– Ну это ты здорово провернул, Лань Кайфан!
– Что я провернул? Ничего я не проворачивал… – промямлил он.
– Не надо скромничать. Я всё слышала, когда маме докладывали. Она аж зубами заскрипела, мол, у этих двоих ни стыда ни совести, надо проучить их как следует!
Твой сын повернулся, чтобы уйти, но она задержала его, даже по ноге пнула от злости:
– Куда? Я ещё не всё сказала!
Этот дьяволёнок уже впечатлял изящной фигуркой, этакая искусно выточенная статуэтка из слоновой кости. Маленькие грудки как распустившиеся бутончики – перед её девичьей красотой было не устоять. Лицо твоего сына казалось рассерженным, но в душе он давно капитулировал. Я невольно вздохнул: у отца любовная драма бурно разыгрывается, и у сына любовные дела дают первые ростки.
– Терпеть не могу твоего отца и свою тётку, – заявила она. – Она у моих бабушки с дедом как неродная, никакого родства не признаёт. Мать и родители заперли её в комнате и три дня и три ночи по очереди уговаривали оставить его, бабушка даже на колени вставала, а она и слушать не хочет. А потом перелезла через стену и убежала к твоему беспутному отцу! – И процедила сквозь зубы: – Ты наказал отца, а я хочу наказать тётку!
– Не хочу я больше дела с ними иметь, – буркнул твой сын, – с этими кобелём и сучкой!
– Верно, так и есть! – обрадовалась Фэнхуан. – Кобель и сучка, мама тоже их так называла!
– Не люблю я твою маму!
– Как ты смеешь не любить мою маму! – злобно ткнула его кулаком Фэнхуан. – Моя мама – секретарь уездного парткома, она под капельницей руководила во дворе школы ликвидацией последствий стихийного бедствия! У вас что, дома телевизора нет? Разве не видел по телевизору, как она харкала кровью?
– У нас телевизор сломался. Ну не нравится она мне, тебе‑то что?
– Завидуешь просто! – хмыкнула Фэнхуан. – Противная рожа синяя, урод несчастный!
Твой сын схватил ремень её ранца, с силой потянул к себе, а потом оттолкнул, и она ударилась о ствол чинара.
– Ты мне больно сделал… – сморщилась она. – Ладно, ладно, не буду больше тебя рожей синей обзывать. Буду звать Лань Кайфан. Мы ведь с тобой вместе росли, значит, старые друзья, верно? Я хочу наказать тётку, и ты должен помочь мне в этом.
Твой сын снова зашагал прочь. Она обогнала его и преградила дорогу, выпучив глаза:
– Ты слышал, что я сказала?!
Тогда мы не собирались бежать куда‑то далеко, хотели лишь переждать разразившуюся бурю в спокойном месте, а потом оформить всё по закону и решить вопрос с моим разводом.
Недавно назначенный секретарём парткома Люйдяня Ду Лувэнь когда‑то работал начальником отдела политико‑идеологической работы торгово‑закупочного кооператива. Мой преемник, он был и моим закадычным другом. Я позвонил ему с автобусного вокзала и спросил, не может ли он помочь с укромным домиком. Поколебавшись, он согласился. В автобус мы садиться не стали, а незаметно проскользнули в восточную часть города, в прилепившуюся на берегу Великого канала деревушку Юйтуань. Там на пристани наняли лодку и поплыли вниз по реке. Под навесом к решётчатой переборке был привязан – чтобы не вылез – красной лентой за ногу годовалый ребёнок хозяйки лодки, женщины средних лет с худощавым лицом и огромными, как у оленя, глазами.
На небольшой пристани нас встретил на своей машине Ду Лувэнь и отвёз в трёхкомнатный домик на заднем дворе городского кооператива. Под напором частного бизнеса кооператив почти разорился, персонал подался в индивидуальные предприниматели, осталась лишь пара пожилых работников присматривать за помещениями. Там, где мы поселились, раньше жил партсекретарь кооператива. Он уже вышел на пенсию и уехал в город, а вся домашняя утварь осталась.
– Вот здесь и укроетесь, – сказал Ду Лувэнь. Указывая на мешок с мукой, мешок риса, две бочки растительного масла, колбасу, консервы и прочие продукты, он добавил: – Будет что нужно, звоните мне домой. Просто так ни в коем случае не высовывайтесь, тут вотчина секретаря Пан, а эта может нагрянуть непредвиденно.
Так началась наша бесшабашная счастливая жизнь. Мы готовили еду, ели, а потом только и делали что обнимались, целовались, ласкались и сливались в любви. Хоть мне и неудобно, должен признаться вот в чём. Из дома ушли впопыхах, переодеться не во что, поэтому большую часть времени мы проводили голышом. Заниматься в таком виде любовью – нормально, но сидеть друг против друга голыми с чашками в руках и есть кашу казалось нелепо и смешно.
– Мы тут как в райском саду, – смеясь, говорил я Чуньмяо.
Мы не разлучались ни днём, ни ночью, всё смешалось – сон и явь. Однажды, когда, утомлённые любовью, мы забылись глубоким сном, Чуньмяо вдруг испуганно растолкала меня:
– Мне приснилось, что тот малыш в лодке залез ко мне, назвал мамой и стал просить грудь.
Сопротивляться чарам обольстительницы Фэнхуан твой сын был не в силах. Он помог ей осуществить задуманное наказание Чуньмяо, а твоей жене знай зубы заговаривал.
Следуя за вашими с Чуньмяо запахами, которые сплелись, как две верёвочки, я безошибочно вывел их тем же путём, что прошли и вы, на пристань в Юйтуань. Мы поднялись на лодку той же оленеокой женщины, где под навесом был привязан смуглый карапуз в красном набрюшнике. Он очень обрадовался нам, ухватил меня за хвост и потащил его в рот.
– Куда вам, школьники? – приветливо спросила хозяйка. Она стояла на корме, опираясь на весло.
– Пёсик, нам куда? – обратилась ко мне Фэнхуан.
Я повернулся вниз по течению и пару раз гавкнул.
– Вниз по течению, – прокомментировал твой сын.
– Хорошо, вниз по течению, но куда именно? – уточнила лодочница.
– Правь по течению, пёс покажет куда, – уверенно заявил он.
Усмехнувшись, она выправила лодку на стремнину, и та заскользила, как летучая рыба. Фэнхуан скинула туфли и носки, уселась на борт и свесила ноги в воду. По берегам на отмелях чередой вставал ракитник, над зарослями то и дело взлетали стаи белых цапель. Фэнхуан затянула песенку, её голос звенел серебряным колокольчиком. Губы твоего сына подрагивали, с них слетали отдельные звуки. Похоже, он тоже знал эту песню, но не пел. Потом разулыбался во весь рот и стал робко подтягивать.
В Люйдяне мы сошли на берег. Фэнхуан щедро расплатилась с лодочницей, вручив ей гораздо больше условленной суммы, и та явно всполошилась.
Мы безошибочно нашли место, где вы прятались, и постучали. Дверь открылась, на ваших лицах отразились стыд и испуг. Ты свирепо зыркнул на меня, и я сконфуженно гавкнул пару раз. Мол, извини, Лань Цзефан, ты ушёл из дома и мне больше не хозяин. Теперь твой сын мой хозяин, и я выполняю его приказы, как мне и назначено от природы.
Фэнхуан сняла крышку с небольшой жестяной банки с краской и окатила оторопевшую Чуньмяо.
– Ты шлюха из шлюх, тётушка, большие «драные туфли»![279]– бросила она ей. Потом по‑командирски махнула твоему сыну. – Уходим!
Вслед ними я потрусил в здание парткома, где Фэнхуан заявилась к Ду Лувэню и приказным тоном заявила:
– Я – дочь Пан Канмэй, прошу предоставить нам машину, чтобы вернуться!
В наш заляпанный краской «райский сад» явился Ду Лувэнь.
– Мне очень неудобно, но вам лучше укрыться где‑нибудь подальше, – заикаясь, проговорил он.
Он принёс чистую одежду и вручил мне конверт с тысячей юаней:
– Только не надо отказываться, это в долг.
Растерянная Чуньмяо беспомощно смотрела на меня округлившимися глазами.
– Дай мне минут десять поразмыслить. – Я предложил Ду Лувэню сигарету, присел на стул и неторопливо затянулся. Но, не докурив и до половины, встал. – В семь вечера сегодня отвези нас, пожалуйста, на железнодорожный вокзал в уезде Цзяосянь.
Мы сели в поезд Циндао – Сиань, который пришёл в Гаоми лишь полдесятого. Приникнув к грязному стеклу окна, мы смотрели на платформу, на пассажиров с тяжёлыми баулами на спине, на безмолвные лица железнодорожников. Поодаль в ярком свете фонарей на привокзальной площади громко зазывали клиентов нелегальные таксисты и продавцы съестного. Ах, Гаоми, когда ещё мы сможем достойно и честно вернуться сюда?
В Сиане мы нашли прибежище у Мо Яня, который выучился на писателя и стал журналистом местной газеты. Он предоставил нам свою ветхую комнатёнку, которую снимал в «Хэнаньской деревушке», а сам отправился спать на диване у себя в офисе. Со странной и коварной улыбочкой он вручил нам упаковку супертонких японских презервативов со словами:
– Подарок легкомысленный, но от всей души, прошу снизойти и принять!
Во время летних каникул твой сын с Фэнхуан снова велели искать ваши следы. Я привёл их на вокзал и, обратясь к поезду, идущему на запад, стал тихонько поскуливать. Мол, запах, как и эти сверкающие рельсы, тянется очень далеко, мой нюх бессилен.
ГЛАВА 51
Симэнь Хуань бесчинствует в городе. Лань Кайфан ранит палец, чтобы проверить волос
Летом тысяча девятьсот девяносто шестого года исполнилось пять лет со времени вашего побега. Слухи о том, что Мо Янь стал заведующим редакцией, а ты редактором, что Пан Чуньмяо работает кухаркой в редакционной столовой, давно уже дошли до ушей твоей жены и твоего сына, но они, похоже, окончательно забыли о вас. Твоя жена всё так же жарила хворост и по‑прежнему любила есть его. Твой сын отлично успевал в школе. Пан Фэнхуан и Симэнь Хуань такими же успехами похвастать не могли, но для дочери самого высокопоставленного руководителя в уезде и сына богача, учредившего для школы «Фонд Цзиньлуна» и внёсшего пятьсот пятьдесят тысяч юаней, двери школы будут широко распахнуты, получай они хоть нули на экзаменах.
К началу учёбы в средней школе Симэнь Хуань перебрался в город. Присматривать за ним приехала и его мать, Хучжу. Они поселились у нас и привнесли в наш уединённый тихий уголок много оживления – даже, я бы сказал, слишком много.
К учёбе Симэнь Хуань был изначально не расположен, а вот натворить за эти пять лет успел столько, что и не перечесть. В первый год по приезде ещё сдерживался, а на второй уже стал грозой южного предместья. Спелся с Маленьким Горбуном Лю из северного предместья, Ваном Железная Башка из восточного и Чахлым Юем из западного, которые уже имели недобрую славу, и в полиции стал известен как один из «четвёрки маленьких злыдней». Все его проделки были характерны для его возраста, хотя многими такими вещами занимались и взрослые. По его внешнему виду и не сказать, что негодяй. Одет шикарно, все вещи известных марок, как по нему сшиты, и запах от него всегда свежий и приятный. Коротко пострижен, чисто умыт, чернеющие усики – надо же показать, что он взрослый. Выправилось даже его детское обыкновение косить глазом, как петух. С людьми он держался доброжелательно, говорил свободно, умел подольстить. С твоей женой был вежлив как ни с кем, младшей тётушкой величал, этакий нежный и любящий племянник. Поэтому она за него горой встала, когда твой сын сказал:
– Мам, прогнала бы ты Хуаньхуаня, он плохой мальчик.
– А мне кажется, он очень славный. Во всём разбирается, с людьми вести себя умеет и язык хорошо подвешен. В учёбе не блещет, да, но от природы всего не даётся. Думаю, в будущем он станет более успешен, чем ты. Ты как отец ходишь целыми днями и молчишь, будто все тебе должны.
– Мам, ты его не знаешь, он притворяется!
– Кайфан, даже если он и правда плохой и что‑то натворит, у него есть отец, который поможет всё уладить – самому и заботиться не надо. К тому же мы с твоей старшей тётушкой – родные, двойняшки: я заикнуться не могу о том, чтобы выставить их. Ты уж потерпи, потерпи пару лет. Вот закончите школу, каждый пойдёт своей дорогой, и не обязательно, что он останется, даже если мы будем его уговаривать! У твоего дядюшки столько денег, что он может целый дом отгрохать, для него это пустяки. Хуаньхуань живёт у нас, чтобы мы заботились друг о друге. Это и желание твоих дедушек и бабушек.
Все соображения твоего сына разбивались о доводы, с которыми не поспоришь.
Проделки Симэнь Хуаня могли пройти мимо твоей жены, он мог одурачить свою мать, обвести вокруг пальца твоего сына, но мой‑то нос не проведёшь. Да, мне тринадцать лет, нюх уже не тот, но чтобы различить запах близких людей и оставленные ими следы – хватает с лихвой. Кстати сказать, собаками в городе я больше не командую, вместо меня теперь немецкая овчарка по кличке Чёрный. В собачьем мире этого города ведущие позиции овчарок с чёрной холкой незыблемы. Теперь на собрания на площади Тяньхуа в полнолуние я прихожу редко. Был там разок, и стало неинтересно. Мы в своё время на этих собраниях пели и танцевали, пили вино и ели мясо, спаривались. А то, как ведёт себя теперешний молодняк, просто уму непостижимо. К примеру, Чёрный однажды уговорил меня принять участие в самом волнующем, таинственном и романтическом мероприятии. Тронутый его радушием, я пришёл в назначенное время. На площадь сбежались сотни собак. Никаких приветствий, никаких заигрываний, словно все незнакомы. Окружив заново установленную статую Венеры Милосской, они задрали головы, пролаяли три раза и разбежались, в том числе и председатель сообщества Чёрный. Как появились вспышкой молнии, так и умчались, словно унесённые ветром. Один миг, и я стою один на залитой лунным светом площади. Смотрю на отсвечивающую синевой Венеру и думаю: а не сон ли это? Потом мне рассказали, что это очень модная, очень крутая игра под названием «флешмоб», и играющие в неё называют себя «племенем флешмобистов». Потом они играли во что‑то ещё более несусветное, но меня там уже не было. Да, увеселениям, какие проводил я, Четвёрочка, пришёл конец; наступило новое время, время потрясений и сумасбродных мечтаний. Что у собак, что у людей – почти одно и то же. Пан Канмэй тогда ещё удерживала позиции, и ходили упорные слухи, что она получит высокое назначение в центре провинции, но уже недалеко то время, когда комиссия по проверке дисциплины вызовет её для «двойного указания»,[280]прокуратура заведёт дело, и её осудят с отсрочкой приведения приговора в исполнение на два года.
Твой сын пошёл в среднюю школу, и мне уже не нужно было сопровождать его. Я мог валяться целыми днями в пристройке, спать и предаваться воспоминаниям о прошлом. Но это не по мне, этак можно быстро постареть и телом, и душой. Став ненужным твоему сыну, я отправлялся каждый день к железнодорожному вокзалу и смотрел, как твоя жена жарит и продаёт хворост. Там до меня доносился запах Симэнь Хуаня, который частенько бывал в расположенных неподалёку салонах красоты, гостиничках и барах. Этот подлец с ранцем на спине выходил из дома якобы в школу, а сам садился на поджидавшее у ворот мототакси и отправлялся прямиком на привокзальную площадь. Мотоциклист, здоровенный бородатый детина, с удовольствием взялся возить этого школьника. Главным образом, потому, что Симэнь Хуань привык сорить деньгами. Это была совместная зона влияния «четырёх маленьких злыдней», здесь они предавались чревоугодию, пьянству, разврату и азартным играм. Отношения между ними были непостоянны, как погода в июне. Иногда просто братские – когда в барах они играли, выкидывая пальцы, в парикмахерских заигрывали с проститутками, в гостиничках резались в мацзян и курили, гуляли по площади, положив друг другу руки на плечи, словно связанная вместе четвёрка крабов. А иногда видеть друг друга не могли, разделялись на два лагеря и, как петухи, готовы были заклевать друг дружку до смерти. Бывало, объединялись и втроём против одного. Впоследствии каждый из четвёрки набрал свою шайку, в которой тоже все были то вместе, то врозь, и из‑за их стычек вокруг вокзала создавалась нездоровая обстановка.
Мы с твоей женой своими глазами видели яростную драку между ними, но твоя жена понятия не имела, что главный зачинщик драки – Симэнь Хуань, которого она считала славным мальчиком. Это случилось в солнечный полдень – что называется, среди бела дня. Сначала из бара «Приходи ещё» на южной стороне площади донёсся галдёж и шум, потом оттуда выбежали четверо молодчиков с окровавленными головами, за ними семеро с дубинками и один со шваброй. Четверо побежали вокруг площади. Казалось, раны на лице и на голове их не страшили и не приносили страданий. Их преследовали тоже без особой свирепости. На лицах некоторых даже играли дурацкие улыбочки, и поначалу эта драка выглядела как театральное представление. У одного из убегавших, тощего верзилы, прямоугольная голова походила на колотушку, какой в прежние времена ночные сторожа отбивали стражи.[281]Это был «злодей» с южной окраины Тощий Юй. Он и его друзья не только убегали, один раз даже предприняли контратаку. Тощий Юй вытащил из‑за пазухи треугольный шабер, явно чтобы показать, кто заправляет в этой четвёрке. Трое его братков скинули кожаные ремни и с криками устремились вслед за ним на преследователей. Застучали по головам дубинки, захлестали по щекам ремни, под боевые вопли и крики боли на площади началась полная неразбериха. Народ бросился врассыпную, к площади уже следовали получившие сигнал полицейские. Тощий Юй вонзил шабер в живот толстячку со шваброй, и тот с воплем упал. Когда преследователи увидели, что их товарищ серьёзно ранен, их ряды рассеялись. Вытерев оружие об одежду толстячка, Тощий Юй свистнул и бегом повёл своих братков по западной оконечности площади на юг.
Пока эти две банды гонялись и дрались на площади, я заметил Симэнь Хуаня. В тёмных очках он сидел за столиком у окна в баре «Приют небожителя», что через стенку от «Приходи ещё», и спокойно покуривал. Смертельно перепуганная, твоя жена наблюдала за дракой и Симэнь Хуаня не видела. Да и любому при взгляде на него даже в голову не пришло бы, что этот белолицый юноша может заправлять побоищем на площади. Достав из кармана брюк новейшую модель мобильного телефона, слайдер, он набрал номер, поднёс телефон к щеке, бросил пару фраз и снова уселся с сигаретой. Затягивался он с элегантностью заправского курильщика, ни дать ни взять главарь гангстеров из гонконгских и тайваньских боевиков. Тощий Юй с братками завернул в переулок Синьминьэр, и тут навстречу ему вылетел на мототакси тот самый бородатый детина. Тощий Юй отлетел в сторону – ран на нём издалека вроде не видно, лишь торчит клок выдранного из подкладки полистирола. В этом дорожно‑транспортном происшествии он виноват на все сто. Можно это назвать и героическим поступком сообразительного юноши, грудью встающего за правое дело, готового жизнь положить в столкновении с хулиганами. Мотоцикл перевернулся и проехал юзом ещё десяток метров. Бородатый получил серьёзные ранения. А Симэнь Хуань встал, закинул на спину рюкзак, вышел из бара и, посвистывая и пиная сморщенное яблоко, направился в сторону школы.
Ещё хочу рассказать тебе о том, что произошло у вас во дворе после того, как задержанного за драку Симэнь Хуаня через три дня выпустили из полицейского участка.
Хучжу была просто взбешена, она рвала на нём одежду, трясла его и с нестерпимой болью восклицала, обливаясь слезами:
– Эх, Хуаньхуань, как ты разочаровываешь меня! Я столько сил положила, чего только ни делала, ухаживала и заботилась, лишь бы ты ходил в школу; отец ни перед какими тратами не останавливается, все просьбы выполняет, только бы учился, а ты вон что…